молодости". Он говорит, что главный герой семь раз чертыхается, а инженю во втором акте обзывает одного из действующих лиц сукиным сыном. Минеи удрученно покачал головой. - Я же приказал этому олуху для представлений на этом театре военных действий выбросить из программы все непристойности, и он заверил меня, что все сделает. Ох, уж эти артисты, - простонал он. - Передайте священнику, что я с ним совершенно согласен и что все виновные будут наказаны. - На сегодня пока все, капитан, - закончил Майкл. Минеи вздохнул и сунул склянку в карман. Майкл направился к выходу. - Одну минуточку, - остановил его Минеи. Майкл повернулся к капитану. Минеи хмуро оглядел Майкла воспаленными глазами астматика. Нос у него был красный от насморка. - Ей богу, Уайтэкр, - сказал Минеи, - у вас ужасный вид. Майкл без всякого удивления посмотрел на свой измятый, не по росту большой китель и мешковатые брюки. - Так точно, капитан. - Мне лично на это наплевать. По мне вы могли бы являться сюда хоть в негритянском костюме, в одной травяной юбочке. Но ведь у нас бывают офицеры из других частей, и у них создается плохое впечатление. - Да, сэр, - согласился Майкл. - Заведение, подобное нашему, - продолжал Минеи, - должно выглядеть даже более военным, чем подразделение парашютных войск. Мы должны блестеть, мы должны сверкать. А вы выглядите, как рабочий по кухне. - Так точно, сэр. - Неужели вы не можете добыть себе другой китель? - Я уже два месяца прошу об этом, - сказал Майкл. - Каптенармус и разговаривать со мной больше не станет. - Вы бы хоть почистили пуговицы. Это ведь не так уж трудно, не правда ли? - Да, сэр. - Как мы можем знать, - сказал Минеи, - что в один прекрасный день к нам не пожалует генерал Ли? - Да, сэр. - Кроме того, у вас на столе всегда слишком много бумаг. Это производит плохое впечатление. Засуньте их в ящики. На столе должна лежать только одна бумага. - Слушаюсь, сэр. - И еще один вопрос, - глухо проговорил Минеи. - Я хотел спросить, есть ли у вас при себе деньги. Вчера вечером я задолжал по счету в "Les Ambassadeurs", а суточные получу не раньше понедельника. - Один фунт вас устроит? - Это все, что у вас есть? - Да, сэр. - Хорошо, - сказал Минеи, взяв бумажку у Майкла. - Спасибо. Я рад, что вы с нами, Уайтэкр. Здесь до вашего прихода творилось что-то невообразимое. Если бы только вы чуть побольше походили на солдата! - Да, сэр. - Пошлите ко мне сержанта Московица, - сказал Минеи. - У этого сукина сына денег хоть отбавляй. - Слушаюсь, сэр, - ответил Майкл. Он направился в другую комнату и послал сержанта Московица к капитану. Вот так проходили дни в Лондоне зимой 1944 года. Король после ухода Полония произнес: - О, мерзок, грех мой, к небу он смердит; На нем старейшее из всех проклятий - Братоубийство!.. [В.Шекспир, "Гамлет", пер. - М.Лозинский] На маленьких ящичках, специально установленных по обеим сторонам сцены, вспыхнул сигнал "Воздушная тревога", и несколькими секундами позже до слуха зрителей донесся вой сирен, а вслед за ним где-то далеко, в стороне побережья, заговорили зенитки. Король продолжал: ...Не могу молиться, Хотя остра и склонность, как и воля: Вина сильней, чем сильное желание... Грохот зениток быстро приближался. Самолеты проносились уже над пригородами Лондона. Майкл поглядел вокруг себя. В театре шла премьера, и притом необычная, с новым артистом в роли Гамлета. Публика была разодета для военного времени шикарно. Среди зрителей было много престарелых дам, которые, казалось, не пропустили ни одной премьеры "Гамлета" со времен Генри Ирвинга [Ирвинг, Генри (1838-1905) - английский актер и режиссер; ставил произведения Шекспира, играл роль Гамлета]. В ярком свете рампы поблескивали седые волосы и черные вуалетки. Престарелые леди, как и все остальные зрители, сидели тихо, не шевелясь, и не отрывали глаз от сцены, где встревоженный, охваченный отчаянием король шагал взад и вперед по темной комнате Эльсинорского замка. Король громко говорил: Прости мне это гнусное убийство, Тому не быть, раз я владею всем, Из-за чего я совершил убийство: Венцом, и торжеством, и королевой. Это была коронная сцена короля, и артист, очевидно, немало над ней поработал. Он был один на всей сцене, и ему предстояло произнести длинный и красноречивый монолог. И надо сказать, играл он очень хорошо. Взволнованный, страдающий, сознающий тяжесть совершенного преступления, он шагал по сцене, а за кулисой притаился Гамлет и думал, прикончить его или нет. Грохот орудий становился все сильнее; в небе был слышен неровный гул немецких самолетов, приближавшихся к позолоченному куполу театра. Монолог короля звучал все громче и громче, казалось, его голосом говорит трехсотлетняя история английского театра, бросая вызов бомбам, самолетам, орудиям. Зал застыл. Зрители слушали с таким напряженным вниманием, как будто они присутствовали на первом представлении новой трагедии Шекспира в "Глобусе" ["Глобус" - театр, основанный в 1599 году в Лондоне; на его сцене шли произведения Шекспира; сам Шекспир был актером, а впоследствии пайщиком этого театра]. Король восклицал: В порочном мире золотой рукой, Неправда отстраняет правосудье, И часто покупается закон Ценой греха; но наверху не так: Там кривды нет... Как раз в этот момент открыла огонь зенитная батарея, расположенная прямо за задней стеной театра; где-то совсем рядом раздались два взрыва бомб. Театр чуть вздрогнул. - ...Там дело предлежит воистине... - громко произнес актер, продолжая играть свою роль. Он говорил с расстановкой, стараясь вместить фразы в промежутки между залпами орудий, и сопровождал свою речь изящными трагическими жестами. - ...И мы принуждены... - сказал король, когда на какой-то момент наступило затишье: зенитчики за стеной театра перезаряжали свои орудия. - На очной ставке с нашею виной свидетельствовать... - Но в следующую же секунду где-то совсем рядом открыли огонь реактивные установки. Их ужасный свист всегда напоминал звук падающей бомбы. Король молча ходил взад и вперед, ожидая очередного затишья. Свист и грохот на мгновение ослабли и превратились в какой-то невнятный рокот. - Что же остается? - торопливо воскликнул король. - Раскаянье. Оно так много может. Затем его голос снова потонул в общем грохоте. Здание театра сотрясалось и дрожало под аккомпанемент нестройного хора орудий. "Бедный малый, - подумал Майкл, вспоминая все премьеры, которые ему довелось видеть, - бедный малый. Наконец-то после стольких лет он дождался этого огромного события в своей жизни, и вот... Как же он должен ненавидеть немцев!" - ...О, жалкий жребий! - медленно выплыл голос актера из треска и шума. - Грудь, чернее смерти! Гул самолетов пронесся над самым театром. Зенитная батарея, расположенная у театральной стены, послала им вдогонку в грохочущее небо последний залп возмездия. Его подхватили другие батареи, расположенные дальше, в северной части Лондона. Звуки стрельбы все больше и больше удалялись, напоминая теперь барабанную дробь, как будто на соседней улице хоронили генерала. Король снова заговорил медленно, уверенно и с таким царственным величием, какое доступно только актеру: Увязший дух, который, вырываясь, Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите! Гнись, жесткое колено! Жилы сердца! Смягчитесь, как у малого младенца! Все может быть еще и хорошо. Он встал на колени перед алтарем; вошел Гамлет, изящный и мрачный, затянутый в черное трико. Майкл посмотрел вокруг себя. Лица были спокойны, зрители с интересом следили за тем, что происходит на сцене; и престарелые дамы, и военные сидели не шевелясь. "Я люблю вас, - хотел сказать им Майкл, - я люблю вас всех. Вы самые лучшие, самые сильные и самые глупые люди на земле, и я с радостью отдал бы за вас свою жизнь". Когда Майкл снова взглянул на сцену и увидел, как раздираемый сомнениями, Гамлет прячет меч в ножны, не желая убивать дядю во время молитвы, он почувствовал, что по его щекам покатились слезы. Где-то далеко одинокая зенитка послала снаряд в теперь уже стихшее небо. "По-видимому, - подумал Майкл, - это одна из женских батарей. Они немного опоздали к моменту налета и теперь с чисто женской логикой хотят показать, что у них были самые лучшие намерения". Когда Майкл вышел из театра и направился в сторону парка, Лондон был охвачен ярким заревом пожаров. Все небо мерцало, и то там, то тут высоко в облаках отражалось оранжевое зарево. К этому времени Гамлет был уже мертв. "Почил высокий дух! - воскликнул Горацио. - Спи, милый принц! Спи, убаюкан пеньем херувимов". Когда Горацио произносил свои заключительные слова о бесчеловечных и случайных карах, кровавых делах, негаданных убийствах, последние подбитые немецкие самолеты падали над Дувром, последние англичане, ставшие жертвами бомбардировки, умирали в своих горящих домах, а занавес медленно опускался, и театральные служащие уже бежали на сцену с цветами для Офелии и других артистов. По Пиккадилли сновали целые батальоны проституток. Они освещали электрическими фонариками лица прохожих, громко хихикали и зазывали хриплыми голосами: "Эй, янки, два фунта, янки!" Майкл, медленно пробираясь сквозь толпы проституток и солдат, мимо патрулей военной полиции, думал о словах Гамлета, обращенных к Фортинбрасу и его воинам. "Вот это войско, тяжкая громада, Ведомая изящным, нежным принцем, Чей дух, объятый дивным честолюбьем, Смеется над невидимым исходом, Обрекши то, что смертно и неверно, Всему, что могут счастье, смерть, опасность, Так, за скорлупку". "Вот как мы смеемся над невидимым исходом, - усмехнулся Майкл, всматриваясь в темноте в солдат, торгующихся с женщинами, - что за жалкая и полная сомнения усмешка! Мы жертвуем всем, что смертно и неверно, и не только за скорлупку; однако как все это не похоже на Фортинбраса и его двадцать тысяч солдат за сценой. Должно быть, Шекспир все же хватил через край. Вряд ли какая-либо армия, даже армия доброго старого Фортинбраса, возвращавшаяся с польской войны, могла выглядеть так воинственно и обладать такой бодростью духа, как это изображает драматург. Эти возвышенные слова выгодно оттеняли душевные муки Гамлета, и Шекспир поэтому вложил их в его уста, хотя и знал, вероятно, что все это ложь. Мы не знаем, что думал рядовой первого класса пехоты Фортинбраса о своем изящном, нежном принце и о дивном честолюбии его духа. А могла бы получиться презабавная сценка... Двадцать тысяч, что ради прихоти и вздорной славы идут в могилу, как в постель, возможно ли это? Совсем неподалеку, - размышлял Майкл, - находятся могилы, уготованные для более чем двадцати тысяч окружавших его солдат, а быть может, и для него самого; но, возможно, за триста лет прихоти и вздорная слава до некоторой степени утратили свою притягательную силу. И все же мы идем, мы идем. У нас нет той величавой решимости, которой восхищался человек в черном трико, но мы идем. С нами разговаривают не белыми стихами, а какой-то искалеченной прозой, малопонятным юридическим языком, слишком тяжеловесным для обычного употребления. Безразличный к нашей судьбе суд присяжных, избранных большей частью не из нашей среды, разбирает дело, которое не совсем входит в его юрисдикцию, и выносит приговор чаще не в нашу пользу. Почти честный судья вручает нам повестку и говорит: "Иди на смерть. Так надо". Мы и верим и не верим, но все же идем. "Идите на смерть, - говорят нам. - Мир не изменится к лучшему после войны, но, может быть, он станет не намного хуже". Где же тот Фортинбрас, который, взмахнув плюмажем и приняв благородную позу, переложит всю эту прозу на красивый, ласкающий слух язык? N'existe pas [не существует (франц.)], как говорят французы. Весь вышел. Нет его в Америке, нет и в Англии, молчит он во Франции, хитро притаился в России. Фортинбрас исчез с лица земли. Такую попытку предпринял Черчилль, но на поверку оказалось, что в его голосе звучит тот же пустой, старомодный мотив, каким трубы призывали к бою сотни лет назад. Насмешка над невидимым исходом переродилась в наши дни в скептическую ухмылку, в кислую гримасу, и тем не менее в нынешней войне найдет свою смерть достаточно людей, чтобы удовлетворить вкус самого кровожадного посетителя "Глобуса" начала семнадцатого века". Майкл медленно шел по Гайд-парку и думал о лебедях, устраивающихся на ночь на своем островке, об ораторах, которые снова появятся здесь в воскресенье, и о расчетах зенитных орудий, приготавливающих чай и отдыхающих после налета немецких самолетов. Он вспомнил, как отозвался о лондонских зенитчиках один ирландский капитан, приехавший в отпуск из Дувра, где его батарея сбила сорок вражеских самолетов. - Они не сбили ни одного самолета, - слегка картавя, презрительно говорил ирландец. - Удивительно, что Лондон до сих пор еще не совсем разрушен. Они настолько поглощены посадкой рододендронов вокруг огневых позиций и так усердно надраивают стволы своих орудий, стремясь произвести хорошее впечатление на мисс Черчилль, когда ей случится проезжать мимо, что совсем разучились стрелять. Над старыми деревьями и над избитыми осколками зданиями поднималась луна. Под ногами солдат, проходивших мимо со своими подругами, хрустели выбитые во время воздушного налета стекла. "Совсем разучились стрелять", - подумал Майкл, проходя мимо швейцара, на ливрее которого блестели награды времен прошлой войны, в вестибюль "Дорчестера". "Совсем разучились стрелять", - повторил он: ему явно понравилось это выражение. Сверху доносились звуки танцевальной музыки; пожилые серьезные дамы пили чай со своими племянниками; хорошенькие девушки, повиснув на руках американских офицеров, проплывали мимо в американский бар. Вся эта картина казалась Майклу очень знакомой, как будто обо всем этом он уже где-то читал; персонажи, декорация, действие - все было точно таким же, как во время прошлой войны; даже в костюмах разница была настолько незначительной, что ее едва можно было заметить. "Такова ирония судьбы, - думал он, - что наши юношеские мечты всегда претворяются в жизнь слишком поздно, когда мы уже чужды всякой романтики". Он поднялся наверх в большую комнату, где вечер был еще в полном разгаре. Луиза обещала ждать его там. - Посмотри-ка, - сказала сидевшая у двери высокая черноволосая девушка, - рядовой явился. - Она повернулась к сидевшему рядом с ней полковнику. - Я ведь говорила тебе, что в Лондоне есть рядовые. - Она повернулась к Майклу. - Придешь обедать во вторник вечером? - спросила она. - Ты будешь душой общества. Костяк армии! Майкл улыбнулся ей. Полковник, видимо, был не очень-то обрадован появлением Майкла. - Пойдем, моя дорогая, - сказал он, - крепко подхватив девушку под руку. - Я дам тебе лимон, если придешь, - сказала девушка, обернувшись через плечо. Шурша шелками, она ушла с полковником. - Настоящий, целый лимон, - повторила она. Майкл обвел взглядом комнату. Насчитав шесть генералов, он почувствовал себя очень неловко. До этого ему никогда не приходилось встречаться с генералами. Он смущенно посмотрел на свой плохо сидящий китель и небрежно начищенные пуговицы. Он не удивился бы, если бы один из генералов подошел к нему и записал его фамилию, звание и личный номер за то, что у него плохо начищены пуговицы. Луизы нигде не было видно, и Майкл не осмеливался среди такого множества важных персон подойти к стойке и что-нибудь выпить. После того как ему исполнилось шестнадцать лет, он думал, что с чувством неловкости покончено навсегда. И действительно, с тех пор он везде чувствовал себя как дома, свободно высказывал свои мысли и сознавал, что может быть охотно принят, если не сказать больше, в любой компании. Но с того дня, как он попал в армию, в нем развилось какое-то новое чувство застенчивости, гораздо более сильное, чем в юности. Он робел в присутствии офицеров и уже побывавших в боях солдат, и даже в присутствии женщин, с которыми при всех иных обстоятельствах он чувствовал бы себя вполне свободно. Он стоял в нерешительности, несколько отступив от двери, и во все глаза смотрел на генералов. Их лица ему не нравились. Они слишком походили на лица бизнесменов, провинциальных торговцев, фабрикантов, немного располневших и избалованных комфортом, все помыслы которых направлены на то, чтобы не прозевать какую-нибудь новую выгодную сделку. "У немецких генералов лица лучше, - думал он, - не как лица людей, а именно как лица генералов: более суровые, более жестокие, более решительные. Генералам подходят только два типа лиц. Генерал должен быть похож или на призера-тяжеловеса, холодно, с отвагой бессловесного зверя взирающего на мир сквозь узкие щели глаз, или на какого-нибудь одержимого из романа Достоевского, злобного, почти сумасшедшего, с лицом, дышащим зловещим экстазом и отмеченным видениями смерти. Наши генералы, - думал он, - выглядят так, как будто они готовы продать вам участок под строительство или пылесос, но никак не похоже, что они могут повести вас на штурм крепостных стен. О Фортинбрас, Фортинбрас, неужели ты никогда не выезжал из Европы?" - О чем ты думаешь? - спросила Луиза. Она стояла с ним рядом. - О лицах наших генералов, - ответил Майкл. - Они мне не нравятся. - Вся беда в том, - сказала Луиза, - что у тебя психология рядового солдата. - Да, ты совершенно права, - согласился Майкл, внимательно разглядывая Луизу. На ней был костюм из серой шотландки и черная кофточка. Ее пышные ярко-рыжие волосы, украшавшие небольшую элегантную фигурку, сверкали среди военных мундиров. Он никак не мог решить, то ли он действительно любит Луизу, то ли она просто раздражает его. Где-то на Тихом океане у нее был муж, но она редко говорила о нем. Сама же она выполняла какую-то полусекретную работу для бюро военной информации и, казалось, была знакома со всеми важными персонами на Британских островах. Она ловко и искусно вела себя с мужчинами, и ее всегда приглашали на уик-энд в фешенебельные загородные дома, где словоохотливые высокопоставленные военные, вероятно, выбалтывали ей немало важных военных секретов. Майкл, например, был уверен, что она знает день открытия второго фронта, знает, какие объекты в Германии подлежат бомбардировке в следующем месяце и когда Рузвельт снова встретится со Сталиным и Черчиллем. Ей уже давно перевалило за тридцать, хотя выглядела она моложе. До войны она скромно жила в Сент-Луисе, где ее муж преподавал в колледже. Майкл был уверен, что после войны она или выставит свою кандидатуру в сенат или будет назначена куда-нибудь послом. Когда он думал об этом, ему было жаль ее мужа, застрявшего где-то на Бугенвиле или на Новой Каледонии и мечтавшего после войны вернуться в свой скромный домик, к тихой жизни в Сент-Луисе. - Зачем, - спросил Майкл, спокойно глядя на нее и чувствуя на себе холодный взгляд двух-трех больших чинов, - зачем ты возишься со мной? - Я хочу поддерживать контакт с войсками и чувствовать их дух, - ответила Луиза. - "Простой солдат и его карьера" - я могу написать статью на эту тему для "Лейдиз хоум джорнэл". - Кто платит за этот вечер? - спросил Майкл. - Бюро военной информации, - ответила Луиза, крепко держа его за руку. - Все это делается ради поддержания наилучших отношений с вооруженными силами и с нашими славными союзниками - англичанами. - Так вот куда идут наши деньги! На виски для генералов! - Бедняги, - сказала Луиза. - Не завидуй им. Их тихие дни уже сочтены. - Давай уйдем отсюда, - предложил Майкл. - Мне нечем дышать. - Разве ты не хочешь выпить? - Нет. Что скажет бюро военной информации? - Единственно, чего я не выношу у рядовых, - сказала Луиза, - это когда они напускают на себя вид уязвленного морального превосходства. - Пойдем отсюда. - Майкл увидел, что к ним приближается седой английский полковник, и хотел было повести Луизу к двери, но было уже слишком поздно. - Луиза, - обратился к ней полковник, - мы идем обедать в клуб, и, если вы не заняты... - Извините, - ответила Луиза, слегка опираясь на руку Майкла. - Но я занята. Познакомьтесь: полковник Тренор, рядовой первого класса Уайтэкр. - Здравствуйте, сэр, - поздоровался Майкл, пожимая руку полковнику и почти машинально принимая стойку "смирно". Полковник, как заметил Майкл, был красивым, стройным мужчиной с холодными тусклыми глазами и с красными петлицами генерального штаба на отворотах мундира. Он, однако, не снизошел до ответной улыбки Майклу. - Это правда, - проговорил он грубо, - что вы заняты, Луиза? Вплотную придвинувшись к ней, он пристально смотрел ей в лицо, покачиваясь на каблуках. Его лицо как-то странно побледнело. Тут Майкл вспомнил имя полковника. Он как-то давно слышал, что между ним и Луизой что-то было, и капитан Минеи однажды, после того как увидел Майкла с Луизой в баре, предупредил его, чтобы он был поосторожнее. Полковник теперь служил не в войсках, а в одном из отделов планирования штаба верховного командования союзных войск и, по словам Минеи, был там влиятельной фигурой. - Я ведь уже сказала вам, Чарльз, - решительно повторила Луиза, - что я занята. - Понимаю, - проворчал полковник сдавленным и нетвердым голосом. Он круто повернулся и направился к стойке. - Итак, все ясно, - тихо произнес Майкл, - рядовой Уайтэкр следует на десантной барже номер один. - Не говори глупости, - резко сказала Луиза. - Это шутка. - Глупая шутка. - Согласен. Глупая шутка. Давай мне мое "Пурпурное сердце" [медаль за ранение в бою] сейчас. - Он улыбнулся ей, чтобы показать, что не принимает все это всерьез. - А теперь, - продолжал он, - после того как ты испортила мне карьеру в армии Соединенных Штатов, может, мы все-таки пойдем? - А разве ты не хочешь познакомиться с кем-либо из генералов? - Как-нибудь в другой раз, - уклонился Майкл. - Ну, скажем, в шестидесятом году. А пока пойди возьми свое пальто. - Хорошо, - сказала Луиза. - Только не уходи. Я не перенесу этого. Майкл вопросительно посмотрел на нее. Она стояла совсем близко, забыв о всех других мужчинах, находившихся в баре. Слегка склонив голову набок, она очень серьезно смотрела на Майкла. "Она говорит это вполне серьезно, - подумал Майкл, - она действительно так думает". Он почувствовал прилив нежности, но в то же время ее слова встревожили его и заставили насторожиться. "Чего она хочет?" - мелькнуло у него в голове, когда он смотрел на ее яркие, искусно уложенные волосы и чувствовал на себе серьезный, откровенный взгляд ее глаз. "Что ей нужно? Чего бы она ни хотела, - упрямо подумал он, - я, во всяком, случае, этого не хочу". - Почему ты не женишься на мне? - спросила она. Майкл заморгал глазами и посмотрел вокруг: его ослепил яркий блеск множества офицерских звезд и галунов. "Ну разве здесь место для подобных вопросов!" - подумал он. - Почему ты не женишься на мне? - тихо повторила она. Майкл уклонился от ответа. - Прошу тебя, - сказал он, - сходи за своим пальто. - Он внезапно почувствовал острую неприязнь к ней, ему вдруг стало жаль ее мужа, школьного учителя, облаченного в форму морской пехоты, затерявшегося где-то в далеких джунглях. "Должно быть, - подумал Майкл, - это добрый, простой, печальный человек, который погибнет в этой войне просто потому, что ему не везет". - Не думай, - сказала Луиза, - что я пьяна. С той минуты, как ты вошел сюда, я знала, что задам тебе этот вопрос. Я наблюдала за тобой целых пять минут, прежде чем ты меня заметил. Я поняла, что это именно то, чего я хочу. - Я подам рапорт по команде, - усмехнулся Майкл, - чтобы получить разрешение от моего командира... - Не шути с этим, черт тебя побери, - сказала Луиза. Она резко повернулась и пошла за пальто. Он смотрел ей вслед, когда она пересекала комнату. На пути в гардеробную ее перехватил полковник Тренор, и Майкл видел, как тот торопливым шепотом спорил о чем-то с Луизой, держа ее за руку. Она вырвала руку и пошла в гардеробную. Она шла легкой походкой, с гордой женственной грацией, ступая своими красивыми маленькими ножками. Майклу было не по себе. Ему очень хотелось набраться смелости, подойти к стойке и чего-нибудь выпить. Как все было легко и просто. Милые, дружеские отношения без забот и без ответственности - как раз то, что нужно для такого времени, когда в ожидании начала настоящей войны приходится как дураку сидеть в нелепой конторе Минеи, сгорая от стыда. Все было просто, приятно, и Луиза сама искусно воздвигла тонкую ширму из чего-то меньшего и в то же время лучшего, чем любовь, чтобы защитить его от бесконечной мерзости армейской жизни. А теперь всему этому, по-видимому, пришел конец. "Женщины, - с возмущением подумал Майкл, - никак не могут постичь искусство легко менять предмет своего увлечения. В глубине души все они тяготеют к оседлости, инстинктивно, с тупой настойчивостью они создают семейные очаги во времена наводнений и войн, накануне вражеского вторжения и даже в моменты крушения государств. Нет, я на это не пойду. Хотя бы ради самозащиты я постараюсь пережить эти времена один. Да наплевать мне на все, - подумал Майкл, - есть тут генералы, нет ли их - все равно". Он решительно и быстро пересек комнату и направился к стойке. - Виски с содовой, пожалуйста, - бросил он буфетчику. С наслаждением он сделал первый большой глоток. Рядом с Майклом какой-то английский полковник транспортной службы разговаривал с английским подполковником авиации. Они не обращали на него никакого внимания. Полковник был слегка пьян. - Герберт, старина, - говорил полковник своему собеседнику, - я был в Африке и могу сказать тебе совершенно авторитетно. Американцы сильны лишь в одном деле. Нет, скажу больше, они просто великолепны. Я не стану это отрицать. Они великолепны по части снабжения. Грузовики, склады горючего, служба движения - все это великолепно. Но давай говорить откровенно, Герберт, - воевать они не могут. Если бы Монтгомери трезво смотрел на вещи, он бы просто сказал им: "Ребята, мы передадим вам все свои грузовики, а вы передайте нам все свои танки и орудия. Вы, ребята, будете перевозить грузы, потому что в этом деле вы вне всякой конкуренции, а мы уж как-нибудь с божьей помощью будем воевать, и тогда все мы будем дома к рождеству". Подполковник авиации торжественно поклонился в знак согласия, затем оба офицера армии его величества заказали еще по одной порции виски. "Бюро военной информации, - подумал с горечью Майкл, глядя на розовый затылок полковника, просвечивающий через редкие седые волосы, - несомненно, бросает деньги налогоплательщиков на ветер, расходуя их на таких вот союзников". Тут он увидел Луизу, входившую в комнату, в сером пальто свободного покроя. Он поставил свой стакан и поспешил ей навстречу. Ее лицо уже не было таким серьезным; на нем играла обычная слегка вопросительная улыбка, как будто она и наполовину не верила тому, что говорят ей окружающие. "Наверно, войдя в гардеробную, - подумал Майкл, беря ее под руку, - она взглянула на себя в зеркало и сказала себе, что на сегодня хватит, больше она ничем не выдаст себя, и после этого ее лицо автоматически приняло свое прежнее выражение, сделав это также легко и плавно, как она сейчас натягивает перчатки". - О боже, - засмеялся Майкл, ведя ее к выходу, - какая же мне угрожает опасность! Луиза взглянула на него и, наполовину угадав, что он имел в виду, задумчиво улыбнулась. - Да, не думай, что ты в безопасности, - сказала она. - О господи, конечно, нет, - в тон ей ответил Майкл. Они оба рассмеялись и вышли на улицу через холл "Дорчестера" мимо пожилых дам, пьющих чай со своими племянниками, мимо молодых капитанов-летчиков с их хорошенькими подругами, мимо ужасного английского джаза, который так много терял от того, что в Англии не было негров, чтобы вдохнуть в него жизнь и сказать саксофонистам и барабанщикам: "Эй, мистер, давай начинай! Послушай, мистер, это делается вот так! Обращайся с инструментом свободней, что ты вцепился в эту чертову трубу..." Майкл и Луиза шли, весело улыбаясь, взявшись за руки, снова вернувшись, быть может лишь на одно мгновение, к своей непрочной счастливой любви. За парком в свежем прохладном вечернем воздухе догорали после налета немецких самолетов пожары, отбрасывая в небо какой-то праздничный отблеск. Они медленно направились в сторону Пиккадилли. - Сегодня вечером я кое-что решила, - сказала Луиза. - Что именно? - спросил Майкл. - Я должна добиться, чтобы тебя произвели в офицеры. Хотя бы в лейтенанты. Глупо оставаться всю жизнь рядовым. Я хочу поговорить кое с кем из моих друзей. Майкл рассмеялся. - Побереги свою энергию, - сказал он. - А разве ты не хотел бы быть офицером? - Может быть. Я как-то об этом не думал. Во всяком случае, не трать понапрасну свои силы. - Почему? - Они не смогут этого сделать. - Они могут сделать абсолютно все, - сказала Луиза. - И если я их попрошу... - Ничего из этого не выйдет. Дело пойдет в Вашингтон, а там откажут. - Почему? - Потому что в Вашингтоне сидит человек, который утверждает, что я коммунист. - Чепуха. - Чепуха-то чепуха, но дело обстоит именно так. - А ты в самом деле коммунист? - Примерно такой же, как Рузвельт, - ответил Майкл. - Его тоже они не произвели бы в офицеры. - А ты пытался? - Да. - Ах, боже мой, - воскликнула Луиза, - какой глупый мир! - Это, в конце концов, не так важно, - сказал Майкл. - Мы все равно выиграем войну. - И тебя все это не взбесило, когда ты узнал? - спросила Луиза. - Разве лишь самую малость, - ответил Майкл. - Я скорее был опечален, чем взбешен. - Неужели тебе не хотелось бросить все к чертям? - В течение первого часа или двух. Потом я решил, что это ребячество. - Ты чертовски благоразумен. - Возможно. Впрочем, это не совсем верно, не так уж я благоразумен, - возразил Майкл. - Все равно ведь я не ахти какой солдат. Армия не много теряет. Когда я пошел в армию, я решил, что отдаю себя в полное ее распоряжение. Я верю в войну. Это не означает, что я верю в армию. Я не верю ни в какую армию. Нельзя ждать справедливости от армии, и если ты здравомыслящий взрослый человек, то ждешь от нее только победы. И если уж вопрос стоит именно так, то наша армия, вероятно, самая справедливая из всех когда-либо существовавших. Я надеюсь, что армия позаботится обо мне настолько, насколько это возможно, что она не допустит, чтобы меня убили, если сумеет, и что в конце концов она победит настолько малой ценой, насколько предвидение и искусство человека могут это обеспечить. "Довольно для каждого дня своей победы" [перефразировка библейского изречения: "Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы", (Матфей, VI, 34)]. - Это цинизм, - сказала Луиза. - Бюро военной информации это не понравилось бы... - Возможно, - сказал Майкл. - Я считал, что в армии царит коррупция, жестокость, расточительство, непроизводительная трата сил, и оказалось, что она действительно страдает всеми этими пороками, как и все другие армии, только в значительно меньшей мере, чем мне казалось. В ней нет, например, такой коррупции, как в немецкой армии. Тем лучше для нас. Победа, которую мы одержим, не будет такой блестящей, какой она могла бы быть, если бы армия была иной, но это будет наилучшая победа, на которую можно рассчитывать в наше время, и я благодарен ей за это. - Что ты собираешься делать? - властно спросила Луиза. - Торчать в этой дурацкой конторе и всю войну похлопывать хористок по заду? - Другие и не так еще живут во время войны, - усмехнулся Майкл. - Но я не думаю заниматься только этим. Так или иначе, - проговорил он задумчиво, - в конце концов меня переведут куда-нибудь в другое место, где я должен буду отработать свой хлеб, где я должен буду убивать и где могут убить и меня. - И как же ты смотришь на такую перспективу? - спросила Луиза. - Мне страшно. - Почему ты так уверен, что это случится? - Не знаю, - ответил он. - Просто предчувствие. Какое-то мистическое чувство, что я должен выполнить свой долг и справедливость должна восторжествовать и по отношению ко мне. Еще с тридцать шестого года, со времени войны в Испании, у меня было такое чувство, что в один прекрасный день от меня потребуют расплаты. Год за годом я уклонялся от нее, и с каждым днем это чувство становилось все сильнее. Да! От меня непременно потребуют расплаты. - Ты думаешь, что еще не расплатился? - Только отчасти, - улыбнулся Майкл. - Проценты по задолженности. Основная же сумма долга остается нетронутой. В один прекрасный день с меня потребуют весь долг сполна, и платить придется, конечно, не в объединении зрелищных предприятий. Они свернули на Сент-Джеймс-стрит. В конце улицы виднелась темная громада средневекового дворца с тускло освещенным циферблатом часов, мягким серым пятном вырисовывающимся на фоне зубчатых стен. - Может быть, - проговорила Луиза, улыбаясь в темноту, - в конце концов из тебя офицера и не получилось бы. - Вполне возможно, - мрачно согласился Майкл. - Но ты мог бы по крайней мере стать сержантом. Майкл рассмеялся. - Как измельчали времена: мадам Помпадур [маркиза де Помпадур, Жанна-Антуанетта (1721-1764) - фаворитка французского короля Людовика XV, имевшая большое влияние на государственные дела] в Париже добывает для своего фаворита маршальский жезл, а Луиза Маккимбер забирается в постель короля ради трех сержантских лычек для своего рядового. - Не говори гадости, - с достоинством отрезала Луиза. - Ты ведь не в Голливуде. Три подвыпивших английских матроса в обнимку пересекали по диагонали широкую улицу, распевая похабную песенку. - Я вспоминал Достоевского перед нашей сегодняшней встречей, - начал Майкл. - Ненавижу образованных людей, - решительно заявила Луиза. - У Достоевского, кажется, князь Мышкин хотел жениться на проститутке, желая искупить свой грех и свою вину. - Я читаю только "Дейли экспресс", - отрезала Луиза. - Теперь не такие суровые времена, - продолжал Майкл. - Я не женюсь ни на ком. За свою вину я только остаюсь рядовым. Это не так уж трудно. В конце концов, таких, как я, целых восемь миллионов... Майкл и Луиза свернули в боковую улицу, где от бомб пострадал только один дом. Матросы, с трудом сохраняя равновесие и продолжая орать, удалялись в сторону дворца, и их молодые и приятные, несмотря на безобразное содержание песни, голоса звучали все более приглушенно. Клуб-ресторан для союзных войск, несмотря на громкое название, представлял собой всего лишь полуподвальное помещение из трех небольших комнат, украшенных пыльными флагами. Длинная доска, прибитая к двум бочкам, служила стойкой. Иногда там можно было достать оленьи котлеты, шотландскую семгу и бутылку пива, которое хозяйка бара, угождая вкусам американцев, держала в жестяном наполненном льдом корыте. Французы почти всегда могли получить там бутылку алжирского вина по твердой цене. Это было место, где алкоголь делал братьями людей всех рангов, ибо они твердо знали, что холодный свет дня изгладит из памяти неблагоразумные поступки прошедшей ночи. Почти всякий мог пользоваться кредитом, если он в этом нуждался, и никого особенно не торопили с уплатой долга. Когда Майкл и Луиза вошли в бар, в задней комнате кто-то играл на пианино. Два английских сержанта стояли у стойки и тихо напевали. Американская девушка-ефрейтор из вспомогательного женского корпуса спала, положив голову на плечо французского матроса. За большим столом пожилой американский подполковник по фамилии Пейвон, похожий на опереточного комика, держал речь перед четырьмя военными корреспондентами. Пейвон родился в Бруклине, в тридцатых годах содержал цирк во Франции, а в начале войны служил во французской кавалерии. Он всегда курил длинные дорогие сигары. В углу, почти никем не замеченный, сидел огромного роста смуглый француз, которого, как говорили, по заданию английской разведки два-три раза в месяц сбрасывали на парашюте во Францию. Он был известен тем, что грыз стеклянные рюмки, когда напивался и впадал в минорное настроение. В маленькой кухне, расположенной за задней комнатой, высокий тучный старшина из американской военной полиции, который крутил любовь с одной из женщин, работавших в баре, стоял у плиты и жарил себе целую сковородку рыбы. За маленьким столиком около кухни шла игра в покер в две руки между военным корреспондентом и двадцатитрехлетним майором-летчиком, который только что вернулся после бомбежки Киля. Майкл услышал, как майор сказал: "Ставлю сто пятьдесят фунтов", и увидел, как он мрачно написал долговую расписку и положил ее на середину стола. - Принимаю и ставлю сто пятьдесят, - ответил его противник, который носил форму американского военного корреспондента, но, судя по произношению, был венгром. Затем он тоже написал расписку на сто пятьдесят фунтов и бросил ее на середину стола поверх кучки бумажных денег. - Два виски, пожалуйста, - сказал Майкл английскому младшему капралу, который всегда стоял за стойкой, когда приезжал в Лондон в отпуск. - К сожалению, виски кончилось, полковник, - ответил капрал. У него совсем не было зубов, и Майкл решил, что от армейской пищи его десны должны быть в ужасном состоянии. - В таком случае два джина. Капрал, на котором поверх военного обмундирования был надет испачканный серый фартук, ловко и любовно налил две порции джина. Из соседней комнаты, где играли на пианино, были слышны дребезжащие мужские голоса: Отец торгует на базаре, Мамаша гонит самогон, Сестра гуляет на бульваре - Деньжонки прут со всех сторон! Майкл поднял свой стакан. - Будем здоровы, - сказал он Луизе. Они выпили. - Шесть шиллингов, полковник, - напомнил капрал. - Запиши в книгу, - сказал Майкл. - Сегодня я банкрот. Жду крупную сумму из Австралии. У меня там младший брат - майор военно-воздушных сил. Он получает летную надбавку и суточные. Капрал тщательно нацарапал фамилию Майкла в замасленной книге, потом открыл две бутылки теплого пива для сержантов-летчиков, которые, услышав звуки мелодии, доносившиеся из соседней комнаты, направились туда со стаканами в руках. - Я хочу обратиться к вам от имени генерала де Голля, - заговорил смуглый француз, который грыз рюмки, прервав на время это занятие. - Всех присутствующих покорнейше прошу встать в честь генерала Шарля де Голля, вождя Франции и французской армии. Все с безразличным видом поднялись в честь генерала французской армии. - Мои дорогие друзья, - громким голосом с сильным русским акцентом начал француз. - Я не верю тому, что пишут в газетах. Я ненавижу газеты и всех газетчиков. - Он гневно взглянул в сторону четырех корреспондентов, окруживших подполковника Пейвона. - Генерал Шарль де Голль - это демократ и человек чести. - Он сел и мрачно посмотрел на изгрызенную рюмку. Все снова сели на свои места. Из задней комнаты доносилась печальная песня английских летчиков. - Господа, - раздался вдруг голос пожилой блондинки, спавшей на стуле у стены. Ее очки висели на одном ухе. Она открыла глаза, улыбнулась всем присутствующим и указала на американку из женского вспомогательного корпуса, которая в этот момент возвращалась из ванной комнаты. - Эта женщина украла у меня шарф, - пробормотала она и снова уснула. Через мгновение она уже громко храпела. - Что мне нравится в этом баре, - сказал Майкл, - это дух старой сонной Англии, который чувствуется здесь особенно сильно. Крикет, чай в садике викария, музыка Делиуса. В бар вошел тучный генерал-майор службы снабжения, который только утром возвратился из Вашингтона. На руке у него висела г