е. Конечно, при такой неразберихе вряд ли удастся выяснить, кто дезертировал, кого убили, кто попал в плен, героически сражаясь с противником. Может быть, потом, лет через пятнадцать, и дойдут какие-нибудь слухи, а может быть и никогда. Но стоит ли беспокоиться об этом сейчас? - Зачем же тебе ехать в Париж, чтобы дезертировать? - спросил Христиан, вспомнив о листовках. - Почему бы не выбрать другой способ: найди первую попавшуюся американскую часть и сдайся в плен. - Я думал об этом. Не годится: слишком опасно. На фронтовиков полагаться нельзя. Могут сгоряча прикончить. Кто знает, а вдруг всего несколько минут назад снайпер убил их товарища? Вдруг им недосуг возиться с пленными? Или попадется еврей, у которого родственники в Бухенвальде? Всякое бывает. А потом здесь, в этой проклятой стране, можно так и не попасть ни к американцам, ни к англичанам. У каждого паршивого француза отсюда и до Шербура есть теперь оружие, и каждый из них только и думает, как бы подстрелить немца, пока не поздно. Нет, дорогой, я собираюсь дезертировать, а не умирать. "Предусмотрительный малый, - с восхищением подумал Христиан. - Все обдумал заранее. Неудивительно, что такой и в армии жил припеваючи. Щелкал себе фотоаппаратом, делал как раз такие снимки, какие нравились министерству пропаганды, имел тепленькое местечко в журнале, квартиру в Париже..." - Ты помнишь мою Симону? - спросил Брандт. - Ты все еще с ней? - удивился Христиан. Брандт жил с Симоной еще в сороковом году. Христиан познакомился с ней, когда первый раз приезжал в Париж в отпуск. Они вместе развлекались, Симона даже приводила с собой приятельницу... Как же ее звали? Кажется, Франсуаза... Но Франсуаза была холодна как лед и вообще не скрывала своей неприязни к немцам... Да, Брандту в войне повезло. Надев мундир победоносной армии, он оставался почти что гражданином Франции и умело извлекал выгоду из преимуществ такого двойственного положения. - Ну конечно, я по-прежнему с Симоной, - ответил Брандт. - Что же в этом странного? - Сам не знаю, - улыбнулся Христиан. - Ты только не сердись. Просто все было так давно... Прошло целых четыре года... Четыре года войны... Хотя Симона была весьма недурна собой, Христиану почему-то казалось, что Брандт при таких возможностях должен был все эти годы порхать от одной красотки к другой. - Мы решили пожениться, как только кончится вся эта чертовщина, - решительно объявил Брандт. - Правильно, - согласился Христиан, сбавляя скорость, так как они обгоняли вереницу солдат, устало шагавших по обочине. За спиной у них поблескивали при свете луны автоматы. - Что вам мешает? "Брандт во всем благоразумен, - с завистью подумал Христиан. - Счастливчик. Не получил не единой царапины. Позади легкая война, впереди - благоустроенная жизнь. Все у него предусмотрено". - Сейчас прямо к ней, - продолжал Брандт. - Сниму форму, оденусь в штатское и буду ждать американцев. Когда суматоха уляжется, Симона пойдет в американскую военную полицию и сообщит обо мне. Скажет, что я немецкий офицер и желаю сдаться. А там кончится война, меня выпустят, я женюсь на Симоне и снова буду писать картины... "Да, везет человеку, - думал Христиан. - Умеет устраиваться. Жена, карьера, словом, все..." - Христиан, - искренне предложил Брандт, - ведь и ты можешь поступить так же! - Как? - усмехнулся Христиан. - Что, Симона и за меня пойдет? - Не смейся!.. Квартира у Симоны большая: целых две спальни. Ты тоже можешь пожить у нее. Ты хороший парень, и незачем тебе тонуть в этом болоте... - Брандт взмахнул рукой, и этот скупой жест, казалось, охватывал все: и спотыкающихся солдат, шагавших по дороге, и грозное небо, и рушащиеся государства. - Хватит с тебя. Ты свое дело сделал. Сделал даже больше, чем требовалось. Теперь пора каждому, кто не глуп, подумать о себе... - Знаешь, - продолжал уговаривать Брандт, ласково положив руку на плечо Христиану, - с того первого дня на парижской дороге я все время справлялся о тебе, беспокоился, чувствуя, что если смогу помочь кому-нибудь выбраться живым и невредимым из этой заварухи, то выбор мой падет на тебя. Когда все кончится, нам будут нужны такие люди; как ты. Если даже ты считаешь, что не вправе поступать так ради себя, то ты обязан сделать это ради своей страны... Ну, так как же, останешься со мной? - Может быть, - не сразу ответил Христиан. - Может быть. - Он тряхнул головой, чтобы прогнать усталость и сон, и осторожно объехал группу солдат, которые при слабом свете затемненных карманных фонариков суетились около броневика, лежавшего поперек дороги. - Может быть, и останусь... Только прежде нужно добраться до Парижа, а потом уже думать, что делать дальше... - Доберемся, - спокойно сказал Брандт. - Обязательно доберемся. Теперь я в этом абсолютно уверен. На другой вечер они въехали в Париж. Машин на улицах было очень мало. Город был погружен в темноту, но ничто, как будто, не изменилось по сравнению с тем, что Христиан видел раньше, когда он бывал здесь до вторжения. По улицам по-прежнему проносились немецкие штабные автомобили, то и дело отворялись двери затемненных кафе, на мгновение озаряя улицу слабым отблеском света, раздавался громкий хохот солдат, прогуливающихся по тротуару. Когда они проезжали площадь Оперы, Христиан успел заметить девиц, которые, как и прежде, зазывали прохожих мужчин, особенно в военной форме. "Да, мир коммерции живет своей обычной жизнью, - мрачно подумал Христиан. - Ему все равно, где противник: в тысяче километров или на подступах к городу, в Алжире или в Алансоне..." Возбужденный Брандт нетерпеливо ерзал на краешке сиденья, направляя Христиана в путаном лабиринте затемненных улиц. Христиану вспомнились другие времена. Они с Брандтом разъезжали по этим же бульварам вместе с Гарденбургом и унтер-офицером Гиммлером, который с видом профессионального гида показывал им местные достопримечательности. Весельчака Гиммлера больше нет: кости его тлеют где-то в песках пустыни. Гарденбург покончил самоубийством в Италии... А вот они с Брандтом живы и снова едут по тем же улицам, вдыхают тот же древний аромат старинного города, проезжают мимо тех же памятников, мимо вечной реки... - Приехали, - прошептал Брандт. - Остановись здесь. Христиан затормозил и выключил зажигание. Он очень устал. Перед ними был гараж, к массивным воротам которого вел крутой бетонированный спуск. - Жди меня здесь, - сказал Брандт, торопливо вылезая из машины. Он подошел к боковой двери гаража и постучал. Дверь почти тотчас же отворилась, и Брандт исчез за ней. Христиан вспомнил, как точно так же исчез Гиммлер за дверью публичного дома, вспомнил мавританские портьеры, шампанское и улыбку на красных губах брюнетки. "Странный вкус, - насмешливо говорили красные губы, - очень странный, не правда ли?" И отрывисто-грубый ответ Брандта: "Мы вообще странные люди. Еще узнаете. А пока занимайся своим делом!" А потом - зеленое шелковое платье в руках у Гиммлера и надпись на стене "1918"). Где-то в глубине сознания у Христиана снова зашевелилась мрачная мысль: "Эти французы нас всех перебьют..." Массивные ворота гаража медленно, со скрипом распахнулись, и в глубине строения тускло замерцало бледно-желтое пятно света. Появился Брандт и, быстрым взглядом окинув улицу, торопливо зашептал: - Загоняй сюда... Быстрее! Христиан завел мотор и, развернув машину, направил ее по спуску туда, где мерцал свет. Он слышал, как ворота гаража, пропустив машину, снова закрылись. Осторожно двигаясь по узкому проходу, Христиан отвел машину в дальний угол и, остановившись, осмотрелся кругом. В полутьме гаража он разглядел еще три-четыре машины, накрытые брезентом. - Все в порядке! - услышал он голос Брандта. - Здесь и поставь. Христиан заглушил мотор и вылез из машины. К нему подошел Брандт с каким-то толстым коротышкой в мягкой фетровой шляпе, которая при столь скудном освещении делала его похожим на нечто среднее между театральным комиком и злодеем. Коротышка медленно обошел вокруг машины, что-то ощупывая и осматривая. - Пойдет, - сказал он по-французски, а затем исчез в маленькой каморке, откуда и светила затемненная лампочка. - Машину я продал. Мне дали за нее семьдесят пять тысяч франков, - сказал Брандт, помахав перед лицом Христиана пачкой банкнот. Банкнот Христиан, конечно, не разглядел, по услышал сухой шелест бумажек. - В ближайшие несколько недель деньги нам будут очень кстати. Теперь давай заберем все из машины. Дальше пойдем пешком. "Семьдесят пять тысяч! - подумал восхищенный Христиан, помогая Брандту выгружать из машины окорок, сыр, кальвадос. - Этот человек нигде не пропадет! Всюду у него друзья, деловые знакомства, и ему в любой момент охотно придут на выручку". Коротышка вернулся с двумя парусиновыми мешками, и Христиан с Брандтом стали складывать в них продукты. Француз безучастно стоял поодаль, не изъявляя ни малейшего желания помочь им. Когда они покончили со своим делом, он проводил их к выходу и отпер дверь. - До свидания, месье Брандт. Желаю хорошо провести время в Париже, - сказал он с такой хитрой, едва уловимой насмешкой в голосе, что Христиану захотелось схватить его за шиворот и вытащить на улицу, чтобы разглядеть как следует его лицо. Он даже приостановился, но Брандт нетерпеливо потянул его за руку. Христиан покорно вышел на улицу. Дверь за ними захлопнулась, негромко лязгнул засов. - Сюда, - сказал Брандт и пошел впереди, взвалив на плечо мешок с добычей. - Тут недалеко. Христиан зашагал за ним по темной улице. Он решил, что потом расспросит, что за птица этот француз и зачем ему машина. Сейчас же он слишком устал, да и Брандту не терпелось добраться до своей возлюбленной. Минуты через две Брандт остановился у подъезда трехэтажного дома и позвонил. По пути им никто не встретился. Ждали долго, но, наконец, дверь чуть приоткрылась. Брандт прошептал что-то в щелочку, откуда послышался старушечий голос, вначале ворчливый, а потом, когда Брандта узнали, теплый и приветливый. Тихо звякнула цепочка, и дверь отворилась. Христиан проследовал за Брандтом наверх мимо закутанной консьержки. "Брандт знает, куда стучать, - подумал Христиан, - и что сказать, чтобы отворялись двери". Щелкнул выключатель, и перед Христианом предстала мраморная лестница чистого, вполне респектабельного буржуазного дома. Через двадцать секунд свет погас, и они продолжали подниматься в темноте. Автомат, висевший на плече Христиана, то и дело с металлическим лязгом стукался о стену. - Тише! - прошипел Брандт. - Осторожней. На следующей площадке Брандт нажал на автоматический выключатель, и свет загорелся еще на двадцать секунд, покорный французской бережливости. Поднялись на третий этаж, и Брандт осторожно постучал. Дверь сразу же отворили, словно хозяйка квартиры с нетерпением ждала их. На лестницу брызнул яркий сноп света, и в дверях показалась женщина в длинном халате. Она бросилась в объятия Брандта и, всхлипывая, твердила: - Господи, наконец-то... Ты дома, дорогой! Наконец-то... Христиан смущенно прижался к стене, придерживая рукой приклад, и наблюдал, как обнимаются те двое. Обнялись они по-домашнему, как муж с женой, в их объятии была не столько страсть, сколько радостное чувство облегчения, простое, будничное, трогательное, исполненное слез и глубоко интимное. Наконец, смеясь сквозь слезы, Симона освободилась из объятий и, откинув одной рукой прядь длинных, прямых волос, а другой все еще держась за Брандта, словно тот, как призрак, мог в любой момент исчезнуть, приветливо промолвила, повернувшись к Христиану: - А теперь пора отдать долг вежливости... - Ты ведь помнишь Дистля? - спросил Брандт. - Конечно, помню! - И она быстро протянула руку Христиану. - Я так рада вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали... Проходите... Не стоять же вам всю ночь на лестнице! Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь. По-домашнему щелкнул замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой, не позволял разглядеть черты ее лица. - Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно, проголодались до смерти? - хлопотала Симона. - Есть вино... откроем бутылочку, чтобы отметить... Франсуаза, смотри, кто пришел! "Так вот это кто! - вспомнил Христиан. - Та самая Франсуаза, которая терпеть не могла немцев". Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла от окна, чтобы поздороваться с Брандтом. - Очень рада вас видеть, - сказала Франсуаза. Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, - высокая, стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она с улыбкой протянула Христиану руку. - Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль, - сказала Франсуаза, тепло пожимая Христиану руку. - Так вы меня еще помните? - удивился Христиан. - Конечно! - ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. - Я все время о вас думала! "Что кроется в глубине этих зеленых глаз? - подумал Христиан. - Чему она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?" - Франсуаза переехала ко мне месяц назад, дорогой, - сказала Симона Брандту с милой гримаской. - Ее квартиру реквизировала ваша армия. Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться из его объятий. Христиан заметил, что она сильно постарела. Выглядела она по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз появились морщинки, кожа лица казалась высохшей и безжизненной. - Долго собираетесь пробыть здесь? - поинтересовалась Франсуаза. - Сейчас пока трудно сказать... - начал было Христиан после минутного колебания, но его слова пресек хохот Брандта, хохот почти истерический, хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей. - Христиан, брось эти проклятые условности! Ты же знаешь, мы будем дожидаться здесь конца войны! Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее, усадив на кушетку. Христиан подметил холодный удивленный взгляд, который бросила на них Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну. - Ну идите же! - всхлипывала Симона. - Просто глупо. Сама не знаю, почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала, когда грустно, плакала, радуясь солнечной погоде, плакала, когда лил дождь. Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я уже стану умницей и накормлю вас отличным ужином. Да хватит вам смотреть на мои заплаканные глаза! Идите. Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое въелась пыль всех дорог от самой Нормандии. - Пошли, Христиан, - сказал Брандт. - Смоем хоть немного с себя грязь. Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан, даже на них не взглянула. В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока Христиан старался причесать мокрые черные волосы чьей-то расческой, Брандт разоткровенничался. - В этой женщине есть что-то особенное, нечто такое, чего я никогда не встречал у других. Все мне в ней нравится. Странно, к другим женщинам я всегда был придирчив. Та слишком худа, та глуповата, та тщеславна... Две-три недели, больше я не мог сними выдержать. Но Симона - другое дело... Я понимаю, что она немного сентиментальна, знаю, что стареет, вижу морщинки, но люблю все это. Она не блещет умом, но и это не беда, она плаксива, но и это мне нравится. Единственная ценность, которую я приобрел за время войны, - это она, - закончил он очень серьезно. Затем, словно устыдившись излишней откровенности, Брандт открыл кран на всю мощь и стал энергично смывать мыло с лица и шеи. Он разделся по пояс, и Христиан с насмешливой жалостью смотрел на торчащие, словно у подростка, кости и слабые, худые руки приятеля. "Тоже мне любовник, - подумал Христиан. - Солдат называется! И как он умудрился остаться живым за четыре года войны?" Брандт выпрямился и стал вытирать лицо. - Христиан, - серьезно спросил он, не отрывая мохнатого полотенца от лица, - значит, ты остаешься со мной? - Прежде всего, - начал Христиан, стараясь говорить потише, - как насчет этой подруги Симоны? - Франсуазы? - Брандт махнул рукой. - Не беспокойся. Места хватит. Ты можешь спать на кушетке... Или же, - усмехнулся он, - найдешь с ней общий язык, и тогда не придется спать на кушетке... - Я не о том, что не хватит места... Брандт протянул руку к крану, собираясь закрыть его, но Христиан резко схватил его за руку. - Пусть течет. - В чем дело? - спросил озадаченный Брандт. - Она, эта подруга, не любит немцев, - пояснил Христиан. - И может натворить беды. - Ерунда, - прервал его Брандт и резким движением закрыл кран. - Я знаю ее. Ты ей понравишься. Так что ж, обещаешь остаться? - Ладно, останусь, - неторопливо ответил Христиан и заметил, что у Брандта тотчас же заблестели глаза, а рука, которую он положил на голое плечо Христиана, слегка дрожала. - Мы в безопасности, Христиан, - прошептал Брандт. - Наконец-то мы в безопасности... Он отвернулся, торопливо надел рубашку и вышел. Христиан медленно оделся, тщательно застегнул все пуговицы и посмотрелся в зеркало. С осунувшегося, изможденного лица на него глядели усталые глаза, тут и там залегли глубокие морщины - следы пережитых ужасов и отчаяния. Он еще ближе наклонился к зеркалу, чтобы рассмотреть волосы. На висках белела седина, да и выше волосы тоже начинали серебриться. "Господи! - подумал он. - А я и не замечал! Ведь старею, старею..." Подавив ненавистное чувство жалости к себе, которому он на миг поддался, Христиан вышел и твердым шагом направился в гостиную. Лампа под розовым абажуром бросала ровный мягкий свет на уютную обстановку гостиной, на мягкую кушетку, где, полулежа на подушках, устроилась Франсуаза. Брандт и Симона ушли спать. Из гостиной они выходили по-домашнему, рука в руке. Путано рассказав о злоключениях последних дней, Брандт сразу же после ужина едва не заснул за столом, и Симона нежно подняла его за руки со стула и увела с собой. Христиану и Франсуазе, которые оставались вдвоем в розовом полумраке гостиной, она на прощание улыбнулась почти материнской улыбкой. - Война кончена, - бормотал Брандт, выходя из гостиной. - Да, братцы, кончена! И я иду спать. Прощай Брандт, лейтенант армии Третьей империи! - продолжал разглагольствовать он сонным голосом. - Прощай, солдат! Завтра художник-декадент снова проснется в штатской постели рядом со своей женой! - Посмотрев на Франсуазу, он обратился к ней с добродушной фамильярностью: - Будьте поласковей с моим другом. Любите его, Он - лучший из лучших! Сильный, испытанный в боях - надежда новой Европы, если вообще будет новая Европа, если вообще есть надежда... Крепко любите его! Симона с ласковым укором покачала головой. - Вино в голову ударило. Сам не знает, что болтает, - сказала она, увлекая Брандта в спальню. - Спокойной ночи, - на прощанье крикнул им Брандт уже из коридора, - спокойной ночи, дорогие друзья! Дверь закрылась, и в гостиной воцарилась тишина. Взгляд Христиана бесцельно блуждал по маленькой комнате, обставленной в типично женском вкусе, задерживаясь то на полированной глади дерева, то на темных в полумраке зеркалах, то на расшитых в мягких тонах подушках, то на оправленной в серебряную рамку довоенной фотографии Брандта в берете и баскской рубашке. Наконец Христиан взглянул на Франсуазу. Закинув руки за голову, она задумчиво уставилась в потолок. Лицо ее наполовину скрывала тень, тело в голубом стеганом халате покоилось на подушках. Изредка она ленивым, едва заметным движением шевелила носком атласной комнатной туфельки, дотрагиваясь ею до края кушетки, потом отодвигала ногу назад. В памяти Христиана смутно возник такой же стеганый халат, только густого темно-красного цвета, на Гретхен Гарденбург, когда он впервые увидел ее в дверях просторной берлинской квартиры. Интересно, что она делает теперь? Цел ли дом, жива ли она сама? Живет ли все с той же седовласой француженкой? - Устал солдат, - донесся до него приглушенный голос с кушетки. - Очень устал наш лейтенант Брандт. - Да, устал, - согласился Христиан, внимательно посмотрев на нее. - Должно быть, туго ему пришлось? - поинтересовалась она, снова пошевелив носком туфельки. - Кажется, последние несколько недель были не из приятных? - Да, не очень. - А что американцы? - с невинным видом расспрашивала она, сохраняя скучающий тон. - Наверное, у них большие силы и совсем свежие? - Пожалуй, так. Франсуаза чуть повернулась, и складки шелкового халата по-новому обрисовали стройную фигуру. - А в газетах пишут, что все развивается согласно плану. Противника успешно сдерживают, и готовится внезапное контрнаступление. Это звучит очень успокаивающе, - продолжала она с явной издевкой. - Месье Брандту следовало бы почаще читать газеты. Франсуаза тихо рассмеялась, и Христиан подумал, что если бы разговор шел о чем-нибудь другом, то этот смех показался бы чувственным и манящим. - Месье Брандт, - продолжала Франсуаза, - не думает, что противника удастся сдержать, а "внезапное наступление" было бы полной неожиданностью для него. Как вы думаете? - Думаю, что так, - согласился Христиан, начиная злиться, а про себя подумал: "И чего только ей надо?" - Ну, а вы сами как считаете? - рассеянно спросила она, глядя куда-то в пространство, мимо Христиана. - Пожалуй, я разделяю мнение Брандта. - Вы, наверное, тоже очень устали. - Франсуаза села и пристально посмотрела на него. На губах ее играла полная искреннего сочувствия улыбка, но в прищуренных зеленых глазах. Христиан уловил какую-то скрытую насмешку. - Наверное, вам тоже хочется спать? - Пока нет, - ответил Христиан. Ему вдруг показалось невыносимой мысль о том, что эта стройная зеленоглазая насмешливая женщина может оставить его одного. - А уставать приходилось куда больше... - О, настоящий солдат! - заметила Франсуаза, снова откидываясь на подушки. - Стойкий, неутомимый. Разве может армия проиграть войну, когда все еще есть такие солдаты! Христиан впился в нее взглядом. Он ее ненавидел. Сонным движением она повернула голову на подушке, чтобы было удобнее смотреть на него. Длинные мышцы натянулись под бледной кожей, тень легла по-другому, еще больше подчеркивая изящные линии шеи. Глядя на нее во все глаза. Христиан знал, что в конце концов обязательно поцелует то местечко, где белоснежная кожа образует нежный, плавный переход от шеи к полуприкрытому халатом плечу... - Когда-то давно я знала одного молодого человека вроде вас, - сказала Франсуаза, погасив улыбку и глядя прямо на него. - Только он был француз. Сильный, терпеливый, убежденный патриот Франции. Признаюсь, он мне очень нравился. Он погиб в сороковом году во время отступления. Того, другого отступления... А вы собираетесь умереть? - Нет, - в раздумье ответил Христиан. - Умирать я не собираюсь. - Прекрасно. - На пухлых губах Франсуазы показалось подобие улыбки. - Лучший из лучших, как сказал ваш друг. Надежда новой Европы. Вы действительно считаете себя надеждой новой Европы? - Брандт был пьян. - Разве? Возможно. Вы уверены, что вам не хочется спать? - Уверен. - А выглядите вы усталым. - Но спать не хочу. Франсуаза слегка кивнула. - Унтер-офицер, который всегда начеку. Он не желает спать. Предпочитает бодрствовать и, жертвуя собой, развлекать одинокую француженку, которой нечего делать, пока в Париж не пришли американцы. Тыльной стороной кисти она прикрыла глаза, просторный рукав халата соскользнул, обнажив тонкую изящную руку. - Завтра вас представят к ордену "Почетного легиона" второй степени за услуги, оказанные французской нации. - Перестаньте, - сказал Христиан. - Довольно насмехаться надо мной. - Да мне и мысли такой в голову не приходило, - возразила Франсуаза. - Скажите мне, унтер-офицер, как военный человек, когда, по-вашему, здесь будут американцы? - Недели через две или через месяц... - Интересные наступают времена, не правда ли? - Да. - Знаете что, унтер-офицер? - Что? - Я все вспоминаю тот вечер, когда встретилась с вами. Когда это было: в сороковом или в сорок первом? - В сороковом. - Я, помню, надела белое платье. Вы были очень красивы. Высокий, стройный, умный - прямо покоритель сердец. В своем блестящем мундире вы выглядели настоящим богом механизированной войны. Франсуаза рассмеялась. - Вы снова насмехаетесь надо мной, - прервал ее Христиан. - Не думайте, что это очень приятно. - Вы просто очаровали меня, - жестом остановила его Франсуаза. - Честное слово, очаровали. Но я была холодна к вам, правда? - Снова этот запоминающийся смешок. - Вы даже не представляете, каких трудов мне стоило сохранять холодность. Ведь мне далеко не безразличны привлекательные молодые мужчины. А вы были так красивы... Ее полусонный шепот гипнотизировал Христиана, он звучал, как какая-то отдаленная, нереальная музыка в уютном полумраке этой со вкусом обставленной комнаты. - ...Вы так покоряли своей самоуверенностью, силой, красотой. Мне пришлось приложить все силы, чтобы не потерять власти над собой... Сейчас ведь вы уже не такой самоуверенный, унтер-офицер? - Не такой, - в полусне отвечал Христиан. Ему казалось, что он ритмично покачивается на нежных, ароматных, чуть-чуть опасных волнах прибоя. - Совсем не самоуверенный... - Вы очень устали, - тихо говорила женщина. - Поседели... Немного хромаете, я заметила. В сороковом я не думала, что вы когда-нибудь можете устать. Тогда мне казалось, будто вы могли только умереть, умереть славной смертью под пулями, но устать - никогда... Сейчас вы выглядите иначе, совсем иначе. Подходя к вам с обычной меркой, теперь никто не назвал бы вас красивым с этой хромотой, с сединой, с осунувшимся лицом... Но я, знаете ли, женщина со странными вкусами. Мундир больше не блестит, лицо серое, и в вас не осталось ничего похожего на молодого бога механизированной войны... - В ее голосе снова зазвучала насмешка. - Но для меня сегодня вы намного привлекательнее, унтер-офицер, бесконечно привлекательнее... Она умолкла, и ее пьянящий, как опиум, голос замер, словно приглушенный мягкими подушками. Христиан встал, шагнул к кушетке и пристально посмотрел ей в глаза. Она ответила прямой, откровенной улыбкой. Христиан быстро наклонился и поцеловал ее. Он лежал рядом с ней на темной кровати. Летний ночной ветерок колыхал занавески раскрытого окна. Бледный, серебристый свет луны, смягчая контуры, озарял туалетный столик, стулья с брошенной на них одеждой. Для Христиана эти пылкие, изощренные, всепоглощающие объятия были новой вехой в его отношениях с женщинами. Безудержная волна страсти захлестнула воспоминания о бегстве, о зловонии санитарного обоза, об изнурительных переходах, о мертвом мальчике-французе, о проклятом велосипеде, о слепящей глаза пыли во время гонки на краденом автомобиле по забитой отступающими дороге. На мягкой постели в залитой лунным светом комнате войны не существовало. Христиан вдруг осознал, что наконец-то, впервые с тех пор, как он много лет назад попал во Францию, осуществилась его давно забытая мечта обладать великолепной, совершенной женщиной. Ненавистница немцев... Христиан с улыбкой повернулся к Франсуазе, которая лежала рядом, изредка дотрагиваясь пальцами до его тела. Ее темные, ароматные волосы разметались по подушке, глаза загадочно блестели в темноте. Она улыбнулась в ответ. - А ты, я вижу, не очень-то устал. Оба рассмеялись. Он пододвинулся к ней и поцеловал гладкую, отливающую матовым блеском кожу между шеей и плечом. Полусонный, он уткнулся в мягкую теплоту ее тела и щекочущие волосы, вдыхая их смешанный животворный аромат. - Можно найти оправдание всякому отступлению, - прошептала Франсуаза. Через открытое окно доносились шаги солдат, их кованые сапоги ритмично, как на строевых учениях, топали по мостовой. Здесь, в этой укромной комнатке, сквозь пряди спутанных, ароматных волос его любовницы эти звуки казались Христиану приятными и не имеющими никакого значения. - Я знала, что так будет, еще давно, когда впервые увидела тебя. Знала, что этого нельзя преодолеть. - Зачем же было столько ждать? - спросил Христиан, слегка приподняв голову и разглядывая замысловатый рисунок, которым луна, отразившись от зеркала, украсила потолок. - Господи, сколько времени мы потеряли! Почему же ты тогда не решилась на это? - Тогда я отвергала ухаживания немцев, - невозмутимо ответила Франсуаза. - Считала, что нам нельзя уступать победителям во всем. Хочешь верь, хочешь нет - мне безразлично - но ты первый немец, которому я позволила дотронуться до себя. - Верю, - сказал Христиан, и он действительно верил ей, ибо, каковы бы ни были ее пороки, в лживости упрекнуть ее было нельзя. - Не думай, что это было так легко. Ведь я не монашка. - О нет! Уж в этом-то я готов поклясться. Но Франсуаза оставалась серьезной. - На тебе, конечно, свет клином не сошелся, - продолжала она. - Разве мало замечательных парней, приятных, молодых... Выбор был неплохой... Но ни один из них, ни один... Победители не получили ничего... Вплоть до этой ночи... Ощущая какую-то смутную тревогу, Христиан после некоторого колебания спросил: - А почему же теперь... Почему ты теперь передумала? - О, теперь можно! - рассмеялась Франсуаза, и в ее сонном голосе чувствовалось лукавство довольной собой женщины. - Теперь другое дело! Ты ведь больше не победитель, дорогой мой. Ты - беглец... А сейчас пора спать... Она повернулась, поцеловала его, отодвинулась на свой край кровати и улеглась на спину, целомудренно вытянув руки. Под белой простыней мягко вырисовывались формы ее стройного тела. Вскоре она заснула, и в тишине комнаты послышалось ровное, спокойное дыхание. Христиан не спал. Ему было не по себе. Он лежал вытянувшись, прислушиваясь к дыханию спящей женщины, рассматривая лунный узор на потолке. С безмолвной улицы снова донесся приближающийся стук кованых каблуков патруля. Патруль прошел мимо, шаги стихли и, наконец, замерли совсем. Эти звуки не казались больше Христиану отдаленными, приятными, не имеющими значения. "Беглец", - вспомнил Христиан, и в его ушах снова зазвучал тихий насмешливый голос. Повернув голову, он посмотрел на Франсуазу. Ему показалось, что даже во сне в уголках ее крупного, чувственного рта сохранилась самодовольная, торжествующая улыбка. Христиан Дистль, уже не победитель, а только беглец, получил, наконец, доступ в постель этой парижанки. "Французы, - снова пришло ему в голову, - нас всех перебьют, и хуже всего то, что они уже знают об этом". С нарастающим гневом он смотрел на красивое женское лицо ка соседней подушке. Он понял, что его соблазнили, использовали, чтобы показать свое превосходство, да еще так высокомерно насмеялись! А в соседней комнате спит пьяным сном измученный, но полный радужных надежд Брандт, которого тоже поймали в западню с точно такой же маркой "сделано во Франции". Теперь он уже ненавидел и Брандта, который с такой готовностью полез в западню. Христиан стал припоминать всех, с кем он соприкасался за время войны и кто теперь мертв. Гарденбург, Краус, Бэр, бесстрашный маленький француз на парижской дороге, мальчик на велосипеде, фермер в погребе ратуши рядом с открытым желтым гробом, солдаты из его взвода в Нормандии, отчаянно храбрый полуголый американец, который стрелял с заминированного моста в Италии. Разве справедливо, думал он, что неженки выживают, а стойкие гибнут? Брандт со своей чисто штатской хитростью, который сладко спит сейчас в роскошной шелковой постели парижанки, оскверняет память всех этих людей. Много их таких, которые знают, в какую дверь стучать и что сказать, когда она откроется. Сильные погибли, почему же слабые должны наслаждаться роскошью? Смерть - вот лучшее средство против роскоши, и им так легко воспользоваться. За четыре года на его глазах погибли товарищи куда лучше, чем Брандт; почему же Брандт должен жить и процветать на костях Гарденбурга? Цель оправдывает средства, но разве цель этой колоссальной бойни в том, чтобы гражданин Брандт, отсидев три-четыре месяца в благоустроенном лагере для военнопленных, возвратился к своей нежной французской женушке, принялся малевать дурацкие картины и еще лет двадцать извинялся перед победителями за погибших мужественных людей, которых он предал? С самого начала Христиан шагал бок о бок со смертью. Так неужели теперь из-за какого-то сентиментального чувства дружбы он пощадит того, кто меньше всего этого заслужил! Неужели четыре года непрерывных убийств его ничему не научили? Вдруг ему стала невыносима мысль о Брандте, спокойно похрапывающем в соседней спальне, невыносимо стало оставаться в постели рядом с этой красивой женщиной, которая воспользовалась им с таким безжалостным цинизмом. Он бесшумно соскользнул с кровати и голый, босиком подошел к окну. Он смотрел на крыши спящего города, на сверкающие в лунном свете трубы, на бледно освещенные узкие, извилистые улицы, хранящие в своей памяти события далекого прошлого, на серебристую ленту реки, перерезанную многочисленными мостами. Откуда-то издалека. Из темноты улиц до него донеслись гулкие шаги патруля, и ему даже удалось разглядеть силуэты людей, когда те вышли на перекресток. Пятеро солдат неторопливо и настороженно шагали по ночным улицам вражеского города, подавленные сознанием своей уязвимости, такие трогательно-жалкие, товарищи Христиана... Стараясь не шуметь. Христиан быстро оделся. Франсуаза пошевелилась, томно откинула руку, но не проснулась. Белая, похожая на змею рука безжизненно упала в теплую пустоту. Держа ботинки в руке, Христиан на цыпочках двинулся к выходу. Дверь бесшумно открылась, и он бросил прощальный взгляд на постель. Пресыщенная ласками, Франсуаза спала все в той же позе, и ее протянутая рука словно манила покоренного любовника. Ему показалось, что на ее чувственных губах застыла довольная, торжествующая улыбка победителя. Христиан осторожно прикрыл за собой дверь. Через пятнадцать минут он уже стоял перед эсэсовским полковником. Спал город, но не спали эсэсовцы. Во всех кабинетах горел яркий свет, деловито сновали люди, трещали пишущие машинки и телетайпы. Вся эта лихорадочная обстановка чем-то напоминала сверхурочную ночную смену на заваленном заказами заводе. Полковник, сидевший за письменным столом, выглядел совсем бодрым. Он был низкого роста и носил очки в толстой роговой оправе, но ничем не напоминал канцелярскую крысу. Бесцветные глаза, увеличенные очками, смотрели на посетителя холодным, испытующим взглядом, тонкие губы были сжаты. Он держал себя как человек, готовый в любую секунду нанести удар. - Хорошо, унтер-офицер, - сказал он. - Поедете с лейтенантом фон Шлайном, покажете дом и подтвердите личность дезертира и укрывающих его женщин. - Слушаюсь. - Вы правы. Вашей воинской части больше не существует. Она уничтожена противником пять дней тому назад. Вы проявили исключительную храбрость и находчивость, спасая свою жизнь... - продолжал он бесстрастным голосом. Христиан смутился, так как не мог понять, серьезно это сказано или с иронией. Он понимал, что смущать людей - обычная тактика полковника, но, кто знает, может, на этот раз в его словах кроется какой-нибудь особый смысл. - Я скажу, чтобы вам выписали командировочное предписание в Германию. Там получите небольшой отпуск, а затем отправитесь в новую часть. В недалеком будущем нам потребуются такие люди, как вы, на нашей родной земле, - добавил он все тем же тоном. - Можете идти. Хайль Гитлер! Христиан козырнул и вместе с лейтенантом фон Шлайном, который был тоже в очках, вышел из кабинета. Уже по пути к дому, сидя в маленьком автомобиле, за которым следовал открытый грузовик с солдатами, Христиан спросил лейтенанта: - А что с ним сделают? - С ним? - зевнул лейтенант, сняв очки. - Завтра расстреляют. Мы каждый день расстреливаем десятки дезертиров, а сейчас, при отступлении, работы еще прибавится. - Снова надев очки, он спросил, вглядываясь в темноту: - Эта улица? - Эта, - ответил Христиан. - Вот здесь. Маленькая машина остановилась у знакомой двери. Грузовик затормозил вслед за ней, и солдаты выпрыгнули из кузова. - Вам незачем с нами идти, - сказал фон Шлайн. - Это не так уж приятно. Только скажите, какой этаж и какая квартира, и мы вмиг все устроим. - Верхний этаж, первая дверь справа от лестницы. - Ладно, - бросил фон Шлайн. Он говорил высокомерным, пренебрежительным тоном, как будто хотел поведать всему миру, что в армии явно недооценивают всех его талантов. Со скучающим видом он небрежно махнул четверым солдатам, которые приехали на грузовике, подошел к двери и нажал кнопку звонка. Христиан стоял у края тротуара, облокотившись на машину, доставившую его сюда из эсэсовского штаба, и прислушивался к зловещему дребезжанию звонка, разносившемуся по спящему дому из комнаты консьержки. Фон Шлайн не отрывал пальца от кнопки, и непрерывный раздраженный звон, казалось, становился все сильнее. Христиан закурил и глубоко затянулся. "Ведь услышат же там наверху, - подумал он. - Этот фон Шлайн просто идиот!" Наконец звякнула "цепочка, и Христиан услышал сонный, раздраженный голос консьержки. Фон Шлайн рявкнул что-то по-французски, и дверь тотчас же настежь распахнулась. Лейтенант с солдатами ворвался в дом, и дверь за ними затворилась. Христиан медленно шагал около машины и курил. Светало. Жемчужно-матовый свет, смешиваясь с таинственно-синими и серебристо-лиловыми тонами уходящей ночи, постепенно заливал улицы и дома Парижа. Рассвет был прекрасен, но Христиан ненавидел его. Скоро, может быть даже сегодня, он уедет из Парижа и, пожалуй, никогда в жизни больше его не увидит. Ну и хорошо. Пусть Париж остается французам, этим льстивым обманщикам, которые всегда побеждают... С него хватит. То, что он принимал за прелестную лужайку, оказалось трясиной. Манящая красота города была лишь умело поставленной приманкой, которая завлекала в коварные тенета, гибельные для мужской чести и достоинства. Обманчивая нежность обезоруживала, обманчивая веселость низвергала завоевателей в бездну печали. Медики со свойственным им цинизмом еще тогда все предвидели, выдав каждому по три ампулы сальварсана, - единственное оружие, пригодное для покорения Парижа... В раскрытых дверях показался Брандт в штатском пальто, накинутом поверх пижамы. Его конвоировали двое солдат. Позади шли Франсуаза и Симона, в халатах и комнатных туфлях. Симона, вся в слезах, по-детски всхлипывала, но Франсуаза лишь посматривала на солдат с холодной насмешкой. Христиан пристально посмотрел Брандту в глаза, но прочел в ответном взгляде только муку. Внезапно вырванный из глубокого, беззаботного сна, он шел с тупым похоронным видом. Христиан с ненавистью смотрел на это прорезанное морщинами, изнеженное, безвольное, потерянное лицо. "Да ведь этот тип даже не похож на немца!" - удивленно подумал он. - Он самый, - сказал Христиан, обращаясь к фон Шлайну. - А это те две женщины. Солдаты втолкнули Брандта в кузов и довольно деликатно подсадили Симону, которая так и заливалась слезами. Оказавшись в кузове, она беспомощно протянула руку Брандту. Христиан с презрением наблюдал, как тот с трагическим видом нежно взял протянутую руку и приложил к своей щеке, ничуть не стесняясь своих товарищей - солдат, которых собирался бросить, дезертировав из армии. Франсуаза отказалась от помощи солдат. Смерив Христиана суровым напряженным взглядом, она с немым изумлением покачала головой и сама полезла в кузов грузовик