дж Иисуса Дорогой Филипс! На другой же день после того, как я отправил вам последнее мое письмо, Клинкер был выпущен на свободу. Как и предсказывал Мартин, сам доносчик был заключен в тюрьму за разбой на основании неоспоримых улик. Уже немалое время находился он в сетях, расставленных ему сыщиками, которые, вознегодовав на то, что он дерзнул нарушить их право предъявлять обвинения, схватили его и посадили в Ньюгет по доносу соучастника, с которого сняли свидетельские показания, ибо он выдал своих сообщников. Форейтор давно уже был на примете как закоренелый преступник, и потому главный судья без колебания выпустил Клинкера на поруки, когда прочитал письменное под присягой показание мистера Мида, утверждавшего, что упомянутый Клинкер вовсе не тот человек, который ограбил его на Блекхите. Итак, честный Хамфри был освобожден. По возвращении домой он возгорелся желанием засвидетельствовать почтение своему господину, и тут красноречие ему изменило, но молчание его было умилительно: он упал к ногам дядюшки и обнял его колени, проливая потоки слез, которые привели дядюшку в волнение. Не без замешательства взял он понюшку табаку и, порывшись в кармане, вознаградил Клинкера кое-чем более существенным, нежели пустые слова. - Клинкер, - сказал он, - я так твердо уверен в вашей честности и храбрости, что решил назначить вас своим телохранителем в дороге. Его снабдили ящиком с пистолетами и повесили через плечо карабин; покончив со всеми прочими приготовлениями, мы тронулись в путь в четверг в семь часов поутру: дядюшка с тремя женщинами в карете, Хамфри верхом на добром черном мерине, для него купленном, я также верхом в сопровождении нового моего лакея мистера Даттона, самодовольного хлыща, только что вернувшегося после путешествий, которого я взял на пробу. Этот парень носит на пальце солитер, румянится и нюхает pane {Французский нюхательный табак (франц.).}, гримасничая, как французский маркиз. Сейчас он щеголяет в дорожной куртке, в ботфортах, лосиных штанах, в красном с золотым шнуром камзоле и в шляпе, обшитом позументом; при нем кортик, в руке французская почтовая плеть, а волосы заплетены в косицу. Не отъехали мы и на девять миль, как лошадь моя потеряла подкову, и я принужден был остановиться в Барнете, чтобы ее перековали, а карета поехала дальше. Не доезжая примерно мили до Хэтфилда, форейторы остановили лошадей и сказали Клинкеру, что в конце проселочной дороги приметили они двух подозрительных всадников, которые, должно быть, готовятся напасть на карету. Хамфри тотчас уведомил об этом дядюшку, заявив, что будет защищать его до последней капли крови, и, сняв с плеча карабин, приготовился к бою. У сквайра в карете были пистолеты, и он решил, не мешкая, ими воспользоваться, но этому с успехом воспрепятствовали его спутницы - они бросились ему на шею и дружно подняли визг. А в это самое время кто бы, вы думали, прискакал во весь опор? Сам Мартин, разбойник с большой дороги! Подскакав к карете, он попросил леди успокоиться, потом, приказав Клинкеру следовать за ним, выхватил из-за пазухи пистолет, " и они помчались вдвоем дать бой негодяям, которые, выстрелив издалека, пустились наутек по лугу. Они еще гнались за беглецами, когда подъехал я, немало встревоженный воплями, доносившимися из кареты, где и нашел я дядюшку; в ярости, без парика, он старался вырваться из рук Табби и двух других своих спутниц и ругался на чем свет стоит. Не успел я вмешаться, как возвратились Мартын и Клинкер, и первый после весьма учтивых приветствий объявил, что парни улепетнули, а были они, как полагает он, еще неопытными подмастерьями из Лондона. Он похвалил Клинкера за храбрость и сказал, что, с нашего разрешения, будет иметь честь сопровождать нас до Стивенеджа, где ему нужно побывать. Сквайр, опамятовавшись и приведя себя в порядок, первый начал смеяться над своим положением, но не так-то легко было освободить его шею от рук Табби, а Лидди со страху стучала зубами, и Дженкинс по своему обыкновению готова была впасть в истерику. Я сказал дядюшке о том, кто таков, по словам констебля, Мартин, и дядюшка весьма подивился такой странности. Однако же он не предполагал, чтобы этот человек имел какой-либо злой умысел против нас, ибо нас было много и были мы хорошо вооружены. Поэтому он поблагодарил его за только что оказанную нам услугу, сказал, что будет рад продолжать путь вместе с ним, и пригласил его отобедать с нами в Хэтфилде. Пожалуй, это приглашение пришлось бы не по вкусу нашим леди, если бы знали они настоящее ремесло нашего гостя; но это осталось тайной для всех, кроме дядюшки и меня. Мисс Табита ни за что не соглашалась ехать дальше, покуда в карете находится ящик с заряженными пистолетами, и в угоду ей и двум другим девицам их тотчас же разрядили. Добившись своего, она пришла в хорошее расположение духа и за обедом была чрезвычайно любезна с мистером Мартином, чье учтивое обхождение и приятный разговор, кажется, очень ей понравились. После обеда хозяин гостиницы подошел ко мне на дворе и с многозначительным видом спросил, принадлежит ли к нашей компании джентльмен, приехавший верхом на гнедом коне. Я уразумел его мысль и дал отрицательный ответ, сказав, что он присоединился к нам по дороге и помог прогнать двух парней, походивших на разбойников. Тот трижды выразительно кивнул головой, как будто желая сказать, что спросил он неспроста. Потом он осведомился о том, ехал ли один из этих парней на гнедой кобыле, а другой - на буром мерине с белой полосой на лбу, и, получив утвердительный ответ, стал уверять меня, что не далее как сегодня поутру они ограбили три почтовые кареты. Я, в свою очередь, спросил, знает ли он мистера Мартина, и он, снова кивнув трижды головою, отвечал, что "этого джентльмена ему случалось видеть". Перед отъездом нашим из Хэтфилда дядюшка, посмотрев на Мартина с таким выражением, которое легче можно представить, чем описать, спросил, часто ли он ездит по этой дороге, а тот, бросив на него понимающий взгляд, отвечал, что у него редко бывают какие-нибудь дела в этих краях. Короче говоря, сей искатель приключений удостоил сопровождать нас до окрестностей Стивенеджа, где и распрощался весьма учтиво с едущими в карете и со мною, а потом свернул налево, на проселочную дорогу, ведущую к какой-то деревне. За ужином мисс Табби рассыпалась в похвалах здравому смыслу и вежливому обхождению мистера Мартина и, кажется, сокрушалась о том, что лишена возможности сделать попытку покорить его сердце. Поутру дядюшка был немало удивлен, получив из рек хозяйского слуги записку такого содержания: "Сэр, когда я имел честь беседовать с вами в Хэтфилде, мне нетрудно было понять по лицу вашему, что слава обо мне вам небезызвестна. Полагаю, вам не покажется странным, что я был бы рад изменить нынешний мой образ жизни и приняться за какую-нибудь честную работу, хотя бы даже и самую скромную, которая давала бы мне самые ничтожные средства для пропитания и возможность спать, чувствуя себя в безопасности. Может быть, вы подумаете, будто я вам льщу, если стану уверять вас, что с той минуты, как я был свидетелем великодушных ваших хлопот по делу вашего слуги, я исполнился чрезвычайного уважения и почтения к вам, и, однако же, я говорю правду. Я считал бы себя счастливым, если бы мог заручиться вашим покровительством и поступить к вам в услужение домоправителем, писцом, дворецким, или управляющим имениями, ибо полагаю, что в достаточной мере подготовлен занять любое из этих мест. И, смею вас уверить, вы не имели бы причины попрекнуть меня в неверности и неблагодарности. В то же время я вижу ясно, сколь далеко отступите вы от всеми принятых правил благоразумия, если согласитесь испытать мои способности, но я считаю вас человеком мыслящим на свой особый лад, а щекотливое мое положение оправдает, в чем я уверен, это обращение к сердцу, согретому благодеяниями и состраданием. Зная, что вы отправляетесь далеко на север, я изыщу случай снова повстречаться с вами в пути, прежде чем вы достигнете границ Шотландии, а к тому времени, надеюсь я, вы примете во внимание, уважаемый сэр, поистине отчаянное положение вашего смиреннейшего и преданнейшего слуги Эдуарда Мартина. Прочитав это письмо, сквайр, не говоря ни слова, передал его мне; когда же и я его прочел, мы молча посмотрели друг на друга. Приметив блеск его глаз, я догадался, что сердце его расположено в пользу бедного Мартина более, чем желательно ему выразить словами; я и сам испытывал те же чувства, которые он не преминул также подметить по моим глазам. - Что нам делать, - сказал он, - чтобы спасти этого бедного грешника от виселицы и превратить его в полезного члена общества? А ведь пословица гласит: "Спаси вора от виселицы, а он тебе глотку перережет". Я отвечал ему, что считаю Мартина способным опровергнуть эту пословицу и что я от всей души споспешествовал бы всем мерам, какие угодно будет дядюшке предпринять для исполнения его просьбы. Вместе мы порешили поразмыслить об этом деле, а затем отправились в дальнейший путь. Размытая обильными весенними дождями дорога испортилась, и, хотя ехали мы очень медленно, тряска вызвала у дядюшки такие сильные боли, что, когда мы прибыли сюда, в Хэрроугейт, расположенный примерно в восьми милях от почтовой дороги, между Уитерби и Боробриджем, он стал чрезвычайно сварлив. Хэрроугейтская вода, столь прославленная своим целительным действием против цинги и других болезней, вытекает из могучего источника, находящегося в ложбине посреди луга, вокруг которого построены домики для удобства лечащихся водами, но многие из этих домиков пустуют. Большая часть приезжих живет неподалеку в пяти гостиницах, расположенных в разных концах луга, и оттуда отправляется каждое утро к источнику в собственных каретах. Жильцы каждой гостиницы проводят время вместе и вместе обедают; в обширной общей зале они завтракают в утреннем платье за отдельными столиками от восьми до одиннадцати часов утра, как кому удобно или желательно. Здесь пьют они после обеда чай, играют в карты или танцуют по вечерам. Однако же один из здешних обычаев я считаю неблаговоспитанностью: леди по очереди потчуют всех чаем, и даже шестнадцатилетние девушки не освобождены от этого предосудительного обряда. Каждый вечер в какой-нибудь из гостиниц бывает бал по подписке, на который живущие в других гостиницах допускаются по билетам. Итак, что касается до забав и увеселений, то Хэрроугейт идет по стопам Бата, - с тою лишь разницей, что здесь мы проще в обхождении. Одна из гостиниц уже битком набита до самого чердака и вмещает не менее пятидесяти приезжих и столько же слуг; в нашей же живут тридцать шесть человек, и я бы не хотел, чтобы это умножилось, ибо мы не могли бы тогда пользоваться такими удобствами. В настоящее время общество более приятно, чем можно было ждать от случайного сборища людей, друг с другом совсем незнакомых. Среди нас как будто преобладает желание поддерживать добрые отношения и оказывать человеколюбивые услуги тем, кто приехал сюда для излечения. Я встречаю знакомые лица, которые памятны мне по Бату, но большинство прибывают сюда из северных графств, и многие приезжают из Шотландии для пользования водами. В столь пестрой толпе непременно должне находиться и чудаки, среди которых мисс Табита Брамбл отнюдь не последняя. Любое место, где наблюдается свободное общение между обоими полами, не может ни правиться этой леди с ее нравом и чаяниями. За столом она несколько раз вступала в жаркий спор с хромым священником из Нортумберленда о новом рождении и о тщете нравственной добродетели, а ее доводы подкреплял старый шотландский законовед в парике с косицей, который хотя и лишился зубов и почти не владеет своими членами, все еще может весьма бойко болтать языком. Он расточал такие льстивые похвалы ее набожности и учености, что, кажется, завоевал ее сердце, а она, со своей стороны, обходится с ним с таким вниманием, которое указывает на ее намерения касательно его особы. Однако же, какие бы ловушки она ни расставляла, такую хитрую лису ей не заманить. Мы не собираемся долго пробыть в Хэрроугейте, хотя в настоящее время это место является нашей главной квартирой, откуда мы совершим несколько поездок с целью посетить двух или трех наших богатых родственников, живущих в этом графстве. Кланяйтесь всем нашим друзьям по колледжу Иисуса и разрешите мне остаться всегда вам преданным Дж. Мелфордом. Хэрроугейт, 23 июня Доктору Льюису Любезный доктор! Если подумать, какие платим мы подорожные пошлины, то у нас есть причины горько жаловаться на наши дороги. От тряски и толчков по дороге из Ньюарка в Уитерби я претерпел больше мучений, нежели за всю свою жизнь, хотя карета отменно удобная и хорошо навешена и форейторы ехали осторожно. Теперь пребываю я благополучно в Новой гостинице в Хэрроугейте, куда приехал более из любопытства, чем для поправления здоровья. И, сказать правду, осмотрев здешние примечательные места, я не могу найти другой причины для великого стечения народа, кроме как блажь, каковая, кажется, составляет отличительное свойство нашей нации. Хэрроугейт - глухое, голое, не защищенное от ветра место без единого деревца и кустика и ничем не приукрашенное, а люди, сюда приезжающие пить воды, теснятся в жалких гостиницах, где несколько удобных комнат занято приятелями и фаворитами хозяев, а остальные жильцы обречены довольствоваться грязными конурами, в коих нет ни воздуха, ни удобств. Моя комната - не больше десяти квадратных футов и, когда ставят мою складную кровать, едва можно протиснуться между ней и камином. Казалось бы, в середине лета нет никакой нужды топить камин, но климат здесь столь холодный, что ясень, посаженный хозяином перед моим окошком, только начинает зеленеть, и я не ложусь спать без того, чтобы не нагреть постель. Что до воды, которая, как говорят, обладает удивительной целебной силой, я один раз испробовал ее, и первый же глоток отбил у меня всякую охоту пользоваться сим лекарством. Одни говорят, что пахнет она тухлыми яйцами, другие - нечищеным ружьем. Полагают, будто она пропитана серой, и доктор Шоу в своей книге о минеральных водах пишет, что видел в источнике куски серы. Pace tanti niri {Оставляю на совести великого мужа (лат.).}. Что до меня, то я не заметил ничего похожего на серу ни в источнике, ни около него и не слышал, чтобы когда-нибудь находили в воде серу. Касательно же запаха, то, ежели я могу полагаться на свои чувства, он напоминает запах гнилой морской воды, а ее соленый вкус показывает, что сия минеральная вода есть просто соленая вода, застоявшаяся в недрах земли. Я должен был зажимать нос одной рукой, поднося другой рукой стакан воды ко рту, и, проглотив воду, насилу мог удержаться, чтобы меня не стошнило. Последствия были таковы: тошнота, резь в животе и ужасное отвращение. И теперь, когда я вспоминаю о воде, меня мутит. В какие только заблуждения не впадают люди, увлекаясь всякими чудачествами! Я почт уверен, что сия вода обязана своей славою тому, что у нее столь противный вкус и запах. По такой же аналогии некий немецкий доктор ввел в matelia medical {Список медицинских средств (лат.).} цикуту и другие яды. Я убежден, что все исцеления, которые приписывают водам Хэрроугейта, могли быть достигнуты столь же успешно, но только более приятным образом, внутренним и наружным употреблением морской воды. К тому же морская вода значительно менее противна на вкус и по запаху, не столь сильно послабляет и кеда более целительна. Два дня назад ездили мы к проживающему в этом графстве сквайру Бардоку, который женился на двоюродной сестре моего отца, получив от нее в приданое тысячу фунтов в год доходу. Сей джентльмен известен в парламенте как противник министерства и, располагая большим состоянием, почитает своей заслугой жить в деревне и соблюдать старое английское гостеприимство. Скажу мимоходом, сие выражение употребляется часто самими англичанами устно и письменно, но мне никогда не приходилось слышать, чтобы его употребляли в других странах иначе как в насмешку. Что до наших предков, то мне было бы куда приятнее, ежели бы об этом гостеприимстве упоминалось в воспоминаниях чужеземцев, которые посетили нашу страну и могли о нем правильно судить, но отнюдь не в разговорах и в сочинениях современных англичан, которые описывают его только по умозрению и по догадке. Доподлинно известно, что, на взгляд чужеземцев, мы решительно лишены этой добродетели, и в бытность мою за пределами отечества я повсюду встречал знатных особ, которые жаловались, что в Великобритании они не нашли гостеприимства. Когда француз, итальянец или немец, который, принимая у себя дома и угощая англичанина, потом встречает в Лондоне своего гостя, сей последний приглашает его на обед в "Голову сарацина", в "Голову турка", в "Голову борова" или какого-нибудь "медведя", угощает сырой говядиной и маслом, поит дрянным портвейном и дозволяет ему внести при расплате свою долю. Но не будем уклоняться в сторону, к чему я был вынужден, побуждаемый заботой о чести моего отечества. Наш йоркширский родственник во время оно был страстным охотником на лис, но теперь слишком разжирел и не может скакать через рвы и изгороди; однако он все еще держит свору собак, которые не остаются без дела, и каждый вечер ловчий рассказывает ему с преглупой важностью обо всем, что случилось за день на охоте. В это время один из конюхов скребет жирное тело хозяина. Сей конюх, мне кажется, привыкши скрести только тех животных, которые содержатся в конюшне, отрастил себе ногти так, что каждый раз, когда он проводил ими по телу, появлялась кровавая полоса. Он надеялся таким способом избавиться от этой неприятной обязанности, но надежды его не оправдались. Хозяин объявил, что никто в семействе не умеет так чесать, как сей конюх, и теперь не позволяет другим слугам прикоснуться ногтями к своему телу. Жена сквайра весьма чванная, но ее нельзя назвать чопорной или недоступной. Она принимает тех, кто беднее ее, но принимает с надменной учтивостью и полагает, будто имеет право говорить с ними с оскорбительной вольностью, для чего никогда не упускает случая дать им понять, что всегда помнит, насколько она превосходит их богатством. Короче, ни об одном человеке она не говорит с доброжелательством, и нет у нее ни единого друга во всем мире. Супруг ненавидит ее смертельно, и, хотя иной раз зверь в нем так силен, что он добивается своего, но обычно он подчиняется ее власти, и как школьник боится плети, так и он боится ее языка. С другой стороны, она опасается слишком его раздражать, дабы он не сделал отчаянной попытки освободиться от ее ига. И потому она спокойно взирает на то, как он ежедневно доказывает свою любовь к вольностям английского помещика, - другими словами, делает и говорит за столом все, что заблагорассудится его грубой натуре или приходится по вкусу. Дом хоть и велик, но нет в нем ни красоты, ни уюта. Походит он на большую гостиницу, полную постояльцев, которые обедают у владельца поместья за его столом, уставленном яствами и напитками; но мой хозяин кажется здесь не на месте, и я скорей предпочел бы питаться вместе с отшельником орехами, чем вкушать дичь с боровом. Лакеев здесь можно сравнить со слугами в харчевне, ежели бы они были менее жадны и более услужливы, но они столь грубы, нерадивы и алчны, что я мог бы лучше и дешевле пообедать в "Звезде и подвязке" на Пелл Мелл, чем у родственника моего в йоркширском замке. У сквайра есть не только жена, бог послал ему также и сына; он только что вернулся из Италии, ему двадцать два года, он отменный скрипач и любитель искусства и не упускает случая выражать отцу своему величайшее презрение. По прибытии нашем сюда мы застали в доме гостей-иностранцев, заехавших к сему виртуозу, с которым они познакомились в Спа. Это был граф де Мельвиль с супругой, направлявшиеся в Шотландию. С мистером Бардоком приключилась беда, почему я вместе с графом собирался удалиться, но молодой джентльмен и его родительница настаивали на том, чтобы мы остались обедать, и столь мало были обеспокоены случившимся, что мы приняли приглашение. Накануне ночью сквайра привезли в его карете, голова у него была разбита, он словно оцепенел и лишился языка. Вызвали деревенского аптекаря, по фамилии Грив, жившего в соседней деревне, тот пустил ему кровь, положил к его голове припарку и объявил, что у него нет горячки и не приметно никаких опасных признаков, кроме того, что он лишился речи, ежели он в самом деле не может говорить. Но молодой сквайр назвал этого лекаря ignorantaccio {Невежда (итал.).}, сказал, что у отца разбит cranium {Череп (лат.).} и что немедля надо его просверлить. Мать с ним согласилась и послала в Йорк нарочного за врачом, чтобы тот сделал операцию, и врач скоро появился вместе со своим учеником и с инструментами. Осмотрев голову больного, он начал готовиться к перевязке, хотя Грив остался при своем мнении, что пролома на голове нет, и настаивал на этом, поскольку сквайр спал ночь преспокойно, не просыпался и судорог у него не было. Врач из Йорка сказал, что он не может узнать, есть ли пролом в голове, покуда не снимет с черепа кожи, но, ежели даже пролома нет, операция все равно пойдет на пользу, ибо откроет выход крови, которая могла излиться из сосудов сверху либо снизу dura mater {Твердая оболочка мозга (лат.)}. Леди и ее сынок стояли за то, что сей опыт сделать надлежит, и отпустили Грива не без некоторого пренебрежения, вызванного, может быть, скромной его одеждой. Он был среднего возраста, черные его волосы были неприглажены, и по платью походил на квакера; но присущего этим сектантам высокомерия у него не было заметно; напротив, он казался смиренным, почтительным и удивительно молчаливым. Мы оставили леди одних в комнате, а сами пошли в спальню к больному, где уже были разложены на оловянном блюде инструменты и бинты. Оператор скинул с себя кафтан и парик, надел колпак, фартук и нарукавники, а меж тем его ученик и один из слуг схватили голову сквайра и изготовились держать ее в надлежащем положении. Но послушайте-ка, что случилось! Больной вскочил с кровати, с геркулесовой силой схватил за ворот обоих помощников, закричал истошным голосом: "Не так уж я состарился в Йоркшире, чтобы такая сволочь сверлила мне череп!" - и, спрыгнув на пол, спокойно натянул на себя штаны, чем привел всех нас в изумление. Врач продолжал твердить об операции, заявляя, что теперь-де очевидно, будто мозг поврежден, и приказал слугам снова уложить больного в кровать. Но никто не только не решился исполнить его приказ, но даже вмешаться в сие дело; тут сквайр вытолкал врача и его помощников за дверь, а инструменты и все прочее выкинул за окошко. Когда он утвердил таким способом свою власть и облачился с помощью слуги в платье, его сын представил ему графа, моего племянника и меня, которых он приветствовал с обычной своей деревенской учтивостью. Засим, обратившись к синьору Макарони, сказал насмешливо: - Вот что я тебе скажу, Дик: нечего буравить человеку череп всякий раз, как ему пробьют голову! Вместе с матерью ты увидишь, что я знаю не меньше уловок, чем любая старая лиса в Вест-Ридинге. Немного погодя мы узнали, что он повздорил в трактире с одним сборщиком пошлин, предложил ему поединок на палках, потерпел поражение и, стыдясь сего поражения, пребывал безмолвным. Что касается его супруги, то она нисколько не горевала о беде, приключившейся с ним, и теперь не выразила радости, услышав о его выздоровлении. Мою сестру и племянницу она не оставила без внимания, но отнюдь не из уважения к моему семейству, а единственно ради того, чтобы потешить свое тщеславие. Она назвала Лидди пугалом и приказала своей служанке причесать ее к обеду, однако же с Табби она не решилась связываться, быстро раскусив, что ее нельзя раздражать безнаказанно. За обеденным столом она почтила меня своим вниманием, сказав, что слышала о моем отце, однако тут же заметила обиняком, будто он досадил ее семейству, выбрав себе в Уэльсе бедную невесту. С несносной развязностью она допытывалась о наших денежных средствах и осведомилась, не хочу ли я сделать моего племянника законоведом. Я сказал ей, что у него есть независимое состояние и что он предпочел бы заниматься хозяйством в своем поместье, а я надеюсь добыть ему место в парламенте. - А скажите на милость, кузен, какой же у него доход? спросила она. Я ответил, что после того как он получит от меня наследство, у него будет доходу больше двух тысяч в год; тут она презрительно тряхнула головой и заявила, что с таким жалким доходом ему невозможно будет сохранить независимость. Задетый столь дерзкими словами, я сказал, что имел честь заседать в парламенте вместе с ее отцом, у которого тогда не было и половины таких денежных средств, однако же мне кажется, что во всем парламенте на нашлось бы более независимого и неподкупного члена, нежели он. - Да, но времена изменились! - воскликнул сквайр. - Нынче владельцы поместьев живут по-другому. Один стол обходится мне каждые три месяца в добрую тысячу фунтов, хотя я сам разложу скот и получаю напитки и все прочее из первых рук. Правда, во славу Старой Англии у меня дом открыт для всех, кто пожелает явиться! - В таком разе, - сказал я, - надо только удивляться, что вы тат; мало на стол тратите. Но от каждого джентльмена нельзя требовать, чтобы он для удобства путешественников держал караван-сарай. Впрочем, ежели бы все жили так же, как вы, за вашим столом не было бы столько гостей. Стало быть, и гостеприимство ваше не сияло бы так во славу Вест-Ридинга! Молодой сквайр, которого задели эти иронические слова, воскликнул: - О che bui'la! {Да это насмешка! (итал.).} Мать его взирала на меня молча, и вид у нее был надменный, а отец наполнил стакан до краев октябрьским пивом и провозгласил: - Ваше здоровье, почтенный кузен Брамбл! Мне всегда говорили, что в Валлийских горах ветер слишком резкий. Граф де Мельвиль мне весьма понравился; он умен, покладист, учтив, а графиня его - женщина прелюбезная. После обеда простились они с хозяевами, и молодой джентльмен поехал верхом провожать их через парк, в то время как слуга графа отправился за другими слугами, оставленными в придорожном трактире. Как только гости повернулись к нам спиной, демон сплетен и пересудов овладел нашей йоркширской леди и моей сестрицей Табитой. Первая сказала, что графиня хоть и неплохая женщина, но решительно ничего не понимает в хорошем воспитании и потому так неуклюжа. На это сквайр заметил, что ему нет никакого дела до воспитания, кроме воспитания жеребят, но что эта баба была бы красива, будь она пожирнее. - Красива! - воскликнула Табби. - У нее только и есть что пара черных глаз, да и то без всякого выражения! А в лице нет ни одной правильной черты! - Не знаю, что вы называете в Уэльсе правильными чертами, - сказал на это сквайр, - но в Йоркшире она пришлась бы по вкусу. Затем он повернулся к Лидди и добавил: - Ну, а вы что скажете, Румяное Яблочко? Каково ваше мнение о графине? - Мне кажется, она - ангел! - с чувством воскликнула Лидди. Табби выбранила ее за большую вольность, с которой она осмелилась говорить в обществе, а хозяйка дома презрительно заметила, что, должно быть, девица воспитывалась в каком-нибудь деревенском пансионе. Нашу беседу прервало появление молодого сквайра, который прискакал во двор, бледный, как мертвец, и крикнул, что на карету напала шайка разбойников. Мы с племянником бросились в конюшню, где стояла оседланной его лошадь, а также лошадь его слуги с пистолетами в седельных сумках. В один миг мы были на конях и приказали Клинкеру и Даттону следовать за нами; но, невзирая на поспешность нашу, мы прибыли к месту действия уже тогда, когда все кончилось, а граф с графиней находились в безопасности в доме Грива, который показал себя с наилучшей стороны. На повороте дороги к той деревне, где оставались слуги графа, внезапно появились верхом два разбойника с пистолетами в руках. Один из них наставил пистолет на кучера, а другой потребовал у графа денег, меж тем как молодой сквайр пустился улепетывать во всю прыть и без оглядки. Граф потребовал, чтобы разбойник отвел пистолет, ибо графиня ужасно испугалась, а затем без малейшего сопротивления отдал кошелек. Но негодяю было мало богатой добычи, и он попытался снять с графини серьги и ожерелье, а графиня начала кричать от испуга. Муж ее, взбешенный насилием, вырвал пистолет из рук разбойника и, наставив на него, спустил курок; но разбойник, зная, что пистолет не заряжен, вынул из-за пазухи другой пистолет и, по всей вероятности, уложил бы графа на месте, ежели бы чудесное вмешательство не спасло ему жизнь. На счастье, там проходил аптекарь Грив. Он подбежал к карете и ударом палки, которая была единственным его оружием, поверг разбойника наземь, выхватил у него пистолет и бросился на другого негодяя; тот выстрелил наобум и, не оказав сопротивления, умчался куда глаза глядят. Граф вместе с кучером схватили оставшегося разбойника, связали его ноги под брюхом его лошади, и Грив повел ее в деревню, куда двинулась также и карета. С большим трудом успокоили графиню, готовую лишиться чувств, после чего ее доставили в дом к аптекарю, который стал приготовлять ей лекарство в своей лавке, в то время как жена его с дочерью хлопотали около нее в другой комнате. Я застал графа в кухне; он разговаривал с приходским священником, и ему не терпелось поскорей увидеть своего избавителя, которого он еще не успел поблагодарить за великую услугу, оказанную ему и его супруге. В это время через кухню прошла дочь аптекаря со стаканом воды в руке. Граф де Мельвиль невольно обратил внимание на ее очень миловидное личико. - Да, - сказал священник, - это самая примерная и красивая девушка у меня в приходе, и, если бы мог я оставить моему сыну десять тысяч фунтов дохода, я дозволил бы ему положить их к ее стопам. Когда бы мистер Грив столь же заботливо копил деньги, сколь ревностно исполняет свои обязанности истинного христианина, Фаине оставалась бы так долго у него на руках. - А какое имя дали ей при крещении? - спросил я. - Шестнадцать лет назад, - отвечал священник, - я окрестил ее Серафиной Мельвилией. - Как? Как вы сказали? - с жаром воскликнул граф. - Вы назвали ее Серафиной Мельвилией? - Вот, вот... - ответил священник. - Мистер Грив объяснил тогда мне, что он дал ей имена двух знатных особ в чужих краях, а сим особам он обязан больше чем жизнью. Граф не произнес больше ни звука, но бросился в гостиную комнату и закричал: - Дорогая моя! Это ваша крестница! Тогда миссис Грив схватила руку графини и воскликнула с великим жаром; - О мадам! О сэр! Я... я - ваша бедная Элинор! А то моя Серафина Мельвилия. Дочка, это - граф и графиня де Мельвиль... благородные, великодушные благодетели твоих родителей, когда-то столь несчастных! Графиня, встав со стула, обняла милую Серафину и ласково прижала ее к груди, а мать, проливая слезы, обняла ее. Это трогательное зрелище завершилось появлением самого Грива, который упал на колени перед графом - Вы видите, - сказал он, - раскаявшегося грешника, который в конце концов может взирать без страха на своего благодетеля. - Фердинанд! - воскликнул граф, поднимая его и заключая в объятия. - Друг детства моего и юности! Так это вам я обязан спасением моей жизни! - Бог услышал мою молитву и дал мне случай быть достойным ваших благодеяний и покровительства. И он поцеловал руку графини, между тем как граф де Мельврль расцеловал ею лену и прелестную дочку, и все мы были весьма растроганы этой чувствительной встречей. Короче говоря, Грив был не кто иной, как граф Фердинанд Фатом, приключения которого были описаны в книге несколько лет назад. Вступив на путь добродетели, он переменил свое имя, чтобы укрыться от розысков графа, великодушной помощи коего он решил больше не принимать, вознамерившись жить только плодами рук своих и соблюдая во всем умеренность. Таким образом, он поселился в деревне как аптекарь и хирург и в течение нескольких лет боролся с бедностью, которую и он и его жена переносили с примерным терпением. В конце концов благодаря неустанному исполнению своих лекарских обязанностей, которые он исправлял с человеколюбием и успехом, он добился того, что немало земельных арендаторов и поселян стало у него лечиться, вследствие чего он имел возможность жить безбедно. Его почти не видели смеющимся, он был благочестив без притворства и все время, свободное от работы, отдавал воспитанию дочери и занятию науками. Одним словом, искатель приключений Фатом под именем Грива завоевал всеобщее уважение в этих краях и почитался за образец учености и добродетели. Обо все этом я узнал от священника, когда мы покинули комнату, чтобы не мешать их сердечным излияниям. Не сомневаюсь, что граф и графиня будут просить Грива оставить свои занятия и снова соединиться с графским семейством, а поскольку дочь его, кажется, весьма полюбилась графине, последняя будет настаивать на том, чтобы Серафина сопровождала ее в Шотландию. Пожелав этим достойным людям всяческого благополучия, мы вернулись к сквайру и ожидали от него приглашения переночевать, ибо шел дождь и было ветрено. Но, должно быть, гостеприимство сквайра Бардока столь далеко не простиралось во славу Йоркшира, и потому мы уехали в тот же вечер и остановились на постоялом дворе, где я схватил простуду. В надежде прогнать ее, покуда она во мне не угнездилась, я решил посетить другого моего родственника, мистера Пимпернела, проживавшего милях в десяти от места нашей стоянки. Пимпернел, младший из четырех братьев, учился на законоведа в Фарнивел Инне; все старшие его братья умерли; он, в знак уважения к его семейству, был допущен в суд как адвокат и вскоре после такого возвышения наследовал поместье своего отца, которое было весьма значительным. В свой дом он прихватил все крючкотворство и все уловки ничтожного, бесстыжего кляузника, а также жену, которую он купил у ломового извозчика за двадцать фунтов, а затем нашел средства добиться назначения мировом судьей. Он не только гнусный скряга, но скупость его соединена с властолюбием, поистине дьявольским. Он грубый муж, жестокосердный отец, бесчеловечный хозяин, помещик-угнетатель, сосед-сутяга и пристрастный судья. Друзей у него нет, что же до гостеприимства и пристойного поведения, то нашего родственника Бардока можно счесть принцем по сравнению с этим злобным негодяем, чей дом весьма походит на тюрьму. Оказанное нам гостеприимство в точности соответствовало нраву Пимпернела, который я описал. Ежели бы это зависело от его жены, нас приняли бы любезно. Несмотря на свое низкое происхождение, она достойная женщина, и соседи почитают ее, но в собственном своем доме она не может потребовать глотка пива, а еще того меньше может печься о воспитании своих детей, которые бегают, как дикие, степные жеребята. Черт его побери! Он такой гнусный негодяй, что у меня больше нет желания о нем говорить. К тому времени, когда мы прибыли в Хэрроугейт, у меня снова начались ревматические боли. Шотландский законовед, мистер Миклуиммен, столь настойчиво восхвалял купанье в здешней горячей воде, что убедил меня испробовать это леченье. Он прибегал к нему, и всегда с успехом, сидя по целому часу в лохани с хэрроугейтской водой, подогретой для этой цели. Ежели я не в силах был вынести запаха одного-единственного стакана холодной воды, вообразите, каково было моему носу выносить испарения целой лохани воды горячей! Вечером меня отвели в темную конуру в нижнем этаже, где в одном углу стояла лохань, из которой исходил смрад и чад, точно она наполнена была водой из Ахерона, а в другом находилась грязная постель с толстыми одеялами, под которыми я должен был потеть после купанья. Сердце мое замерло, когда я вошел в эту ужасную баню, и голова моя закружилась от этих смрадных испарений. Я проклял Миклуиммена, забывшего, что я родился по ею сторону Твида, но устыдился повернуть назад у порога и подчинился тому, что должно было произойти. Через четверть часа меня, едва не задохшегося, перетащили из лохани в постель и закутали одеялами. Тут я пролежал битый час, изнемогая от невыносимой жары, но на коже моей не проступило ни капли пота, затем меня перенесли в мою комнату, где я всю ночь не сомкнул глаз и пребывал в таком возбуждении, что почел себя несчастнейшим из смертных. Я бы ума лишился, ежели бы моя кровь, разжиженная этим стигийским купаньем, не прорвала некоторых сосудов, из которых последовало сильное кровотечение, хотя весьма и опасное, однако утишившее мое волнение. Я потерял по сему случаю больше двух фунтов крови и все еще чувствую слабость и изнеможение. Но я надеюсь, что умеренное движение восстановит мои силы, и порешил завтра ехать дальше через Йорк в Скарборо, где я надеюсь укрепить свои нервы морскими купаньями, которые, я знаю, есть любимое ваше средство. Однако же существует одна хворь, против которой вы еще не нашли лекарства, а именно старость, несомненным признаком коей является это скучное, несвязное письмо. Но чего нельзя излечить, то надо выносить, как вам, так и вашему М. Брамблу. Хэрроугейт, 26 июня Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса Любезный баронет! Образ жизни в Хэрроугейте пришелся мне так по душе, что я не без сожаления покинул это место. Тетушка Табби, вероятно, воспротивилась бы столь скорому нашему отъезду, не случись у нее размолвки с шотландским адвокатом, мистером Миклуимменом, чье сердце она вознамерилась покорить на другой же день после нашего прибытия. Этот чудак, хотя, по-видимому, и лишенный возможности владеть руками и ногами, умело воспользовался своими способностями. Короче говоря, своим хныканьем и стенаниями он возбудил к себе в обществе такое сострадание, что некая старая леди, занимавшая лучшую комнату в доме, уступила ее ему ради спокойствия его и удобства. Когда слуга приводил его в общую залу, все особы женского пола тотчас начинали суетиться. Одна придвигала кресло, другая взбивала подушку, третья приносила скамеечку, а четвертая - подушку под ноги. Две леди (одной из них всегда бывала Табби), поддерживая его, вели в столовую, осторожно усаживали за стол и прекрасными своими ручками выбирали самые лакомые куски. За такое внимание он щедро расплачивался комплиментами и благословениями, которые нимало не страдали от того, что говорил он с шотландским акцентом. Что до мисс Табиты, то ей он оказывал особое уважение и не забывал примешивать к своим похвалам религиозные рассуждения касательно благодати, ибо знал ее приверженности к методизму, к которому п сам склонялся по образцу кальвинистов. Я же склонен был думать, что этот законник не такой уж больной, каким он притворяется. Приметил я, что он ест три раза в день с большим аппетитом, и хотя на его бутылке и значится ярлык "Желудочная микстура", но он прибегает к ней так часто и проглатывает ее содержимое с таким удовольствием, что я возымел подозрение, в самом ли деле она изготовлена в лавке аптекаря или в химической лаборатории. Однажды, когда он завел серьезный р