оймала меня в ловушку. А когда началась война, ты даже представить себе не можешь, что мне пришлось вынести, прежде чем она согласилась, чтобы я пошел служить. Это я, человек из такой семьи, у которого брат имеет такие заслуги... Я тебе рассказывал, как он получил орден? - Да, - сказал Майкл. - За одно утро убил одиннадцать немцев. Одиннадцать немцев, - повторил Кин, и в его голосе прозвучало сожаление и восхищение. - Я хотел записаться в парашютные войска, но с моей женой сразу приключилась истерика. Все идет одно к одному: безразличие, неуважение, страх, истерики. А теперь посмотри, во что я превратился. Пейвон ненавидит меня, он никогда не берет меня с собой в поездки. Вот вы сегодня были на фронте, так ведь? - Да. - А ты знаешь, что я делал? - с горечью спросил брат кавалера "Почетной медали". - Сидел и переписывал всякие бумажки. В пяти экземплярах. Представления на присвоение званий, медицинские заключения, денежные ведомости. Хорошо, что брата уже нет в живых. Они медленно шли под дождем, опустив стволы карабинов вниз, чтобы уберечь их от влаги. С касок стекала вода. - Я хочу тебе что-то сказать, - снова начал Кин. - Помнишь тот случай, недели две назад, когда немцы чуть не прорвали нашу оборону и пошли разговоры о том, что нас поставят в строй. Так вот признаюсь тебе, я молил бога, чтобы они прорвались. Да, молил бога. Ведь тогда бы нам пришлось драться. - Ты просто круглый дурак, - сказал Майкл. - Я мог бы стать замечательным солдатом, - прохрипел Кип и рыгнул. - Да, да, замечательным солдатом. Я знаю. Погляди на моего брата. А мы были настоящими братьями, несмотря на то, что он был на двадцать лет старше меня. Пейвон знает об этом. Вот почему ему доставляет особое удовольствие держать меня здесь в качестве машинистки, а с собой он берет других ребят. - Если когда-нибудь пуля пробьет твою дурацкую башку, то так тебе и надо, - сказал Майкл. - А я не имею ничего против, - решительно ответил Кин. - Наплевать. Если меня убьют, не передавай никому от меня приветов. Майкл пытался рассмотреть лицо Кина, но было слишком темно. Он почувствовал какую-то жалость к этому страдающему от запоров человеку, одержимому мыслью о геройских подвигах, которого дома ждет холодная жена. - Надо бы мне поступить в офицерскую школу, - продолжал Кин. - Я бы стал замечательным офицером. У меня была бы уже своя рота, и могу тебя заверить, что я бы уже носил на груди "Серебряную звезду" [знак, выдаваемый за участие в пяти сражениях]. Они шли рядом под мокрыми деревьями, с которых стекали капли дождя, и Майкла все время преследовал скрипучий, нудный голос этого безумца. - Я знаю себя, я был бы доблестным офицером. - Майкл не мог не улыбнуться, услышав эту фразу. Ведь в эту бонну такой эпитет можно было встретить только в газетных сводках и приказах о награждении. Слово "доблестный" не подходило для этой войны, и только люди, подобные Кину, могли употреблять его с такой теплотой, верить в него, верить, что оно имеет какой-то реальный смысл. - Да, доблестным, - твердо повторил Кин. - Я бы показал своей жене. Я вернулся бы в Лондон с орденскими ленточками и проложил бы себе дорогу в милю шириной к тамошним женщинам. До сих пор я не пользовался успехом, потому что я всего лишь рядовой. Майкл усмехнулся, подумав о всех тех рядовых, которые пользовались большим успехом среди английских дам. Он знал, что, где бы Кин ни появился, пусть даже с грудью, увешанной всеми орденами мира и со звездами на погонах, все равно он встретил бы во всех барах и спальнях только холодных женщин. - Моя жена знала это, - продолжал жаловаться Кин. - Вот почему она не хотела, чтобы я стал офицером. Она все продумала, а когда я понял, что она со мной натворила, было уже слишком поздно, я был уже за океаном. Майкла стала забавлять вся эта история, и у него возникло какое-то жестокое чувство благодарности к человеку, шедшему рядом с ним, за то, что тот отвлек его от собственных мыслей. - Как выглядит твоя жена? - злорадно поинтересовался он. - Завтра я покажу тебе ее карточку. Она хорошенькая, у нее прекрасная фигура. На первый взгляд это самая привлекательная женщина в мире. В присутствии других она всегда улыбается, всегда оживлена. Но как только закрывается дверь и мы остаемся одни, она превращается в айсберг. Они обманывают нас, - сокрушался Кин, шагая в сырой мгле, - они успевают надуть нас, прежде чем мы поймем, в чем дело... Да к тому же, - продолжал он изливать свою душу, - она отбирала у меня все деньги. Это ужасно, особенно когда сидишь здесь и вспоминаешь все ее штучки. С ума можно сойти. Будь я на фронте, я мог бы все забыть. Послушай-ка, Уайтэкр, - с жаром попросил Кин, - ты же в хороших отношениях с Пейвоном, он любит тебя, замолви за меня словечко, а? - Что же ему сказать? - Пусть он или переведет меня в пехоту, - решительно заявил Кин, - или берет с собой в поездки. - "Этот тоже, но по каким причинам!" - промелькнуло в мозгу Майкла. - Я как раз такой человек, какой ему нужен, - продолжал Кин. - Я не боюсь, что меня убьют, у меня стальные нервы. Когда обстреляли наш джип и все остальные были убиты или ранены, я смотрел на них так хладнокровно, как будто сидел в кино и видел все это на экране. Как раз такой человек и нужен Пейвону... "Сомневаюсь", - подумал Майкл. - Так поговоришь с ним? - приставал Кин. - Ну как, поговоришь? Всякий раз, когда я пытаюсь с ним заговорить, он спрашивает: "Рядовой Кин, а те списки уже отпечатаны?" Он просто смеется надо мной, я вижу, что он смеется, - в бешенстве крикнул Кин. - Ему доставляет какое-то злорадное удовольствие видеть, что по его милости брат Гордона Кина сидит в тылу, в зоне коммуникаций и перепечатывает всякие списки. Уайтэкр, ты должен поговорить с ним обо мне. Кончится война, а я так и не побываю ни в одном бою, если мне никто не поможет! - Хорошо, - сказал Майкл, - я поговорю. - И тут же с грубостью и жестокостью, которую вызывают у собеседника такие люди, как Кин, добавил: - Однако должен тебе сказать, что если ты когда-нибудь и попадешь в бой, то я буду молить бога, чтобы тебя не было рядом со мной. - Спасибо, друг, большое спасибо, - сердечно благодарил Кин. - Ей богу, это очень великодушно с твоей стороны. Никогда не забуду этого, дружище. Я всегда буду помнить об этом. Майкл зашагал быстрее; Кин, поняв намек, несколько поотстал, и в течение некоторого времени они шли молча. Но к исходу часа, за несколько минут до смены, Кин снова догнал Майкла и мечтательно произнес, как будто думал об этом долгое время: - Завтра пойду в санитарную часть и приму английской соли. Нужно, чтобы хоть раз хорошо сработал желудок, и дело пойдет на лад, и тогда я стану другим человеком. - Могу лишь выразить тебе мои наилучшие пожелания, - серьезно проговорил Майкл. - Так ты не забудешь поговорить с Пейвоном? - Не забуду. Со своей стороны, я предложу, чтобы тебя сбросили на парашюте прямо на штаб генерала Роммеля. - Тебе, может быть, смешно, - обиделся Кин, - но если бы ты вышел из такой семьи, как моя, и у тебя были бы какие-то идеалы... - Я поговорю с Пейвоном, - перебил Майкл. - Разбуди Стеллевато и отправляйся спать. Увидимся утром. - Для меня было большим облегчением поговорить вот так с кем-нибудь. Спасибо, приятель. Майкл проводил взглядом брата покойного кавалера "Почетной медали", направившегося тяжелой походкой к палатке, где опал Стеллевато. Стеллевато был коротеньким, тщедушным итальянцем, лет девятнадцати, с мягким, смуглым лицом, похожим на плюшевую диванную подушку. Он пришел в армию из Бостона, где работал развозчиком льда. Его речь представляла собой причудливую смесь плавных итальянских звуков и резких, тягучих "а", типичных для кварталов, примыкающих к реке Чарльз. Когда ему приходилось бывать в карауле, он часами стоял, прислонившись к капоту джипа, и ничто не могло сдвинуть его с места. В Штатах он служил в пехоте, и у него развилось такое глубокое отвращение к ходьбе, что теперь он всякий раз залезал в свой джип, чтобы проехать каких-нибудь пятьдесят шагов до уборной. Уже будучи в Англии, он успешно выдержал упорную баталию с военными врачами и сумел убедить их в том, что у него сильно развито плоскостопие и что он больше не может служить в пехоте. Это была его великая победа в войне, победа, которую он запомнил лучше всех событий, случившихся со времени Пирл-Харбора, и которая увенчалась в конце концов прикомандированием его к Пейвону в качестве шофера. Майкл любил его, и, когда им случалось вести охрану вместе, как сегодня, они стояли, привалившись к капоту джипа, потихоньку покуривая и поверяя друг другу свои тайны. Майкл копался в памяти, силясь припомнить свои случайные встречи с кинозвездами, которых так обожал Стеллевато. Стеллевато, в свою очередь, подробно рассказывал, как он развозил лед по Бостону, и описывал жизнь всей семьи Стеллевато - отца, матери и трех сыновей в их квартире на Салем-стрит. - Мне как раз снился сон, - начал рассказывать Стеллевато. Сгорбившись в своем дождевике без единой пуговицы, приземистый, с небрежно свисающей с плеча винтовкой, он являл собою совсем не военную фигуру. - Мне как раз снился сон о Соединенных Штатах, когда этот сукин сын Кин разбудил меня. А этот Кин, - сердито добавил он, - видно, не того. Он всегда подойдет и так стукнет по ногам, словно полицейский, сгоняющий бродягу с садовой скамейки, да еще поднимет такой шум, орет так, что можно разбудить целую армию: "Эй, ты, вставай! На улице дождь, а тебе придется прогуляться, вставай, вставай, пойди прогуляйся под холодным дождичком". - Стеллевато обиженно покачал головой. - Нечего мне говорить такие вещи. Я сам вижу, идет или не идет дождь. Этому парню просто нравится доставлять людям неприятности. А этот сон, мне так не хотелось обрывать его на середине... Голос Стеллевато стал далеким и мягким. - Мне снилось, что я еду на грузовике со своим стариком. Был солнечный летний день; мой старик сидел в кабине рядом со мной. Он дремал и курил этакую кривую черную сигарку "Итало Бальбо". Знаешь такие? - Знаю, - серьезно ответил Майкл. - Пять штук за десять центов. - Итало Бальбо [Бальбо, Итало (1896-1940) - итальянский авиатор и государственный деятель фашистского режима; был губернатором Ливии; погиб в авиационной катастрофе], - сказал Стеллевато, - это тот, что улетел из Италии. Когда-то в давние времена он был великим героем в глазах итальянцев, вот они и назвали сигары его именем. - Я слышал о нем, - сказал Майкл. - Он был убит в Африке. - Его убили? Я должен написать об этом моему старику. Сам-то он не может читать, но к нам заходит моя девушка, Анджелина, она читает письма ему и моей старушке. Так вот, он Дремал и курил одну из тех самых сигар, - мечтательно продолжал Стеллевато. - Мы ехали тихо, потому что приходилось останавливаться почти у каждого дома. Потом он проснулся и говорит мне: "Никки, возьми на двадцать пять центов льда и отнеси миссис Шварц, но только скажи ей, чтобы денежки на бочку". Я и сейчас слышу его голос, как будто опять сижу в грузовике за баранкой. Я вылез из машины, взял лед и направился в дом миссис Шварц, а отец крикнул мне вслед: "Никки, возвращайся немедленно. Не задерживайся там у этой миссис Шварц". Он всегда кричал мне что-нибудь в этом роде, а потом тут же снова засыпал и так и не знал, оставался ли я там на утренний концерт или на вечерний спектакль. Миссис Шварц открыла дверь. В этом районе у нас были всякие клиенты: итальянцы, ирландцы, поляки, евреи, и все меня любили. Ты не поверишь, сколько на мою долю перепадало за день виски, кофейных пирожных, лапши. Миссис Шварц была хорошенькая полная блондиночка. Она отворила дверь, потрепала меня по щеке и так это ласково защебетала: "Никки, сегодня такой жаркий день, присядь-ка, я сейчас принесу тебе стаканчик пива". - "Отец ждет внизу, - говорю я, - и сейчас он как раз не спит". - "Ну что ж, - говорит она, - тогда приходи в четыре". Миссис Шварц дала мне двадцать пять центов, и я отправился к машине. Отец сидит хмурый, как туча. "Никки, - говорит он, - пора уже, наконец, решить, кто ты: деловой человек или племенной бык?" - Но он тут же рассмеялся: "Ну ладно, раз ты все-таки принес двадцать пять центов, то все в порядке". - Потом мне приснилось, что все, вся семья в полном составе оказалась в машине - точь-в-точь, как бывало когда-то по воскресеньям. В грузовике были все, даже Анджелина и ее мать. Мы возвращались с пляжа. Я держал руку Анджелины в своей руке, большего она мне никогда не позволяла, потому что мы собирались пожениться. Совсем другое дело ее мамаша... Потом все мы сидели за столом - оба мои брата тоже: и тот, что на Гуадалканале, и тот, что в Исландии. Мой старик разливал вино собственного производства, а мать принесла огромную миску макарон... И вот как раз тут, на этом месте этот сукин сын Кин стукнул меня по ноге... - Мне так хотелось досмотреть до конца этот сон, - продолжал он. Майкл заметил, что юноша плачет, но тактично промолчал. - У нас было два желтых грузовика фирмы "Дженерал моторс", - продолжал Стеллевато, и в его голосе слышалась тоска по желтым машинам, по старику-отцу, по улицам Бостона, по климату Массачусетса, по телу миссис Шварц и по нежному прикосновению руки невесты, по домашнему вину и по болтовне братьев за миской макарон в воскресный вечер. - Дело наше все расширялось, - продолжал Стеллевато. - Когда отец прибыл из Италии, у него была одна старая, восемнадцатилетняя кляча да разбитая телега, а к началу войны у нас было уже два грузовика, и мы подумывали о том, чтобы прикупить третий и нанять шофера. Но все вышло иначе: меня и братьев забрали в армию; грузовики пришлось продать, а наш старик отправился на базар и опять обзавелся конякой, так как он совсем неграмотный и не умеет водить машину. Моя невеста пишет, что он очень полюбил свою лошадку. А лошадка и впрямь, видать, неплохая, вся в яблоках и совсем молодая. Но хоть отроду ей всего семь лет, лошадь остается лошадью, и это совсем не то, что грузовик фирмы "Дженерал моторе". А у нас и впрямь дела шли хорошо. - Вот вернусь домой, - спокойно сказал Стеллевато, - и женюсь на Анджелине или на другой девушке, если Анджелина передумает; у меня будет несколько ребят и только одна женщина. Но если я замечу, что жена меня обманывает, я проткну ей череп вилами для льда... Майкл услышал, как кто-то вылез из его палатки, и увидел неясный силуэт приближающегося человека. - Кто идет? - окликнул он. - Пейвон, - прозвучал в темноте голос и торопливо добавил: - Полковник Пейвон. Пейвон подошел к Майклу и Стеллевато. - Кто на посту? - спросил он. - Стеллевато и Уайтэкр, - ответил Майкл. - Привет, Никки, - сказал Пейвон. - Как дела? - Прекрасно, полковник, - голос Стеллевато звучал тепло и радостно. Он очень любил Пейвона, который смотрел на него скорее как на человека, приносящего счастье, чем как на солдата, и изредка обменивался с ним солеными шуточками на итальянском языке и разными историями из прежней жизни. - А у вас, Уайтэкр, все в порядке? - Лучше быть не может, - ответил Майкл. В темную дождливую ночь их слова звучали непринужденно, по-товарищески. Полковник никогда не беседовал бы так с солдатами при полном свете дня. - Хорошо, - сказал Пейвон, прислонившись к капоту джипа рядом с ними. Его голос звучал устало и задумчиво. Он небрежно, не закрывая огонь спички, зажег сигарету, и из мрака выглянули на мгновение его темные густые брови. - Вы пришли, чтобы сменить меня, полковник? - спросил Стеллевато. - Не совсем так, Никки. Ты и так слишком много спишь. Ты ничего не достигнешь в жизни, если будешь все время спать. - А я ничего и не добиваюсь, - ответил Стеллевато, - я только хочу вернуться домой и опять развозить лед. - Была бы у меня такая работа, - съязвил Майкл, - я бы тоже хотел к ней вернуться. - Он и вам успел наврать? - спросил Пейвон. - Клянусь богом! - воскликнул Стеллевато. - Я не знал ни одного итальянца, который говорил бы правду о женщинах, - сказал Пейвон. - Если хотите знать, Никки еще девственник. - Я покажу вам письма, - сказал Стеллевато. Его голос дрожал от обиды. - Полковник, - решился Майкл, ободренный темнотой и шутливым тоном беседы. - Я бы хотел поговорить с вами, если вы, конечно, не идете спать. - Я не могу спать, - сказал Пейвон. - Совсем не спится. Пойдемте, пройдемся немного. - Они сделали было несколько шагов, но Пейвон остановился и обратился к Стеллевато: - Следи за парашютистами и остерегайся мужей, Никки. Он коснулся руки Майкла, и они пошли прочь от джипа. - А знаете что? - тихо сказал он. - Я верю, что все рассказы Никки - совершенная правда. - Довольный, он рассмеялся и уже более серьезным голосом спросил: - Ну, выкладывайте, что у вас на уме, Майкл. - Я хочу попросить вас об одном одолжении. - Майкл замялся. "Опять надо принимать решение", - подумал он с раздражением. - Переведите меня в строевую часть. Пейвон некоторое время шел молча. - А что случилось? - спросил он. - Угрызения совести? - Может быть, - ответил Майкл, - может быть. Эта церковь сегодня, канадцы... Я, право, не знаю. Я начал понимать, зачем я пошел на войну. - Вы знаете, зачем вы на войне? - сухо рассмеялся Пейвон. - Счастливый человек. - Они прошли несколько шагов в молчании. - Когда я был в возрасте Никки, - неожиданно сказал он, - я пережил самые худшие дни в моей жизни из-за одной женщины. Майкл кусал губы, его злило, что Пейвон игнорирует его просьбу. - Сегодня вечером, - мечтательно сказал Пейвон, - лежа в своей палатке во время воздушного налета, я все вспоминал об этом. Вот почему я никак не мог уснуть. Пейвон замолчал и задумчиво потянул за край брезента, свесившийся со стоявшего под деревом бронетранспортера. - Полковник, - снова начал Майкл, - я просил вас об одолжении. - Что? - Пейвон остановился и повернулся к Майклу. - Я прошу вас перевести меня в строевую часть, - сказал Майкл, чувствуя неловкость своего положения: ведь Пейвон может подумать, что он просто хочет прослыть героем. Полковник кисло улыбнулся. - А вам-то какая женщина насолила? - спросил он. - Дело совсем не в этом, - объяснил Майкл, ободренный темнотой. - Просто я считаю, что должен приносить какую-то пользу... - Какое самомнение! - воскликнул Пейвон, и Майкл был поражен, с каким отвращением это было сказано. - Клянусь богом, ненавижу умничающих солдат. Вы думаете, армии сейчас больше нечего делать, как обеспечивать вам возможность принести достойную жертву, чтобы успокоить вашу мелкую совесть? Вы не довольны своей службой? - резко спросил он. - Вы думаете, что водить джип недостойно человека с дипломом? И вы не успокоитесь, пока не заработаете пулю в живот. Армии нет дела до ваших проблем, мистер Уайтэкр. Армия использует вас, когда сочтет нужным, будьте спокойны. Может быть, всего на одну минуту за все четыре года, но обязательно использует. И может быть, вам придется умереть в эту минуту, а пока что не приставайте ко мне со своими интеллигентскими угрызениями совести и не просите, чтобы я поставил вам мученический крест, на который вы могли бы взобраться. Я занят делом, я руковожу частью и не могу тратить ни времени, ни сил, чтобы воздвигать кресты для полоумных рядовых из Гарвардского университета. - Я не учился в Гарварде, - глупо возразил Майкл... - И больше не обращайтесь с такими просьбами, солдат! - сказал в заключение Пейвон. - До свидания... - Слушаюсь, сэр! - отчеканил Майкл. - Благодарю вас. Пейвон повернулся и, шлепая ботинками по мокрой траве, исчез в темноте. "Сволочь! - выругался про себя Майкл. - Доверяй после этого офицерам!" Подавленный и уязвленный, он медленно побрел вдоль палаток, вырисовывавшихся бледными пятнами во мраке ненастной ночи. Все в этой войне оказалось совсем не таким, как представлялось раньше... Дойдя до своей палатки, он сунул руку под парусину и вытащил припрятанную бутылку кальвадоса. Сделав большой глоток, он почувствовал, как алкоголь обжег все внутри. "Вероятно, я умру от язвы двенадцатиперстной кишки, - подумал Майкл, - где-нибудь в полевом госпитале под Шербуром. Похоронят меня вместе с солдатами первой дивизии и двадцать девятого полка, которые штурмовали доты и брали старинные города. А в воскресенье придут благодарные французы и, скорбя, возложат цветы на мою могилу..." Отхлебнув еще и, наконец, опорожнив бутылку, он сунул ее обратно в палатку. В мрачном раздумье Майкл зашагал вдоль линейки. Вино начало действовать. "Все бегут, - думал он. - Бегут от своих родителей, итальянцев и евреев, бегут от холодных жен, от братьев, удостоенных "Почетной медали конгресса", бегут из пехоты, бегут от сожалений, бегут от совести, от зря прожитой жизни!.. А немцы в пяти милях отсюда; интересно, от кого бегут немцы? Две армии в отчаянии бегут навстречу друг другу, бегут от мрачных воспоминаний о днях мира... "Господи, - подумал Майкл, глядя на первые проблески зари, окрасившие небо над немецкими позициями, - хорошо бы меня сегодня убили..." 30 В девять часов появились самолеты: Б-17, Б-24, "митчелы", "мародеры". Столько самолетов Ной еще не видел ни разу в жизни. Воздушная армада величаво, четким строем - совсем как на плакатах, завлекающих молодежь в авиацию, - плыла в безоблачной синеве неба, и алюминий сверкал под лучами яркого летнего солнца во славу неистощимой энергии и мастерства тружеников американских заводов. Ной стоял в щели, которая вот уже неделю служила укрытием ему и Бернекеру, и с интересом наблюдал за стройными рядами машин. - Давно бы пора, - проворчал Бернекер. - Тоже мне летчики. Дрянь паршивая! Еще три дня назад их ждали. Ной промолчал, продолжая наблюдать за самолетами, в серебристых рядах которых то тут, то там стали появляться черные клубочки разрывов: заработали немецкие зенитки. Время от времени снаряды достигали цели, выбивая из строя очередную жертву. Некоторые подбитые самолеты поворачивали назад и, волоча за собой густой черный шлейф дыма, пытались дотянуть до линии фронта, к своим, другие же взрывались сразу, и их обломки, объятые пламенем, неестественно тусклым на фоне яркого неба, валились вниз с высоты в несколько тысяч футов. Над полем боя повисли белые купола парашютов, словно зонтики, защищающие кого-то от слепящего летнего солнца Франции. Бернекер говорил правду. Наступление должно было начаться три дня тому назад, но не состоялось из-за плохой погоды. Вчера начальство попыталось было выпустить часть самолетов, но тучи снова сгустились, и летчики вернулись, едва успев начать бомбежку, а пехота так и не вылезала из окопов. Но сегодня утром никто уже не сомневался, что наступление начнется. - Погода такая, - заметил Бернекер, - что можно разбомбить всю немецкую армию с тридцати тысяч футов. В одиннадцать часов - к этому времени авиация, по замыслу, должна подавить или дезорганизовать немецкую оборону перед войсками, сосредоточенными для наступления, - в атаку идет пехота с задачей пробить брешь в обороне для бронетанковых войск и обеспечить ввод в прорыв свежих дивизий, которые, развивая успех, проникнут глубоко в тыл немцев. Все это солдатам подробно растолковал лейтенант Грин, который теперь командовал ротой. Хотя внешне солдаты относились к этому хитроумному плану весьма скептически, сейчас, когда все увидели, с какой убийственной точностью делают свое дело громадные бомбардировщики, никто уже не сомневался, что наступление пойдет гладко. "Прекрасно, - подумал Ной, - все будет, как на параде". После возвращения из вражеского тыла он замкнулся в себе, стал сдержанным и в дни, предоставляемые для отдыха, или в часы относительного затишья на передовой все время размышлял, пытаясь переосмыслить свое отношение к окружающим, проникнуться философией равнодушия и отрешенности, чтобы раз и навсегда оградить себя от ненависти Рикетта и тех солдат роты, которые относились к нему так же, как сержант. Глядя на самолеты, с ревом пролетающие над головой, прислушиваясь к взрывам бомб где-то впереди, он думал, что в известном смысле должен быть благодарен "Рикетту. Ведь именно Рикетт избавил его от необходимости искать способ отличиться, дав понять, что, какой бы подвиг ни совершил Ной - пусть даже один взял бы Париж или за день перебил целую эсэсовскую бригаду - он не будет к нему благосклоннее. "Хватит, - решил Ной. - Теперь мне на все наплевать. Буду плыть по течению. Ни быстрее, ни медленнее, ни лучше других, ни хуже. Все пойдут вперед, пойду и я, будут драпать - я тоже..." Ной принял это решение, стоя в сырой щели за неизменной живой изгородью, прислушиваясь к разрывам бомб и вою пролетающих над головой снарядов, и вдруг сразу обрел какое-то странное ощущение покоя. Правда, покой этот был безрадостный, безнадежный, означавший крушение самых светлых чаяний, но все же это был покой. Он расслаблял натянутые нервы, успокаивал, и, как он ни был горек, сулил возможность сохранить жизнь. Он с интересом наблюдал за самолетами. Рассеянно поглядывая сквозь изгородь в сторону окопов противника, то и дело встряхивая головой, когда от грохота мощных разрывов закладывало уши, Ной испытывал чувство жалости к немцам, которые были там, за воображаемым рубежом, где летчики сбрасывали бомбы. Воюя здесь, на земле, с оружием, способным послать всего несколько граммов металла на какие-то жалкие сотни ярдов, он не мог не питать ненависти к равнодушным убийцам, летающим высоко в небе, и вдвойне сочувствовал забившимся в окопы беспомощным людям, на которых безжалостный век машин обрушивал тонны взрывчатки. Посмотрев на Бернекера, он заметил на его худом юношеском лице болезненную гримасу и понял, что друга угнетают те же мысли. - Господи, - пробормотал тот, - почему они не перестанут? Довольно уже, хватит... Фарш они из них хотят сделать, что ли? Немецкие зенитные батареи были уже подавлены, и самолеты шли спокойно, как на маневрах. Вдруг совсем близко что-то засвистело, раздался чудовищный взрыв, земля взметнулась вверх. Бернекер схватил Ноя и потянул его вниз. Скрючившись, прижавшись друг к другу, они старались как можно глубже забиться в щель. Ноги у них сплелись, каски соприкасались. Вокруг одна за другой с оглушающим треском рвались бомбы. В щель сыпалась земля, падали камни, обломки сучьев. - Ах, сволочи! - ругался Бернекер. - Не летчики, а гнусные убийцы! Вокруг раздавались Душераздирающие крики, вопли раненых. Но вылезти из щели было нельзя, так как бомбы все падали и падали. Ной слышал монотонное деловитое жужжание самолетов, которые спокойно и методично продолжали делать свое дело, недосягаемые на своей спасительной высоте. В самолетах сидели люди, уверенные в собственном мастерстве, бесспорно довольные достигнутыми результатами. - Жалкие бездельники! - продолжал Бернекер. - А еще такие надбавки получают... Убийцы! Ведь так никого из нас в живых не останется! "Это будет последняя гадость, которую сделает мне армия, - думал Ной. - Она убьет меня сама, не доверив этого немцам. Хоуп не должна знать, что это сделали американцы. Ей не должны сообщать, как все произошло..." - Летающие мешки с деньгами! - выкрикивал Бернекер в промежутках между взрывами диким, полным ненависти голосом. - Чинов нахватали! Сержанты, полковники! Вот тебе и хваленые бомбардировочные прицелы! Вот тебе и чудо техники! Чего еще от них ждать? Они как-то умудрились бомбить даже Швейцарию! Прицельное бомбометание! Эти ублюдки не могут даже отличить одну страну от другой! Где уж им разобраться, какие войска свои, какие чужие! Он орал прямо Ною в лицо, брызжа от ярости слюной. Ной знал, что Бернекер кричит просто для того, чтобы они оба не лишились рассудка, чтобы заставить себя еще глубже врасти в щель, чтобы не дать угаснуть последней искорке надежды на спасение. - А им хоть бы что! - кричал Бернекер. - Им все равно, кого бомбить! Положено сбрасывать по сотне тонн бомб в день, а на кого - не важно, хоть на родную мать! Какой-нибудь паршивый штурманишка хватил вчера лишнего, а сегодня его мутит, и он только и думает, как бы поскорее добраться до кабака подлечиться. Вот он и решил сбросить бомбы на пару минут раньше, а куда - наплевать! Задание выполнено. Еще пяток, таких вылетов, а там, глядишь, можно и домой на родину собираться... Клянусь богом, собственными руками задушу первого попавшегося молодчика в летной форме! Ей-богу... Вдруг бомбежка, словно чудом, прекратилась. Самолеты еще жужжали над головой, но очевидно, летчики в ошибке все-таки разобрались и теперь летели к другим объектам. Бернекер медленно встал и выглянул из щели. - Бог ты мой! - только и смог вымолвить он. Преодолевая дрожь в коленях, Ной тоже стал подниматься, но Бернекер толчком усадил его на место. - Сиди! - резко сказал он. - Пусть санитары убирают. Все равно, там больше новички из пополнения... Сиди на месте. Бьюсь об заклад, эти чертовы олухи снова вернутся и начнут бросать на нас бомбы. Нельзя вылезать из укрытия. Ной... - Бернекер нагнулся к Ною и лихорадочно сжал его руки в своих сильных лапах. - Ной, нам нужно держаться друг друга. Тебе и мне. Всегда. Мы приносим друг другу счастье. Будем заботиться друг о друге. Если мы будем вместе, с нами ничего не случится. Погибнет вся проклятая Германия, а мы уцелеем... Мы будем жить... Он неистово тряс Ноя. Глаза у него стали дикими, губы дрожали, а в хриплом голосе звучала твердая вера в то, что он говорил, вера, окрепшая после многих испытаний, через которые они вместе прошли, на волнах Ла-Манша, в осажденной ферме, на скользкое дне канала в ту ночь, когда утонул Каули. - Ты должен обещать мне. Ной, - прошептал Бернекер, - что мы никому не дадим разлучить нас. Никогда! Как бы они ни старались... Обещай мне! Ной заплакал, по его щекам тихо покатились беспомощные слезы: его растрогала и эта фанатическая вера, и то, что он так нужен своему другу. - Ну конечно же, Джонни, конечно, обещаю, - проговорил Ной, и на какой-то миг ему показалось, будто он вместе с Бернекером верит в их счастливое знамение, верит, что они пройдут невредимыми через все беды, если будут держаться друг друга... Двадцать минут спустя все, кто уцелел после бомбежки, вылезли из укрытий и заняли прежний рубеж, с которого рота отошла, чтобы не попасть под удар собственной авиации. Затем, перебравшись через изгородь, солдаты двинулись по изрытому воронками зеленому пастбищу туда, где, по замыслу начальства, все немцы были либо уничтожены, либо деморализованы. Угрюмо-сосредоточенные солдаты редкой цепью медленно шли по сочной траве, держа наготове винтовки и автоматы. "И это все, что осталось от роты? - с мрачным удивлением подумал Ной. - А пополнение, прибывшее в роту неделю назад, - новобранцы, которые не успели сделать ни единого выстрела? Неужели все погибли?" На соседнем поле тоже виднелась редкая цепочка таких же изможденных, угрюмо-сосредоточенных солдат, которые медленно продвигались ко рву перед насыпью, резко выделявшейся на ровном зеленом лугу. Над головой по-прежнему с воем проносились снаряды, но ружейно-пулеметного огня пока слышно не было. Самолеты улетели в Англию, усеяв поле серебристыми блестками фольги, сброшенной ими, чтобы сбить с толку радиолокаторщиков противника. Под яркими солнечными лучами блестки искрились в густой зеленой траве, и Ной, шагая рядом с Джонни Бернекером, то и дело жмурился от их ослепительного блеска. Путь до насыпи показался долгим, но, наконец, они добрались до желанного укрытия. Не дожидаясь команды, солдаты бросились в неглубокий ров у поросшей травой насыпи, инстинктивно ища укрытия, хотя по ним еще никто не стрелял. У всех был такой вид, словно они только что захватили важный объект, за который упорно сражались несколько дней. - А ну, живо! Шевелись! - заорал Рикетт. Так он орал на людей всегда, были ли они заняты чисткой уборных в лагере во Флориде или штурмовали пулеметные гнезда в Нормандии. Тот же голос, тот же тон, те же выражения. - Война еще не кончилась! А ну, вылезай из канавы! Ной и Бернекер продолжали лежать, отвернув головы и уткнувшись в мягкую траву, делая вид, будто ничего не слышат, будто Рикетта здесь нет, будто Рикетт вообще больше не существует. Трое или четверо новобранцев поднялись и, позвякивая солдатским снаряжением, стали нерешительно взбираться на насыпь. Рикетт последовал за ними и, встав во весь рост на вершине насыпи, заорал на остальных: - А ну, давай! Хватит отсиживаться! Живо! Ной и Бернекер неохотно поднялись и вместе с другими медленно полезли на скользкую насыпь в шесть футов высотой. Бернекер забрался первым и протянул Ною руку. Впереди расстилался луг, на котором валялись убитые коровы, а дальше тянулись изгороди с посаженными на равных промежутках друг от друга деревьями. Противник по-прежнему молчал. Новобранцы, которые поднялись первыми, робко двинулись вперед, а Рикетт не переставал кричать. Следуя за другими, Ной сделал первые несколько шагов. В этот момент он ненавидел Рикетта больше, чем когда бы то ни было. И вдруг застрочили пулеметы. Вокруг засвистели пули и многие попадали, так и не успев услышать отдаленной трескотни пулеметов. Цепь на мгновение замерла, люди в замешательстве уставились на загадочную изгородь, извергавшую огонь. - Вперед! - заорал Рикетт диким голосом, стараясь перекричать треск пулеметов. - Бегом! Но половина солдат уже залегла. Ной схватил Бернекера за руку, и оба, низко пригнувшись, бросились назад за насыпь и, тяжело дыша, сползли вниз, в спасительную зелень рва. Один за другим в ров скатывались запыхавшиеся солдаты. На гребне насыпи показался Рикетт. Шатаясь и отчаянно жестикулируя, он что-то хрипло выкрикивал, а из горла у него хлестала кровь. Потом, скошенный новой очередью, он упал ничком и соскользнул вниз прямо на Ноя. Ной почувствовал на своем лице теплую кровь сержанта. Он отшатнулся, но Рикетт словно прирос к нему, обхватив его за плечи и крепко вцепившись руками в ремни вещевого мешка. - Сволочи! - четко произнес Рикетт. - Эх, вы, сволочи... Потом его тело обмякло, и он повалился к ногам Ноя. - Готов, - сказал Бернекер, - наконец-то этот сукин сын подох... Бернекер оттащил убитого в сторону, а Ной стал неторопливо стирать со своего лица кровь. Стрельба прекратилась, и опять стало тихо, только с поля Доносились вопли и стоны раненых. Но стоило кому-нибудь выглянуть из-за насыпи, чтобы посмотреть, чем им помочь, как противник снова открывал огонь, и в ров летела трава, скошенная пулями. Оставшиеся от роты солдаты, вконец изнуренные, улеглись вдоль рва. - Проклятая авиация! - ругался Бернекер. - "Всякое сопротивление будет сломлено; все будет уничтожено или подавлено". Подавили, нечего сказать! Как только увижу первого летуна, клянусь богом... Люди уже немного отдышались и теперь тихо лежали во рву, предоставляя возможность повоевать другим. Вскоре появился лейтенант Грин. Ной слышал, как, шагая вдоль рва, он уговаривал солдат своим тоненьким, девичьим голоском. - Нельзя же так! - визжал лейтенант. - Вставайте! Надо идти вперед. Вперед! Сколько можно сидеть здесь? Второй взвод посылает группу, она обойдет пулеметы слева, а мы должны сковать их отсюда. Вставайте же, ну поднимайтесь! В голосе лейтенанта звучало отчаяние, но солдаты даже не смотрели на него. Они прятали лица в густой мягкой траве, не обращая ни малейшего внимания на его уговоры. Грин неожиданно вскарабкался на насыпь и, встав во весь рост, продолжал уговаривать и умолять, но никто так и не двинулся с места. Ной с интересом следил за лейтенантом и ждал, что вот-вот его убьют. Снова застрочили пулеметы, но Грин все метался как одержимый, выкрикивая бессвязные слова: - Это же просто. Ничего особенного. Давайте же... Наконец он снова спрыгнул вниз, отошел ото рва и зашагал назад по открытому полю. Пулеметы смолкли. Все были очень довольны, что лейтенант ушел. "Вот она, моя система, - хитро усмехнулся про себя Ной, - так я проживу целый век. Просто нужно делать то же, что и все. Возьму и останусь здесь, ну и что мне могут сделать?" Справа и слева гремел бой, но они ничего не видели и не знали, что творится вокруг. Здесь во рву было тихо и безопасно. Немцы им здесь ничего не могли сделать, а они в свою очередь не собирались причинять вред немцам. Всех это вполне устраивало, ощущение прочной безопасности приятно согревало душу. Вот когда немцы отойдут или их окружат, можно будет подумать о том, чтобы двинуться дальше, а пока - рано. Бернекер вытащил коробку с сухим пайком и вскрыл ее. - Опять телячья колбаса, - недовольно пробурчал он, отправляя ломтики в рот прямо с ножа. - И какой дурак придумал это блюдо? А эту дрянь, - продолжал он, с презрением отбрасывая пакетик с порошком искусственного лимонада, - я в рот не возьму, даже если буду подыхать от жажды! Ною есть не хотелось. Он то и дело поглядывал на труп Рикетта, лежавший в трех шагах от него. Глаза убитого были широко раскрыты, на окровавленном лице застыла гневная начальственная гримаса, в горле зияла огромная рана. Сколько Ной ни пытался внушить себе, что ему приятно видеть своего врага мертвым, это не удавалось. Смерть превратила Рикетта из злобного хулигана, грубияна, сквернослова и убийцы в еще одного павшего американца, погибшего товарища, утраченного союзника... Ной тряхнул головой и отвернулся. К насыпи снова приближался лейтенант Грин, а с ним неторопливо шагал какой-то высокий человек, задумчиво разглядывая упрямцев, развалившихся во рву. Когда они подошли ближе, Бернекер тихо воскликнул: - Господи, генерал! Две заезды... Ной приподнялся и удивленно уставился на подошедшего: за все время пребывания в армии он ни разу не видел генерала так близко. - Генерал-майор Эмерсон! - испуганно прошептал Бернекер. - Какого черта ему здесь надо? Сидел бы уж у себя... Но тут генерал с неожиданным проворством вскочил на насыпь и встал во весь рост на виду у немцев. Затем он медленно пошел вдоль рва, обращаясь к застывшим от изумления солдатам. Сбоку у него висел пистолет, а под мышкой торчал стек. "Невероятно, - подумал Ной, - это, должно быть, кто-то просто прицепил себе генеральские звезды. Грин пытается надуть нас". Застучали пулеметы, но генерал продолжал идти все так же медленно, легким, спокойным шагом, как тренированный спортсмен, обращаясь к солдатам, мимо которых он проходил. - Ну, хватит, ребята, - расслышал Ной негромкий, спокойный, дружелюбный голос, когда генерал стал приближаться к нему, - хватит, пошли. Не сидеть же здесь целый день. Пошли вперед. Мы держим всех остальных, пора двигаться. Вот что, друзья, только вон до тех изгородей, и хватит. Больше я вас ни о чем не прошу. Вперед, ребята! Сколько можно здесь торчать? Ной заметил, что левая рука генерала вдруг вздрогнула, и из кисти начала сочиться кровь. Но тот только недовольно поморщился и, плотнее сжав стек под мышкой, продолжал разговаривать с солдатами все тем же ровным проникновенным голосом. Дойдя до Ноя и Бернекера, он остановился. - Ну что ж, ребята, пойдем? - ласково продолжал он. - Только до изгородей... Теперь Ной мог лучше разглядеть генерала. Длинное, худощавое лицо его со спокойными печальными глазами, красивое и интеллигентное, скорее напоминало лицо ученого или врача. Это открытие настолько смутило Ноя, что ему стало казаться, будто до настоящего момента армия все время дурачила его. Грустное выражение на мужественном лице словно подхлестнуло Ноя, и он вдруг понял, что не в силах отказать такому человеку ни в чем. Он поднялся и тут же почувствовал, что Бернекер следует его примеру. На лице генерала на мгновение промелькнула скупая, едва заметная б