о я знаю. Что еще ты хотел сказать? - Мне все равно житья не будет в этой роте. - Брейлсфорд отбросил зубочистку и печально уставился на пыльный плац. - А сказать я хотел то, что и тебе житья здесь не будет. Майкл остановился и резко спросил: - Что такое? - Только ты да тот еврей обошлись тогда со мной как с человеком, - сказал Брейлсфорд, - и я хочу помочь тебе. Я хотел бы помочь и ему, если бы мог, честное слово... - Ты что-нибудь слышал? - спросил Майкл. - Да, - ответил Брейлсфорд. - Его поймали прошлой ночью на острове Губернатора в Нью-Йорке. Запомни, что никто об этом не должен знать - это секрет. Но я-то знаю, потому что все время сижу в ротной канцелярии... - Я никому не скажу. - Майкл сокрушенно покачал головой, представив себе Ноя в руках военной полиции, одетого в синюю рабочую форму с большой белой буквой Р [начальная буква английского слова prisoner (заключенный)], нанесенной по трафарету на спине, и шагающего впереди вооруженной охраны. - Как он себя чувствует? - Не знаю, ничего не говорят. Колклаф дал нам на радостях по глотку виски "Три перышка". Вот все, что я знаю. Но я не об этом-хотел тебе сказать. Дело касается самого тебя. - Брейлсфорд сделал паузу, явно предвкушая эффект, который он сейчас произведет. - Твое заявление о зачислении в офицерскую школу, - произнес он, - то, что ты давно подавал... - Ну? Что с ним? - Оно вчера пришло обратно. Отказано. - Отказано? - тупо переспросил Майкл. - Но я прошел комиссию, и я... - Оно вернулось из Вашингтона с отказом. Двое других ребят из нашей роты приняты, а ты нет. ФБР сказало "нет". - ФБР? - Майкл пристально посмотрел на Брейлсфорда, подозревая, что это хитро задуманная шутка, что его разыгрывают. - Причем же здесь ФБР? - Оно проверяет всех, и тебя проверили. Они говорят, ты не годишься в офицеры: нелоялен. - Ты меня разыгрываешь? - На кой черт мне тебя разыгрывать? - обиделся Брейлсфорд. - Хватит с меня шуток. ФБР говорит, что ты нелоялен, вот и все. - Нелоялен. - Майкл в раздумье покачал головой. - В чем же это выражается? - Ты красный, - сказал Брейлсфорд, - они нашли это в твоем личном деле, "в досье", как говорят в ФБР. Тебе нельзя доверять сведения, которые могут быть полезны для врага. Майкл рассеянно смотрел на плац. На пыльных островках травы лежали солдаты, двое лениво перебрасывались бейсбольным мячом. Над опаленной рыжей землей и увядшей зеленью под легким ветерком трепетал на мачте звездный флаг. А где-то в Вашингтоне сидел за столом человек, который в то время, возможно, смотрел на такой же точно флаг на стене своего кабинета, и этот человек спокойно и безжалостно записал в его личное дело: "Нелоялен. Связан с коммунистами. Не может быть рекомендован". - Испания, - сказал Брейлсфорд. - Это имеет какое-то отношение к Испании. Мне удалось подглядеть в их бумажке. Разве Испания коммунистическая? - Не совсем. - Ты когда-нибудь был в Испании? - Нет, я помогал организовать комитет, который отправлял туда санитарные машины и консервированную кровь. - На этом тебя и поймали, - сказал Брейлсфорд. - Тебе этого не скажут. Скажут, что у тебя нет необходимых командирских качеств или что-нибудь вроде этого, но я говорю тебе правду. - Спасибо, - сказал Майкл, - большое спасибо. - Чепуха! - воскликнул Брейлсфорд. - Хоть ты обращаешься со мной как с человеком. Послушай меня. Постарайся добиться перевода. Если уж мне не будет жизни в этой роте, то тебе тем более. Колклаф помешан на красных. Теперь до самой отправки за океан тебя будут гонять в наряд на кухню, а в наступлении тебя первого пошлют в разведку. Я и цента не поставлю на то, что ты выйдешь оттуда живым. - Спасибо, Брейлсфорд. Постараюсь воспользоваться твоим советом. - Конечно, - сказал Брейлсфорд. - В армии надо уметь спасать свою шкуру. Будь уверен, здесь никто о тебе не позаботится. - Он достал другую зубочистку и принялся ковырять в зубах, время от времени рассеянно сплевывая. - Помни, - предупредил он, - я не говорил тебе ни слова. Майкл кивнул головой, и Брейлсфорд ленивой походкой направился вдоль плаца в ротную канцелярию, где ему не было жизни. Издалека, через тысячи миль гудящих проводов, Майкл услышал слабый металлический голос Кэхуна. - Да, это Томас Кэхун. Я согласен оплатить вызов рядового Уайтэкра... Майкл закрыл дверь телефонной будки отеля "Ролингз". Он совершил длительную поездку в город, потому что не хотел говорить по телефону из лагеря, где кто-нибудь мог подслушать его. - Говорите, пожалуйста, не больше пяти минут, - предупредила телефонистка, - другие ждут. - Хэлло, Том, - сказал Майкл, - не думай, что я обеднел, просто у меня не оказалось нужных монет. - Хэлло, Майкл, - приветливо ответил Кэхун. - Не беспокойся, я убавлю на эту сумму свой подоходный налог. - Том, слушай меня внимательно. У тебя нет знакомых в Управлении культурно-бытового обслуживания войск в Нью-Йорке, из тех людей, что ставят пьесы, организуют развлечения в лагерях и так далее? - Есть кое-кто, с кем я постоянно работаю. - Мне надоело в пехоте, - сказал Майкл, - не попытаешься ли ты устроить мне перевод? Я хочу уехать из Штатов. Подразделения этой службы чуть не ежедневно отправляют за границу. Не можешь ли ты меня устроить в одно из них? На другом конце провода наступила короткая пауза. - А-а, - протянул Кэхун, и в его голосе послышался оттенок разочарования и укора. - Конечно могу, если ты этого хочешь. - Сегодня вечером я отправлю тебе спешное письмо, в котором сообщу свой личный номер, воинское звание и наименование части. Тебе это понадобится. - Хорошо, - ответил Кэхун все еще с некоторым холодком. - Я сразу же займусь этим. - Извини меня, Том, - сказал Майкл, - но я не могу объяснить тебе по телефону, почему я так поступаю. С этим придется подождать, пока я не приеду. - Ты знаешь, что мне не нужно никаких объяснений. Я уверен, что у тебя есть на то свои причины. - Да, у меня есть причины. Еще раз благодарю. Ну, а теперь я должен закончить разговор. Здесь ожидает один сержант, он хочет позвонить в родильный дом в Даллас-Сити. - Желаю успеха, Майкл, - сказал Кэхун, и Майкл явственно ощутил, что Кэхуну пришлось сделать над собой усилие, чтобы эти слова прозвучали тепло. - До свидания, надеюсь, что скоро увидимся. - Конечно, - ответил Кэхун. - Конечно увидимся. Майкл повесил трубку, открыл дверь будки и вышел. В будку быстро вошел высокий техник-сержант с печальным лицом. Держа в руке горсть монет по двадцать пять центов, он тяжело опустился на скамеечку под телефоном. Майкл вышел на улицу и пошел по тротуару, освещенному тусклым светом от неоновых вывесок баров, в конец квартала, где находилось помещение, предназначенное для отдыха солдат. Он сел за один из длинных столов, за которыми сидели солдаты. Одни из них спали, неловко развалившись на потертых стульях, другие что-то старательно писали. "Я делаю то, - подумал Майкл, пододвигая к себе лист бумаги и открывая автоматическую ручку, - чего обещал себе никогда не делать, чего никогда не смог бы сделать ни один из этих усталых, простодушных парней. Я использую своих друзей, их влияние, выгоды своего прежнего положения. Разочарование Кэхуна, пожалуй, вполне законно. Нетрудно представить, что сейчас должен думать Кэхун, сидя в своей квартире у телефона, по которому он только что говорил со мной. "Все интеллигенты одинаковы, - вероятно, думает он, - что бы они ни говорили. Когда дело принимает серьезный оборот, они идут на попятную. Как только становится слышнее грохот орудий, они вдруг обнаруживают, что у них есть более важные дела в другом месте..." Нужно будет рассказать Кэхуну о Колклафе, о чиновнике из ФБР, который одобряет Франко, а не Рузвельта, о том, что твоя Судьба висит на кончике его пера и некуда на него жаловаться, негде искать справедливости. Нужно рассказать Кэхуну об Аккермане и о десяти кровопролитных боях на глазах безжалостной роты. Нужно рассказать о том, что значит быть в подчинении у человека, который хочет, чтобы тебя убили. Штатским трудно понять такие вещи, но он постарается объяснить. Существует огромная разница между гражданскими и армейскими условиями жизни. Американский гражданин знает, что он всегда может направить свое дело властям, которым доверено вершить правосудие. А солдат... Стоит надеть первую пару армейских ботинок, и сразу теряешь всякую надежду, что кто-нибудь услышит твою жалобу. "Жалуйся своей бабушке, приятель, никому нет дела до твоих горестей". Он постарается объяснить все это Кэхуну и уверен, что тот постарается понять его. Но он знал, что все равно в голосе Кэхуна навсегда останется едва заметная нотка разочарования. И Майкл знал, что, честно говоря, ему не в чем будет винить Кэхуна, потому что и он сам никогда не сможет полностью избавиться от чувства разочарования. Он принялся писать письмо Кэхуну, тщательно выводя печатными буквами свой личный номер и номер части. И когда он выводил эти хорошо знакомые ему цифры, которые покажутся Кэхуну совсем незнакомыми, он почувствовал, что пишет письмо чужому человеку. 19 "Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего, - читал капитан Льюис, - но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли ненормальным. Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня. Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том "Биографии герцога Мальборо" Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина делает выписки из "Этики" Спинозы. Я пишу вам об этом для того, чтобы показать, что я знаю, что делаю, и что мой рассудок и наблюдательность никоим образом не ослабли..." - За всю свою службу в армии, - сказал капитан Льюис, обращаясь к секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом, - я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо? - Нам его переслало управление начальника военной полиции, - ответила секретарша. - Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и сообщили, не кажется ли вам, что он симулирует невменяемость. "Я закончу это письмо, - продолжал читать капитан Льюис, - потом поеду на метро до Бэттери, переправлюсь на пароме на остров Губернатора и отдамся в руки властей". Капитан Льюис вздохнул, пожалев на минуту, что он когда-то изучал психиатрию. "Почти всякая другая работа в армии, - подумал он, - была бы проще и благодарнее". "Прежде всего, - говорилось дальше в письме, написанном неровным, нервным почерком на тонкой бумаге, - я хочу заявить, что никто не помогал мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою жену тоже не нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я ни разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я должен был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или иначе повлияли какие-либо претензии или чувства. Никто в Нью-Йорке не укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых. Большую часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и больше откладывать не хочу". Капитан Льюис посмотрел на часы. У него была назначена встреча за завтраком в городе, и он не хотел опаздывать. Он встал, надел шинель и засунул письмо в карман, чтобы прочесть его на пароме. - Если меня будут спрашивать, - сказал он секретарше, - я уехал в госпиталь. - Слушаюсь, сэр, - сухо ответила девушка. Капитан Льюис надел фуражку и вышел. Был солнечный ветреный день, и по ту сторону гавани, уходя корнями в зеленую воду, стоял, не боясь никаких штормов, город Нью-Йорк. Всякий раз, видя перед собой этот город - мирный, огромный, сияющий, капитан ощущал легкий укол совести, чувствуя, что солдату вряд ли подобает проводить войну в таком месте. Тем не менее он четко и энергично отвечал на приветствия солдат, встречавшихся ему на пути к пристани, а когда поднялся на верхнюю палубу в отделение для офицеров и их семей, почувствовал себя уже настоящим военным. Капитан Льюис был неплохим человеком и часто страдал от угрызений совести и чувства своей вины, которую он покорно признавал. Если бы его направили на какой-нибудь опасный и ответственный участок, он, несомненно, сумел бы проявить храбрость и принести пользу. Впрочем, он неплохо проводил время и в Нью-Йорке. Он жил в хорошем отеле на льготных условиях, установленных для военных; жена его оставалась с детьми в Канзас-Сити, а он развлекался с двумя девицами-манекенщицами, которые, кроме того, работали в Красном Кресте; обе они были приятнее и опытнее всех девушек, которых он знал раньше. Иногда, просыпаясь утром в плохом настроении, он решал, что этому пустому времяпрепровождению надо положить конец, что он должен просить назначения на фронт или, по крайней мере, принять какие-то меры, чтобы оживить свою работу на острове Губернатора. Но, поворчав день-два, наведя порядок в своем столе и излив душу полковнику Брюсу, он снова погружался в прежнюю рутину легкой жизни. "Я исследовал причины своего поведения, - читал капитан Льюис в отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома, - и считаю, что могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной причиной моего поступка является то, что я еврей. Большинство солдат в моей роте были южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное отношение ко мне уже начинало, мне кажется, исчезать, как вдруг оно было опять раздуто новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же, вероятно, я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя последнее обстоятельство привело к кризису и сделало невозможным мое дальнейшее пребывание в роте". Капитан Льюис вздохнул и поднял глаза. Паром приближался к южной оконечности Манхэттена. Город выглядел чистым, будничным и надежным, и тяжело было думать о парне, который бродил по его улицам, обремененный своими невзгодами, готовясь зайти в читальный зал библиотеки и изложить все на бумаге начальнику военной полиции. Бог знает, как поняла военная полиция этот документ. "Я считаю, - говорилось дальше в письме, - что мой долг сражаться за свою страну. Я не думал так, когда уходил из лагеря, но теперь сознаю, что был неправ, что не представлял себе ясно обстановки, потому что был целиком поглощен собственными неприятностями и ожесточился против окружавших меня людей. Мое состояние стало невыносимым после того, что произошло в последний вечер моего пребывания в лагере. Враждебность роты вылилась в ряд кулачных боев со мной. Меня вызвали на бой десять самых здоровых солдат роты. Я чувствовал, что должен принять этот вызов. Я потерпел поражение в девяти боях, однако дрался честно и не просил пощады. В десятом бою мне удалось побить своего противника. Он несколько раз сбивал меня с ног, но в конце концов я нокаутировал его. Это было моим высшим торжеством за долгие недели боев. Солдаты роты, наблюдавшие все бои, обычно оставляли меня лежать на земле и осыпали поздравлениями победителя. Однако на этот раз, когда я стал перед ними, надеясь, вероятно по глупости, увидеть хоть искру восхищения или завистливого уважения после всего, что я совершил, они, все как один, молча повернулись и ушли. Когда я остался один, мне показалось просто невыносимым, что все, что я сделал, все, что испытал ради того, чтобы завоевать себе место в роте, оказалось совершенно напрасным. Вот тогда, глядя на спины удаляющихся людей, бок о бок с которыми мне предстояло сражаться и, может быть, умереть, я и решил уйти. Теперь я понимаю, что был неправ. Я верю в нашу страну и в эту войну и считаю такие одиночные действия недопустимыми. Я должен воевать, но думаю, что имею право просить о переводе в другую дивизию, где меня будут окружать люди, для которых важнее убивать солдат противника, чем убить меня. С уважением, рядовой армии США Ной Аккерман". Паром подошел к пристани, и капитан Льюис медленно встал. Спускаясь по трапу, он задумался, сложил письмо и опустил его в карман. "Бедняга", - подумал он. На миг у него появилась мысль отложить завтрак, тут же вернуться на остров и разыскать Ноя. "А, ладно, - подумал он, - раз уж я здесь, то могу позавтракать и повидать его позже. Постараюсь быстрее разделаться и пораньше вернуться обратно". Однако девушка, с которой он завтракал, в тот день была свободна от работы. В ожидании, пока освободится столик, он выпил три коктейля, а потом девушка захотела поехать с ним домой. Последние три встречи она была немного холодна с ним, и он не рискнул оставить ее одну. К тому же в голове у него немного шумело, и он решил, что пойдет на свидание с Ноем, когда будет совершенно трезвым, с ясной головой. Надо как-то помочь парню, сделать все, что от него зависит. Итак, он отправился вместе с девушкой к себе домой, откуда позвонил на службу и сказал лейтенанту Клаузеру, чтобы тот расписался за него после окончания работы. Он отлично провел время с девушкой и к пяти часам убедился, что глупо было думать, будто она охладела к нему. Посетительница была очень хорошенькой, хотя в твердом взгляде ее темных глаз сквозила тщательно скрываемая тревога. Льюис заметил также, что она беременна. Судя по одежде, она была небогата. Льюис вздохнул: обстоятельства складывались хуже, чем он ожидал. - Очень любезно с вашей стороны, - сказала Хоуп, - что вы связались со мной. За все это время мне не давали возможности повидаться с Ноем, ему не разрешали писать письма и не доставляли моих писем ему. - Она говорила спокойным, твердым голосом, в котором не было и тени жалобы. - В армии свои порядки, миссис Аккерман, - сказал Льюис, испытывая чувство стыда за всех окружавших его людей, за все мундиры, орудия, казармы. - Вы понимаете? - Кажется, понимаю, - ответила Хоуп. - Ной здоров? - Он чувствует себя неплохо, - дипломатично ответил Льюис. - Мне разрешат повидаться с ним? - Думаю, что да. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. - Нахмурив брови, он посмотрел на секретаршу в военной форме, которая с нескрываемым интересом наблюдала за ними из-за своего стола. - Будьте любезны, капрал, - обращаясь к ней, добавил Льюис. - Слушаюсь, сэр. - Секретарша неохотно поднялась и медленно вышла из комнаты. У нее были толстые ноги, и швы на чулках, как всегда, были не на месте. "Почему, - невольно подумал Льюис, - именно такие поступают на военную службу?" Но тут же спохватился, вспомнив, что думает не о том, о чем нужно, и нервно нахмурился, словно эта серьезная женщина с твердым взглядом, сидевшая перед ним, выпрямившись на жестком стуле, могла каким-то образом прочесть его мысли. Он понимал, что в своем ужасном положении она была бы шокирована и возмущена. - Полагаю, - сказал Льюис, - что вы немного в курсе дела, хотя вы не видели своего мужа и не получали от него никаких известий. - Да, - ответила Хоуп. - Его друг, рядовой Уайтэкр, который служил с ним во Флориде, проезжая через Нью-Йорк, зашел ко мне. - Неприятная история, очень неприятная, - сказал Льюис и вдруг покраснел, заметив, что молодая женщина, явно иронически, чуть улыбнулась уголками рта в ответ на его сочувствие. - Так вот, - быстро заговорил он, - суть дела такова: ваш муж просит перевести его в другую часть... Согласно положению он может быть предан военному суду по обвинению в дезертирстве. - Но он же не дезертировал, - возразила Хоуп, - он явился с повинной. - По положению, - сказал Льюис, - он дезертировал, потому что в то время, когда он оставил свой пост, он не намеревался возвратиться. - О, - воскликнула Хоуп, - положение предусматривает все случаи, не правда ли? - Боюсь, что да, - ответил Льюис, испытывая неловкость под пристальным взглядом Хоуп. Было бы легче, если бы она заплакала. - Впрочем, - официальным тоном продолжал он, - мы понимаем, что имеются смягчающие вину обстоятельства... - О боже, - сухо рассмеялась Хоуп, - смягчающие вину обстоятельства! - ...и принимая это во внимание, - настойчиво продолжал Льюис, - мы склонны не предавать его военному суду, а вернуть в строй. Хоуп улыбнулась печальной, доброй улыбкой. "Какая обаятельная женщина, - подумал Льюис, - гораздо приятнее любой из моих манекенщиц..." - Что ж, в таком случае, - сказала Хоуп, - все решается просто. Ной хочет вернуться в строй, и армия готова... - Это не так просто. Генерал, командующий базой, откуда дезертировал ваш муж, настаивает, чтобы он был возвращен в ту роту, где проходил службу, а здешние власти не станут вмешиваться. - А, - спокойно сказала Хоуп. - А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в таком случае пойти под суд. - Если он вернется туда, - мрачно проговорила Хоуп, - его убьют. Этого они добиваются? - Ну, ну, - сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. - Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете. - Не так плохо? - с горечью спросила Хоуп. - Что же, капитан, по вашему мнению, было бы плохо? - Извините, миссис Аккерман, - смиренно проговорил Льюис, - я понимаю ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь... - Конечно, - сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, - простите меня. - Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. - Льюис сделал паузу. - На длительный срок, на очень длительный срок. - Он не сказал, что написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел и напился. - Двадцать лет, миссис Аккерман, - продолжал он, стараясь говорить как можно мягче, - двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит суровый приговор... - Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, - произнесла Хоуп безжизненным голосом. - Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту. Льюис проглотил слюну. - Примерно так, миссис Аккерман. Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками. - Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? - неожиданно спросила она. - Собственно говоря... гм... да, - растерянно ответил Льюис, не ожидавший такого вопроса. Хоуп резко засмеялась. - Вам не стыдно сегодня за себя? - спросила она. - Попрошу вас, - сухо сказал Льюис, - у меня своя работа, и я выполняю ее так, как считаю нужным. Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не имея возможности купить специальную одежду. - Ладно, - сказала она, - я это сделаю. - Ну вот и хорошо, - улыбнулся ей Льюис. "В конце концов, - подумал он про себя, - это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает". И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому. Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа. - Кстати, - обратился он к Хоуп, - ваш муж знает о... ребенке? - Из деликатности он старался не смотреть на нее. - Нет, он ничего об этом не знает. - Вы могли бы... гм... использовать это как довод, - сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, - на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка... отец, опозоренный тюрьмой... - Должно быть, замечательно быть психиатром, - сказала Хоуп. - Человек становится таким практичным. Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения. - Я не имел в виду ничего такого... - начал он. - Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами. "О боже, - сокрушался про себя Льюис, - армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье". - Капитан Мейсон, - послышался голос в трубке. - Хэлло, Мейсон, - обрадовался Льюис, - у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей? - В вашем распоряжении пять минут, - предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине. Самое главное - не заплакать. Какой он маленький! Все другое - потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь - выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал "здравствуй". Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем. Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем. - Ну вот, - мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, - ну вот. - Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул. - Знаешь, о чем я думаю все это время? - О чем? - спросила Хоуп. - О чем ты думаешь?. - О том, что ты однажды сказала. - Что же это? - "А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!" - Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. - Я хорошо помню, как ты это сказала. - Вздор, - сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, - стоило вспоминать об этом. Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить. - Твои тетка и дядя, - прервал молчание Ной, - все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?.. - Да. - У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды. - Послушай, - сказала Хоуп, - я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет... - Да, я знаю. - Я не собираюсь уговаривать тебя, - сказала Хоуп, - поступай так, как считаешь нужным. Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. - Я ему ничего не обещала, - продолжала она, - ничего... - Хоуп, - сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, - скажи мне правду. Хоуп вздохнула. - Хорошо, - сказала она. - Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо. Ной испытующе посмотрел на нее. - Ты рада? - спросил он. - Не знаю, - ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь землю. - Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое решение. Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб. - Это замечательно, - сказал он, - просто замечательно. Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в решетках. - Разве в таком месте, - проговорила она, - ты должен был узнать эту новость! Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил: - Еще одна минута. - Не беспокойся обо мне, - быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. - Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся. Ной поднялся. - Я не беспокоюсь, - сказал он. - Ребенок... - Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. - Вот это да!.. - сказал Ной. - Ну, как тебе это нравится? - Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. - Прошу тебя, - произнес он, - пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют. - Ной... - Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение. - Все, - сказал конвоир, - время кончилось. - И он открыл дверь. Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил: - Все, леди. Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела. 20 - Скажу тебе по правде, - говорил Колклаф, - я очень жалею, что ты вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам. Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками к стене бумажке: "Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему". Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг, потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то изменилось. - Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, - медленно и важно говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, - ты не будешь получать ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно? - Так точно, сэр. - Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь остаться в живых. Ясно? - Так точно, сэр. - А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все. - Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. - Ной отдал честь и вышел. Он медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце. Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно двинулись на Ноя. - Мы комитет по организации встречи, - заявил Доннелли. - Рота решила устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот мы тебе его сейчас и устроим. Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож, все трое остановились. - Всякий, кто ко мне прикоснется, - спокойно произнес Ной, - получит вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте это остальным. Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра. Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей. - А, черт с ним, - предложил он. - Оставим его в покое до поры, до времени. Он же псих. - И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал стоять с ножом в руках. - До поры, до времени, - громко крикнул Доннелли, - не забудь, я сказал - до поры, до времени. Посмеиваясь, Ной смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Он взглянул на длинное зловещее лезвие, уверенно захлопнул нож и положил его в карман. Направляясь к казарме, он вдруг ронял, что открыл способ, как остаться в живых. И все же, подойдя к двери казармы, он долго колебался, не решаясь войти. Он слышал, как в казарме кто-то пел; "Я возьму тебя за ручку, и тогда поймешь..." Ной распахнул дверь и вошел. Райкер, находившийся у двери, первый заметил его. - Боже мой! - воскликнул он. - Посмотрите, кто пришел. Ной опустил руку в карман и нащупал холодную костяную ручку ножа. - Э! Да это Аккерман, - крикнул через всю казарму Коллинс, - как вам это нравится? Все вдруг столпились около него. Ной незаметно отступил к стене так, чтобы никто не смог встать позади него. Он положил палец на маленькую кнопку, при помощи которой открывался нож. - Как там было, Аккерман? - спросил Мейнард. - Хорошо провел время? Небось, побывал во всех ночных клубах? Все засмеялись, а Ной вспыхнул, но, внимательно прислушавшись к их смеху, понял наконец, что в нем нет ничего угрожающего. - Бог мой, Аккерман, - воскликнул Коллинс, - видел бы ты лицо Колклафа в тот день, когда ты смылся! Ради одного этого стоило пойти в армию. - Все громко захохотали, с удовольствием вспоминая тот памятный день. - Сколько времени тебя не было, Аккерман? - спросил Мейнард. - Два месяца? - Четыре недели, - ответил Ной. - Четыре недели? - удивился Коллинс. - Четыре недели отпуска! Хватило бы у меня духу на это, клянусь богом... - Ты отлично выглядишь, парнишка. - Райкер похлопал его по плечу. - Тебе пошло это на пользу. Ной недоверчиво посмотрел на него. "Очередная шутка", - подумал он и крепче сжал рукоятку ножа. - После того как ты удрал, - сказал Мейнард, - трое ребят с твоей легкой руки ушли в самоволку... Ты подал всем пример. Приезжал полковник и задал жару Колклафу прямо при всех. "Что это за рота, - орал он, - где всякий прыгает через забор! Ваша рота на самом плохом счету в лагере", и все в таком роде. Я думал, Колклаф перережет себе горло. - Вот, мы нашли их под казармой, и я сохранил их для тебя, - сказал Бернекер, протягивая ему небольшой завернутый в тряпку, пакет. С недоумением посмотрев на широко улыбающееся детское лицо Бернекера, Ной стал медленно развертывать тряпку. Там лежали три книги, немного заплесневевшие, но пригодные для чтения. Ной медленно покачал головой. - Спасибо, - сказал он, - спасибо, ребята. - Он нагнулся, чтобы положить книги, и не решался подняться, чтобы наблюдавшие за ним парни не видели его растроганного лица. Он смутно понял, что его личное перемирие с армией состоялось. Оно состоялось на безумных условиях: на угрозе ножом и на нелепом престиже, выросшем из его сопротивления власти, но оно было реальным. Он стоял, смотря затуманенными глазами на потрепанные книги, лежавшие на койке, прислушиваясь к невнятному гулу голосов за спиной, и чувствовал, что это перемирие, видимо, будет продолжаться, а может быть, даже перерастет в союз. 21 Лейтенант, командир взвода, был убит еще утром, и, когда пришел приказ отступать, взводом командовал Христиан. Американцы не очень нажимали, и батальон занимал отличные позиции на высоте, откуда просматривалась разрушенная деревня из двух десятков домов, где упорно продолжали жить три итальянские семьи. - Я начинаю понимать, как делаются дела в армии, - услышал Христиан, как кто-то жаловался в темноте, когда взвод, гремя оружием, продвигался по пыльной дороге. - Приезжает полковник и производит осмотр. Потом он возвращается в штаб и докладывает: "Генерал, я рад доложить, что люди занимают надежные позиции и живут в теплых, сухих землянках, которые могут быть разрушены только прямым попаданием. Наконец они начали регулярно получать пищу, и три раза в неделю им доставляют почту. Американцы понимают, что наши позиции неприступны, и-не проявляют никакой активности". - "Ну хорошо, - говорит генерал, - будем отступать". Христиан узнал по голосу рядового Дена и взял его на заметку. Он уныло шагал вперед, а висевший на ремне автомат оттягивал плечо и, казалось, становился все тяжелее. В эти дни он все время испытывал усталость, то и дело давала себя знать малярия: болела голова, знобило, хотя и не настолько сильно, чтобы было основание лечь в госпиталь. Тем не менее, такое состояние изнуряло и выбивало из колеи. "Отступаем, - казалось, твердили его ботинки, когда он, хромая, шагал по пыли, - отступаем, отступаем..." "По крайней мере, - тупо подумал он, - в темноте можно не бояться самолетов. Это удовольствие нам предоставят потом, когда взойдет солнце. Вероятно, сейчас где-нибудь около Фоджи молодой американский лейтенант усаживается в теплой комнате за завтрак. Перед ним грейпфрутовый сок, овсяная каша, яичница с ветчиной, натуральный кофе со сливками. Немного погодя он заберется в самолет и пронесется над холмами, поливая из пулеметов разбросанные вдоль дороги черные фигурки, притаившиеся в ненадежных мелких окопчиках, и этими фигурками будут Христиан и его взвод". Христиан продолжал брести вперед, исполненный ненависти к американцам. Он ненавидел их больше за яичницу с ветчиной и натуральный кофе, чем за пули и самолеты. Да еще за сигареты. Кроме всего прочего, у них сколько угодно сигарет. Как можно победить страну, у которой столько сигарет? Ему до боли хотелось вкусить целебный дым сигареты, но у него в пачке осталось только две, штуки, и он ограничил себя одной сигаретой в день. Христиан вспомнил лица сбитых за линией фронта американских летчиков, которых ему приходилось видеть. В ожидании, пока их возьмут, они нагло, с надменными улыбками на пустых, невозмутимых лицах раскуривали сигареты. "В следующий раз, - подумал он, - когда я увижу летчика, я убью его, несмотря ни на какие приказы". Он споткнулся на ухабе и вскрикнул от боли, пронзившей колено и бедро. - Что с вами, унтер-офицер? - спросил шедший позади солдат. - Ничего особенного, - ответил Христиан, - идите по обочине. Он захромал дальше, не думая больше ни о чем, сосредоточив все свое внимание на дороге. Посыльный из батальона, как и было сказано Христиану, ожидал его на мосту. Взвод шел уже два часа, и к этому времени совсем рассвело. Они слышали гул самолетов по другую сторону небольшой цепи высот, вдоль которой шел взвод, но никто их не атаковал. Ефрейтор-посыльный от страха спрятался в канаве у дороги. На дорогу он вышел весь грязный и мокрый: в канаве было сантиметров на пятнадцать воды, но ефрейтор предпочитал комфорту безопасность. На другой стороне моста находилось отделение саперов, которые должны были заминировать мост после того, как пройдет взвод Христиана. Этот мост не имел большого значения, потому что овраг, который он пересекал, был сухой и ровный. Взрыв моста задержал бы кого угодно не более чем на одну-две минуты, но саперы упорно взрывали все, что взрывается, словно выполняли какой-то древний религиозный ритуал. - Вы опаздываете, - нервно заметил ефрейтор. - Я уж боялся, что с вами что-то случилось. - Ничего с нами не случилось, - отрубил Христиан. - Очень хорошо. Осталось всего только три километра. Капитан хотел встретить вас и показать, где вы должны окопаться, - сказал ефрейтор и беспокойно огляделся в