Мигель Отеро Сильва. Пятеро, которые молчали --------------------------------------------------------------------------- OCR Кудрявцев Г.Г. Spellcheck Чернышов С.Е. "Художественная литература", М. Роман-газета Э3(351), 1966. --------------------------------------------------------------------------- МИГЕЛЬ ОТЕРО СИЛЬВА  Родина Мигеля Отеро Сильвы, автора романа "Пятеро, которые молчали", - Венесуэла. Вот уже много десятилетий в этой богатейшей стране Латинской Америки почти беспрерывно свирепствует тирания и не угасает, народная борьба. А сегодня огонь этой борьбы можно, пожалуй, сравнить лишь с тем, как горит нефть, рвущаяся из недр ее земли. Мигель Отеро Сильва (род. в 1908 г.) - одни из тех писателей Венесуэлы, кто вместе с народом бросил вызов ненавистному режиму палачей. Двадцатилетним юношей он участвовал в революционном движении студенчества, поднявшегося против тогдашнего диктатора, а затем рассказал об этом в своем первом романе "Лихорадка" (1939). С того времени прошло четверть века. За эти годы Отеро Сильва написал новые романы, стал известнейшим писателем Латинской Америки. Его произведения "Лихорадка" и "Мертвые дома" (1966) переведены на русский язык. Не менее известен Мигель Отеро Сильва и как публицист. Много лет издавал он крупнейшую в Венесуэле газету "Насиональ". Это к нему, собрату по перу и борьбе, обращался в стихотворном послании Пабло Неруда: Друг, таково Америка ... Кругом - природа щедрая, но всюду ты слышишь звон цепей... Звон цепей прозвучал и в последнем романе Мигеля Отеро Сильвы "Пятеро, которые молчали". Но есть в нем и существенное отличие от других, сходных по теме книг, читатели которых нередко оказываются подавленными изображенными в них ужасами. В своем новом романе Отеро Сильва тоже рисует во всех страшных подробностях истязания, которым подвергали его мужественных героев, и все же не это - главное в книге. Как большой художник, а значит, и настоящий исследователь жизни, Отеро Сильва хочет не только запечатлеть страдания и стойкость людей, но и понять их сложную индивидуальную психологию. Писателя интересует больше всего тот душевный "багаж", который несет в себе каждый из пяти узников. Человечность людей, поставленных в нечеловеческие условия, -вот, пожалуй, самое важное в романе Отеро Сильвы. И это во многом определяет его своеобразное построение. В первой части романа звучит несколько голосов. Пять глав - это пять героев, это непохожие друг на Друга потоки жизни, разные общественные слои. Живой, смекалистый, не очень-то образованный Бухгалтер; представитель столичной богемы, остряк Журналист; проникнутый высоким чувством дисциплины военный - Капитан; целеустремленный, с очень чистой душой, аскетичный Врач-коммунист. О нем писатель говорит не более чем обо всех других, но несколькими лаконичными штрихами он сумел нарисовать образ человека удивительной стойкости, непоколебимо верящего в коммунистические идеалы. Эти четверо, хотя и в разной степени, но так или иначе были связаны с антидиктаторским движением. И только пятый - Парикмахер, простоватый малограмотный парень, попал в тюрьму по сущему недоразумению. Ему, простодушному фантазеру, выпадает особая роль. Своим вымыслом о сыне, светловолосом сорванце Онорио, он вносит луч света в мрачную жизнь заключенных вместе с ним товарищей. В каждом из этих пяти людей скрыт неповторимый, ему лишь присущий мир. Пятеро по очереди рассказывают друг другу о себе, а одновременно с этим течет их молчаливая исповедь, поднимаются из глубин памяти потаенные воспоминания. Переплетение рассказа вслух с внутренним монологом - он взят в скобки - придает особенную жизненную достоверность образам героев; в голосе каждого мы слышим свою особую интонацию. Раскрывая себя, совместно сопротивляясь тюремному гнету, поддерживая друг друга, ранее никогда не встречавшиеся узники становятся близкими друзьями. Пережитые мучения не надломили ни одного из них. Все пятеро оказываются еще более сильными, еще более непримиримыми. Так рождается естественное чувство братства. Пять ручейков сливаются, образуя общий поток. Во второй части романа уже нет ни отдельных голосов, ни внутреннего монолога. Теперь герой один - маленький коллектив узников, у которого общие стремления, заботы, общие мечты. Возникает и общая, по-мужски сдержанная нежность к незнакомому сынишке Парикмахера. Без стона пройдя все ужасы пыток, четверо узников не могут сдержать рыданий, когда их отцовские чувства оказываются обманутыми. Находясь за решеткой, заключенные не чувствуют себя одинокими. Они слышат гул нарастающего всенародного гнева, до них доходят "с воли" радостные новости - дни диктатуры сочтены. Мы прощаемся с ними накануне освобождения и знаем, что, закаленные тяжкими испытаниями, они снова займут место в новой борьбе. О светлой мечте и суровой реальности, о стоической силе и нежности - словом, о Человечности в самых разнообразных и подчас неожиданных ее проявлениях рассказывает Мигель Отеро Сильва с мастерством и темпераментом большого художника. В. КУТЕЙЩИКОВА  МИГЕЛЬ ОТЕРО СИЛЬВА  ПЯТЕРО, КОТОРЫЕ МОЛЧАЛИ  Посвящается Марии Тересе ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ  YVC-ALI  Самолет YVC-ALI шел над пустынной саванной. Прильнув бескровным лбом к стеклу иллюминатора, Врач жадно ловил взглядом бегущие внизу луга, словно хотел навсегда запечатлеть их в памяти. С тех пор как ему вернули очки, мир опять обрел для него формы, рассеялся туман, скрывавший людей и предметы. Из рукавов пиджака горестно выглядывали кисти рук - бледные, изглоданные зубцами наручников, истонченные в запястьях. Даже здесь, между облаками и небом, его правую руку, наиболее пострадавшую, цепко держал один из тех когтистых браслетов, что вот уже сколько времени сдавливали и рвали его тело. Со стального кольца свисала короткая цепочка, прикрепленная к такому же кольцу на руке второго заключенного, соседа Врача но креслу. Это был Парикмахер. Никогда ранее не пересекались судьбы этих людей, сведенных теперь в пару с помощью металлических колец-близнецов, предназначенных для рук одного человека. Минуты две-три Врач вглядывался в опухшее лицо своего спутника, пытаясь распознать в нем чьи-нибудь знакомые черты, но это было бесполезно, и он снова стал следить за плывущей внизу саванной. Парикмахер - бакенбарды начала прошлого века и ковбойка в крупную клетку по последней моде - не замечал Врача, не видел иллюминатора. Его взгляд не отрывался от кабины пилота, его настороженные уши улавливали даже чуть слышные звуки. Впервые в жизни он поднялся в воздух и, по правде говоря, чувствовал себя прескверно. При каждом провале самолета в воздушную яму он испуганно хватался свободной рукой за подлокотник: ему казалось, что он падает в бездну, и от этого ощущения и от страха у него судорогой сводило живот. Позади, в двух креслах, сидели еще двое мужчин, точно так же скованные одними наручниками. Ближе к окну находился Журналист - рыжеватая бородка иконописного Иисуса и демонический профиль Харона у руля челна с обреченными. Он помнил наизусть здешние виды и пейзажи - так часто приходилось ему летать этим путем в дни свободы. И сейчас он лишь изредка поглядывал в иллюминатор, насвистывая сквозь зубы мелодию старинной мексиканской песенки ("Если с другим ушла бы Аделита ..."), порой же, наклоняясь, что-то говорил своему "напарнику", Бухгалтеру, который был ниже его на целую голову. Бухгалтер - невысокий, широкоплечий и коренастый, словно портовый грузчик, - был совсем сед, однако седина, и это легко угадывалось, не соответствовала его возрасту, а появилась, видимо, сразу и преждевременно. Журналист и Бухгалтер принадлежали к соперничающим политическим партиям, даже когда-то враждовали между собой. Однажды воскресным днем при подсчете голосов в избирательной комиссии они, разделенные лишь узким столом, едва не пустили в ход кулаки. Теперь же они очутились рядом в этой летающей алюминиевой галере, плывущей по небу навстречу неизвестности. Их связали цепью, как связывают за рога двух быков одной упряжки: лишили возможности хотя бы отодвинуться друг от друга. Поэтому ничего другого им не оставалось, как забыть прежние распри. Первым же взглядом они заключили перемирие, и Журналист, как бы скрепляя его, сказал сочувственно: - Да, постарел ты, кум! В самолете летел еще один, пятый по счету, узник. Капитан - штатский костюм не скрывал военной выправки, сквозившей в манере держаться, в посадке головы, - занимал место у кабины, справа от прохода. Парикмахер сразу узнал его по фотографии в газете. С Капитаном был хорошо знаком лишь Журналист: вместе они участвовали в антиправительственном заговоре. Именно по этой причине они даже не кивнули друг другу, встретившись у тюремных дверей, а в полете ни разу не переглянулись. Подобно Врачу, Капитан с каким-то набожным чувством созерцал земные пейзажи, хотя что-либо видеть ему было труднее: крыло самолета закрывало добрую половину горизонта. Напарника Капитану не нашлось, и агенты прикрепили свободное кольцо его наручников к подлокотнику кресла. В иллюминаторе Врача виднелась бесконечная саванна однообразие которой порой нарушалось какими-то причудливыми желтеющими кругами и эллипсами, пятнами болот, окольцованных плотной темной зеленью. Вот по дороге медленно прополз автомобиль размером с насекомое. И снова тянулась пустынная одноцветная, унылая равнина. Пятерых заключенных сопровождали пятнадцать агентов Сегурналя {Сегурналь - служба "национальной безопасности" ("сегуридад насиональ"), охранка (здесь и дальше примечания переводчика)}. В этих молодых парнях, опрятно одетых и тщательно вы бритых, было тем не менее что-то отталкивающее, как в пресмыкающихся, - недаром в народе их прозвали гадами. Одни из них сидели на свободных местах, другие стояли в проходе. Начальник конвоя, однорукий, постарше остальных, крепко запо мнился Парикмахеру: во время допроса и пыток он особенно изощрялся в зверствах, млея при виде чужих страданий. Он сидел, прислонясь к стенке кабины летчиков, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени, не расставаясь с сигаретой, он вын имал из кармана зеркальце и озабоченно рассматривал ячмень на глазу. Было около пяти часов пополудни. Безоблачное небо отливало голубизной, серебром и золотом. Отражаясь от крыла самолета, солнечный луч бил в глаза Капитану, заставлял отводить взгляд от окна. Внизу раскрыла створки гигантская устрица: с перламутрово-студенистым нутром и острыми полукружиями зелени по краям, лагуна будто дышала, поблескивая под солнцем. На рассвете как раз этого дня в камеру, где лежал в тяжелой дреме, облепленный мухами, Парикмахер, ворвался сквозь решетку громкий голос дежурного: - Выходи! С вещами! Крик повторился перед камерой Журналиста, перед камерой Врача, перед камерой Бухгалтера. Но только после полудня эти четверо переступили порог тюрьмы, где их содержали после пыток. Капитан присоединился к ним у ворот - его привезли на джипе из старинного форта на берегу моря. Они еще долго стояли у тюремной стены, держа в руках свои более чем скромные пожитки - узелки и свертки с самым необходимым: брюки, рубашка, трусы, пара носков, полотенце, мыло. Перед ними выстроилась охрана с винтовками и автоматами. Поодаль расхаживали полицейские агенты с пистолетами в руках. Операцией руководил офицерик, он пыжился и важничал, воображая себя полководцем на поле брани. - По машинам! Пятеро заключенных, двенадцать вооруженных конвоиров, один агент с каким-то деревянным ящиком в руках вошли в автобус. Рядом с каждым узником сел охранник. Семеро других охранников встали между боковыми скамьями. Полицейский агент примостился на край ящика. Офицерик нырнул в джип, устроился справа от шофера и, выглядывая оттуда, продолжал командовать: - Три пикапа - в арьергард!.. Автобус - за мной... Сигналы отставить... Джип указывал путь между безликими домишками пригорода. Миновали трубы фабрики. Выехали на широкую дорогу - сперва она вползла на холм, потом, спустившись, влилась в просторную авениду, вдоль которой стояли навытяжку вековые деревья. Внезапно, как перепуганная корова, из переулка на авениду шарахнулась мотоциклетная коляска прачечной. - Стой! - завопил лейтенантик со своего дозорного поста. Колонна, скрипнув тормозами, резко остановилась. Из задних машин выскочили агенты с автоматами на изготовку. Окаменев от ужаса, рассыльный, иммигрант-португалец, не мог сдвинуться с места или хотя бы выговорить слово. Он, похоже, даже не дышал, пока офицерик, сообразив наконец, что перед ним не террорист с бомбой, а всего лишь рассыльный с выстиранным бельем, не приказал колонне продолжать путь по кольцевой дороге к аэропорту. На взлетной дорожке их уже ждала эта огромная птица с двумя моторами и бьющими в глаза черными буквами по борту: YVC-ALI. Офицерик не щадил горла, не скупился на воинственные выкрики, чтобы в должной форме завершить ответственейшую операцию, - он был так горд, неизмеримо горд руководить ею! За тарелкой супа, и, быть может, уже сегодня вечером, он поведает об этой миссии своей молодой жене, и та откроет рот от восхищения: "Ты знаешь, сегодня я переправлял пятерых опаснейших политических преступников из Карсель Модело {Карсель Модело - "образцовая" тюрьма для политзаключенных в окрестностях Каракаса } в аэропорт...-" Последним поднялся в самолет агент с ящиком. Пока пилот прогревал моторы, он деловито открыл ящик, вынул наручники и, не говоря ни слова, даже ни на кого не глядя, надел их на руки арестованным. - Пояса застегнуты, можно лететь, - усмехнулся Врач, когда металлический щелчок соединил его руку с рукой Парикмахера. - Разговаривать громко запрещено! - Начальник конвоя бросил на Врача угрожающий взгляд, - "Разговаривать громко запрещено", - передразнил Журналист, склонившись к уху Бухгалтера. - Что за кретин! Зная свое полицейское дело, он должен был бы сказать: "Разговаривать шепотом запрещено!" Все это происходило до того, как поднялись в воздух. А теперь уже более часа они летели на юго-восток. В иллюминатор Капитана уже видны были черепичные крыши домов и зеленые пятна садов, замелькали выходы серой гранитной породы в окрестностях, появилась человеческая фигурка верхом на лошади, державшая путь к югу. - Это Матурин, - громко, не обращая внимания на запрет, сказал Капитан. - Очевидно, нас везут в тюрьму Сьюдад-Боливара. Экипаж YVC-ALI состоял из пилота и его помощника. Им обоим хотелось как-то выразить свое сочувствие заключенным, подчеркнуть, что отнюдь не по доброй воле они везут их закованными в своем самолете. Помощник пилота в синей летной форме вышел из кабины с приготовленными сандвичами на подносе и направился к узникам. - Назад! - остановил его начальник конвоя. - общаться с арестованными категорически запрещено. Он загородил проход, сжимая своей единственной рукой пистолет. Летчик смерил его презрительным взглядом, не торопясь повернулся и вошел в кабину с нетронутой пирамидой сандвичей. На гладкой равнине темнели распластанными пауками небольшие рощицы. Впереди светилась нежно-зеленой - травой плоская возвышенность, по ее ровному откосу стекало золото предвечернего солнца. У юной саванны будто приподнялись холмики-груди. По подолу ее скользнула влажная ящерица; Врач не мог определить, ручей это или блеснувшая на солнце кремнистая тропинка. - Ни разу в жизни не видел Ориноко, - вымолвил Врачу Парикмахер, не отрывая глаз от сигнальных надписей, которые советовали им, словно вольным в своих поступках пассажирам: "Застегните пояса", "Не курите". - Хотелось бы взглянуть на Ориноко, - почти в ту же минуту сказал Бухгалтер Журналисту. И Врач и Журналист с радостью уступили бы соседям места у иллюминаторов, но цепочки наручников не позволяли пересесть. Из дальней тучи свисало серебристое упругое кружево - там шел дождь. Дождь какой-то обособленный и высокий - этакая призрачная башня, раскачиваемая ветром, - Мы уже близко от реки, - пояснял Врач Парикмахеру. - Я тебе скажу когда. Ты придвинься ко мне, наклонись и увидишь. - Что за удовольствие смотреть на нее сверху? - одновременно говорил Журналист Бухгалтеру. - Хочешь познакомиться с Ориноко, поезжай по ней на пароходе. Отсюда она ничем не отличается от обычной грязной речушки. YVC-ALI врезался в гору хлопка - в кучевое облако, плывшее навстречу. Стекла иллюминаторов заволокло белым, самолет затрясся на невидимых ухабах. Парикмахер вцепился рукой в сиденье. - Черт тебя дери! - с досадой выругался он. - Еще согрешишь тут со страху... прямо на головы ангелам! Но самолет уже вынырнул из облаков, внизу после равнины показались первые горы. Река возникла огромной, тусклой лентой с пятном рыбацкой деревушки. Целый мир мутной воды взмыл косо к шедшему на снижение самолету. Две скалы на стрежне качнули мшистыми боками. Мелькнула моторная барка с флажком на корме. А самолет уже летел над другим берегом. Великая река появилась так внезапно и так быстро исчезла, что Журналист даже почувствовал нечто вроде жалости к своему напарнику: - Я же тебе говорил, дружище. Бог создал реку Ориноко не для того, чтобы над ней летали в самолете, а чтобы плавали по ней в лодках. Самолет снижался над разбросанными ранчо, над могучими деревьями, над яркой зеленью трав. Почти под колесами пронеслись черепичные, в мазках плесени, крыши города, взбиравшегося по склону горы, которую венчало ослепительно-белое кладбище. Как бы не доверяя земле, самолет притронулся к ней колесами раз, второй, третий, затем пробежал, недовольно подпрыгивая, и наконец остановился посреди импровизированного летного поля, обнесенного колючей проволокой. В иллюминаторы видно было, как под цинковым навесом забегали охранники и полицейские агенты в штатском. Первым спустился по трапу Капитан, уже без наручников. На ходу он обернулся к следовавшему за ним Бухгалтеру и вкратце его информировал: - До тюрьмы совсем близко. До тюрьмы действительно было не более трехсот метров утрамбованного песка. Это расстояние они проехали в крытых грузовиках - под прицелом винтовок и автоматов. Когда въезжали в тюремный двор, над высокими серыми стенами опускались сумерки, невидимая в кроне далекого дерева, застонала лесная голубка. Все спустились на землю. Начальник конвоя первым прошел в тюремные двери и зашагал вдоль полутемной крытой галереи. В середине галереи, рядом с небольшим садиком, где среди стелющихся растений возвышалось корявое апельсиновое дерево, был вход в контору начальника тюрьмы. В ожидании вновь прибывших царь и бог заключенных сидел за канцелярским столом, держа перед собой раскрытую книгу в черном переплете. Рядом - только протянуть руку - на отдельном столике лежал пистолет. Пахло винным перегаром. Однорукий по всей форме передал арестованных, отныне выходивших из-под его надзора. Он шагнул к столу и не без торжественности вручил начальнику тюрьмы длинный пакет - из тех, что называются официальными. Начальник тюрьмы - пожилой, мужиковатой внешности человек - приказал арестованным назвать свои имена. Слушая, он старательно и неторопливо заносил их в раскрытую черную книгу. - Сальвадор Валерио, - сказал Врач. - Эухенио Рондон, - сказал Журналист. - Луис Карлос Тоста, - сказал Бухгалтер. - Николас Барриентос, - сказал Парикмахер. - Роселиано Луиджи, - сказал Капитан. Однорукий не без умысла подчеркнул: - Разрешите доложить, сеньор, все пятеро - очень опасные заговорщики. Начальник тюрьмы расплылся в бессмысленно-насмешливой улыбке, негнущейся рукой провел по пистолету: - Посмотрим, останутся ли они здесь такими... Появилось шестеро одетых в форму охранников, они и вывели заключенных из конторы, поспешно провели их в помещение тюрьмы - каждого со своим узелком, каждого со своими израненными запястьями, каждого со своим голодом и жаждой. Ночь вычернила листву апельсинового дерева и серые стены. Шаги охранников и пятерых заключенных удалялись по длинной, темной галерее. Где-то в глубине вспыхнул свет, лязгнул засов, распахнулась решетка. БУХГАЛТЕР  К тому времени, как Бухгалтер начал рассказывать свою историю, заключенные провели в камере три дня и три ночи, не видя другого света, кроме того скудного, что сочился из двух продолговатых лампочек под потолком. В первый же вечер, едва за ними закрылись двери тюрьмы, на смену охранникам явилось четверо агентов с молотками, гвоздями и огромными листами картона. Торопливо - им приказано было закончить работу до отбоя - агенты принялись забивать картоном окно, дверь и вентиляционные отверстия, стараясь не оставить малейшей щели, через которую могли бы сюда проникнуть дуновение свежего воздуха или отражение дневного света. Но на этом дело не кончилось. Несколько минут спустя перестук молотков послышался с другой стороны - в верхней части стены камеры, выходившей в просторный тюремный двор, - и это означало, что они, должно быть взобравшись на лестницу, закрывают картоном слуховые окна. Поначалу пятеро заключенных не придали особого значения этой операции, - может быть, потому, что была ночь и освещение в камере после того, как ее обили картоном, не изменилось. Но прошли какие-то часы, и когда для всего мира взошло солнце, озарив людей и предметы, а они, находясь в каких-нибудь десяти пядях от этого мира, по-прежнему едва различали жесты и лица друг друга, заключенные в полной мере оценили зловещее предназначение плотного картона и усердного перестука молотков. В камере они обнаружили пять железных коек: четыре по углам и пятая, придвинутая спинкой к внутренней стене, - посередине. Четверо заключенных, первыми вошедшие в камеру, машинально направились к койкам в углах, и само собой получилось так, что Врач, последним переступивший порог нового жилища, занял позицию в центре - как бы на командном пункте. Если приглядеться, его место было не хуже и не лучше остальных: такое же узкое ложе, такой же тощий матрац. Утром, едва открылась дверь, пропуская двух поваров-итальянцев с баком похлебки, раздался требовательный голос Капитана, обращенный к агенту, стоявшему у двери: - Вы, где здесь сортир? Агент молча повел его в соседнюю камеру, примерно такую же по площади, как и первая, но занятую умывальниками и унитазами. Волна тяжелого и острого зловония ударила Капитану в нос и заставила его приостановиться на пороге. По одну сторону от решетчатой двери тянулся ряд писсуаров, распространявших отвратительно-кислый запах. По другую - шесть вмазанных в кирпичную стену цементных раковин, в них арестанты умывались, мыли посуду, стирали носки. Прямо перед входом зияли, проемами четыре неодинаковые по размерам кабины: две с унитазами, на которые нельзя было сесть - не было сидений, две с заржавленным душем, нависшим прямо над сточной трубой. Капитан невольно вспомнил свой флакон одеколона, темный сфероид английского мыла, махровый, в красных цветах халат, сверкающую кафелем ванну в легком облаке пара, всю свою удобную, безукоризненно чистую холостяцкую квартиру... Он поспешил тут же подавить это так некстати всплывшее воспоминание и, не видя иного выхода, подавляя отвращение, решительно направился к унитазу без сиденья, затем - к ржавому душу. Завтраком была самая отвратительная стряпня: овсяное месиво, в котором жучков-долгоносиков было больше, чем овса, к тому же водянистое, как отвар для больного, ломтик черствого хлеба и мазок плохого масла, точнее - маргарина, а еще точнее - желтоватой смазки неизвестного состава. Получив свои миски из рук поваров-итальянцев, заключенные сели на койки - собственные колени служили столом. - Да, надо быть такими голодными, как мы, чтобы решиться проглотить эти отбросы... - проворчал Журналист. - ...и пережить то, что мы пережили, - добавил из своего угла Парикмахер. Напоминание о перенесенных пытках. Каждый из пятерых еще чувствовал их на себе, каждый еще не оправился от моральных потрясений и унижений, у каждого на теле оставались следы побоев и ранений. Быть погребенным в чреве этой мрачной тюрьмы означало в известном смысле облегчение участи человека. Теперь они - не подследственные, которых подвергают мукам, чтобы вырвать у них признание, а всего-навсего заключенные, уже сказавшие то, что могли сказать, или ничего не сказавшие и ныне ожидающие лишь одного: когда наступит конец долгого срока заточения в тюремных стенах. В полдень им дали, помимо двух ложек недоваренного риса и кружки мутной кофейной бурды, немного макарон, до того отвратительно приготовленных, что с трудом верилось в итальянское происхождение варивших их поваров. Вечерняя еда заключалась в кусочке чего-то мясного, скорее мясных отбросов, с прокисшей картошкой и ломтиком хлеба. - Не повар, а, должно быть, военный преступник, - высказал свое мнение Врач, разглядывая миску с макаронами. Он и не подозревал, что говорит истинную правду: четырнадцать лет назад Дженаро Мангани бежал из Италии именно как военный преступник. Тошнотворная пища, омерзительная уборная, тусклый свет, вечная озлобленность повара Дженаро - эти столь непосредственные и столь касавшиеся всех беды оставались почти единственной, неизменной темой для разговоров, пока Бухгалтер не рассказал свою историю. Да и о чем другом могли они говорить в те первые дни? Их не связывали никакие прежние узы, воспоминания или отзвуки прошлого. Парикмахер был совершенно неизвестен четверым его нынешним товарищам. Капитан и Журналист общались друг с другом, но как? Перебросились в общей сложности десятком фраз насчет былых конспиративных дел. Бухгалтер, Врач и Журналист, правда, были давние знакомые, однако ранее, при встречах в общественных местах, друг в друге они видели отнюдь не друзей, а соперников, противников, разделенных политическим антагонизмом, различными взглядами на тактику борьбы. Обстановка начала меняться с четвертого дня, когда Бухгалтер повел рассказ. - Я возглавлял в партийном аппарате группу специального назначения, - сказал он, отвечая на вопрос Врача. Перед этим они наспех, чтобы не поддаться приступу тошноты, проглотили вечерний рацион, и Бухгалтер, очередной дежурный, вымыл в соседней камере посуду. Сейчас, лежа на железной койке, он отвечал на вопрос Врача. Заинтересовавшись ответом, Врач присел к нему на койку, отогнув в ногах угол матраца. Подошли и остальные, услышав слова Бухгалтера, и стояли неподвижно и долго, пока не кончился рассказ. - Группу специального назначения? - недоуменно переспросил Врач. - Да, специального назначения, - не без гордости повторил Бухгалтер. - Мы же готовились к вооруженной борьбе с диктатурой. Добывали винтовки, пистолеты, учили своих людей владеть оружием. Мы устанавливали контакты с военными - кое-кто из них был готов выступать с нами. (Эти люди - конечно, мои товарищи по камере, но и только. К моей партии не принадлежат. Нельзя этого забывать. Пусть не ждут, что я выворачивать перед ними душу наизнанку. Подпольная работа. Все началось когда? Когда я уже переехал в Каракас, и то не вдруг. А до этого - без малого полжизни. Родное селение. Глушь. Провинция. Служил продавцом в лавке. Все и развлечения-то - воскресные петушиные бои да столичные газеты недельной давности. С некоторых пор заметил, что в газетах все громче стали поговаривать о демократии, о свободе, о политических партиях, о каких раньше и не слыхивали, о новых горизонтах в истории страны. Горизонты. Эти-то горизонты и смутили мне душу. В нашей дыре слово "горизонт" скажешь разве что в шутку или в насмешку. Потому я, не долго думая, решил уехать в столицу. Можно сказать, бежал тайком. Долгие проводы - лишние слезы. Даже с родным отцом не простился, уже не говоря о вдове дона Агапито, а она, бедняжка, так радушно открывала мне в полночь свою дверь. Да-а, выскреб из медного сундучка свои сбережения, сел в попутную машину - зелеными бананами была гружена - и был таков. В Каракасе у меня зацепка: крестный отец, старый коммивояжер. Бывало, наезжал к нам в селение, непременно заглядывал в мою лавку. Все обещал подыскать местечко в столице, если случится в том нужда. Скажу больше - подбивал. Войдет, бывало, довольный, сытый, улыбка во все лицо - с первого взгляда видно, везет человеку. "Махнем со мной, крестник! Верное слово, не пожалеешь!") - На складе у нас хранилось больше двадцати пистолетов, несколько винтовок. Холодного оружия, того насобирали - не счесть, - продолжал вслух Бухгалтер. - Но особой нашей заслугой были бомбы. Сами навострились делать. Даже собственную конструкцию изобрели. Этого специального типа у нас накопилось больше трехсот. Да плюс еще примерно двести зажигательных. Не преувеличиваю. Итого - сотен пяток... (Грузовик остановился перед постоялым двором около Каракаса. Там я и нашел кров на первое время. С адресом в руках иду разыскивать крестного. Конечно, с непривычки плутаю. С кем из приезжих этого не бывает, тем более в Каракасе. Наконец нахожу дом, указанный в адресе, но там мне говорят, что крестный сменил квартиру, а когда я прихожу на другую квартиру, то оказывается, что и оттуда он съехал, а куда - никто не знает. Наверно, ищет в провинции покупателей, думаю я. Что ж, придется устраивать свою судьбу без посторонней помощи. Разворачиваю газету, купленную по дороге, и первое, что вижу, - объявление в рамке: "Требуется бухгалтер со знанием английского и машинописи". Я прикинул в уме: бухгалтерия для меня темный лес, из английского в памяти застряла еще со школьных уроков от силы сотня слов. Теперь машинка. В лавке я изредка садился за разбитый "ремингтон" без буквы "п", хозяин читал по слогам описи товаров, а я эти описи долбил одним пальцем на машинке. Вот и все. Так что сальдо явно не в мою пользу, по всем статьям не дотягиваю. Подумал, погадал... А если все же рискнуть? И решился. Вырезаю объявление из газеты. Отправляюсь в контору. По лестнице поднимаюсь на второй этаж. Темно. Пахнет турецким табаком. У окошка, за столом, среди вороха бумаг сидит усатый ливанец, представитель автомобильной фирмы "Diamand Т.". Даже не ответив на мое приветствие, он сразу спрашиваем знаю ли я английский, машинопись и бухгалтерское дело. Я говорю уклончиво: знаком, мол, со всем этим, хотя назвать себя специалистом не решился бы. Тогда он задает второй вопрос: как насчет спиртного? Ну, тут уж я похрабрел. Никогда, говорю, с самого рождения не тянуло к рюмке, привычек нет таких. Вижу, ливанцу мой ответ - словно елей на душу. Сразу обмяк. Грустный такой, даже слезу чуть было не пустил. "Подумай, говорит, пришлось уволить хорошего бухгалтера! Толковый был, опытный, а вот, поди ты, запил горькую и... какой из пьяницы работник? По объявлению приходят наниматься, сегодня утром уже заходило несколько человек. Но что с ними делать - от всех еще с порога перегаром разит! Так всем и отказал..." Мой трезвый вид, очевидно, поразил его. Даже знания мои проверять не стал, ни одного вопроса больше не задал. Велел приступать к работе. Как просто, оказывается, можно порой стать бухгалтером!) - Основу нашей бомбы составляла взрывчатка, - продолжал Бухгалтер с наивным тщеславием умельца. - Ею мы начиняли кусок металлической трубы, а труба-то с надрезами по всей поверхности, вроде ананаса. В верхнюю часть трубы ввинчивался детонатор: пружина, ударник, ружейный патрон. Детонатор с предохранителем выступал из трубы, вроде как цоколь электрической лампочки. Взрывалась эта штучка от удара, когда боек бил по пистону. То есть должна была взрываться. Горько признать, бомбы наши если и принесли кому урон, то лишь нам самим. А вот как это случилось. Первое покушение на диктатора мы приурочили к торжеству на площади, у подножия памятника - нам известно было, что диктатор собрался выступить там с речью. Казалось, рассчитано и предусмотрено было все до последней мелочи. Оставалось лишь подвезти несколько бомб к месту покушения. И вот накануне двое наших парней, которым было поручено упаковать бомбы для перевозки, случайно сместили на одной из них предохранитель. На беду, она выскользнула из рук, грохнулась и... Да, сделаны были они неплохо: взрывом пробило брешь в стене дома, где это случилось. А уж что было внутри, и говорить нечего. Один из товарищей скончался тут же. Другой, когда на взрыв прибежали полицейские, лежал в луже крови, живот разворочен - одним словом, агонизировал. Полицейские, не теряя ни минуты, начали его допрашивать, и на все вопросы он отвечал. Не в своем уме был, уж не понимал, с кем говорит. Назвал все имена и явки, какие знал. Так наша группа специального назначения была разгромлена. Вот почему я здесь. (Хотя, по утверждению ливанца, мой предшественник пил беспробудно, но надо отдать ему должное, бумаги он содержал в порядке и балансы подбивал - точнее быть не может. На первых порах я просто-напросто копирую его отчеты, а если случаются какие трудности, то и своим умом дохожу, большого соображения тут не надо. Так что уже в скором времени дела у меня идут как по маслу. Нужда в английском возникает, лишь когда приходят письма из Чикаго, штат Иллинойс, от фирмы "Diamand Т. Mоtor Truck Company". Но, к счастью, письма эти коротенькие, похожие друг на друга, к тому же в них больше цифр. Я раз-другой нырну в карманный словарик, и перевод готов. Вначале мой патрон требует, чтобы и ответы на них я писал по-английски. Но это уже свыше моих сил, даже с таким костылем, как словарь. И тут я насел на ливанца. Ведь если у нас, говорю я ему, в маленькой конторе имеется переводчик с английского на испанский, то у такой солидной фирмы, как чикагская "Diamand Т.", и подавно есть переводчик с испанского на английский, и наверняка не один, а несколько. Переубедил-таки усача. Что до машинописи, то тут я и не пытаюсь хитрить. Ливанец усадил меня рядом с собой и все время посматривал поверх очков в мою сторону, пока я разыскивал нужные клавиши и тюкал по ним одним пальцем. Весь первый день он хмурит свои дремучие брови, но потом примиряется с этим судорожным поклевыванием, и если я медлю дольше, чем надо, на его лице появляется лукавая улыбка: он уже знает, что я потерял букву "q"). - Когда полиция арестовала нескольких членов нашей группы, я понял, что со дня на день придут и за мной. Я решил перебраться к знакомому адвокату: он ходил у нас в сочувствующих. Дом его был вне подозрений. У нас с обитателями дома был уговор: чуть только они заподозрят слежку или увидят поблизости полицейских, так сразу же зажигают на фасаде дома два электрических фонаря. Фонари были сильные, как маяки, и свет их виднелся сквозь сад издалека - так что вовремя мы могли свернуть, не входя в опасную зону. В то утро фонари не светились. Мы с товарищем спокойно подъехали на машине к ограде сада, поднялись по ступенькам к входной двери, товарищ мой отпер ее своим ключом... В холле нас дожидались пятнадцать агентов Сегурналя, вооруженных до зубов. А хозяева дома, адвокат и его жена, застигнутые врасплох ночным налетом, сидели в спальне под дулом пистолета. (Мне стало легче, как только я окончил годовые коммерческие курсы. Теперь я - настоящий конторский служащий, бухгалтер с дипломом. Английский мой словарь заметно пополнился. Правда, дурная привычка печатать одним пальцем осталась, но я делаю это до того проворно, что со стороны меня можно принять за опытную машинистку. В остальном житье-бытье мое идет по-прежнему. Принимаю счета фирмы "Diamand Т.", оформляю на ее имя новые заказы. Никаких особых происшествий, все тихо-гладко. И вдруг в один прекрасный день вся моя жизнь перевернулась. Долго не было событий, так вот теперь нагрянули все разом, будто по сговору Как-то взбрело мне в голову пойти на митинг, он происходил на арене для боя быков. На улице увидел плакаты, зазывные надписи - все на митинг! - ну, и пошел. Прихожу. Народу - тьма-тьмущая: и на арене, и в ложах, и все ряды забиты. Поднимаюсь на самый верх к парапету. Сел, огляделся. Над головой звезды, за спиной, внизу, улица шумит. Рядом - чуть не локтем касаюсь - молоденькая сеньорита в голубом платье. Черные ее глаза то сочатся медом, то вспыхивают двумя огоньками. Потрясающие глаза! Девушку опекает мамаша, но это не мешает ей откликнуться на мои расспросы. Сперва я хожу вокруг да около, а потом решаюсь узнать ее имя и адрес. Она охотно называет то и другое и, плутовка, делает вид, что не замечает, как накаляется ее мамаша: тоже, болтать с первым встречным! Тем временем на арене выступают друг за другом ораторы. Но вот, уже за полночь, на трибуну поднимается известный поэт. Вмиг десять тысяч глаз повернулись к нему, все смолкло вокруг. Поэт говорит не громко, но с таким чувством, такие волнующие слова, что на глазах моей соседки блестят слезы, и, что самое неожиданное, на моих - тоже, и я то и дело поворачиваюсь к парапету, вроде бы любопытствую - что там, на улице. Потом оратор вставляет в речь какую-то забавную историю, и мы оба смеемся. В заключение он снова говорит о страданиях наших безземельных крестьян, о детях, лишенных школ, о притеснениях рабочих. Его речь до того меня растрогала, что я готов записаться в его партию. Как только кончается митинг, я подхожу к негру с белой нарукавной повязкой - он стоял у выхода, наблюдал за порядком - и спрашиваю, как стать членом партии. Он подсказал мне адрес, куда обратиться, и я записываю этот адрес рядышком с адресом и именем девушки в голубом платье, с черными глазами, в которых и мед, и жгучий огонь. Два ряда цифр и слов,