бы бифштекс с жареной картошкой по-французски... Мысль о том, что придется еще задержаться в этом городишке под холодными испытующими взглядами местных жителей рядом с трупами немцев Перед бакалейной лавкой, показалась Майклу просто невыносимой. - Поедем к Пейвону, - сказал он, - мы можем ему понадобиться. - Хуже нет начальства из рядовых, - проворчал Морисон. - Уайтэкр, чин рядового первого класса слишком велик для тебя. Все же он развернул джип. Стеллевато тоже развернулся и двинулся вслед за Морисоном. Майкл неподвижно сидел на переднем сиденье, уставившись прямо перед собой, стараясь не смотреть в сторону гостиницы, где, окруженная соседями, стояла мадам Дюмулен. - Месье! - раздался голос мадам Дюмулен, громкий и властный. - Месье! Майкл тяжело вздохнул. - Стой! - приказал он. Стеллевато затормозил и посигналил Морисону. Тот тоже остановился. Мадам Дюмулен, в сопровождении всей группы, двинулась к джипу. Она подошла к Майклу, а за ее спиной стали усталые, изнуренные трудом фермеры и лавочники в мешковатой поношенной одежде. - Месье, - обратилась к нему мадам Дюмулен, скрестив руки на своей полной бесформенной груди. Порванный свитер, вытянувшийся на широких бедрах, слегка трепетал на ветру. - Вы собираетесь уезжать? - Да, мадам, - спокойно ответил Майкл. - Таков приказ. - А восемьсот немцев? - спросила она, с трудом сдерживая бешенство. - Я сомневаюсь, что они здесь появятся. - Сомневаетесь? - передразнила мадам Дюмулен. - А что, если они не знают о ваших сомнениях, месье? Что, если они все-таки появятся? - К сожалению, мадам, - устало сказал-Майкл, - нам нужно ехать. И если даже они войдут в город, какую пользу принесут вам пять американцев? - Значит, бросаете нас? - закричала она. - А немцы придут, увидят вон те четыре трупа и перебьют всех мужчин, всех женщин и детей в городе! Не выйдет! Вы обязаны остаться и защищать нас! Майкл окинул усталым взглядом солдат на двух джипах. Их всего пятеро на этой проклятой площади: Стеллевато, Кин, Морисон, Крамер и он сам. Из пятерых только один Кин стрелял по людям, и можно считать, что он сделал достаточно для одного дня. "Господи! - подумал Майкл, бросив полный сожаления взгляд на мадам Дюмулен. Эта приземистая женщина, грозная в своей ярости, как бы олицетворяла собой долг. - Если появится этот призрачный немецкий батальон, какой помощи можно ожидать от этих пятерых воинов!" - Мадам, - сказал он, - мы ничего не можем поделать. Мы - это еще не американская армия. Мы следуем туда, куда прикажут, и делаем, что нам велят. Он окинул взглядом встревоженные, осуждающие лица жителей, надеясь, что они поймут и оценят его добрые намерения, его "сожаление, его беспомощность. Но тщетно. Ни в одном взоре не засветилось ответного огонька; перепуганные мужчины и женщины смотрели угрюмо, уверенные, что их оставляют одних на верную гибель, что уже сегодня их трупы будут валяться среди развалин города. - Простите меня, мадам, - сказал Майкл, чуть не плача, - я решительно ничего не могу поделать... - Раз вы не собирались здесь оставаться, - сказала мадам Дюмулен неожиданно спокойным голосом, - вы не имели права сюда приезжать. Вчера танкисты, сегодня вы... Хоть и война, но вы не вправе так обращаться с людьми... - Никки, - сказал Майкл хриплым голосом. - Едем отсюда. И быстрее! - Это низко! - крикнула мадам Дюмулен от имени всех измученных людей, стоявших рядом, когда Стеллевато нажал на газ. - Подло, бесчеловечно и... Конца фразы Майкл не расслышал. Они, не оглядываясь, быстро выехали из города и вслед за машиной Крамера и Морисона направились туда, где их ждал полковник Пейвон. Стол был уставлен бутылками с шампанским. Вино искрилось в бокалах, отражая свет сотен восковых свечей, которыми освещался ночной клуб. Зал был полон. Мундиры десятка наций смешались с веселыми пестрыми туалетами, обнаженными руками, пышными прическами. Казалось, все говорили сразу. Освобождение Парижа накануне, сегодняшний парад, сопровождавшийся выстрелами снайперов с крыш, - все это служило темой для оживленных бесед. Приходилось до предела напрягать голос, чтобы перекричать громкие звуки, издаваемые тремя музыкантами в углу, которые наигрывали модную американскую песенку. Пейвон сидел против Майкла и широко улыбался, зажав сигару в зубах. Одной рукой он полуобнимал поблекшую даму с длинными накладными ресницами, а другой время от времени вынимал изо рта сигару и приветственно помахивал ею Майклу, рядом с которым сидели корреспондент Эхерн, изучающий проблему страха, чтобы написать статью в "Кольерс", и элегантно одетый французский летчик средних лет. Неподалеку сидели два американских корреспондента, уже порядком захмелевшие. Они с серьезным видом беседовали между собой. - Генерал, - говорил первый, - мои люди вышли к реке. Что прикажете делать дальше? - Форсируйте проклятую реку! - Не могу, сэр. На другом берегу восемь бронетанковых дивизий. - Отстраняю вас от командования. Вы не можете - назначим того, кто сможет. - Ты откуда, приятель? - спросил первый корреспондент. - Из Ист-Сент-Луиса. - Руку. Они пожали друг другу руки, и второй корреспондент продолжал: - Отстраняю вас... Затем оба снова выпили и уставились на танцующих. - Да! - говорил французский летчик, который отслужил три срока в английской авиации и прибыл в Париж для какого-то туманного взаимодействия со штабом 2-й французской бронетанковой дивизии. - Славное было время! - Он имел в виду 1928 год в Нью-Йорке, куда ездил по делам в одну маклерскую контору на Уолл-стрит. - У меня была квартира на Парк-авеню, - продолжал летчик, любезно улыбаясь. - По четвергам я устраивал Для друзей коктейли. У нас было правило: каждый обязательно приводит девушку, которая никогда не была у меня прежде. Бог мой, так я перезнакомился с сотнями девушек! - Он покачал головой, вспоминая прекрасные дни молодости. - А поздно вечером мы, бывало, ездили в Гарлем. О, эти черные красавицы, эта музыка! Как вспомнишь - душа замирает!.. Он потянул шампанское и улыбнулся Майклу. - Сто тридцать пятую улицу я знал лучше, чем Вандомскую площадь. После войны снова поеду в Нью-Йорк и, возможно, - задумчиво закончил он, - сниму квартиру на Сто тридцать пятой улице. От другого столика отделилась брюнетка в накинутой на плечи черной кружевной шали. Она подошла к ним и поцеловала летчика. - Дорогой лейтенант! Я так рада видеть французского офицера!.. Летчик встал, степенно поклонился и пригласил брюнетку на танец. Они слились в объятии и маленькими шажками заскользили по переполненному танцующими залу. Музыканты играли румбу, и летчик в своем элегантном голубом мундире танцевал, как кубинец, покачивая корпусом и сохраняя серьезное, одухотворенное выражение на лице. - Уайтэкр, - сказал Пейвон Майклу, - вы будете просто дураком, если когда-нибудь уедете из этого города! - Согласен с вами, полковник, - ответил Майкл. - Когда кончится война, я попрошу, чтобы мне выдали увольнительные документы прямо на Елисейские поля! И в этот момент он сам искренне верил в то, что говорит. С той самой минуты, когда, двигаясь среди грузовиков с пехотой, он увидел шпиль Эйфелевой башни, возвышавшийся над крышами Парижа, им овладело ощущение, что наконец-то он по-настоящему у себя дома. Бурная волна поцелуев, рукопожатий, изъявлений благодарности захлестнула его, он жадно вчитывался в знакомые с детства названия улиц: "Рю де Риволи", "Площадь Оперы", "Бульвар Капуцинов", и чувствовал себя очистившимся от всех грехов, избавившимся от всех разочарований. Даже стычки, изредка вспыхивавшие в парках и среди памятников, когда немцы спешили израсходовать боеприпасы, прежде чем сдаться в плен, казались ему вполне естественным и даже приятным вступлением к знакомству с великим городом. Забрызганные кровью мостовые, раненые и умирающие, которых торопливо уносили на окровавленных носилках санитарки Сопротивления, в его глазах придавали лишь необходимую драматическую остроту великому акту освобождения. Он никогда бы не смог точно воспроизвести, как все это выглядело в действительности. Он помнил лишь быстрые поцелуи, губную помаду на куртке, слезы, объятия и то, что чувствовал себя сильным, неуязвимым, любимым... - Эй, вы! - воскликнул первый корреспондент. - Слушаю, сэр, - ответил второй. - Где штаб Второй бронетанковой дивизии? - Не могу знать, сэр. Я только что из Камп-Шанкса. - Отстраняю вас от должности. - Слушаюсь, сэр. Оба с важным видом выпили. - Помню, - услышал он рядом голос Эхерна, - когда мы виделись прошлый раз, я спрашивал вас о страхе. - Да, спрашивали, - ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное, загорелое лицо и серьезные серые глаза. - Как котируется сейчас страх на издательском рынке? - Решил бросить эту тему, - откровенно признался Эхерн. - И так слишком перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще психоанализ. К страху стали относиться с почтением и звонят, о нем до тошноты. Но это взгляд людей штатских, а солдат страх беспокоит куда меньше, чем пытаются внушить нам писатели. На самом же деле картина, изображающая войну как нечто невыносимое, фальшива от начала до конца. Я внимательно наблюдал, много думал. Война приятна, и приятна, вообще говоря, почти всем, кто участвует в ней. Это нормальное, вполне приемлемое явление. Что вас больше всего поразило за этот месяц во Франции? - Как сказать, - начал было Майкл, - пожалуй... - Веселье, - перебил Эхерн, - какой-то буйный праздник. Смех. Волна смеха несла нас триста миль через позиции противника. Собираюсь написать об этом в "Кольерс". - Прекрасно, - серьезно сказал Майкл. - С нетерпением буду ждать эту статью. - Единственный человек, который правильно описал сражение, - это Стендаль. - Эхерн наклонился и почти вплотную придвинул лицо к Майклу. - Да и вообще, второй раз перечитывать стоит только трех писателей, вошедших в историю литературы, - Стендаля, Вийона и Флобера... - Через месяц война кончится, - рассуждал какой-то английский корреспондент по ту сторону стола. - А жаль. Еще много немцев нужно перебить. Пока идет война, мы будем убивать сгоряча, а когда война кончится, все равно придется убивать, но убивать хладнокровно. Боюсь, что мы, англичане и американцы, постараемся уклониться от этого неприятного дела, и в центре Европы останется могущественное поколение врагов. Лично я, как это ни ужасно, молю, чтобы фортуна нам изменила... "О милая, любимая, - напевал музыкант по-английски с сильным акцентом, - будь нежна со мной..." - Стендаль тонко подметил в войне что-то необычное, безумное, смешное, - продолжал Эхерн. - Помните, он описывает в своем дневнике, как один полковник во время русской кампании собирал своих солдат? - Боюсь, что не помню, - ответил Майкл. - Как обстановка? - допытывался первый корреспондент. - Мы окружены двумя дивизиями. - Отстраняю вас от командования. Раз не можете форсировать реку; назначим того, кто может. Оба выпили. К столику подошла высокая брюнетка в цветастом платье, которой Майкл улыбнулся через весь зал минут пятнадцать назад. - Вам, вероятно, очень скучно, милый солдат, - сказала девушка, наклонившись к Майклу, и нежно положила ладонь ему на руку. Перед его глазами мелькнули красиво очерченные крепкие оливковые груди, которые открылись в глубоком вырезе платья. - Не хотите ли потанцевать с благодарной дамой? Майкл улыбнулся ей. - Через пять минут, - сказал он, - когда проветрится в голове. - Хорошо, - кивнула девушка, призывно улыбнувшись. - Вы знаете, где я сижу... - Конечно, знаю, - заверил ее Майкл. - Он смотрел, как она ловко скользит между танцующими, как колышутся цветастые волны ее платья. "Хороша. Очень хороша, - подумал Майкл. - Надо же поухаживать за парижанкой, чтобы официально отметить вступление в Париж". - ...Об отношениях между мужчинами и женщинами в военное время, - сказал Эхерн, - можно написать целые тома. - Совершенно верно, - подтвердил Майкл. Девушка уселась за свой столик и улыбнулась ему. - Здоровые и свободные отношения с романтическим оттенком спешки и трагичности, - продолжал Эхерн. - Взять хотя бы меня. У меня в Детройте жена и двое детей. Я обожаю свою жену, но, честно говоря, при мысли о ней мне становится скучно. Это простая маленькая женщина, волосы у нее уже редеют. А в Лондоне у меня этакая чувственная девятнадцатилетняя девица, которая работает в каком-то министерстве. Она пережила войну, понимает, что мне пришлось испытать, и я счастлив с ней... Разве можно, не кривя душой, уверять, что мне хочется вернуться в Детройт? - Да, - вежливо посочувствовал Майкл, - у каждого свои заботы. В конце зала послышались крики, и показались четверо молодых французов с нарукавными повязками Сопротивления, вооруженных винтовками. Проталкиваясь сквозь толпу танцующих, они тащили молодого парня, по лицу которого из глубокой раны на лбу текла кровь. - Врете! - кричал парень с окровавленным лицом. - Врете вы все! Я такой же коллаборационист, как любой из здесь присутствующих! Один из вооруженных французов сильно ударил парня по шее, голова у того сразу сникла, и он притих. Его потащили вверх по лестнице мимо стеклянных канделябров. Оркестр заиграл еще громче. - Варвары! - сказала по-английски дама лет сорока с длинными темно-красными ногтями, усевшаяся рядом с Майклом на стул, который освободил французский летчик. На ней было простое, но элегантное черное платье, и она все еще выглядела очень красивой. - Всех их нужно арестовать! Только и ищут повода затеять ссору. Я собираюсь внести предложение, чтобы американцы их разоружили. Говорила она с типичным американским акцентом. Эхерн и Майкл в недоумении уставились на нее. Она энергично кивнула Эхерну, а затем, более холодно, Майклу, сразу заметив, что тот не офицер. - Мейбл Каспер, - представилась она, - и не смотрите так удивленно. Я из Скенектади. - Очень приятно, Мейбл, - вежливо сказал Эхерн и поклонился, не поднимаясь со стула. - Я знаю, что говорю, - затараторила дама из Скенектади, явно хватившая лишнего. - Я живу в Париже уже двенадцать лет, и сколько же я выстрадала! Вы корреспондент, и у меня есть что рассказать вам о том, как жилось при немцах... - Рад выслушать... - Продовольственные затруднения, карточки, - продолжала Мейбл Каспер, налив полный бокал шампанского и одним глотком отпив добрую половину. - Немцы реквизировали мою квартиру, а на вывоз мебели дали всего две недели. К счастью, я подыскала другую квартиру, принадлежавшую еврейской чете. Мужа уже нет в живых, а сегодня, представьте себе, на другой день после освобождения, приходит эта женщина и требует, чтобы я освободила квартиру. В квартире не было никакой мебели, когда я въезжала. Но я была чертовски предусмотрительна и запаслась письменными показаниями свидетелей. Я знала, что так случится. Я уже говорила с полковником Харви из нашей армии, и он успокоил меня. Вы знаете полковника Харви? - Боюсь, что нет, - ответил Эхерн. - Нам во Франции предстоят трудные дни. - Мейбл Каспер допила шампанское. - Всякие подонки подняли голову, хулиганы бродят с оружием. - Вы имеете в виду бойцов Сопротивления? - спросил Майкл. - Да, я имею в виду их. - Но ведь они вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы в подполье, - заметил Майкл, стараясь понять, куда клонит эта женщина. - В подполье! - презрительно фыркнула дама. - Надоело мне это подполье. Кто туда шел? Всякие бездельники, агитаторы, голытьба, которой не нужно заботиться ни о семьях, ни о собственности, ни о работе... Порядочные люди были для этого слишком заняты, и теперь нам придется расплачиваться, если вы не заступитесь. Вы освободили нас от немцев, а теперь освобождайте от этих французов и русских. - Осушив бокал, она поднялась. - Совет для умных, - добавила она серьезно, кивнув на прощанье. Майкл посмотрел ей вслед. Она пробиралась между рядами беспорядочно расставленных столиков в своем простом красивом черном платье. - Господи, - тихо сказал Майкл, - а еще из Скенектади... - Война, - продолжал Эхерн ровным голосом, - как я уже сказал, это беспорядочное нагромождение противоречивых элементов... - Доложите обстановку, - твердил первый корреспондент. - Меня обошли с левого фланга, - отвечал второй, - правый фланг разбит, центр отброшен. Я буду атаковать... - Сдайте командование. - После войны, - продолжал английский корреспондент, - я собираюсь купить домик под Биаррицем и поселиться там. Не выношу английской пищи. А если мне придется бывать в Лондоне, я полечу на самолете с полной корзиной провизии и буду есть у себя в номере... - Это вино недостаточно выдержано, - объяснял офицер службы общественной информации с новенькой блестящей кобурой на перекинутом через плечо ремне. - Если вообще можно надеяться на будущее, - донесся до Майкла голос Пейвона, поучавшего двух молоденьких американских пехотных офицеров, которые явно удрали на ночь в самовольную отлучку из своей дивизии, - то это будущее принадлежит Франции. Американцам мало сражаться за Францию, они должны понять ее, помочь ей стать на ноги, проявлять к ней максимум терпимости. А это нелегко, потому что французы самый беспокойный народ в мире. Они досаждают своим шовинизмом, своим презрительным отношением, своим благоразумием, своим независимым нравом, своим высокомерием. На месте президента Соединенных Штатов я бы посылал американскую молодежь вместо колледжа на два года во Францию. Юноши научились бы разбираться в пище и в искусстве, а девушки - в проблемах пола, и лет через пятьдесят на берегах Миссисипи выросла бы настоящая Утопия... Девушка в цветастом платье все время напряженно следила за Майклом, а когда их взгляды встречались, кивала и широко улыбалась. - Именно иррациональные начала, заключенные в войне, - продолжал Эхерн, - как раз и обходит вся наша литература. Позвольте еще раз напомнить вам того полковника у Стендаля... - А чем примечателен этот полковник у Стендаля? - рассеянно спросил Майкл, мысли которого мечтательно плыли в парах шампанского, табачном Дыме, аромате духов, запахе свеч и волнах вожделения. - Когда его солдаты пали духом, - принялся рассказывать Эхерн строгим, внушительным голосом, в котором зазвучали воинственные нотки, - и были готовы бежать под натиском противника, полковник осыпал их отборной бранью, взмахнул шпагой и заорал: "На мою ж... равняйсь! За мной!" Солдаты бросились за ним и разгромили противника. Полная бессмыслица, но это затронуло какую-то патриотическую струнку, укрепило волю к победе в сердцах солдат - и победа осталась за ними. - Эх, - с сожалением вздохнул Майкл, - нет больше таких полковников. Какой-то пьяный английский капитан запел во весь голос, заглушая оркестр: "На линии Зигфрида [линия Зигфрида - укрепленная оборонительная полоса, построенная гитлеровцами в 1936-1939 гг. на западной границе Германии] развешаем белье!" Песню сразу же подхватили другие. Оркестр прервал танцевальную мелодию и стал аккомпанировать. Пьяный капитан, здоровый краснолицый детина, схватил какую-то девицу и пустился танцевать между столиками. Вскочили другие пары, пристроились к ним и, вытянувшись в линию, пустились в пляс, лавируя между бумажными скатертями и ведерками с шампанским. Через минуту набралось уже пар двадцать. Они громко пели, откинув головы, каждый держал обеими руками впереди идущего за талию. Это напоминало торжественный танец змеи, который танцуют студенты колледжа После победы своей футбольной команды. Разница была только в том, что танцевали в освещенном свечами закрытом зале с низкими потолками и песня звучала особенно оглушительно. - Недурно, - сказал Эхерн, - но слишком обычно, чтобы представлять интерес с литературной точки зрения. В конце концов, вполне естественно, что после такой победы освободители и освобожденные поют и танцуют. А вот побывать бы в Севастополе в царском дворце, когда кадеты, наполнив плавательный бассейн шампанским из царских подвалов, купали в нем голых балерин в ожидании подхода Красной Армии, которая всех их перестреляет!.. Извините, - с серьезным лицом закончил Эхерн, поднимаясь, - я должен принять участие. Он пробрался между столиками и положил руки на талию Мейбл Каспер из Скенектади, которая как раз пристроилась в хвост танцующим и, покачивая обтянутыми тафтой бедрами, громко пела. Девушка в цветастом платье подошла к Майклу и, улыбнувшись, протянула руку. - Танцуем? - Танцуем! Он поднялся и взял протянутую руку. Они встали в ряд, девушка пошла впереди, и ее стройные бедра ожили под тонким шелком платья. Теперь уже танцевали все. Длинная вереница танцующих пар, пестреющая шелком и военными мундирами, извивалась по залу, перед завывающим оркестром, между столиками. Зал содрогался от песни. Нет ли грязных тряпок, мамаша дорогая? На линии Зигфрида развешаем белье! Майкл усердно старался перекричать остальных охрипшим от счастья голосом, цепко держась за хрупкую талию желанной девушки, которая из всех молодых людей в этом праздничном городе выбрала именно его. Захваченный волнами пронзительной музыки, выкрикивая грубые, торжествующие слова песни, над которыми так жестоко потешались немцы, когда впервые услышали их от англичан в 1939 году, Майкл испытывал такое ощущение, будто в этот вечер все мужчины его друзья, все женщины любят только его, все города принадлежат ему одному, все победы одержаны лично им, а жизнь будет длиться вечно... - "На линии Зигфрида развешаем белье, - вместе со всеми выкрикивал он, - если от нее что-нибудь останется!" И Майкл верил, что ради этой минуты он жил, ради нее пересек океан, ради нее шел с винтовкой, ради нее ускользнул от смерти. Песня кончилась. Девушка в цветастом платье повернулась, поцеловала его и прижалась, растаяв в его объятиях. Винные пары, духи, пахнущие гелиотропом, кружили голову, а люди вокруг запели "В доброе, старое время" - сентиментальную, трогательную песню, словно радостные, веселые гуляки на новогоднем вечере. Пожилой французский летчик, который в 1928 году жил на Парк-авеню, устраивал необычные коктейли и по ночам посещал Гарлем, а теперь, отслужив три полных срока в эскадрилье "Лотарингия" и потеряв за эти годы почти всех друзей, наконец снова вернулся в Париж, пел, не стыдясь слез, градом катившихся по его постаревшему, но все еще красивому лицу. - "Разве забудем старых друзей? - пел он, обняв за плечи Пейвона. В этот веселый радостный вечер вырвалась, наконец, наружу вся накопившаяся в его сердце тоска по родине. - Разве не вспомним о них?.." Девушка снова крепко поцеловала Майкла. Он закрыл глаза и тихо покачивался, заключив в объятия этот безымянный подарок освобожденного города... Через четверть часа, когда Майкл с карабином в руках вел девушку в цветастом платье рядом с Пейвоном и его поблекшей дамой по темным Елисейским полям, направляясь к Триумфальной арке, неподалеку от которой жила девушка, немцы начали бомбить город. Под деревом стоял какой-то грузовик, и Майкл с Пейвоном решили переждать бомбежку здесь. Они уселись на буфер грузовика под символическим укрытием зеленой листвы. Через две минуты Пейвон был мертв, а Майкл лежал на пахнущей асфальтом мостовой в полном сознании, но чувствуя, что не в состоянии даже пошевелить ногами. Где-то вдалеке послышались голоса, и Майклу захотелось узнать, что же с девушкой в шелковом платье. Он старался понять, как все это произошло: бомбили ведь как будто другой берег реки, он даже не слышал свиста падающей бомбы... Потом он вспомнил, как из-за поворота на них с ревом устремилась какая-то огромная тень... "А, автомобильная катастрофа", - подумал он и улыбнулся, вспомнив, как друзья всегда предупреждали его: "Берегись французских шоферов". Ноги по-прежнему не двигались, и в свете зажженного кем-то карманного фонарика лицо Пейвона казалось бледным-бледным, словно он вечно был мертвецом. Потом послышался голос американца: - Эй, посмотри-ка! Это американец, мертвый... Да это полковник! Погляди!.. А похож на простого солдата... Майкл попытался сказать им о своем друге полковнике Пейвоне, но язык не слушался. Когда они подняли Майкла со всей осторожностью, какую только позволяли темнота, неразбериха и женские вопли, он тут же потерял сознание. 33 Лагерь, где готовилось пополнение, располагался на сырой равнине близ Парижа. Солдаты размещались в палатках и старых немецких бараках, стены которых все еще были ярко размалеваны изображениями рослых немецких парней, улыбающихся пожилых мужчин, пьющих пиво из больших кружек, и голоногих деревенских девушек, тяжеловесных, как першероны [першероны - порода тяжелых упряжных лошадей; впервые выведена во Франции, в провинции Перш]. В верхней части каждой картины неизменно красовался орел со свастикой. Многие американцы увековечили свое пребывание в этом памятном месте, оставив на расписанных стенах свои имена: повсюду пестрели надписи "Сержант Джо Захари, Канзас-Сити, штат Миссури", "Мейер Гринберг, рядовой первого класса, Бруклин, США"... Тысячи людей, ожидающих отправки в дивизии для восполнения боевых потерь, неторопливо месили ноябрьскую грязь. Сдержанные и молчаливые, они резко отличались от шумливых, вечно жалующихся американских солдат, каких обычно приходилось встречать Майклу. Он стоял у входа в свою палатку, всматривался в уныло моросящий дождь и мысленно сравнивал этот лагерь, где солдаты в мокрых дождевиках бесцельно и беспокойно двигались взад и вперед по длинным, туманным линейкам, с чикагскими скотопригонными дворами, где втиснутый в загоны скот с тревогой ожидает своей неизбежной участи, чуя запах близкой бойни. - Пехота! - горько жаловался молодой Спир, сидевший в палатке. - Меня послали на два года в Гарвард, и я должен был выйти оттуда офицером, а потом все это отменили, черт бы их побрал! И вот я после двух лет учебы в Гарвардском университете рядовой пехоты. Что за армия! - Да, это свинство, - сочувственно отозвался Кренек с соседней койки. - В армии у нас ужасный кавардак. Все делается по знакомству. - У меня масса знакомых, - резко сказал Спир. - Иначе как бы я мог попасть в Гарвард? Но они ничего не могли поделать, когда пришел приказ о переводе. Моя мать чуть было не умерла, когда узнала об этом. - Да, - вежливо заметил Кренек, - вот, наверно, был удар для всех твоих близких! Майкл обернулся посмотреть, не смеется ли Кренек над юношей из Гарварда. Кренек служил пулеметчиком в 1-й дивизии, был ранен в Сицилии, а затем еще раз в день высадки в Нормандии и теперь в третий раз возвращался в часть. Но Кренек, крепкий, приземистый смуглый паренек из трущоб Чикаго, искренне жалел молодого барчука из Бостона. - А что, ребята, - сказал Майкл, - может быть, война завтра окончится? - Ты что, получил секретное донесение? - спросил Кренек. - Нет, - спокойно ответил Майкл, - но в "Старз энд Страйпс" [газета, издававшаяся для американских войск в Европе во время второй мировой войны] пишут, что русские продвигаются по пятьдесят миль в день... - Ох, эти русские, - покачал головой Кренек, - я бы не стал слишком надеяться на то, что русские выиграют для нас войну. В конце концов, придется послать на Берлин Первую дивизию, и она-то уж разделается с немцами. - Ты постараешься снова попасть в Первую дивизию? - спросил Майкл. - К чертям, - ответил Кренек, покачав головой, и поднял глаза от винтовки, которую он чистил, сидя на койке. - Я хочу выйти из войны живым. Все знают, что Первая дивизия самая лучшая в нашей армии. Это прославленная дивизия, о ней столько писали. Где самый трудный для высадки участок берега, где нужно взять укрепленную высоту, где нужно возглавить наступление - там всегда вспоминают о Первой дивизии. Уж лучше здесь на месте пустить себе пулю между глаз, чем идти в Первую дивизию. Я хочу попасть в самую заурядную дивизию, о которой никто никогда не слышал и которая не взяла ни одного города с самого начала войны. Если попадешь в Первую дивизию, самое лучшее, на что можно рассчитывать, - это еще одно ранение. Два раза мне давали "Пурпурное сердце", и каждый раз все ребята во взводе поздравляли меня. Командование всегда направляет в Первую дивизию самых лучших генералов нашей армии, самых боевых и бесстрашных, а это значит - прощай, солдатское счастье. С меня всего этого хватит, нужно дать и другим парням прославиться. - Он снова наклонился над винтовкой и принялся тщательно протирать металлические части. - Ну, а как там? - озабоченно спросил Спир. Это был красивый блондин с волнистыми волосами и мягкими голубыми глазами. При взгляде на него в воображении невольно вставал длинный ряд гувернанток и тетушек, водивших его в субботние вечера на концерты Кусевицкого [Кусевицкий, Сергей Александрович (1874-1951) - русский дирижер и музыкальный деятель; выдающийся солист-контрабасист; в 1920 году эмигрировал за границу; возглавлял Бостонский симфонический оркестр в США]. - Как там вообще в пехоте? - Как в пехоте? - сказал Кренек нараспев. - Ножками, ножками, топ, топ... - Нет, я серьезно опрашиваю, - настаивал Спир, - как это делается? Просто берут тебя за шиворот, кидают, куда им вздумается, и тут же заставляют воевать? - А ты что, думаешь, все делается постепенно? - сказал Кренек. - Ничего подобного. Во всяком случае, не в Первой дивизии. - А ты? - спросил Спир Майкла. - В какой дивизии ты служил? Майкл направился к своей койке и тяжело опустился на нее. - Я не был ни в какой дивизии. Я был в службе гражданской администрации. - Служба гражданской администрации, - сказал Спир, - вот куда меня должны бы послать. - Ты был в службе гражданской администрации? - удивился Кренек. - А как же ты ухитрился получить там "Пурпурное сердце"? - Меня сшибло французское такси в Париже. У меня была сломана левая нога. - В Первой дивизии ты никогда не получил бы "Пурпурное сердце" за такую чепуху, - с гордостью сказал Кренек. - Нас было в палате двадцать человек, - объяснил Майкл. - Однажды утром пришел какой-то полковник и всем вручил медали. - Пять очков?! [в американской армии существовал порядок, согласно которому по окончании войны из армии увольнялись в первую очередь те военнослужащие, которые имели большее количество так называемых очков; награжденным медалью "Пурпурное сердце" прибавлялось пять очков] - воскликнул Кренек. - Это неплохо. Когда-нибудь ты будешь благодарить бога за то, что тебе покалечили ногу. - Боже мой! - воскликнул Спир. - Что у нас творится: человека со сломанной ногой направляют в пехоту. - Она уже не сломана, - сказал Майкл. - Она работает. Хотя внешне моя нога выглядит плохо, но доктора гарантируют, что она будет действовать, особенно в сухую погоду. - Пусть даже так, - продолжал Спир, - почему бы тебе не вернуться в свою гражданскую администрацию? - Если ты в звании сержанта и ниже, - монотонно проговорил Кренек, - никто не станет беспокоиться, чтобы послать тебя обратно в свою часть. От сержанта и ниже - это все взаимозаменяемые детали. - Спасибо, Кренек, - спокойно ответил Майкл. - Это самое приятное из того, что говорили обо мне за последние месяцы. - Какая твоя военно-учетная специальность? - спросил Кренек. - Семьсот сорок пять. - Семьсот сорок пять. Стрелок. Вот это действительно специальность. Взаимозаменяемая часть. Все мы взаимозаменяемые части. Майкл заметил, как мягкий, приятный рот Спира исказила нервная гримаса отвращения. Спиру явно пришлось не по вкусу, что он тоже взаимозаменяемая часть. Это определение никак не совпадало с тем образом, который создало его воображение в безмятежные годы, проведенные в обществе гувернанток и в аудиториях Гарвардского университета. - Должны же быть дивизии, в которых служить легче, чем в других, - настаивал Спир, озабоченный своей будущей судьбой. - Убить могут в любой дивизии американской армии, - резонно заметил Кренек. - Я имею в виду, - пояснил Спир, - дивизию, где превращают человека в солдата постепенно, не сразу. - Видно, тебя, братец, крепко учили в Гарвардском университете, - сказал Кренек, наклоняясь над винтовкой. - Тебе там наговорили кучу всякой ерунды о службе в армии. - Папуга? - Спир повернулся к другому солдату, который молча лежал на своей койке и, не моргая, смотрел вверх на сырой брезент. - Папуга, а ты в какой дивизии служил? - Я был в зенитной артиллерии, - не поворачивая головы, отозвался Папуга ровным слабым голосом. Это был толстый человек лет тридцати пяти с болезненно-желтым рябоватым лицом и сухими черными волосами. Он целыми днями лежал на койке, мрачно уставившись куда-то вдаль, и Майкл заметил, что он часто пропускает время приема пищи. На рукавах его одежды были видны следы сорванных сержантских нашивок. Папуга никогда не принимал участия в разговорах, которые велись в палатке, и во всем его поведении было что-то загадочное. - Зенитная артиллерия, - сказал Кренек, рассудительно кивнув головой. - Это неплохая служба. - Что же ты здесь делаешь? - допытывался Спир. В дождливые ноябрьские дни, в сыром лагере, где в воздухе носился запах бойни, он готов был искать утешения у любого из окружавших его ветеранов. - Почему ты не остался в зенитной артиллерии? - Однажды, - сказал Папуга, не глядя на Спира, - я сбил три наших самолета П-47. В палатке стало тихо. Майклу стало не по себе, ему хотелось, чтобы Папуга больше ничего не рассказывал. - Я был в расчете 40-миллиметровой пушки, - продолжал Папуга после небольшой паузы своим ровным, бесстрастным голосом. - Наша батарея охраняла аэродром, на котором базировались П-47. Было уже почти темно, а немцы имели привычку прилетать как раз в это время и обстреливать из пулеметов наш аэродром. У меня не было свободного дня в течение двух месяцев, ни одной ночи я не спал спокойно. А тут, как раз перед этим, я получил письмо от жены, она писала, что у нее скоро будет ребенок, а я ведь не был дома два года... Майкл закрыл глаза, надеясь, что Папуга замолчит. Но в душе Папуги накопилось столько страдания, что, раз начав, говорить, он не в состоянии был остановиться. - У меня было скверное настроение, - продолжал Папуга, - и мой дружок дал мне полбутылки французской самогонки. Она крепкая, как чистый спирт, и хватает за горло, как капкан. Я выпил всю ее один, и, когда над аэродромом появилось несколько снижающихся самолетов и кто-то стал кричать, я, должно быть, обезумел. Было уже почти темно, понимаешь, а немцы имели привычку... - Он остановился, вздохнул и медленно провел ладонью по глазам. - Я повернул свою пушку на них. Я хороший стрелок... А потом и другие орудия открыли по ним огонь. Должен вам сказать, что на третьем самолете я увидел наши опознавательные знаки: полосы на крыльях и звезду, но почему-то не мог остановиться. Он летел как раз надо мной, очень тихо, с опущенными закрылками, пытаясь сесть... не понимаю, как это я не смог остановиться... - Папуга оторвал руку от глаз. - Два из них сгорели, а третий при посадке перевернулся и разбился. Десять минут спустя ко мне подошел полковник, командир группы. Это был молодой парень, знаете этих авиационных полковников? Он получил за что-то "Почетную медаль конгресса", когда мы еще были в Англии. Полковник подошел ко мне и сразу учуял запах водки. Я думал, он застрелит меня на месте и, по правде говоря, ничуть его не обвиняю и ничего против него не имею. Кренек резким движением вставил затвор в винтовку. - Но он не застрелил меня, - мрачно продолжал Папуга. - Он повел меня в поле, где упали самолеты, и показал мне, что осталось от двух сгоревших летчиков. Он приказал мне помочь нести третьего, того, что перевернулся, на медпункт, только он все равно умер. Спир нервно щелкал языком, и Майкл пожалел, что парню пришлось все это услышать. Вряд ли это пойдет ему на пользу, когда его пошлют на фронт (сразу, а не постепенно) штурмовать укрепления линии Зигфрида. - Меня арестовали и собирались судить, и полковник сказал, что сделает все, чтобы меня повесили, - продолжал Папуга, - но, как я уже сказал, я ни в чем не виню полковника, он ведь просто молодой парень. Но вскоре мне сказали: "Папуга, мы дадим тебе возможность загладить свою вину, мы не станем судить тебя, а пошлем тебя в пехоту". И я сказал: "Как вам угодно". С меня сорвали сержантские нашивки, а за день до моего отъезда сюда полковник сказал мне: "Надеюсь, что там, в пехоте, тебе оторвут голову в первый же день". Папуга замолчал и снова спокойным, безразличным взглядом уставился вверх на брезент палатки. - Надеюсь, - сказал Кренек, - что тебя не пошлют в Первую дивизию. - Пусть направляют, куда хотят. Мне все равно. Снаружи раздался свисток. Все встали, надели плащи и подшлемники и вышли строиться на вечернюю поверку. Из-за океана только что прибыла большая партия пополнений. Разбухшая сверх штата рота выстроилась на линейке. Солдаты стояли в липкой грязи под мелким дождем и отзывались, когда выкликали их фамилии. Сержант, закончив перекличку, доложил командиру роты: - Сэр, в двенадцатой роте во время переклички все люди оказались налицо... Капитан отдал честь и отправился в столовую ужинать. Сержант не стал распускать роту. Он прохаживался взад и вперед вдоль первой шеренги, всматриваясь в дрожавших от холода солдат, стоявших в грязи. Ходили слухи, что до войны сержант танцевал в кордебалете. Это был стройный, атлетически сложенный мужчина, с бледным, с резкими чертами, лицом. У него были нашивки "За примерное поведение и службу", "Американской медали за оборону" и "За участие в боевых действиях на Европейском театре", правда, без звездочек за участие в боях. - Я хочу сказать вам пару слов, ребята, - начал сержант, - прежде чем вы побежите на ужин. Легкий, еле слышный вздох прошелестел по рядам солдат. На этом этапе войны каждый знал, что от сержанта не услышишь ничего приятного. - Несколько дней назад у нас тут была небольшая неприятность, - гадко улыбаясь, сказал сержант. - Мы находимся недалеко от Парижа, и некоторым из парней взбрело в голову улизнуть на пару ночей и побаловаться с девками. Если кто-нибудь из вас замышляет нечто подобное, могу вам сообщить, что эти солдаты не добрались до Парижа и не получили удовольствия. Скажу вам больше: они уже на пути в Германию, на фронт, и ставлю пять против одного, что оттуда они уже не вернутся. Сержант задумчиво прошелся вдоль строя, опустив взгляд в землю и держа руки в карманах. "Он ходит грациозно, как настоящий танцор, - подумал Майкл, - и вообще выглядит очень хорошим солдатом: всегда чистый, аккуратный, даже франтоватый..." - К вашему сведению, - опять заговорил сержант низким мягким голосом, - солдатам из этого лагеря появляться в Париже запрещено. На всех дорогах и у всех въездов в город установлены посты военной полиции, которые проверяют документы очень внимательно. Очень, очень внимательно. Майкл вспомнил двух солдат, медленно марширующих с полной выкладкой взад и вперед перед канцелярией роты в Форт-Диксе за то, что самовольно уехали в Трентон выпить пару кружек пива. В армии идет вечная, непрерывная борьба: загнанные в клетку животные упорно стремятся вырваться на свободу, хоть На день, на час, ради кружки пива, ради девушки, и в ответ следует жестокое наказание. - Командование здесь очень снисходительное, - продолжал сержант. - Здесь не отдают под суд за самовольную отлучку, как в Штатах. В ваше личное дело ничего не заносится. Ничто не помешает вам с честью уволиться из армии, если вы доживете до этого дня. Мы только ловим вас, потом смотрим, какие есть заявки на пополнение, и видим: "Ага, Двадцать девятая дивизия понесла самые тяжелые