Современная проза Сингапура. Сборник ---------------------------------------------------------------------------- М.: Радуга, 1989. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- В ПОИСКАХ СВОЕГО ЛИЦА  Средства массовой информации делают свое дело: если для героя рассказа Карела Чапека "Поэт" "дальний Сингапур" был своего рода Зурбаганом, сказочной гаванью на краю света, то для нас это вполне реальный город-государство в Юго-Восточной Азии. Более того, сегодня внимательные читатели газет и любители телепрограммы "Время" легко заметят неточность, обусловившую одну из причудливых ассоциаций чапековского героя: в "Львином городе" живут не столько малайцы, сколько китайцы, составляющие свыше трех четвертей местного населения. Но вот с чего бы это гражданам Сингапура писать повести и рассказы на английском языке, словно у них никогда не было собственных литературных традиций, - это может растолковать далеко не каждый. Тут-то и наступает звездный час Знающего Человека. "Мне совершенно точно известно, - говорит он, - что..." Можно с уверенностью сказать: предки нынешних сингапурцев ехали сюда не затем, чтобы заниматься литературой. Когда один из создателей Британской империи Т. С. Рэфлс основал в 1819 г. новый свободный порт на малонаселенном острове у южной оконечности Малаккского полуострова, туда во множестве устремился торговый люд с разных концов Азии. Открывая изданный в 1836 г. в Санкт-Петербурге перевод "Путешествия вокруг света" Ж. С. С. Дюмон-Дюрвиля, мы узнаем, однако, что "между народами различного происхождения господствуют в Сингапуре преимущественно два, по числу их: китайцы и малайцы". По мере развития города, не без оснований названного русским писателем "один из всемирных рынков, куда... стекается все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно человеку" {Гончаров И. А. Сингапур. - "Отечественные записки", 1856, т. 105, э 3, с. 43.}, китайцы, среди которых все больше становилось законтрактованных кули, по численности своей оставили далеко позади старожилов-малайцев, равно как и приезжих из Индии и других стран Востока. Основатель Батумского ботанического сада А. Н. Краснов, посетивший Сингапур в 1892 г., замечает: "Если бы меня спросили, кому принадлежит Сингапур - англичанам или китайцам, - я бы затруднился ответить на этот вопрос. Во всяком случае, на улицах на одного англичанина вы найдете здесь триста китайцев и один десяток малайцев. Весь город принял облик китайского города". Большинство местных жителей, разноязычных выходцев из южных провинций Китая, были, впрочем, отходниками, не собиравшимися пускать корней на новом месте. По наблюдению того же Гончарова, в Сингапуре "на всем лежит печать случайности и необходимости, вынужденной обстоятельствами", а в здешней толпе "нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши - женщин". На рубеже веков китайская реэмиграция из Британской Малайи и ее главного Города (где находили применение своим силам одновременно около миллиона китайцев) составляла ни много ни мало 75-85%. И хотя иммигранты неизбежно заносили с собой в Сингапур элементы присущей им культуры, город для них долгое время оставался всего лишь становищем, где что есть силы "зашибают деньгу" и не тратят времени на нужные согласно Александру Блоку, одним лишь сочинителям ...рифмованные и нерифмованные Речи о земле и о небе. В XX веке картина меняется. Все больше иммигрантов оседают в Сингапуре, вчерашние купцы, подчиняясь диктату времени, преображаются в заправских капиталистов, кули становятся пролетариями, нарождается, наконец, и местная интеллигенция. Переведенный в Малайю из революционной России Брюс Локкарт описывает "целую армию" сингапурцев, "обрядившихся в белые тиковые пиджаки и брюки - прежние атрибуты европейцев - и спешащих на своих велосипедах в ведомства, школы, больницы и прочие учреждения, где находят работу представители среднего класса". Нетрудно догадаться, что эти "образованные азиаты", среди которых Локкарт наметанным глазом усматривает будущих коммунистических агитаторов, в основном были китайцами Правда, далеко не все молодые китайцы, отказавшиеся от навязанных их предкам кос и традиционной одежды, получили образование по британским образцам, как это представлялось Локкарту. Многие из них окончили китайские школы которые размножились при содействии китайских революционеров, находившихся в сингапурской эмиграции (несколько лет провел здесь и Сунь Ятсен, в 1911 г. провозглашенный первым временным президентом Китайской республики). В этих школах юнцов, с детства говоривших на фу-цзяньском, кантонском и некоторых других диалектах, обучали общекитайскому ("мандаринскому") литературному языку. Ученики китайских школ становились читателями появляющихся здесь местных китайскоязычных газет (с их литературными приложениями) и литературных журналов. Опираясь на новую образованную прослойку, в Сингапуре развивается в 20 - 30-х годах своеобразная "южноморская" (наньянская) литература, которая находит спрос и в других городах Малайи {См., например: Воскресенский Д. Предисловие. - В кн.: Сингапурская мозаика. М., 1980.}. Особый же спрос был в колониальном Сингапуре на выпускников англизированных учебных заведений - от простых миссионерских школ до медицинского и педагогического колледжей, где преподавание велось на чистейшем английском. Молодые китайцы английской выучки отнюдь не склонны были смотреть в рот своим учителям (вспомним в связи с этим хотя бы Ван Цисена из "Записки" Сомерсета Моэма, недавно экранизированной у нас Кирой Муратовой), однако в культурном отношении они были близки скорее к местным евразийцам или индийцам-христианам, нежели к своим сородичам, получившим китайское образование. Сравнительно немногочисленные англоязычные сингапурцы ограничивались в 30-х годах чтением местной "Стрейтс тайме", специальной и лишь изредка - развлекательной литературы на английском. К литературной деятельности на языке Шекспира, Йитса и Дилана Томаса суждено было обратиться их детям и преемникам лишь после второй мировой войны. Далеко не все уже помнят те времена, когда Британская Малайя приковывала к себе внимание всего мира. В конце 40-х - начале 50-х годов здесь шла жестокая борьба: возглавляемые преимущественно китайской по своему составу компартией Малайи и состоявшие также в основном из китайцев партизаны самоотверженно старались очистить малайскую землю от британских оккупантов и сплотить под своим красным флагом народы Малайи. В это же самое время группа увлеченных литературой молодых сингапурцев приступила к решению другой задачи - созданию литературного языка, призванного послужить мирному объединению этих народов. Основой этого языка должен был стать английский. Честь и слава идеям, с неправдоподобной, волшебной легкостью самозарождающимся в питательном университетском бульоне! Призванные навеки запечатлеться в памяти человечества или обреченные на немедленное забвение, они чаще всего бывают продиктованы лучшими порывами человеческой души. Именно так и родилась среди студентов Сингапурского университета идея ингмалчина - англо-малайско-китайского поэтического языка, в котором богатейший потенциал местной, "тропической" образности должен был реализоваться с помощью выразительных средств всех трех "составных" языков. Уже в конце 50-х годов один из поборников ингмалчина, ныне крупный историк Ван Гунву напишет, что английский язык был положен в основу ингмалчина просто потому, что он оказался под рукой, в то время как Вану и его товарищам не терпелось создать поэзию, в которой нашла бы выражение сама Малайя с ее образами и чувствами. Иными словами, молодые поэты попросту не владели никаким другим литературным языком, кроме английского. Но, принявшись за свои первые литературные опыты, они осознали не только неисчерпаемые возможности этого "емкого, всеобъемлющего языка с его умопостижимой, гибкой, вселяющей уверенность мощью и постоянной способностью передать любую свежую и глубокую мысль" {Thumboo E. Singapore Writing in English: a Need for Commitment. - "Westerly", 1978, э 2, p. 80.}. Они ощутили одновременно возможность преодоления тех перегородок, которые разделяли различные национальные общины Сингапура и Малайи и, казалось, только укреплялись с развитием китайской, малайской и тамильской литератур. Замаячила отдаленная и захватывающая перспектива преображения "деколонизованного" английского во всеобщий литературный язык будущей независимой Малайи. Таким образом наметился путь в грядущее, и на этот путь решительно вступили сын тамила и китаянки Эдвин Тамбу, китайцы Вон Фуйнам и Ван Гунву, евразиец Ллойд Фернандо и еще несколько молодых стихотворцев - их единомышленников. Будущее оказалось, правда, не совсем таким, каким оно представлялось в начале 50-х годов. Скоротечный альянс получивших наконец независимость Малайи и Сингапура окончился в 1965 г. решительным выходом островного государства из Федерации Малайзия. Вскоре после этого англоязычная литература была разоблачена в Малайзии как жалкий призрак колониальной эпохи, пытающийся узурпировать права бесспорной и смелой выразительницы народных чаяний, национальной литературы Малайзии, а именно литературы на малайском языке (китайская и тамильская литературы были отнесены здесь к субнациональным, "племенным" литературам). Неудивительно поэтому, что первые ростки англоязычной литературы в Малайзии начали глохнуть, что же касается Сингапура, то здесь англоязычная литература медленно пошла в гору, по мере сил выполняя - в пределах Сингапура - ту задачу, которую ставили перед ней ее зачинатели. Чаяния интеллигенции далеко не всегда оказываются созвучными линии правительств. Волевой и прагматичный Ли Куанъю - лидер Партии народного действия и бессменный премьер Сингапура - постепенно пришел, однако, к убеждению, что "рабочий язык" местного общества - английский позволит объединить плюралистичное, а по сути дела разделенное на несообщающиеся отсеки общество города-государства и в то же время помешать его превращению в "маленький Китай". Отсюда наметившийся уже в середине 70-х годов курс на повышение уровня преподавания английского, ограничение сферы применения диалектов и обращение "мандаринского" во "второй язык" сингапурских китайцев. По словам советского этнографа А. М. Решетова, правительство поставило перед собой цель добиться "сплочения всех этнических групп в Сингапуре на основе английского языка, формируя, таким образом, новое единство - "сингапурский народ" и воспитывая "сингапурский патриотизм"" {Этнические процессы в странах Юго-Восточной Азии. М., 1974, с. 251.}. Население Сингапура чутко прореагировало на план правительства превратить английский с 1987 г. в основной язык преподавания в местных школах: уже в 1983 г. лишь один процент сингапурских родителей отдавали своих детей в школы с преподаванием на "мандаринском" языке, а число сингапурских китайцев, говорящих как на китайском, так и на английском языке, возросло в 1980 г. по сравнению с 1970 г. в 2,5 раза, составив 30% жителей страны. Возросшему сообществу англоязычных поэтов и прозаиков Сингапура линия Ли Куанъю придала надежды на будущее, увеличив, в частности, число потенциальных читателей их произведений (к ним можно причислить сегодня около 10% населения Сингапура). Немногие из сингапурских литераторов, пишущих на английском, разделяют энтузиазм такого маститого ныне поэта, как Эдвин Тамбу, для которого англоязычный поэт - это мессия, призванный создать в своих произведениях национальную мифологию, выразить "коллективную душу" Города: Город - это то, что мы из него сделаем. Вы и я. Мы - это Город. Что бы нас ни ждало впереди. ("Только вперед") Этой патетике, однако, лишь внешне противоречат негромкие и тем более проникновенные строки молодой поэтессы Ли Цзуфен, автора одного из лучших, как принято считать, произведений сингапурской гражданской лирики, стихотворения "Моя страна и мой народ": Моя страна и мой народ Не здесь и не там, и даже Не в убежище моих пристрастий, Даже если бы я могла выбирать их. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я сидела за партой с карандашом в руке, Когда Век подавлял беспорядки За стенами школы или расправлялся С "белыми дьяволами", Написавшими книги, по которым меня учили. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я росла в тени, отброшенной огромным Китаем, Но вела дневник по-английски. . . . . . . . . . . . . . . . . . . И тогда я научилась вместо этого водить машину И любить асфальтовые дороги, пока Я не увидела, что они срубают большие деревья И сажают вместо них маленькие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но нежная забота о человеческом сердце Дает расцвести ста цветам, И, может быть, мой выжидающий сосед, Я обрету свое гражданство в твоем признании Моего родства. Мой народ и моя страна - Это ты, ты - это мой дом. Эта длинная стихотворная цитата, право же, больше говорит о духовном мире англоязычных литераторов Сингапура и стоящих перед ними проблемах, чем несколько страниц рассуждений. В ней и горькое чувство неприкаянности автора, пишущего на "чужом" языке, и любовь к этому языку, и искренние и нелегкие поиски духовной опоры, и бескомпромиссность, и любовь к ближнему, "соседу", как единственная форма подлинного обретения себя, своей родни и своей родины. Ли Цзуфен принадлежит к числу немногих сингапурских стихотворцев, которым даже самые строгие критики не предъявляют обвинений во "вторичности". Вообще же нельзя совсем отказать в правоте тем, кто пишет о "провинциальности" сингапурской литературы, как бы не относящейся к "большой" англоязычной, будь то литература "метрополии" или соответствующие "мировым литературным стандартам" произведения Чинуа Ачебе, Р. К. Нарайана или Ника Хоакина. Можно было бы говорить и об оранжерейной атмосфере, в которой развивается англоязычная поэзия Сингапура, и о заниженных критериях местной критики, и о неизбежных влияниях английских и американских классиков XX века, и о том корне зла, которым, по мнению некоторых критиков, является убаюкивающая сингапурских поэтов иллюзия, что они пишут на своем "втором" языке, тогда как английский является, по существу, первым и единственным литературным языком, которым они владеют. Трудно, однако, отрицать то, что Роберт Ео, Артур Яп, И Тянхон и ряд других англоязычных поэтов Сингапура выражают в своих произведениях близкие как своим соотечественникам, так и тысячам их потенциальных зарубежных читателей мысли и чувства. В деловой и "заорганизованной" атмосфере Супергорода его англоязычная поэзия, обращенная к свободной индивидуальности, предостерегающая от изнурительной погони за жизненными благами и от опасности превращения в "отлаженные стальные счетно-решающие устройства", настойчиво напоминает о том, что не хлебом единым жив человек; это одна из тех отдушин, которая спасает город от нравственного голодания. Она относится к тем природным и духовным оазисам, которые находит и чутко описывает автор лучшей нашей книжки о современном Сингапуре журналист Юрий Савенков {Савенков Ю. Сингапурские этюды. М., 1982.}. Как ни трудно "сердцу высказать себя", понять другого, выразить его сокровенную сущность еще труднее. Именно поэтому англоязычная художественная проза заявила о себе позже, чем поэзия. Начав с коротких рассказов, "физиологических очерков", публиковавшихся в 60-х годах в университетских журналах "Фокус", "Колдрон", "Райт", за считанные годы стала на ноги и обрела голос, негромкий, временами срывающийся, но все более точно передающий местные неповторимые сингапурские интонации, англоязычная проза. Кажется, только шаг отделяет повесть Го Босена (род. в 1936 г.) "Если слишком долго мечтать" от ряда предшествовавших ей книг, в которых излагали свой жизненный опыт местные англоязычные авторы. Но этот шаг ознаменовал собой рождение повести, заслуживающей (согласимся здесь с ее рецензентом) "высшей оценки не только как "сингапурская повесть", но и как просто повесть, независимо от места и времени действия" {Jenstad, Nalamma. Gob Poh Seng. Of We Dream Too Long. - Singapore Book World, 1972, p. 59.}. Грустная и пронзительная история возмужания ее героя Куан Мэна - это история многих и многих юношей, сознающих, что жизнь - не область романтических увлечений, тайных радостей, нехитрых удовольствий, а трудный путь, который в конечном счете может осветить лишь "нравственный императив", заложенный в душе. Но одновременно с этим повесть исполнена местного колорита, читая ее, постоянно испытываешь эффект присутствия, чувствуешь себя молодым китайцем, томящимся в шумном и захламленном офисе, переживающим страдания первой безысходной любви к проститутке Люси, мечтающим о дальних странах, облокотившись на парапет знаменитой сингапурской Эспланады. И хотя Го Босен, врач по профессии, написал после 1972 г. несколько пьес, сочиненную на вьетнамском материале повесть "Жертвоприношение", две стихотворные книги, значение его первой повести остается поистине непреходящим. Место лучшего англоязычного прозаика "Южноморья" критика отводит, однако, порой не Го Босену, а Ли Голяну, родившемуся в 1927 г. также в Малайе, закончившему в 1954 г. Мельбурнский университет и работавшему после этого несколько лет адвокатом в городе Пинанг, расположенном на одноименном острове, старшем, хотя и не столь удачливом брате Сингапура. Автор многочисленных рассказов и повести "Небесные цветы", он выделяется зоркостью и вниманием к детали, придающими особую живость его произведениям. Конкретные, как сама жизнь, его рассказы в то же время свидетельствуют о богатом воображении автора, они содержат в себе лейтмотивы, сближающие произведения писателя с музыкальными пьесами, их образы несут глубокий философский смысл. Однако, как замечает австралийский критик Дж. Барнес, камерность Ли Голяна, то предпочтение, которое он отдает деликатным мазкам перед смелыми ударами кистью, приводит к тому, что он часто остается в тени. Путь его героев отнюдь не усыпан розами, и однако в обоих представленных в нашем сборнике рассказах преобладает характерное для писателя "чувство огромных возможностей, заключенных в человеческой жизни, радость бытия, невзирающая на страдания, путаницу и бессмыслицу, которые оно влечет за собой". Особо следует сказать и об относящихся, подобно Го Босену, к поколению 60-х годов сингапурских новеллистках. В рецензии на книгу рассказов сингапурских писательниц рецензент с удивлением отмечает, что в этих рассказах нет и следа чисто женской грусти, мечтательности, эйфории. "Вас затягивает с головой в эти рассказы, и вы выныриваете под конец в ссадинах и синяках, пораженные интеллектом, прекрасной техникой и - за неимением лучшего слова - стервозностью этих отнюдь не безобидных расказов" {К'о Tsung Yuen. The Sun in her Eyes. Ed. by G. Heng. - Singapore Book World, 1977, p. 23.}. Эта характеристика вполне подходит к язвительным новеллам Стеллы Кон, посвященным евразийскому обществу Сингапура, "Избраннице" Кэтрин Лим с ее жестким, холодноватым юмором, к "Реке" Ребекки Чуа и разве что не относится к чуткой и трепетной Ширли Лим с присущим ей, по ее собственному признанию, желанием "взобраться на отвесную стену, о которую обречены разбиться мои детские стремления, и поверить во что-то, для того чтобы затем перевоплотиться бог знает во что". Перечитывая ее удивительный рассказ "Путь", представляешь себе, однако, не стену, а заповедную границу между отрочеством и юностью, не страшную для тех, кто переходит ее, запасясь талисманом сострадания. Нет нужды комментировать здесь остальные рассказы сборника - они понятны без всяких комментариев. В каждой строке их сквозит боль за настоящее и тревога за будущее Города, сочувствие к обездоленным (от стариков и детей до деревьев, обреченных на гибель), сарказм по отношению к обывателям, живущим в мире мнимых (материальных и нематериальных) ценностей. По своим идеям они перекликаются со многими англоязычными стихами, да и как может быть иначе, если Го Босен, Ширли Лим - и только ли они одни? - уделяют стихам никак не меньше внимания, чем прозе. С верхних этажей сингапурских небоскребов здешним писателям, как жирафу Владимира Высоцкого, виднее масштабы того бедствия, которое несет народам Востока "индустреальность". Об этой опасности оповещает читателей их проза и стихи, в которых, по наблюдению одного из местных критиков, на удивление мало истинно любовной лирики. Их горькая правда разрушает последние иллюзии о сказочном порте "к востоку от Суэца", но вселяет надежду на лучшее будущее, к которому можно приблизиться лишь с открытыми глазами и чистым сердцем. Б. Парникель ГО БОСЕН ЕСЛИ СЛИШКОМ ДОЛГО МЕЧТАТЬ Повесть Перевод М. Салганик ГЛАВА 1 Сумерки в тропиках гаснут так резко, что это невозможно не заметить - как человека, который неожиданно уходит, не сказав ни слова. Ну вот же, только что был - и уже нет. Остается неясный след, размытое воспоминание, а потом исчезает и оно. Еще несколько часов назад, когда Куан Мэн ехал автобусом далеко в Чанги на пляж Танах-Мерах, был яркий и жаркий день. Четверг будний день - на пляже никого в общем-то не было, и Куан Мэн разгуливал, будто весь пляж был в его личном владении. Он владел и жарким послеполуденным временем: застолбил заявку, когда решил сказаться больным и уйти с работы. Начальник, мистер Тан, проворчал: - О'кей. Но сходите к нашему доктору. Работы полно, и я хочу, чтобы вы завтра были на месте. Если нет, принесите от доктора справку. Визит к доктору Чану был процедурой несложной. - Нездоровится? - спросил доктор. Сотрудники называли это наводящим вопросом. - Плохо себя чувствую, доктор. Что в целом соответствует истине, подумал Куан Мэн. Он и вправду плохо себя чувствовал от нехватки денег, одиночества, тоски, половой неудовлетворенности и периодических простуд. Уже не говоря о нудной работе. - Плохо себя чувствуете? А температуры нет, - заметил доктор Чан - сестра в приемной измерила Куан Мэну температуру и записала на карточку, которая лежала теперь на докторском столе. - Голова болит? - Болит. - Опять? - Опять. - Ясно. Отпустить с работы? - Ага. - Ладно. На полдня. Доктор написал справку и дал таблеток. Куан Мэн выбросил пакетик с таблетками в водосток и сел в автобус. Было лучшее время прилива. Куан Мэн любил плавать. Особенно в море. Бассейн не давал развернуться, он сковывал движения, хлорка ела глаза, а тело после купания подозрительно отдавало мочой. Куан Мэн не доверял купальщикам, поскольку сам был грешен - он мочился всякий раз, когда оказывался в воде. Странное ощущение - струйка жидкости, почти без сопротивления льющаяся в жидкость. Это стало чуть ли не потребностью - как у рек, ручьев и водостоков, невольно ищущих море, матерь всего. Матерь всего? Скорей, глобальная помойка. Примерившись несколько раз, Куан Мэн выбрал свободный и легкий стиль плавания - девять ударов кролем, потом спокойное движение грудью - шестнадцать, одиннадцать неспешных ударов назад, потом - на спине, ударяя только ногами. Иногда Куан Мэну нравилось просто погружаться в воду, расслабив все мышцы, - другие звали бы это нырянием. Под водой простирался иной - безмолвный мир, который казался в солнечные дни "лазурным" - Куан Мэн любил это слово. Он задерживал дыхание ровно настолько, чтобы это не вызывало неприятных ощущений, и в последнюю минуту выдыхал воздух через полуоткрытый рот и ноздри, выпуская его кипучими пузырьками, убегавшими вверх, как воздушные мечты. За ними всплывал на поверхность и Куан Мэн. В жаркие воскресенья, когда пляж бывал переполнен, Куан Мэн следил, как тени легких, быстро плывущих облаков скользят по белому песку и по неспокойной мозаике белых, желтых и коричневых тел. Следуя направлению ветра по вечерам, он выходил на Эспланаду и подолгу стоял, опершись локтями о бетонный парапет. Сколько судов на якоре! Были они здесь вчера? На прошлой неделе? Куан Мэн не знал. Все суда казались ему похожими, а надписей с берега было не разобрать. Ему не очень и хотелось - всегда на якоре стояли корабли, а ведь он знал, что они плавали по морям и заходили в Сингапур всего на несколько часов, на несколько дней. Их сменяли другие. Корабли со всех концов земли. А ему они казались все теми же. Вечерними кораблями. Куан Мэн простоял на Эспланаде около часа. Слева от него, на западе, угрожающе нависла масса низких облаков, сгрудившихся над новыми кварталами Катонга. Ночью будет дождь. Воздух уже начал потрескивать в предчувствии грома. Куан Мэн боялся грома. Ему почему-то всегда казалось, будто гром нацелен против него. Совсем недавно в газетах писали про человека, которого насмерть убило молнией, когда он играл в гольф в Айлендклубе. Взяло и убило! Ни с чего! А как умирает человек от молнии? Остаются ожоги или его всего уродует? Или как током убивает? Это случается часто: люди лезут починять радио или телевизоры. Говорят, ток почти не оставляет следов - только пальцы обожжены. И все. А человека нет. Странная вещь - электричество. Это трудно понять. Раскат грома. Народ начал расходиться, чтобы не попасть под дождь. Дома всегда спокойней. Куан Мэн охотней всего не пошел бы ужинать домой, но он уже проверил свою наличность: денег только-только оставалось на пиво, если он после ужина захочет пойти в бар. Он дошел до автобусной остановки. Направо через дорогу покровительственно высился крикетклуб. Пережиток колониального прошлого, конечно, а все те же машины с шоферами стояли у входа под табличкой "Стоянка только для членов клуба". Все те же белые господа англичане входили в двери - выпить виски или бренди. В открывающуюся дверь Куан Мэн мельком увидел китайских "боев" в белой форме. Поразительно все-таки, как могут англичане звать "боями" этих стариков хайнаньцев, будто не замечая их возраста! Даже в независимом Сингапуре, думал Куан Мэн, это вряд ли просто пережиток. Англичане сидят прочно, думал он, проезжая мимо Виктория-холла и Театра, пересекая Коннот-мост по направлению к серому, величественному Фуллертон-Билдингу. И все названо именами колонизаторов, которые невозможно сковырнуть. Что ж удивляться, что англичане и сейчас чувствуют себя в Сингапуре как дома. Они и сейчас держатся за свои крикет-клубы, танглин-клубы, поло-клубы. Автобус остановился. ГЛАВА 2 Отец сидел за столом и выглядел недовольным, как всегда. Куан Мэн решил держаться поосторожней и не раздражать старика. Младшие члены семейства с шумом разбирали еду и жевали, не переставая болтать. Куан Мэн низко склонил голову над мисочкой и, помогая себе палочками, начал быстро есть. Надо поскорей выметаться из дому, думал он. Посматривая украдкой на отца, он видел, что тот едва сдерживает раздражение. - Твои дети едят как свиньи! - сорвался вдруг отец на мать. - Неужели нельзя научить их прилично вести себя за столом? Нельзя ли одно маленькое уточнение? - думал Куан Мэн. Не как свиньи, а как поросята. Твой собственный помет в твоем свинарнике. - А на этого посмотри! - Теперь отец повернулся к Куан Мэну. - Голову над миской не подымет, будто он тут один, а мы все не существуем. Если ты даешь матери сто двадцать в месяц на хозяйство, так ты решил, что тебе уже не обязательно разговаривать с нами за столом?! Повторялась старая история, и Куан Мэн решил не связываться. Лучше отмолчаться. Как ураган - как бы ни бушевал, все равно стихнет сам по себе. Противиться бесполезно. Он взглянул на мать - маленькая, сухонькая женщина с редкими седыми волосами. Она тоже научилась не противиться. Могло это передаться мне через ее хромосомы? Она ведь стойкий солдатик, отважная женщина, которая никогда не сдается. Почувствовать, что ты сдался, - значит умереть, все равно что умереть, все равно что стать одним из тех - в Вудбриджской психушке. Сдавать позиции можно, все так делают - сдают понемножку свои позиции, но совсем сдаваться нельзя. Куан Мэн иногда говорил о себе - я герой, сдавший позиции. Никто не понимал, к чему он это говорит. Никто ни разу не понял. - Ты думаешь, ты всех осчастливил своими ста двадцатью? А знаешь, сколько денег уходит на семью? Сто двадцать долларов? - Он же совсем недавно начал зарабатывать, - заступилась мать. - И получает пока немного. Молодой еще, ему самому сейчас нужны деньги. Пойти куда-нибудь с товарищами... - А как же! Я тоже был молодым, но я на себя деньги не тратил. Никакого баловства себе не позволял. Вырастили молодежь - только о себе и думают, а мы им вечно потакать должны! На счастье, младшие кончили есть и улизнули из-за стола. - Семья... Никто уже не ждет, чтоб сначала старшие из-за стола встали, - сердито и грустно пробурчал отец. Он вынул зубочистку из пластмассового стаканчика в форме миниатюрной греческой колонны и пошел, ковыряя в зубах, на балкон. Мать сняла стеганую покрышку с чайника, налила горячий чай и понесла чашечку отцу. Наступившая тишина наполнилась раньше неслышным вечерним гудом многоквартирного дома. Куан Мэн взял со стола дымящуюся чашечку чаю и прошел к себе. Осторожно поставив чай на столик у кровати, он закурил и лег врастяжку. Прямо перед его глазами очутились две голые девицы во всем блеске полиграфического совершенства "Плейбоя", из которого их выдрал его младший брат. Девицы были неаппетитны, как пирожные с горой крема, - мясистые округлости, лишенные всякой тайны. Правда, у девиц хорошие белые зубы. Открылась дверь, вошел Куан Кэй - младший брат, вместе с которым они жили в комнате. Куан Мэн сразу почувствовал, что брату что-то нужно. - Мэн, ты видел эту картину в "Одеоне"? - Нет. - Говорят, хорошая. - Ну и что? - Наши ребята собираются на девять пятнадцать. У тебя доллара не найдется? Куан Мэн протянул доллар, и брат умчался. Куан Мэн усмехнулся. С тех пор как несколько месяцев назад он начал работать, все его недолгие разговоры с братом вели к одному - и он уже наперед знал это. Он осторожно отпил обжигающий чай - в горле стало горячо. С тех же самых пор у отца все время плохое настроение. Куан Мэну казалось, что отец сильно недоволен его работой - должностью простого клерка. Отец сам всю жизнь проработал клерком в пароходстве и всегда говорил - у клерка нет будущего. А теперь старший сын пошел по его стопам. Кто его знает, о каком будущем для сына мечтал отец, но ясно, что мечта не сбылась. Отец стал злиться на сына - сын должен был оказаться способным на большее, и, если бы добился большего, отец бы чувствовал, что его заботы не пропали даром. В душе же злился он на самого себя и одного себя винил в неудаче Куан Мэна. Окончив школу, Куан Мэн восемь месяцев искал работу. Конторский служащий никому не нужен, а ничему другому в школе Куан Мэна не научили. На высшее образование не было денег, а на стипендию Куан Мэн рассчитывать не мог - он никогда не был отличником. Вообще, когда класс узнал экзаменационные отметки, они не вызвали удивления. Отличники могли надеяться получить стипендию; у кого богатые родители, те ни о чем не беспокоились: пойдут в университет, а если не пройдут по конкурсу, так уедут за границу. Большинство же, такие, как Куан Мэн, и не волновались, и ничего не ожидали. Они знали свое будущее. Если у кого-то и были тайные мечты, они забылись, как только начались поиски работы. Было понятно, что станут они такими же, как их родители, что жизни их предопределены. Через несколько недель после выпускных экзаменов они сделались взрослыми, они смирились с судьбой, без отчаяния, без трагедий. На другой день после экзаменов домой к Куан Мэну пришли ребята из его класса - Хок Лай и Надараджа. Он провел их сквозь семейную сутолоку в свою комнату. Закрытая дверь создавала какое-то подобие отделенности от остальных. Хок Лай считался в школе прекрасным оратором и был первым человеком в школьных дискуссиях. Все говорили, что у него прирожденные ораторские способности, и ему предсказывали - чуть не навязывали - блестящую карьеру в политике. Он, видимо, и сам в это верил и отрабатывал соответствующую манеру держаться, выступал с речами ежеминутно, будто вел нескончаемую дискуссию. Вся жизнь - дискуссия. Надараджа был чемпионом школы по крикету и здорово бегал на длинные дистанции. Вот интересно: все эти тощие мальчишки-индусы, которых дразнили куроногими за худобу и жилистость икр, все хорошо бегали на длинные дистанции. Это, наверное, потому, что в них веса никакого. Надараджа отличался еще тем, что в школьном спектакле играл роль Порции. Его потом прозвали Порцией. Хок Лай играл Шейлока, а Куан Мэн был Балтазаром. - А кто был Балтазар? - все спрашивали потом. - Я был Балтазар, - говорил Куан Мэн. - Да нет, а кто он был? - Это который говорит одно предложение: "Мадам, я поспешу, как только смогу" - и уходит. Хок Лай спросил, что Куан Мэн собирается делать. - Буду читать объявления в газетах. Порция собирался съездить к родственникам в Серембан. Один из его дядьев там был человеком со связями. - Он знает Раманатхана, адвоката, и может представить меня. А отец Раманатхана дружил с моим дедом на Цейлоне. Они из одной деревни. Куан Мэн всегда поражался сложным и разветвленным взаимоотношениям этих цейлонских тамилов. Вообще-то, полезная штука. Они болтали, неторопливо пуская сигаретный дым в потолок. Никому особенно не хотелось разбалтывать свои планы на будущее, но каждый старался вызнать, что собирается делать другой. - А когда ж ты вступаешь в ПАП {От англ, аббревиатуры PAP (People's Action Party) - Партия народного действия; создана в 1954 г.}, Хок Лай? - начал поддразнивать Порция. - Нет уж, спасибо. Кому мы сейчас нужны? Сейчас ни волнений, ни революций, а у меня нет ни юридического диплома, ни - как сейчас модно - экономического. Не те времена, не та политика, - заметил Хок Лай. - Наше поколение опоздало, мы выходим на арену, когда на ней уже ничего не происходит. Никому мы не нужны. Мы просто винтики. Эх, хотел бы я родиться пораньше! Каким бы я был борцом за свободу! Верно, подумал Куан Мэн. Нашему поколению не досталось настоящих героических дел, и, что хуже всего, у власти стоят нестарые люди. Бедный Хок Лай. Долго ему ждать. Через пару недель Хок Лай стал страховым агентом. Хок Лай пригласил всех в бар. Куан Мэн еще ни разу в жизни не был в баре. Ну что же, он уже не школьник, пора знакомиться с жизнью. Мать дала ему денег. Когда они входили в затененность "Райского бара" с его охлажденным воздухом и усаживались за столик в дальнем углу, Куан Мэн наслаждался приятным чувством греховности, участия в чем-то запретном. Кресла, обтянутые искусственной кожей, были совсем холодными. Подошла женщина лет тридцати. - Что закажете? - Две большие бутылки "Тигра", Мэри, - ответил Хок Лай за всех. Как на рекламе: "Пей пиво "Тигр", будь тигром среди мужчин". Мэри пошла за пивом, а Куан Мэн представил себя в собственной спортивной машине и девушку в мини-юбочке на соседнем сиденье. - Ничего фигурка, а? - спросил Хок Лай. Порция и Куан Мэн единодушно согласились. - Как-нибудь да получше твоих картиночек из "Плейбоя", друг! Мэри-то живая, - продолжал Хок Лай, раскатывая "р", будто чтобы подчеркнуть, что он уже знает настоящую Мэри. - Не мои картинки, брат их повесил, - запротестовал Куан Мэн. Мэри принесла пиво, расставила на столе бутылки и стаканы и скользнула в кресло рядом с Хок Лаем, напротив Порции и Куан Мэна. - Ребята новенькие? Я их раньше не видела. - Они здесь первый раз, Мэри. Ты должна познакомить их с вашими девочками. С хорошенькими, молоденькими, ладно? - А кто они? - Вот этот черный - это мой друг Порция, сын богатого махараджи, а тот, другой - мой друг Мэн. У его отца каучуковая плантация, он миллионер, и не с одним миллионом. - Очень приятно, - сказала Мэри дружелюбно, но явно не поверив ни единому слову. - Очень приятно. После двух стаканов пива Куан Мэн пришел в состояние непонятной удовлетворенности, будто ему стало известно, что у него тоже есть место в мире и принадлежит оно только ему. Было немножко похоже на погружение в воду, в безмолвный морской мир. Куан Мэн полюбил после этого пить пиво - не виски, не бренди, не джин, а пиво. Он перезнакомился со всеми девушками "Райского бара", но по неписаным правилам таких заведений ему предстояло выбрать одну из них. Так у него появилась Люси. Люси с волосами по плечам. Дверь открылась - мать заглянула в комнату. - Ты что сидишь тут один? Не надо приучаться к одиночеству. Выходи, выходи. Дядя Чеонг пришел. - Иду, ма. Куан Мэн допил остывший чай, докурил сигарету, раздавил окурок в оловянной пепельнице и пошел за матерью. - Добрый вечер, дядя. - А, Мэн! Как жизнь, молодой человек? - Да так себе, дядя. - Что такое? Почему ж это - так себе? Молодой парень должен не так себе жить, а по-настоящему. Весь мир перед тобой, а это уже не так себе! Или, может, я такой старик, что забыл, какая жизнь бывает в молодости? - Ну ладно, дядя. - Как работа? - Ничего. - Ну будет тебе. Нельзя так вешать нос! - Хорошо, дядя. Куан Мэн любил Чеонга - дядю с материнской стороны. И восхищался им. Дядей Чеонгом было легко восхищаться. Не потому, что он преуспел в жизни, не потому, что у него много денег, а потому, что он мягкий и добрый. А еще больше восхищало Куан Мэна, как дядя славно вступал в старость. Он старел, как все, но старостью не тяготился, и Куан Мэн не уставал удивляться этому - все другие старики, которых он знал, старели подругому. Они тащили на себе бремя своих лет, они выставляли напоказ все шрамы, которыми наградила их жизнь, они были искалечены жизнью. Куан Мэн так надеялся, что когда и он достигнет преклонного возраста, то сумеет быть таким, как дядя Чеонг. А теперь, проработав всего несколько месяцев, он начал понимать, до чего это трудно, и с еще большей любовью всматривался в беспечальное лицо. Дяде Чеонгу было под шестьдесят, но он попрежнему много работал, приглядывая за своими многочисленными предприятиями. Начинал он с малого. Однажды, когда Куан Мэн прямо спросил его, в чем секрет счастья, старик обезоруживающе улыбнулся и ответил, что он всегда верил в человеческий дар приспособления. Не то чтобы, быстро пояснил он, соглашаться со всем, а научиться применяться ко всему, к любой ситуации. В этом заключалось учение древних китайских мудрецов, уверял дядя Чеонг, Лао Цзы и других. Он начал рассказывать о принципах инь и ян, о срединном пути. Но, возразил Куан Мэн, ведь очень мало кто из китайцев следует древней мудрости. Дядя Чеонг тольк