ть презрительную улыбку. Лейтенант мило улыбнулся ему. - Итак, - произнес он на плохом французском языке, - не будем тратить ваше время, месье. - Он повернулся к Христиану и спросил: - Это не один из тех людей, унтер-офицер? Христиан уставился на француза. Тот глубоко вздохнул и в свою очередь уставился на Христиана. На его лице отразилось немое изумление и с трудом сдерживаемая ненависть. Христиан чувствовал, как в нем закипает гнев. В этом лице, тупом и вместе с тем отважном, как в зеркале, отражалась вся хитрость, злоба и упорство французов: насмешливое молчание, когда приходится ехать с ними в общем купе; иронический, едва сдерживаемый смех, когда вы выходите из кафе, где двое-трое французов где-нибудь в уголке потягивают вино; цифра 1918, нагло выведенная на церковной стене в первую же ночь после вступления в Париж... Француз хмуро посмотрел на Христиана, но даже в его кислой гримасе чувствовался беззвучный смех, таившийся в уголках рта. "С каким удовольствием, - подумал Христиан, - двинул бы я прикладом по этим гнилым, желтым зубам". - Он вспомнил о Бэре, таком разумном и порядочном, который собирался работать с такими вот людьми. И вот Бэр мертв, а этот человек все еще продолжает жить; он скалит зубы и торжествует. - Да, - твердо сказал Христиан. - Это он. - Что?! - воскликнул остолбеневший француз. - Что такое? Он сошел с ума. С неожиданной для его довольно тучной и рыхлой комплекции быстротой лейтенант прыгнул вперед и ударил француза кулаком в зубы. - Мой дорогой друг, - сказал он, - ты будешь говорить только тогда, когда тебя спросят. - Он стоял перед совсем обалдевшим французом, который, шевеля губами, старался слизнуть капельки крови, сочившейся из разбитого рта. - Итак, - сказал лейтенант по-французски, - установлено, что вчера во второй половине дня на берегу моря, в шести километрах от этой деревни, ты перерезал горло немецкому солдату. - Позвольте, - начал было ошеломленный француз. - Нам остается теперь услышать от тебя одну единственную деталь... - Тут лейтенант сделал паузу. - Имя человека, который был вместе с тобой. - Позвольте, - возразил француз. - Я могу доказать, что после обеда я вообще не отлучался из деревни. - Ода, - любезно согласился лейтенант, - ты можешь доказать все, что угодно, и собрать сотню подписей в течение одного часа, но нас это не интересует. - Прошу вас... - Нас интересует только одно, - сказал лейтенант. - Имя человека, который был вместе с тобой, когда ты слез с велосипеда, чтобы убить беспомощного немецкого солдата. - Позвольте, - убеждал француз, - у меня нет никакого велосипеда. Лейтенант кивнул эсэсовцу. Солдат не очень крепко привязал француза к одному из стульев. - Мы действуем очень просто, - сказал лейтенант. - Я обещал унтер-офицеру, что он вернется в свою роту к обеду, и я намерен сдержать свое слово. Могу лишь пообещать тебе, что если ты сейчас же не ответишь, то скоро пожалеешь об этом. Итак... - У меня даже нет велосипеда, - невнятно пробормотал француз. Лейтенант подошел к письменному столу и выдвинул один из ящиков. Достав оттуда клещи, он пощелкал ими, медленно направился к французу и стал у него за спиной. Он быстро наклонился и схватил своей рукой правую руку француза. Затем очень ловко и небрежно, резким профессиональным движением он вырвал ноготь из большого пальца человека. Раздался крик, какого Христиан не слыхал никогда в жизни. - Как я тебе говорил, - сказал лейтенант, стоя за спиной француза, - я действую очень просто. Нам предстоит вести долгую войну, и я не склонен зря тратить время. - Послушайте... - простонал француз. Лейтенант снова нагнулся над ним, и снова раздался крик. На лице лейтенанта было спокойное, почти скучающее выражение, как будто он стоял у машины на фабрике кожаных изделий в своем Регенсбурге. Француз упал вперед на веревки, которыми он был привязан к стулу, однако сознания не потерял. - Это самая обычная процедура, мой друг. - Лейтенант вышел из-за спинки стула и остановился перед французом. - Это я сделал лишь затем, чтобы ты убедился, как серьезно мы смотрим на это дело. Ну, а теперь будь настолько любезен и назови мне имя своего друга. - Я не знаю, я не знаю, - простонал француз. По его лицу градом катился пот, и оно не выражало ничего, кроме боли. Наблюдая все это, Христиан чувствовал легкую слабость и головокружение, а крики казались совершенно невыносимыми в этой небольшой пустой комнате с карикатурой голого, похожего на свинью Уинстона Черчилля на стене. - Я сейчас сделаю с тобой такое, чего ты и представить себе не можешь, - говорил лейтенант, повысив голос, словно муки воздвигли в сознании француза глухую стену, через которую с трудом проникали звуки. - Я говорил тебе, что я прямой человек, и я докажу тебе это. У меня не хватает терпения для долгих допросов. Я перехожу от одной меры к другой очень быстро. Можешь мне не верить, как я уже сказал, но, если ты не назовешь имя человека, который был с тобой, я вырву у тебя правый глаз. Сейчас же, мой друг, сию же минуту, в этой самой комнате, своими собственными руками. Француз инстинктивно закрыл глаза, и из его потрескавшихся губ вырвался низкий глубокий вздох. - Нет, - прошептал он. - Это ужасная ошибка. Я не знаю. - Затем, с логикой помешанного, он снова повторил: - У меня даже нет велосипеда. - Унтер-офицер, - обратился лейтенант к Христиану, - вам нет необходимости здесь оставаться. - Благодарю вас, лейтенант, - отозвался Христиан. Голос его дрожал. Он вышел в коридор, тщательно закрыл за собой дверь и прислонился к стене. У двери с безразличным видом стоял эсэсовец с винтовкой в руке. Через тридцать секунд раздался крик, от которого у Христиана сжалось горло; этот крик, казалось, проникал в самые легкие. Он закрыл глаза и прижался затылком к стене. Он знал, что подобные вещи бывают, но ему казалось невозможным, чтобы это могло случиться здесь, в солнечный день, в невзрачной пыльной комнате, в захудалой деревушке, прямо напротив бакалейной лавочки, в окнах которой висели связки сосисок, в комнате, где висит карикатура жирного человека с румяными голыми ягодицами... Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге появился лейтенант. Он улыбался. - Подействовало, - сказал он. - Прямой путь - наилучший путь. Подожди здесь, - сказал он Христиану. - Я скоро вернусь. - С этими словами он исчез за дверью другой комнаты. Христиан и солдат стояли, прислонившись к стене. Солдат закурил сигарету, не угостив Христиана. Он курил с закрытыми глазами, как будто пытался уснуть стоя, прислонившись к потрескавшейся каменной стене старой ратуши. Христиан увидел, как из комнаты, в которую вошел лейтенант, вышли два солдата и пошли по улице. Из-за двери, у которой он стоял, Христиан услышал то усиливающийся, то ослабевающий рыдающий шепот, словно кто-то молился без слов. Пять минут спустя солдаты вернулись, ведя круглого лысого человека небольшого роста, без шляпы, с испуганными, бегающими из стороны в сторону глазами. Солдаты, держа его за локти, ввели в комнату, где ожидал лейтенант. Вскоре один из солдат вышел в коридор. - Он просит вас войти, - сказал солдат Христиану. Христиан медленно направился по коридору в другую комнату. Маленький толстый француз сидел на полу и плакал, обхватив голову руками. Вокруг него стояла темная лужа, свидетельствующая о том, что в минуту испытания мочевой пузырь подвел его. Лейтенант сидел за письменным столом и печатал на машинке письмо. В комнате, кроме лейтенанта, находился писарь, составлявший ведомость на выдачу денежного содержания, и еще один солдат, стоявший у окна и беспечно наблюдавший за молодой матерью, которая вела белокурого малыша в бакалейную лавочку. Лейтенант взглянул на вошедшего Христиана и кивнул в сторону сидевшего на полу француза. - Это второй? - спросил он. Христиан посмотрел на француза, сидевшего посередине лужи на пыльном деревянном полу. - Да, - подтвердил он. - Уведите его, - приказал лейтенант. Солдат отошел от окна и направился в сторону француза, который изумленно глядел на Христиана. - Я никогда не видел его, - воскликнул француз, когда солдат схватил его за шиворот и медленно поставил на ноги. - Бог мне судья, я никогда в жизни не видел этого человека... Солдат выволок его из комнаты. - Итак, - сказал лейтенант, весело улыбаясь, - с этим покончено. Сейчас... через полчаса бумаги будут направлены полковнику, и я умываю руки. А теперь... хочешь вернуться в свою роту немедленно или переночуешь здесь? У нас хорошая унтер-офицерская столовая, а завтра можешь посмотреть казнь. Она состоится в шесть часов утра. Решай сам. - Я бы хотел остаться, - сказал Христиан. - Прекрасно, - согласился лейтенант. - Унтер-офицер Дехер находится в соседней комнате. Пойди к нему и скажи, что я приказал тебя устроить. Придешь сюда в пять сорок пять завтра утром. - Он вернулся к своему письму, и Христиан вышел из комнаты. Казнь происходила в подвале здания ратуши. Это было длинное сырое помещение, освещенное двумя яркими электрическими лампочками без абажуров. У одной из стен в земляной пол были вбиты два столба. Позади столбов стояли два низких гроба, сколоченных из некрашеных досок, которые тускло поблескивали в свете электрических лампочек. Этот подвал служил также тюрьмой, и на сырых стенах мелом и углем были написаны последние слова обреченных, обращенные к миру живых. "Бога нет", - прочитал Христиан, стоявший позади шести солдат, которые должны были привести приговор в исполнение... - "Merde, Merde, Merde"... [дерьмо (франц.)] "Меня зовут Жак. Моего отца зовут Рауль. Мою мать зовут Кларисса. Мою сестру зовут Симона. Моего дядю зовут Этьен. Моего сына зовут..." Этому человеку не удалось закончить перечень. Ввели обоих осужденных. Они двигались так, как будто их ноги давно уже отвыкли от ходьбы: каждого из них тащили два солдата. Увидев столбы, маленький француз тихо заскулил, но человек с одним глазом, хотя он с трудом передвигал ноги, попытался придать своему лицу выражение презрения, и, как заметил Христиан, это ему почти удалось. Солдаты быстро привязали его к столбу. Унтер-офицер, командовавший отделением, подал первую команду. Его голос прозвучал как-то странно, слишком парадно и слишком официально для такого невзрачного подвала. - Никогда, - закричал одноглазый, - вы никогда... Залп не дал ему закончить фразу. Пули перерезали веревки, которыми был привязан низенький француз, и он повалился вперед. Унтер-офицер быстро подбежал к ним и нанес coup de grace [удар милосердия (франц.)], выстрелив в голову сначала одному, потом другому. Пороховой дым на время затмил запах сырости и разложения, господствовавший в подвале. Лейтенант кивнул Христиану, и тот последовал за ним наверх и затем на улицу, затянутую серой утренней дымкой. У него все еще звенело в ушах от выстрелов. Лейтенант слабо улыбнулся. - Ну, как тебе все это понравилось? - спросил он. - Ничего, - спокойно ответил Христиан. - Не могу пожаловаться. - Отлично! - воскликнул лейтенант. - Ты уже завтракал? - Нет. - Пойдем со мной. Меня уже ждет завтрак. Это совсем близко, всего несколько шагов отсюда. Они зашагали рядом, и звуки их шагов тонули в жемчужном тумане, надвигавшемся с моря. - Первый, - заметил лейтенант, - тот, что с одним глазом, терпеть не мог немецкую армию, правда? - Да, господин лейтенант. - Очень хорошо, что мы от него избавились. - Да, господин лейтенант. Лейтенант остановился и, улыбаясь, посмотрел на Христиана. - А ведь это были совсем не те люди, да? Христиан заколебался, но лишь на секунду. - Откровенно говоря, - признался он, - я не уверен. Лейтенант улыбнулся еще шире. - Ты умный парень, - весело сказал он. - От этого дело не меняется. Мы доказали им, что шутить не любим. - Он похлопал Христиана по плечу. - Иди на кухню и скажи Рене, что я велел тебя хорошенько накормить; пусть подаст тот же завтрак, что и мне. Ты сумеешь объясниться с ней по-французски? - Да, господин лейтенант. - Очень хорошо. - Лейтенант еще раз похлопал Христиана по плечу и вошел через большую массивную дверь в серый дом с горшочками цветущей герани на окнах и в палисаднике. Христиан направился в дом через заднюю дверь. Ему подали обильный завтрак: яичницу с колбасой и кофе с настоящими сливками. 26 Дым от горящих сбитых планеров заволакивал сырое предрассветное небо с востока. Повсюду слышалась ружейная стрельба. Над головой проносились все новые и новые самолеты и планеры, и каждый стрелял по ним, из чего только мог: из зениток, пулеметов, винтовок... Христиан запомнил, как капитан Пеншвиц, стоя на заборе, стрелял из пистолета по планеру, который упал, зацепившись за верхушку тополя, прямо перед позициями роты. Планер загорелся, находившиеся в нем солдаты, охваченные пламенем, с криками прыгали через парусиновые стенки фюзеляжа на землю. Вокруг царила неразбериха, все стреляли куда попало. Это длилось уже четыре часа. Пеншвиц в панике повел роту по дороге в сторону моря; пройдя три километра, они были обстреляны. Потеряв восемь человек, он повернул назад. На обратном пути в темноте рота потеряла еще нескольких солдат, многие разбрелись по крестьянским домам. Позже, около семи часов утра, сам Пеншвиц был убит перепуганным часовым зенитной батареи. Рота продолжала таять на глазах, и, когда во время минутного затишья, укрывшись за стеной огромного старинного нормандского каменного сарая, среди стада жирных черно-белых коров, подозрительно уставившихся на солдат, Христиан сосчитал оставшихся, то оказалось всего двенадцать солдат и ни одного офицера. "Здорово, - мрачно размышлял Христиан, глядя на людей. - Пять часов войны, и роты как не бывало. Если то же самое творится и в других частях, то война закончится к обеду". Однако, судя по доносившимся звукам боя, другие части были в лучшем положении. Слышалась равномерная и как будто организованная ружейно-пулеметная стрельба, глухо рокотала артиллерия. Христиан задумчиво посмотрел на уцелевших солдат роты. Он понимал, что они почти ни на что не годны. Один из солдат начал рыть для себя окоп, другие последовали его примеру. Они лихорадочно копали мягкую землю у стены сарая, пятеро или шестеро уже окопались по пояс, и вокруг окопов выросли холмики жирной темно-коричневой глины. "Какой от них толк? - подумал Христиан. - Никакого". За время войны ему приходилось видеть столько охваченных паникой людей, что у него не оставалось никаких иллюзий в отношении этих солдат. По сравнению с ними Геймс, Рихтер и Ден там, в Италии, были героями первой величины. Сначала у него мелькнула мысль ускользнуть одному, найти какую-нибудь роту, Которая еще продолжает сражаться, и присоединиться к ней, предоставив этих скотов их собственной судьбе. Но потом он передумал. "Я еще заставлю их воевать, - решил он про себя, - даже если мне придется вести их через поле под дулом пулемета". Он подошел к ближайшему солдату. Солдат, нагнувшись, возился с корнем, на который он наткнулся на полуметровой глубине. Христиан дал ему сильного пинка, так что солдат ничком упал в навоз. - Вылезайте из своих нор! - закричал Христиан. - Вы что, собираетесь лежать здесь, пока не придут американцы и не расправятся с вами, как им заблагорассудится? А ну, вылезай! - Он пнул ногой в ребра следующего солдата, который продолжал копать и, казалось, даже не слышал Христиана; он выкопал самый глубокий окоп. Солдат вздохнул и вылез из окопа. Он даже не взглянул на Христиана. - Пойдешь со мной! - приказал ему Христиан. - Остальным оставаться здесь! Поешьте чего-нибудь. Другого случая поесть теперь долго не будет. Я скоро вернусь. Он толкнул в плечо солдата, которому перед тем дал пинка, и направился к дому мимо молчаливых бледных солдат и подозрительно косивших глазом коров. Задняя дверь дома была заперта. Христиан начал громко колотить в нее прикладом. Солдат, фамилия которого, как наконец вспомнил Христиан, была Бушфельдер, вздрогнул от этого стука. "На что он годен? - подумал Христиан, взглянув на него. - Абсолютно ни на что". Христиан снова застучал в дверь, и на этот раз послышался звук открываемого запора. Наконец дверь отворилась, и на пороге появилась маленькая толстая старушка в вылинявшем зеленом фартуке. У нее совсем не было зубов, и она все время шевелила сухими сморщенными губами. - Мы не виноваты... - начала было женщина. Христиан прошел мимо нее на кухню, Бушфельдер последовал за ним и встал, прислонившись к печке и держа винтовку наготове. Это был огромного роста и могучего телосложения детина, и казалось, он заполнил собой всю кухню. Христиан осмотрелся. Кухня почернела от дыма и времени. По холодной печке ползли два больших черных таракана. На подоконнике, завернутое в капустные листья, лежало масло, а на столе - большая буханка хлеба. - Возьми масло и хлеб, - сказал Христиан Бушфельдеру. Затем он по-французски обратился к женщине: - Мамаша, тащи все спиртное, какое есть в доме: вино, кальвадос, выжимки - все, что есть. А если попытаешься утаить хотя бы каплю, мы сожжем дом и зарежем всех твоих коров. Старуха молча смотрела, как Бушфельдер забирает масло, губы ее дрожали от негодования. Однако, когда Христиан обратился к ней, она заговорила. - Это варварство, - сказала она. - Я сообщу о вас коменданту. Он хорошо знает нашу семью, моя дочь работает в его доме... - Все спиртное, мамаша, - грубо повторил Христиан. - И быстро! Он угрожающе помахал автоматом. Женщина пошла в угол кухни и подняла дверцу подполья. - Алуа! - закричала она вниз, и ее голос эхом разнесся по всему подполью. - Пришли солдаты. Они требуют кальвадос. Принеси его сюда. Неси все, иначе они убьют коров. Христиан усмехнулся. Он посмотрел в окно. Солдаты все еще были на месте. К ним прибавились двое чужих, без оружия. Они быстро говорили, энергично жестикулируя, и все солдаты собрались вокруг них. На лестнице, ведущей в погреб, послышались шаги, и в кухне появился Алуа, неся в руках большую бутыль. Ему было за шестьдесят, и годы тяжелого труда нормандского фермера наложили отпечаток на его морщинистое лицо. Большие, узловатые, коричневые руки, сжимавшие бутыль, дрожали. - Вот, - сказал он. - Это мое лучшее яблочное вино. Я вам ни в чем не отказываю. - Очень хорошо, - сказал Христиан, забирая вино. - Спасибо. - Он благодарит нас, - с горечью сказала старуха, - но ни слова не говорит о плате. - Пошлите счет, - осклабился Христиан, забавляясь сценой, - вашему другу, коменданту. Идем, - подтолкнул он Бушфельдера. Бушфельдер вышел. На улице была слышна ожесточенная стрельба, на этот раз значительно ближе; над самой головой с вибрирующим ревом проносились самолеты. - Что это? - выглянув из-за двери, встревоженно спросил Алуа. - Вторжение? - Нет, - ответил Христиан. - Это маневры. - Что же теперь станет с нашими коровами? - крикнул вслед ему Алуа. Христиан ничего не ответил старику. Он подошел к стене сарая и поставил бутыль на землю. - Вот, принес, - сказал он солдатам, - подходите и пейте. Пейте сейчас, кто сколько может, и налейте по одной фляге на двоих. Через десять минут мы должны быть готовы отправиться на соединение с полком, - сказал он улыбаясь, однако никто не улыбнулся в ответ. Тем не менее один за другим они подходили к бутыли, пили и наполняли фляги. - Не стесняйтесь, - сказал им Христиан. - Это за родину. Двое приблудившихся солдат подошли последними. Они жадно начали пить. Их глаза налились кровью и беспокойно бегали по сторонам, вино стекало по подбородку. - Что с вами случилось? - спросил Христиан, когда они поставили бутыль на землю. Солдаты переглянулись, но продолжали молчать. - Они находились в двух километрах отсюда, - ответил за них солдат по фамилии Штаух, стоявший рядом с Христианом. Он жадно кусал от большого куска масла, которое держал в одной руке, запивая его вином из фляги. - Их батальон был застигнут врасплох, и только им двоим удалось спастись. На них напали американские парашютисты. Они не берут пленных и убивают всех подряд, и все они пьяные. У них танки и тяжелая артиллерия... - визгливым, неровным голосом продолжал Штаух, жуя масло и запивая его вином. - Их тысячи. Отсюда до самого побережья все забито войсками. Никакого организованного сопротивления нет. Двое спасшихся в знак согласия энергично кивали головами, а их глаза беспокойно перебегали от Христиана к Штауху. - Они говорят, что мы отрезаны, - продолжал Штаух. - Связной, прорвавшийся из штаба дивизии, сказал, что там никого не осталось. Американцы застрелили генерала и закололи ножами двух полковников... - Заткнись! - крикнул Христиан Штауху. Он повернулся в сторону двух беглецов. - Убирайтесь отсюда! - закричал он на них. - Куда же мы пойдем?.. - взмолился один из них. - Везде парашютисты... - Убирайтесь отсюда! - еще громче крикнул Христиан, проклиная судьбу, которая послала на его голову этих двух солдат и позволила им пять минут болтать с его людьми. - Если я увижу вас здесь через минуту, я прикажу своим солдатам пристрелить вас. И если вы еще когда-либо попадетесь мне на глаза, я предам вас военному суду, и вас расстреляют за дезертирство. - Господин унтер-офицер, пожалуйста... - Даю вам одну минуту, - повторил Христиан. Двое солдат дико оглянулись вокруг, повернулись и затрусили прочь. Затем их охватил панический страх, и они побежали что есть силы, пока не скрылись за изгородью соседнего крестьянского поля. Христиан сделал несколько больших глотков из бутыли. Вино было неразбавленное, очень крепкое и страшно обжигало горло. Но уже через минуту он почувствовал себя уверенным и сильным. Прищурив глаза и глядя на своих солдат оценивающим взглядом, он думал: "Я заставлю вас, негодяев, сражаться за целую роту отборных гвардейцев". - Приложитесь еще разок к флягам!.. - закричал он. - Приложитесь еще разок перед выступлением!.. Все солдаты сделали еще по нескольку глотков. Потом они двинулись гуськом с Христианом во главе по дну канавы вдоль плотной изгороди, разделявшей крестьянские поля, навстречу звукам стрельбы, доносившимся с востока. Первые десять минут они шли быстро, делая небольшие остановки, лишь когда подходили к границе поля или когда их путь пересекала одна из узких, обнесенных изгородью дорожек. В таких случаях Христиан или один из солдат выглядывал из-за изгороди, убеждался, что путь впереди свободен, и затем звал остальных. Солдаты вели себя хорошо. Кальвадос, с мрачным удовлетворением заметил Христиан, пока что делал свое дело. Солдаты были бдительны, подтянуты, не поддавались панике; усталость как рукой сняло. Они быстро реагировали на слова команды, действовали четко и смело и не стреляли без толку, даже тогда, когда над их головами свистели пулеметные очереди. "Только бы мне удалось за час добраться с ними до штаба полка, - размышлял Христиан, - если, разумеется, штаб полка еще существует, и включить их в какую-нибудь организованную группу под командой офицера, имеющую определенную задачу, тогда они еще могли бы оправдать свой хлеб". Но вскоре они попали в беду. По ним внезапно открыл огонь пулемет, укрытый в канаве за плотной изгородью в конце поля. Пока добрались до укрытия, двоих ранило. Одному из них, небольшого роста пожилому солдату с печальным взглядом, пулеметной очередью так разворотило челюсть, что вся нижняя часть его лица превратилась в сплошную кровавую массу; солдат громко стонал, делая отчаянные усилия, чтобы не захлебнуться в собственной крови. Христиан сделал ему перевязку, однако кровь из раны продолжала хлестать так, что ему едва ли можно было помочь. - Оставайтесь здесь, - приказал Христиан двум раненым. - Вы здесь хорошо укрыты. Как только доберемся до полка, мы придем за вами. - Он заставил свой голос звучать резко и уверенно, хотя и был убежден, что больше не увидит ни одного из них живым. Солдат с разбитой челюстью через пропитанную кровью повязку издавал какие-то умоляющие звуки, однако Христиан оставил его мольбу без внимания. Он подал знак остальным двигаться дальше, но никто не пошевелился. - Давай, давай, - скомандовал Христиан. - Чем быстрее будете двигаться, тем больше шансов на то, что вы отсюда выберетесь. Если же будете стоять на месте, то заработаете... - Послушайте, унтер-офицер, - сказал Штаух, сгорбившийся в поросшей травой канаве, - какой смысл обманывать себя? Мы отрезаны, и у нас нет ни малейшей надежды. Вокруг нас, черт побери, целая американская дивизия, и мы находимся как раз в ее центре. Кроме того, эти двое умрут, если им не будет быстро оказана помощь. Я готов перебраться через изгородь с белым флагом на винтовке и договориться о сдаче в плен... - Он остановился на полуслове, стараясь не смотреть на Христиана. Христиан обвел взглядом других солдат. Их бледные, изнуренные лица, выглядывающие из канавы, красноречиво говорили о том, что временный подъем духа, почерпнутый из бутыли, испарился окончательно и бесповоротно. - Первого, кто осмелится перебраться через изгородь, я пристрелю своими руками, - тихо проговорил он. - Будут еще какие-нибудь предложения? Все молчали. - Мы должны разыскать полк, - сказал Христиан. - Штаух, ты пойдешь в голове. Я пойду замыкающим и буду следить за каждым из вас. Двигайтесь по канавам, по эту сторону изгороди. Пригибайтесь ниже и передвигайтесь быстро. Ну ладно, пошли. Христиан, держа свой шмайсер у бедра, следил, как десять человек, один за другим, поползли по канаве. Солдат, раненный в челюсть, все еще продолжал издавать булькающие, жалобные звуки, когда христиан проходил мимо него, но они становились все слабее и раздавались уже не так регулярно. Раза два они останавливались и наблюдали, как немецкие танки с грохотом, очертя голову, несутся по дороге к побережью, и это действовало ободряюще; Один раз они видели джип с сидевшими в нем тремя американцами, буксовавший около крестьянского дома. Христиан почувствовал, как шедших впереди него людей охватило жгучее желание побежать вперед, броситься на землю, заплакать, умереть и покончить, наконец, со всем этим ужасом. Они прошли мимо двух убитых коров с развороченными животами, лежавших, задрав вверх ноги, в углу поля; видели лошадь с ошалелыми глазами, бешено промчавшуюся по дороге. Лошадь вдруг остановилась, повернула и так же бешено понеслась назад, мягко цокая копытами по мокрой глине. Повсюду, беспорядочно разбросанные небрежной рукой смерти, валялись трупы немцев и американцев, и было невозможно определить по их позам и по положению их оружия, где проходила оборона и как протекал бой. Иногда над головой с пронзительным свистом проносились снаряды. На одном поле, вытянувшись в почти геометрически правильную линию, лежали трупы пяти американских парашютистов, парашюты которых так и не раскрылись. Сила удара была такова, что их ноги ушли в землю, ремни полопались, и все снаряжение в беспорядке валялось вокруг, словно какая-то пьяная команда подготовила его к осмотру. Потом в конце канавы, в тридцати метрах впереди. Христиан увидел Штауха, осторожно махавшего рукой. Христиан пригибаясь побежал вперед мимо остальных солдат. Он добежал до конца канавы и взглянул через узкую щель в изгороди. В каких-нибудь двадцати метрах от изгороди на открытом месте стояли два американских парашютиста, пытавшиеся освободить третьего, беспомощно повисшего на дереве в двух метрах от земли. Христиан дал две короткие очереди, и американцы, стоявшие на земле, сразу же упали. Один из них зашевелился и попытался было приподняться на локте. Христиан выстрелил снова, солдат упал навзничь и больше уже не двигался. Солдат, висевший на дереве, яростно задергал стропы парашюта, однако никак не мог освободиться. Христиан слышал, как скорчившийся позади Штаух, шумно облизывает губы. Христиан сделал троим шедшим впереди солдатам знак следовать за ним, и они вчетвером осторожно подошли к парашютисту, висевшему на дереве над своими убитыми товарищами. - Как тебе нравится Франция, Сэмми? - осклабился Христиан. - Пошел ты к... - выругался в ответ парашютист. У него было суровое лицо атлета, со сломанным носом и холодными, колючими глазами. Он перестал возиться со стропами и теперь висел не шевелясь, уставившись на Христиана. - Вот что я вам скажу, фрицы, - сказал американец, - снимите-ка меня отсюда, и я приму от вас капитуляцию. Христиан улыбнулся ему. "Эх, было бы у меня сейчас несколько вот таких парней, - подумал он, - вместо этих слизняков..." Он выстрелил в парашютиста. Христиан похлопал убитого по ноге, сам не понимая, что должен выражать этот жест: то ли сожаление, то ли восхищение, то ли насмешку. Потом он пошел назад к остальным. "Да, - размышлял Христиан, - если они все такие, как этот, то наши дела не блестящи". Около десяти часов утра они встретили полковника, который пробирался на восток с остатками штаба полка. До полудня им дважды пришлось принимать бой, но полковник знал свое дело, все они держались вместе и продолжали продвигаться вперед. Солдаты из группы Христиана сражались не хуже и не лучше других солдат, находившихся под командой полковника. К вечеру четверо из них были убиты. Что касается Штауха, то он сам прострелил себе голову после того, как пулеметная очередь раздробила ему ногу и ему сказали, что придется его оставить. Но они дрались неплохо, и никто не сделал даже попытки сдаться, хотя возможностей для этого в тот день было достаточно. 27 - Там, в Талсе, когда я учился в средней школе, - говорил Фансток, лениво стуча молотком, - меня называли "студентом". С тринадцати лет меня больше всего интересовали девчонки. Если бы я мог подыскать себе здесь в городе английскую девку, я ничего не имел бы против этого места. Он рассеянно выбил молотком гвоздь из старой доски, бросил его в стоявшую рядом жестянку и сплюнул, выпустив сквозь зубы длинную струю темного табачного сока. Казалось, рот его постоянно набит табаком. Майкл вытащил из заднего кармана рабочих брюк поллитровую бутылку джина, сделал большой глоток и снова засунул ее в карман, не предложив Фанстоку выпить; Фансток, напивавшийся каждый субботний вечер, никогда не пил среди недели до отбоя, а сейчас было только десять часов утра. Да и, кроме того, Майкл устал от Фанстока. Вот уже более двух месяцев они служили в одной роте в центре подготовки пополнений. Один день они трудились над кучей старых досок, вытаскивая и выпрямляя гвозди, а следующий день работали на кухне. Сержант - заведующий кухней невзлюбил их обоих и последние пятнадцать раз поручал им самую грязную работу: скрести огромные сальные котлы и чистить печи. Насколько Майкл понимал, им обоим, ему и Фанстоку, который по своей глупости не был способен ни на что другое, предстояло провести остаток войны, а может быть, и остаток своей жизни, чередуя вытаскивание гвоздей с работой на кухне. Когда Майкл утвердился в этом мнении, он подумал было о побеге, но потом нашел утешение в джине. Это было очень опасно, потому что в лагере была дисциплина, как в колонии для уголовных преступников, и солдат то и дело приговаривали к долгим годам тюремного заключения за меньшие проступки, чем пьянство, при исполнении служебных обязанностей. Однако постоянный поток винных паров, отупляющий и иссушающий мозг, позволял Майклу продолжать существование, и он охотно шел на риск. Вскоре после того, как его поставили на эту работу, он написал подполковнику Пейвону, прося о переводе, однако не получил никакого ответа. А теперь Майкл все время чувствовал себя слишком усталым, чтобы дать себе труд написать еще раз или же попытаться сбежать отсюда каким-либо другим путем. - Лучшее время за всю мою службу, - тянул Фансток, - было в Джефферсонских казармах в Сент-Луисе. Там в баре я приглядел трех сестер. Они работали на пивоваренном заводе в городе в разные смены. Этакие простушки с Озарского плоскогорья. Они не могли скопить себе даже на пару чулок, пока не проработали целых три месяца на этом заводе. До чего же было жалко, когда я получил приказ отправиться за океан. - Послушай-ка, - сказал Майкл, медленно ударяя по гвоздю, - не можешь ли ты говорить о чем-нибудь другом? - Да я просто стараюсь убить время, - обиделся Фансток. - Придумай для этого другой способ, - отрезал Майкл, чувствуя, как джин приятно обжигает желудок. Они молча застучали молотками по расщепленным доскам. Мимо прошел солдат с ружьем, конвоируя двух заключенных, кативших тачку, доверху нагруженную обрезками досок. Заключенные сваливали их в кучу. Они вяло, с нарочитой медлительностью передвигали ноги, как будто впереди во всей их жизни не оставалось заслуживающего внимания дела. - Ну, пошевеливайтесь, - вяло пробурчал конвоир, облокотившись на винтовку. Заключенные не обратили на него никакого внимания. - Уайтэкр, - сказал конвоир, - достань-ка свою бутылочку. Майкл мрачно поглядел на конвоира. "Полиция, - подумал он, - везде одинакова: собирает дань за то, что смотрит сквозь пальцы на нарушения закона". Он вытащил бутылку и вытер горлышко, прежде чем передать ее конвоиру. Он ревниво следил, как тот большими глотками тянет джин. - Я пью только по праздникам, - ухмыльнулся конвоир, возвращая бутылку. Майкл спрятал бутылку. - А что сегодня за праздник? - спросил он. - Рождество? - А ты ничего не слышал? - О чем? - Сегодня мы высадили десант. Сегодня день вторжения, братец, разве ты не рад, что ты здесь? - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Майкл. - Сегодня по радио выступал Эйзенхауэр. Я слушал его речь. Он сказал, что мы освобождаем лягушатников. - Я еще вчера почувствовал, что что-то случилось, - сказал один из заключенных, маленький, задумчивый человечек, осужденный на тридцать лет за то, что в ротной канцелярии ударом кулака сбил с ног своего лейтенанта. - Вчера меня вдруг обещали помиловать и уволить из армии с хорошей характеристикой, если я вернусь в пехоту. - Что же ты им ответил? - заинтересовался Фансток. - Черта с два, - сказал я им, - с вашей хорошей характеристикой уволишься, пожалуй, прямо на военное кладбище. - Заткни глотку, - лениво сказал конвоир, - и берись-ка за тачку. Уайтэкр, еще один глоток ради праздничка. - Мне нечего праздновать, - возразил Майкл, пытаясь спасти свой джин. - Не будь неблагодарным, - не отставал конвоир. - Ты здесь в целости и сохранности, а мог бы лежать где-нибудь на берегу с осколком в заднице. Тебе очень даже есть что праздновать. - Он протянул руку. Майкл подал ему бутылку. - Этот джин, - сказал Майкл, - стоил мне два фунта за пинту. Конвоир ухмыльнулся. - Тебя надули, - сказал он. Он пил большими глотками. Оба заключенных смотрели на него жадными, горящими глазами. Наконец конвоир отдал Майклу бутылку. Майкл тоже выпил по случаю праздника и сразу почувствовал, как его охватила сладкая волна жалости к самому себе. Он холодно взглянул на заключенных и убрал бутылку. - Ну, - сказал Фансток, - надо думать, уж сегодня старина Рузвельт должен быть доволен: наконец-то он начал воевать и успел погубить немало американцев. - Я готов держать пари, - сказал конвоир, - что на радостях он выскочил из своей коляски и пустился в пляс по Белому дому. - Я слышал, - сказал Фансток, - что в день, когда он объявил войну Германии, он устроил в Белом доме большой банкет с индюшками и французским вином, а после банкета они раскладывали друг друга прямо на столах. Майкл глубоко вздохнул. - Германия первая объявила войну Соединенным Штатам, - сказал он, - мне на это наплевать, но дело было именно так. - Уайтэкр - коммунист из Нью-Йорка, - сообщил Фансток конвоиру. - Он без ума от Рузвельта. - Ни от кого я не без ума, - сказала Майкл, - но Германия первая объявила нам войну, и Италия тоже. Это было через два дня после Пирл-Харбора [17 декабря 1941 года внезапным нападением на американскую военно-морскую базу Пирл-Харбор (Гавайские острова) Япония начала военные действия против США]. - Пусть скажут ребята, - сказал Фансток. Он повернулся к конвоиру и заключенным. - Ну-ка вправьте мозги моему приятелю. - Мы начали войну, - сказал конвоир. - Мы объявили войну. Для меня это ясно, как день. - А вы как думаете, ребята? - обратился Фансток к заключенным. Оба утвердительно кивнули. - Мы объявили им войну, - сказал солдат, которому предлагали увольнение с хорошей характеристикой, если он согласится пойти в пехоту. - Точно, - сказал другой заключенный, который служил в военно-воздушных силах в Уэльсе, когда его уличили в подделке чеков. - Ну посмотри, - сказал Фансток. - Четверо против одного, Уайтэкр. Решает большинство. Майкл посмотрел на Фанстока пьяными глазами. И вдруг ему стало нестерпимо гадко это прыщавое, злобное, самодовольное лицо. "Только не сегодня, - как в тумане подумал Майкл, - только не в такой день, как сегодня". - Ты невежественный, пустоголовый болван, - четко произнес Майкл вне себя от бешенства, - если ты еще раз раскроешь свою пасть, я убью тебя. Фансток медленно пошевелил губами. Потом он с силой плюнул, и коричневая, мерзкая табачная жижа шлепнулась Майклу в лицо. Майкл бросился на Фанстока и два раза ударил его в лицо. Фансток упал, но тут же вскочил на ноги, держа в руке тяжелый обломок доски, на одном конце которого торчало три больших гвоздя. Он замахнулся на Майкла - Майкл бросился бежать. Конвоир и заключенные отступили в сторону, чтобы дать им место, и стали с интересом наблюдать. Несмотря на свою полноту, Фансток бежал очень быстро и, догнав Майкла, ударил его по плечу. Майкл почувствовал, как острые гвозди вонзились ему в плечо, и рванулся в сторону. Потом он остановился, нагнулся и поднял с земли узкую доску. Но прежде чем он успел выпрямиться, Фансток нанес ему удар сбоку по голове. Майкл почувствовал, как гвозди, разрывая кожу, скользнули по скуле. Тогда он взмахнул доской и с силой ударил Фанстока по голове. Фансток, как-то странно склонившись набок, начал описывать круги вокруг Майкла. Он снова замахнулся, однако нерешительно, так что Майклу легко удалось увернуться, хотя ему становилось трудно рассчитывать расстояние, так как кровь застилала глаз. Он хладнокровно выжидал, и, когда Фансток вновь поднял свою доску, Майкл шагнул ему навстречу и размахнулся доской, как бейсбольной битой. Удар пришелся Фанстоку по шее и челюсти. Он опустился на четвереньки и стоял в такой позе, тупо уставившись на тонкий слой пыли, покрывавший голую землю вокруг наваленных досок. - Прекрасно, - сказал конвоир. - Это был замечательный бой. Эй, вы, - сказал он, обращаясь к заключенным, - посадите-ка эту скотину. Заключенные подошли к Фанстоку и посадили его, прислонив спиной к ящику. Фансток тупо смотрел на залитую солнцем голую землю; его ноги были вытянуты вперед. Он тяжело дышал, но уже успокоился. Майкл отбросил в сторону свою доску и вынул носовой платок. Он приложил его к лицу, а когда отнял, с удивлением заметил большое кровавое пятно, отпечатавшееся на платке. "Ранен, - подумал он, усмехнувшись, - ранен в день вторжения". Конвоир, заметив в ста шагах офицера, появившегося из-за угла барака, быстро крикнул заключенным: - Ну, ну, пошевеливайтесь. - А вы лучше беритесь-ка за работу, - добавил он, обращаясь к Майклу и Фанстоку. - Сюда идет Веселый Джек. Конвоир и заключенные быстро удалились, а Майкл смотрел на приближающегося офицера, прозванного Веселым Джеком за то, что он никогда не улыбался. Майкл схватил Фанстока и поставил его на ноги. Потом вложил ему в руку молоток, и Фансток начал автоматически колотить по доскам. Майкл взял несколько досок, с деловым видом понес их на другой конец кучи и аккуратно сложил на землю. Затем он вернулся к Фанстоку и взял свой молоток. Когда подошел Веселый Джек, они громко и д