Я тогда еще не был знаком с Роузом; а знай я его, не стал бы ему доверять, когда наступила решающая минута. И совершил бы непоправимую ошибку. Потому что, когда началась война, Бевилл и Роуз показали себя преданнейшими патриотами. По сравнению с моими друзьями из левых у них нервы оказались покрепче. Роуз продолжал извиняться до тех пор, пока не зазвонил телефон. Затем без лишних слов выяснил у меня интересовавший его факт и составил записку для министра. Суть дела он изложил в форме вопроса, на который только совершенно никудышный министр мог бы дать неправильный ответ. - Ну вот и все, - сказал Роуз, - на этом, мой дорогой Элиот, как будто ваши обязанности заканчиваются. Большое-пребольшое спасибо. Надеюсь, теперь вы сумеете получше провести субботу. Его вежливость нередко завершалась насмешкой, но это была вежливость ради вежливости. Его не интересовала моя жизнь. А знай он ее, он все равно не был бы шокирован; и не потому, что придерживался широких взглядов в вопросах нравственности, - просто у него были свои заботы. В парке я принялся искать Маргарет и увидел ее на траве среди мундиров военных и летних платьев девушек в нескольких ярдах от того места, где мы условились встретиться. Она лежала на животе, нежась в лучах солнца, повернув голову к сестре, и обе они оживленно болтали. Сравнивая их лица, я почувствовал, что Элен мне чем-то близка, хотя еще ни разу не имел случая даже поговорить с ней. Некоторые гримаски ее были мне знакомы - я видел их на лице ее сестры. Но я заметил в ней то, к чему Маргарет меня совсем не подготовила. Элен сидела выпрямившись, скрестив ноги и выглядела чересчур элегантной; она была разодета так вызывающе нарядно для военного времени, словно была равнодушным наблюдателем из какой-нибудь нейтральной страны. Ее черное платье и большая черпая шляпа казались неуместными здесь, рядом с замусоренной, вытоптанной травой и запыленными деревьями. В тот год ей исполнилось двадцать девять лет, она была на четыре года старше Маргарет и казалась более уверенной в себе и в то же время более хрупкой. Овал лица у сестер был одинаково изящен, но кожа у Маргарет была упругой, как у всякой здоровой молодой женщины, а на лице ее сестры наметились первые признаки увядания - эти же признаки я наблюдал у предыдущего поколения, у моих тетушек, которых слишком долго пестовали их родители и которые в возрасте Элен уже превратились в старых дев. Правда, Элен вышла замуж в двадцать один год, и, по словам Маргарет, брак ее оказался удачным. Они так увлеклись разговором, что Маргарет даже не заметила моего появления. Она в чем-то убеждала сестру, лицо ее было оживленным и встревоженным. Элен хмурилась и что-то негромко отвечала. Профили сестер, в которых особенно ярко выступало сходство, были решительными и четкими. Я окликнул Маргарет, она вздрогнула и сказала: - Это Льюис. Элен улыбнулась мне. Но я заметил, что ей стоило труда освободиться от мыслей, только что ее волновавших. Она коротко поздоровалась со мной. Голос у нее был не такой звонкий, как у Маргарет, а речь более быстрая. Она заговорила со мной оживленно, пытаясь проявить этим расположение, которое не могла выказать иначе, потому что была слишком застенчива, слишком занята своими мыслями. Я сел. - Осторожней, - сказала она, - здесь так грязно, что приходится смотреть, куда садишься. Маргарет взглянула на нее и рассмеялась. - Мы обсуждали наши семейные дела, - сказала она мне. - Посторонним это неинтересно, - заметила Элен. Затем, испугавшись, что я могу принять это на свой счет, быстро добавила: - Нам на этот раз тоже было неинтересно. Она улыбнулась и сказала что-то о хорошей погоде. На ее лице еще сохранился след тени, но ей не хотелось, чтобы я это заметил, не хотелось омрачать нашу встречу. И все-таки разговор никак не завязывался; то мы начинали весело болтать, то наступало молчание. Элен, наверно, беспокоили мои отношения с ее сестрой, но Маргарет проявляла еще большую тревогу. Она часто бросала на Элен озабоченные, полные укора, пристальные взгляды, более естественные, казалось бы, для старшей сестры по отношению к любимой младшей, особенно если та еще неопытна и не в состоянии постоять за себя. Так мы и сидели на солнце. Невдалеке от нас поскрипывали по гравию сапоги солдат, прогуливавшихся по аллее с девушками. Элен была погружена в собственные мысли; время от времени она заставляла себя вспоминать о нас с Маргарет, как будто то, что мы были сейчас вместе, приносило ей утешение. Она вовсе не волновалась за сестру и казалась более счастливой, когда узнавала что-нибудь о наших отношениях. Где мы познакомились? Она ничего об этом не слышала. И когда именно это произошло? Элен была застенчива, но в своих расспросах не стеснялась, как и многие женщины из таких же семей. Некоторая скрытность, свойственная людям моего склада, показалась бы Элен, - да и Маргарет тоже, - чем-то вроде неискренности. Элен была скромной и не особенно искушенной в мирских делах, однако если бы Маргарет утаила от нее, что мы близки, она бы не только обиделась, но и огорчилась. Задавая нам вопросы, она повеселела и забыла о своих заботах; она, наверное, рисовала себе наше будущее. Но на долгие расспросы ее не хватило. Было жарко, ярко светило солнце; она снова о чем-то задумалась. 20. ТЕМНЕЮЩЕЕ ОКНО Решив, что Элен сможет поговорить с сестрой, если они побудут одни, я ушел, оставив их вдвоем, и до понедельника не виделся с Маргарет. Она заранее предупредила меня по телефону, что ей придется в этот день обедать с Элен. Когда мы встретились вечером в баре на Тотхил-стрит, Маргарет сказала: - Жаль, что вы познакомились, когда она в таком состоянии. - Элен мне очень понравилась. - Я так и думала. Маргарет несколько недель ждала моей встречи с Элен. Ей хотелось, чтобы я восхищался ее сестрой, как восхищалась она сама. Желая окончательно меня убедить, она еще раз сказала, что Элен не менее жизнерадостна, чем она сама, и вовсе не занята только собой. - Никому и в голову не придет, что она эгоистка. - Ах, как жаль, что так получилось! - воскликнула Маргарет. Я спросил ее, что же все-таки произошло. - Она думала, что у нее наконец-то будет ребенок. И как раз в субботу оказалось, что она ошиблась. - А это для нее так важно? - спросил я. Маргарет еще раньше говорила мне, как ее сестра мечтает о детях. - Ты ведь сам видел. - И это очень омрачает их жизнь? - спросил я. - Нет. Она счастлива со своим мужем, - ответила Маргарет. - И все же я невольно вспоминаю, что совсем девочкой, еще в школе, она рассказывала мне, как будет воспитывать своих детей. Маргарет уже собиралась уйти, чтобы встретиться с Элен, но тут явилась Бетти Вэйн. Я их познакомил, и Бетти сказала, что звонила ко мне на работу и Гилберт Кук посоветовал ей поискать меня здесь, потому что это один из моих излюбленных баров, а сама в это время разглядывала Маргарет и во все уши слушала, каким тоном мы говорим друг с другом. Маргарет, правда, больше молчала и нетерпеливо поглядывала на висевшие над стойкой часы; вскоре она извинилась и ушла. Ее уход можно было расценить как грубость или желание оставить нас вдвоем; на самом же деле она просто не хотела заставлять сестру ждать. - Ну? - сказала Бетти. На мгновение меня смутил неожиданный уход Маргарет. Я попытался было объяснить недоразумение, но Бетти не хотела слушать. Она сказала, посмотрев на меня дружески и одобрительно: - Во всяком случае, выглядите вы намного лучше. Я давно ее не видел, но теперь был рад встрече. Когда Шейла умерла, заботу обо мне приняла на себя Бетти. Она нашла мне квартиру, перевезла меня из Челси, а затем, когда больше уже ничего не могла для меня сделать, исчезла из виду. Она решила, что мне тяжело видеть тех, кто может напомнить о моем браке. С тех пор я всего раза два-три встретил ее да получил от нее несколько писем. В отличие от большинства моих знакомых она работала не в Лондоне, а в Мидлэнде, в конторе какой-то фабрики. И произошло это по самой неожиданной причине: из всех моих друзей она была самого благородного происхождения, но получила самое скверное образование; частные учителя учили ее дома совсем не тому, чему учат в школе, и поэтому она, смышленая от природы, не обладала нужными для службы знаниями, и приобрести их сейчас ей было бы слишком трудно. И вот она сидит против меня за столиком. Ей уже около тридцати пяти. Нос ее еще больше заострился, а в прекрасных глазах появилась проницательность. Она всегда любила выпить и сейчас вместе со мной опрокидывала пинту за пинтой горького пива. Она ни словом не обмолвилась ни о Шейле, ни о других постигших меня бедах, но с удовольствием болтала о прошлом. В приливе сентиментальности вспоминала она не какое-либо одно радостное событие, а нашу юность вообще. Сладкая грусть о прошедших днях, легкая, как дымка тумана, обволакивала нас; эта грусть не исчезла и тогда, когда мы пошли обедать. Мы направились в другой ресторан, где можно было поесть так, как не приходилось в течение всего года, - Бетти, хоть она и не жила в Лондоне, знала все новейшие рестораны; она интересуется этим, подумал я, как одинокий, энергичный и потворствующий своим слабостям мужчина. И вот, сидя в уголке ресторана на Перси-стрит, мы с участием, тактом и грустью старых друзей задавали друг другу вопросы, а где-то в глубине души, скрытое легкой тоской, таилось ощущение, что, сложись обстоятельства по-иному, наши отношения могли бы стать более близкими. Я расспрашивал ее о людях, с которыми она встречается, о ее новых друзьях, в сущности желая узнать, есть ли у нее любовник и не собирается ли она выйти замуж. Глупо было, конечно, вести столь витиеватую и уклончивую беседу, в стиле мистера Найта, с этой женщиной, которую я так хорошо знал и которая частенько сама не стеснялась в выражениях. Но Бетти не стеснялась лишь в разговорах о плотских отношениях; в обсуждении же чувств она была скрытной, как школьница. Я давно знал, что из нее не вытянешь и слова о ее чувствах к какому-нибудь мужчине. Даже сейчас она отвечала, как молоденькая девушка, которая твердо решила не обращать внимания на насмешки. Да, на фабрике она встречается со многими людьми. - Некоторые из них довольно интересные, - сказала она. - Кто же они? - Управляющие и другие. - Кто-нибудь особенно интересен? Я был уверен, что ей хотелось со мной поделиться. - По правде говоря, - вдруг решилась она, - есть человек, который мне, пожалуй, нравится. Я спросил о нем. Вдовец, намного старше ее, более или менее преуспевает. - Вам, конечно, - сказал я, - раньше не приходилось встречаться с людьми подобного рода. - Он славный человек. - Значит все в порядке, - ласково сказал я. - Возможно, - заметила она с оттенком надежды, никогда ее не покидавшей, но без всякой уверенности. - Вы недооцениваете себя, дорогая, - заметил я. Она застенчиво улыбнулась. - Не знаю... - Почему, скажите, ради бога, все не может сложиться к лучшему? - Понимаете, - ответила она, - не всякому я подойду. Она сказала это твердо. Ей стало легче, когда она чуть открыла мне душу, хоть это признание и далось ей с большим трудом. Она замолчала, словно оглушенная собственной откровенностью. А потом сразу заговорила обо мне. - Кто эта девушка, что убежала из бара? - Мы познакомились прошлой осенью, - ответил я. - Это серьезно? - Да. Бетти кивнула и дружески, почти укоризненным тоном продолжала: - Вам здорово не повезло в прошлый раз. Эта не такая? - Ничего общего. Она пристально взглянула на меня. - Было бы очень хорошо, - сказал она, и голос ее внезапно смягчился, - если бы вы сумели стать счастливым. - И добавила; - Вы заслуживаете этого больше других. Даже воздух в этом уголке ресторана был, казалось, насыщен взаимным дружеским участием. Бетти подходила к жизни трезво: в отношении самой себя, до такой степени трезво, что явно портила себе жизнь; так же строго и без скидок она оценивала и Других людей. Что же касается меня, то тут она ошибалась, ибо считала меня лучше, чем я есть на самом деле. А насколько лучше, я убедился час спустя. Из ресторана я отправился к Маргарет и застал ее за разговором с Элен. Обе были веселы и счастливы. Элен ожила; подобно Маргарет, она нелегко сдавалась. Я узнал, что она была у врача, и больше ей не хотелось обсуждать собственные неприятности. Когда я вошел, мне сразу стало ясно, что вместо этого они с удовольствием, увлеченно говорили о нас с Маргарет. В этот летний вечер двухстворчатая дверь из гостиной в спальню Маргарет была распахнута; сестры сидели по обе стороны холодного камина в гостиной, которой мы никогда не пользовались зимой. На улице играли дети, было еще светло, хотя уже шел десятый час, и за окном - оно находилось на уровне наших стульев - мелькали головы и плечи прохожих. Совсем как в "парадной зале" из моего детства. Элен была одета так же подчеркнуто элегантно, как в парке, и здесь это особенно бросалось в глаза. Мне пришла в голову мысль, насколько не похожи друг на друга сестры. Несмотря на то что Элен была замужем, несмотря на ее модный вид, мне снова, как и в первый раз, почудилась в ней умная, щепетильная старая дева. И все же обе они были одинаково независимы, одинаково уверены в своих поступках, обе выросли в одной семье, где Маргарет бунтовала больше, чем ее сестра, их роднило все, вплоть до родинки на бедре, которая, как сказала мне Маргарет, была фамильной. У Элен не было беспечности Маргарет, и все же в других отношениях столь непохожая на сестру, которая была счастлива тем, что дает наслаждение мне и обладала глубокой и здоровой чувственностью женщины, для коей самая большая радость - доставлять радость другому, она действовала не менее обдуманно. - Ты не должна так жить, - сказала Элен, оглядывая комнату. - Здесь очень неуютно. Майлс говорит, что ты бы лучше... - Ну, если Майлс... - заметила Маргарет. - Он-то знает. Они говорили о муже Элен, к которому обе относились с ласковым снисхождением, словно договорившись спасать его от самого себя. А ведь из того, что мне довелось о нем слышать, у меня сложилось впечатление, что он преуспевающий человек, любезный, независимый и серьезно смотрящий на вещи. - Какая удача, что он выбрал именно тебя. - Вот именно удача, - ответила Элен, - потому что ты сделала бы его несчастным. Когда она говорила о нем, ее лицо становилось ласковым, удовлетворенным. Это была удовлетворенность матери; как любящий и послушный ребенок, он давал ей почти все, чего она желала. Маргарет улыбнулась в ответ, и на мгновение мне показалось, что в глубине души и она мечтала о такой же удовлетворенности, о таком же доме, где царит раз и навсегда заведенный порядок, уютно горит в камине огонь и шторы надежно защищают от ночного мрака. - Да, такое счастье не для меня, - согласилась Маргарет. И тут я внезапно почувствовал, что разговор с Бетти, навеявший радужное настроение, затронул какие-то струны в моей душе и поверг меня в грусть и отчаяние. Я припомнил другой вечер - не какой-то определенный, а один из многих, - когда так же вот, посидев с Бетти в баре, я шел домой к Шейле, где меня ожидала только Шейла и больше ничего. Мысль о том вечере заслонила этот. Я слушал Маргарет и Элен, но ощущал какую-то тяжесть во всем теле; на мгновение мне показалось, что все это происходит во сне, когда бываешь лишь безучастным зрителем и не можешь пошевелиться. Когда Маргарет незадолго перед тем рассказывала мне, как мечтает ее сестра иметь детей, она повторяла то, что уже говорила прежде; и, как прежде, что-то утаивала. Увидев их вместе в этой комнате полчаса назад, я решил, что столь непохожие во многом, они были очень схожи в стремлении поступать по-своему. И еще в одном. Не только Элен мечтала о ребенке; его хотела иметь и Маргарет. Один раз мы уже говорили об этом, и с тех пор, как и сегодня, Маргарет что-то не договаривала. Она не хотела, чтобы я догадался, как страстно она мечтает иметь ребенка. Если бы она дала мне это понять, на меня легла бы большая ответственность. Слушая их разговор, я чувствовал себя неловко перед Элен, - ведь она была убеждена, что я сделаю ее сестру счастливой. Когда она собралась уходить, я сказал, что был очень рад встрече. Но Маргарет зорко следила за мной. Проводив сестру, она вернулась в гостиную и с тревогой взглянула на меня. - В чем дело? - спросила она. Я поднялся ей навстречу, обнял ее и поцеловал. Сквозь раскрытые двери за ее спиной видна была кровать, а за ней окна, озаренные светом вечерней зари. Невероятным усилием я попытался сбросить давившую на меня тяжесть и сказал: - Не пора ли нам поговорить? - О чем? - Нам нужно поговорить о нас. Высвободившись из моих объятий, она отступила на шаг и посмотрела на меня. Глаза ее сияли, но она колебалась: - Ты еще этого не хочешь, - сказала она. - Мы не можем слишком долго тянуть, - ответил я. - Ты уверен, что готов? - Ее голос зазвенел от волнения. - Мы должны подумать о женитьбе. Несколько секунд она молчала, хотя все время не спускала с меня глаз. Затем выражение ее лица, мрачное, резкое от внутреннего напряжения, внезапно переменилось, стало вызывающим и дерзким; такое выражение на лице другой женщины означало бы, что она решается на рискованное любовное приключение. - Нет, сказала Маргарет. - Ты мне нужен, но я хочу, чтобы ты пришел ко мне по своей воле. Эту фразу, которую мы недавно где-то слышали, она употребила для того, чтобы все сказанное представилось нам обоим не таким уж значительным. Она хотела показать мне, как глубоко она меня понимает. Она знала, что, хотя настроение у меня и отличное, я все же мучаюсь угрызениями совести или чем-то иным, не заслуживающим этого названия и более похожим на страх, как бы не повторилось то, что было с Шейлой. Пережитые страдания заставляли меня смертельно бояться новых. Маргарет не раз прятала от меня лицо, стараясь скрыть набегавшие на глаза слезы, потому что знала: если мне в голову придет мысль, что она несчастна, я навсегда потеряю уверенность в себе. Она смирилась с этим, как смирилась и кое с чем другим, хотя ей было еще труднее. Иногда при воспоминании о Шейле я испытывал не страх, а радость. Обманутый памятью, я вновь переживал те времена, - пусть длились они ничтожно мало, - когда Шейла, менее земная, чем я, окрыляла меня. Обманутый памятью, я иногда позволял этой призрачной радости, этому придуманному прошлому торжествовать над нашим с Маргарет счастьем, и тогда счастье это становилось бременем. Она понимала все это, но не знала, способен ли я обрести свободу. Сумею ли я начать все снова, войти в ту жизнь, о которой она мечтала? Или я из тех людей, кто в глубине души сам готовит себе поражение? В поисках ответа она смотрела на меня с любовью и нежностью, но у нее не было жалости ни к себе, ни ко мне. - Не огорчайся, - сказала она, обнимая меня, - впереди еще много времени. - И, положив голову мне на грудь, прошептала: - Я не очень терпелива, ты ведь теперь это знаешь, да? Но я буду ждать. Перед моими глазами блестели ее волосы. Окно за последние несколько минут быстро потемнело. Я был ей благодарен. 21. СОГЛАШАТЕЛЬСТВО И УПОРСТВО Всю весну и все лето министру еще удавалось как-то сдерживать напор Поля Лафкина. Работа в Барфорде зашла в тупик, похоже было, что в Англии из этой затеи ничего не выйдет и промышленники не получат заказов. Все это было действительно так и звучало убедительно, и Лафкину оставалось только соглашаться; но осенью, когда пошли новые слухи, он тут же навострил уши. В Барфорде работали над какой-то новой проблемой, и кое-кто, в том числе и сам Бевилл, решил, что за дело можно браться всерьез. Как всегда, Лафкин располагал почти точной информацией. Никто из нас не знал, сохранят ли Барфорд или ученых отправят в Америку; в октябре борьба еще продолжалась. Пока мы были заняты ею, Лафкин ни разу не появлялся у министра, но вдруг он, совершенно неожиданно, пригласил меня пообедать. Получив это приглашение - оно прибыло за неделю до того, как с Барфордом должно было что-то решиться, - я счел благоразумным предварительно посоветоваться с Гектором Роузом. И вот, одним октябрьским утром я сидел в кресле у его стола. За окном, на фоне осеннего неба, ветер шевелил листву деревьев. В этот день Гектор Роуз, который всегда выглядел моложавым и элегантным, превзошел самого себя, - возможно, потому, что положение на фронтах улучшилось; ведь летом бывали дни, когда он, всегда такой сдержанный, сидел у себя в кабинете с побелевшими губами и заострившимся носом. Однако, каковы бы ни были новости, в вазе всегда стояли цветы; в это утро он преподнес себе целую охапку хризантем. - Мой дорогой Элиот, - говорил он, - мне крайне приятно видеть вас у себя. У меня как будто ничего интересного для вас нет, но, быть может, у вас есть новости? Нет, я в самом деле искренне рад поболтать с вами. Я рассказал ему о приглашении Лафкина. Шутливое настроение его мигом исчезло, он слушал меня со своей обычной сосредоточенностью автомата. Мне незачем было напоминать ему, что еще недавно я был юрисконсультом у Лафкина, что у него служил Гилберт Кук. В создавшейся обстановке эти факты имели немаловажное значение, и он сразу же учел их, как только я начал рассказывать, не позабыв, разумеется, и попытки Лафкина договориться с министром. - Если шефы решат продолжать работы в Барфорде, - сказал Роуз таким тоном, будто говорил о совершенно посторонних людях и будто людям этим предстояло всего-навсего выбрать костюм и они не могли решить, какой лучше - синий или коричневый; в действительности же он полностью поддерживал Барфорд и знал, что, если предприятие сохранится, на него ляжет ответственность, точно такая же, как на ученых, - если они решат продолжать, нам, безусловно, придется тотчас же договариваться с промышленниками. - Нам придется подумать, - холодно добавил Роуз, - целесообразно ли привлекать к этому делу Лафкина. - А ваше мнение, Элиот? Разумно ли это? - спросил он меня. - Насколько я могу судить, - ответил я, - это не самый удачный выбор. Его фирма - не совсем то, что нам нужно, но окончательно отказываться от его услуг, пожалуй, не стоит. - Совершенно верно, - согласился Роуз. - Да, все это не так просто. - Многим, вероятно, известно, что его фирма не обладает техническими ресурсами двух других фирм... - Я назвал их. - Что же есть у Лафкина? - Боюсь, что только сам Лафкин. Он весьма сильный козырь в игре. - Он хороший парень, - совсем некстати заметил вдруг Гектор Роуз. Конечно, он имел в виду не моральные качества Лафкина и не его достоинства как компаньона; Роуз хотел сказать, что Лафкин - человек широкого размаха, чем-то похожий на него самого. Он бросил на меня испытующий взгляд. - Дорогой Элиот, - заметил он, - я не вижу необходимости давать вам советы; но если вы решите, что он именно тот человек, который нам нужен, тогда, разумеется, ни в коем случае не стоит раздумывать или слишком деликатничать. А если вам по счастливой случайности кое-что о нем известно, то это только делает ваше суждение еще более ценным для нас. Нам очень важно не смалодушничать и из-за каких-то пустячных причин не побояться поручить дело нужному человеку, разумеется, если мы твердо убедимся, что Лафкин именно тот человек, который нам нужен. Я был немного удивлен. Никто не мог сомневаться в абсолютной честности Гектора Роуза. Смешно и нелепо было бы пытаться подкупить его; такого же мнения он был обо мне. И все-таки я ожидал от него более серьезного отношения: не просто разговоров о том, чтобы все было сделано по справедливости, а заботы о торжестве этой справедливости. В действительности же, чем дальше шла война и чем больше государство оказывалось вынужденным опираться на деловые круги, тем менее щепетильными становились государственные деятели типа Роуза; государственная машина перестала бы действовать, если бы они прежде всего заботились о своей репутации. Поэтому, когда я спросил, принять ли мне приглашение Лафкина, Роуз ответил: - На этот счет существует очень простое правило, мой дорогой Элиот, и каждому из нас остается лишь выполнять его. Суть этого правила состоит в том, что, если заинтересованная сторона вдруг начинает добиваться вашего общества, поступить нужно так, как вы бы поступили, если бы этой заинтересованности вообще не существовало. Если бы вы в обычной обстановке, не приняли приглашения нашего превосходного друга, - не принимайте и теперь. Если бы приняли - тогда идите, разумеется, если вы в силах вытерпеть. Впрочем, - добавил Роуз, который признавал лишь столик на двоих в "Атенеуме" и бутылку кларета, - не могу сказать, что завидую вам. Когда я пришел к Лафкину, я почувствовал, что и сам предпочел бы столик на двоих. Как и прежде, когда я был в числе людей, его окружающих, я обнаружил, что его пренебрежение к трудностям военного времени, которое в любом другом человеке он сам бы холодно расценил, как "восточное", раздражает меня. В его квартире на Сент-Джеймс-корт гости собирались, как и было указано в приглашении, к восьми часам и толпились в гостиной, выпивая перед ужином; присутствовало всего девять человек, одни мужчины. Лафкин тоже был здесь. Он мало говорил и мало пил; казалось, он готов простоять так много часов, радуясь, что окружен людьми, которые ловят каждый его взгляд. Потом в комнате появился один из его служащих, - необходимо было срочно уладить какое-то дело, и Лафкин тут же, в присутствии гостей, обсудил его и принял решение. Покончив с этим, он пригласил служащего остаться с нами и жестом приказал дворецкому, стоявшему в соседней комнате возле обеденного стола, поставить еще один прибор. Затем без суматохи и спешки человека, которому предстоит еще долгий путь, что вообще было присуще ему во всех его начинаниях, он решил позвонить по телефону и, все так же стоя, целых пятнадцать минут разговаривал с управляющим одного из своих заводов. Тем временем гости, - большинство из них были его сотрудники и подчиненные, - продолжали стоя пить и обмениваться любезностями, расспрашивая друг друга о женах: "Передай привет Люсиль", "Как поживает Бренда?", "Не забудь поклониться от меня Жаклин". Все было так, как бывало и прежде на таких обедах, когда и у меня с искренней сердечностью осведомлялись о здоровье Шейлы и передавали ей приветы. Никто не был с нею знаком, потому что она никогда не ходила в гости; ее могли встретить лишь случайно, да и то всего на несколько минут. Но этикет требовал запомнить ее имя, и они спрашивали о ней с тем же педантичным постоянством, с каким говорили: "Добрый вечер!" Судя по всему, мужчины, несмотря на искреннюю сердечность и заинтересованность, с какой они задавали друг другу вопросы в тот вечер, почти не были знакомы с женщинами, к которым проявляли внимание. Около половины десятого Лафкин сказал: - А не проголодался ли кто-нибудь? Быть может, перейдем в столовую? Лафкин сел не во главе стола, а сбоку; он не стремился завладеть разговором и с нескрываемым презрением терпел царивший вокруг шум, понимая, однако, и это вполне соответствовало истине, что вечер проходит успешно. Вряд ли на других обедах в военное время можно было увидеть столько еды и питья; прислушиваясь к шуму, к громкому мужскому смеху, я думал о том, как мало эти люди проявляют себя. Ортодоксальность мнений, банальные шутки, скользкие анекдоты - этого было достаточно, чтобы поддерживать оживление, за весь вечер я не услышал ни одного оригинального замечания. Мне было не по себе, я горел нетерпением ускользнуть, не только для того, чтобы избежать разговора с Лафкином, а просто чтобы избавиться от всего этого. Стены меня давили, вокруг ревел хор голосов, и во всем этом гаме я тоскливо мечтал о том, как бы очутиться наедине с Маргарет у нее в комнате. В какой-то восторженной дреме я предвкушал женитьбу на ней. Этот гул мужских голосов вернул мне уверенность. Я признавался себе, бесстыдно, самонадеянно и неискренне, как признаются случайному спутнику на борту парохода, что я не напрасно боюсь второго брака, - это вполне естественно после пережитых мною ужасов первого. Выслушивая чью-то чужую историю, я думал, что не стал бы так верить в удачу; размышляя о себе самом, я был столь же легковерен, как любой другой. Сидя за столом, с привычной вежливостью внимая рассказу незнакомца, я чувствовал, что моя робость перед Маргарет исчезла. Когда наконец один из гостей Лафкина стал прощаться, я сделал попытку уйти вместе с ним. Но Лафкин сказал: - Нам еще не удалось поговорить, Элиот. Подождите немного, не уходите. Гости Лафкина привыкли с полуслова понимать своего хозяина. Через пятнадцать минут, после того как снова были переданы приветы женам, все поблагодарили хозяина и разошлись; мы остались вдвоем. Лафкин, который, прощаясь с гостями, даже не удосужился встать со стула, сказал: - Налейте себе еще и подсаживайтесь поближе. Я ответил, что пить больше не хочу. Сам хозяин, худощавый и поджарый человек, всегда пил мало, хотя мог выпить в полную меру и не захмелеть. Я сел справа от него, и он, широко улыбаясь, повернулся ко мне. Мы никогда не были близки, но между нами существовала какая-то симпатия. Как обычно, он не расположен был болтать о пустяках. Я что-то сказал о войне, о фирме, но он отделался лишь короткими "да" и "нет" и сразу перешел к делу: - Говоря откровенно, не нравится мне, как идут дела с Барфордом. Он сказал это спокойно и сухо, словно упрекая кого-то, что было для него весьма характерно. - Очень жаль, - ответил я. - Сожалеть бессмысленно, - возразил он. - Задача состоит в том, чтобы исправить положение. - Со мной бесполезно говорить об этом, - ответил я. - Мои познания в этом отношении крайне невелики. - Вполне достаточны для нашей цели. Тогда я спросил напрямик: - Что вам известно? - Я слышал, - ответил Лафкин твердо, прямо и решительно, - что вы там все еще попусту тратите и свое и чужое время на споры о том, прикрыть Барфорд или нет. - Надеюсь, решение будет благоприятным, - осторожно сказал я. - Но я ни в коем случае не уверен. - Значит, вам изменило чутье. - Лафкин улыбнулся холодной, насмешливой улыбкой. - Конечно, Барфорд будет существовать и дальше. - Откуда вам это известно? На мгновение мне показалось, что он действительно что-то пронюхал, но он ответил: - Такие предприятия не закрывают. Правительство не в состоянии это сделать; здесь оно беспомощно. - Нет, - продолжал он, - считайте, что Барфорд будет существовать. Но они не заботятся о том, чтобы обеспечить ему финансовую поддержку и принять наконец решение. Вот это, я считаю, может испортить все дело. - Возможно, вы правы, - согласился я. - Я и раньше был прав, - ответил он. - Но от этого никому не легче. Во время разговора Лафкин часто многозначительно замолкал, и сейчас тоже наступила пауза. Но в этот вечер мне было невыгодно нарушать ее, я готов был молчать, сколько он пожелает. Через некоторое время он сказал: - Будем считать, что они безнадежно недопонимают свои обязанности, и, если кто-нибудь не вмешается, все дело погибнет. Нужно спасти их от них самих. Внезапно взгляд его глаз, таких печальных и задумчивых на его жестком и резко очерченном лице, встретился с моим, и я почувствовал его волю, сильную, потому что она вся была сосредоточена на одном стремлении, потому что ее излучала цельная, собранная натура. - Я хочу, чтобы вы помогли мне, - сказал он. Я снова промолчал. - Надо полагать, - продолжал он, - что решения о том, как будет выполняться эта работа и кто будет производить оборудование, намереваются обсуждать в нескольких инстанциях. Лафкин с присущей ему четкостью и трезвым взглядом на вещи не поленился разобраться в механике работы государственного аппарата; он уже много лет назад понял, что бесполезно разговаривать с министрами, если тебе не доверяют люди, подобные Гектору Роузу и его подчиненным. - Я не намерен отступать. И не о собственных своих интересах я пекусь. Риск тут небольшой, а что касается фирмы, то у нас всегда найдутся деньги для хорошего дела. Что же касается меня лично, то второй раз состояния не сделаешь, значит, тут и говорить нечего. Я должен участвовать в этом деле, потому что могу внести в него свой вклад. Вот почему мне нужна ваша помощь. Слова Лафкина звучали лицемерно, но, собственно, вел он себя точно так же, как во время разговора с Бевиллом первого января, и, хотя говорил с совсем другим человеком, был не менее напорист и не менее уверен в своей правоте. Слова его звучали лицемерно, но Лафкин верил каждому своему слову, и в этом была его сила. Что же касается меня, то я чувствовал, что сохранившаяся во мне юношеская непосредственность сочувствует ему и соглашается с ним. Даже сейчас я испытывал искушение, какого никогда не знал Лафкин. Но дни юности прошли, я научился владеть собой в подобных положениях. Именно потому, что я был вынужден сдерживать свои чувства, - а мне часто хотелось пойти навстречу человеку и сказать "да" вместо "нет", - я научился отвечать уклончиво; совершенно иначе, чем Лафкин, исходя из прямо противоположных побуждений, я умел все же не менее ловко, чем он, уйти от прямого ответа. В тот вечер я еще не мог решить, использовать ли мне свое, хоть и небольшое, влияние за или против него. - Мои возможности очень невелики, - сказал я. - И, попытайся я что-нибудь сделать, вряд ли это принесло бы пользу. - Я не совсем вас понимаю. - Я работал у вас, и кое-кто не упустит случая напомнить об этом в самый неподходящий момент, - объяснил я. - Начни я усердствовать, легко себе представить последствия... - А что вы скажете, если я назову ваше поведение трусостью? - Это совсем не трусость, - ответил я. Когда ему было нужно, он умел неплохо разбираться в людях и еще лучше в обстановке. Он понял, что настаивать бесполезно, и, с присущей ему резкостью прервав беседу, заговорил совсем о другом. - Чем бы мне заняться, когда я удалюсь от дел? - спросил он. Мой ответ его не интересовал; его жизненные планы до конца дней, хотя ему было всего сорок восемь лет, уже теперь были не менее определенными, чем те, которые он составлял для своих агентов по сбыту; это были планы, какие вынашивают люди энергичные, когда внезапно начинают чувствовать, что единственный итог их деятельности - тесная клетка, где они связаны по рукам и ногам. В действительности Лафкин черпал радость в своей деятельности и совсем не думал о том, что когда-нибудь придет пора осуществлять эти планы, но тем не менее, составляя их, он понимал, что такая пора наступит. Услышав о его намерениях, я еще раз подумал, что он человек более странный, чем кажется людям. Он ни разу никому не обмолвился о своей жене или о детях, и хотя я никогда не слышал о нем каких-либо сплетен и знал, что конец недели он неизменно проводит в своем загородном доме, его планы были составлены так, будто он человек одинокий. - Сниму квартиру в Монако, - оживленно рассказывал он. - И не где-нибудь в княжестве, а именно в старом городе. Иностранцу нелегко устроиться там, но я уже зондировал почву. Странно было слышать это в самый разгар войны. - И что же вы там будете делать? - с интересом осведомился я. - Каждый день буду спускаться к морю, а потом подниматься в казино, - ответил он. - Мне придется ежедневно вышагивать туда и обратно мили три, и это будет неплохим моционом. Для человека, которому перевалило за пятьдесят, большего и не надо. - Вам будет скучно. - Буду играть в казино по пять часов в день или пока не выиграю мой дневной заработок, - что быстрее, не знаю. - И думаете, вам не надоест? - Никогда, - ответил Лафкин и продолжал холодно и спокойно: - Это славное место. Мне никуда не захочется уезжать, - быть может, там я и умру. Пусть тогда меня похоронят на протестантском кладбище. Там, наверное, хорошо лежать в могиле. - Внезапно он улыбнулся застенчивой и мечтательной улыбкой. И отрывистым тоном, словно рассердившись на меня, снова заговорил о деле. - Жаль, - произнес он в сторону, как будто обращая эти слова не ко мне, - жаль, что вы так осторожны насчет Барфорда. Трусость! От вас я этого не ожидал. Я решил про себя, что не поддамся на провокацию и что ему все равно не удастся вытянуть из меня ничего определенного. Вместо этого я рассказал то, что он знал и без меня: решение во многом, по-видимому, зависит от Гектора Роуза, а после него - от некоторых барфордских специалистов. Если какую-либо фирму, например фирму Лафкина, задумают подключить к этой работе, то кандидатуры специалистов фирмы должны прежде всего быть одобрены барфордскими специалистами. Лафкин кивнул: да, разумеется, это так, об этом стоит подумать; Потом он спросил холодно, но задумчиво: - А как вы мыслите свое будущее? Я ответил, что не думал об этом. - Я слышал, вы преуспеваете по службе, но ведь вы не намерены там оставаться? Это было бы бессмысленно. Я ответил, что еще не решил. - Возможно, - согласился Лафкин. - И все же у меня есть право надеяться, что вы вернетесь ко мне. - Я об этом помню, - ответил я. - Мне не совсем ясно, на что вы претендуете, - сказал Лафкин. - Но кое-что я мог бы вам предложить. Я смотрел на него и не знал, сказал ли он это от чистого сердца или просто ошибся в расчетах. 22. УПОМЯНУТО МУЖСКОЕ ИМЯ Проснувшись, я зажмурился от падавшего мне в глаза света, хотя это был лишь тусклый свет зимнего дня. Возле постели, улыбаясь, стояла Маргарет и нежно, по-матерински смотрела на меня. - Поспи еще, - сказала она. Была суббота, рабочая неделя кончилась. Накануне решилась судьба Барфорда, и, как предсказывал Лафкин, нам удалось взять верх. Скоро, думал я, в полудреме лежа на постели Маргарет, предстоит встреча с Лафкином на официальной почве... - Поспи еще, - повторила Маргарет. Я сказал, что мне уже пора встать. - Незачем. - Она придвинула к постели кресло и села. Поглаживая меня по лбу, Маргарет сказала: - Так жить неразумно. Она меня не упрекала, хотя я был в этот день совершенно измучен после недели тяжелой работы с утра до позднего вечера и обедов с Лафкином и министром. Она делала вид, будто бранит меня, но улыбка у нее была ласковая, понимающая. Забота о другом доставляла ей наслаждение, и наслаждение это было таким сильным, что она почти стыдилась его, старалась говорить о нем пренебрежительно и называла его похотью. Поэтому, когда я приходил усталый и измученный, борьба характеров временно прекращалась, и она начинала хлопотать вокруг меня. Я всегда старался ускользнуть от покровительственных ласк моей матери, за всю мою жизнь никто так обо мне не заботился, поэтому поведение Маргарет меня бесконечно удивляло. И все же в тот день, глядя на нее из-под тяжелых, сонных век, блаженно чувствуя, как она укрывает меня одеялом, я был счастлив; так счастлив, что думал о ней, как думал на обеде у Лафкина, когда ее не было рядом. На какое-то мгновение фантазия и реальность соединились, что редко случалось у меня. Так должно быть всегда, думал я; пора убедить ее стать моей женой. Она смотрела на меня любящим, насмешливым и заботливым взглядом. Нет, решил я, не буду нарушать это счастливое мгновение; пусть оно продлится еще немного. Отложу наш разговор на несколько часов или даже на неделю, если я уж так уверен в нашем будущем счастье. Я не сделал ей предложения. Вместо этого в предвкушении спокойного сна и в приятной истоме, овладевшей мною после отчаянной усталости, я принялся болтать о наших общих знакомых. Легко касаясь