, какое охватывает человека, входящего в тихую уютную комнату. Холодно расставшись с Роузом, я прошел к себе в кабинет, где у окна сидел Джордж с трубкой в зубах. - Все будет в порядке, если не случится чего-нибудь непредвиденного, - сказал я ему. - Он был со мной необычайно любезен, - восторженно отозвался Джордж, словно прием, оказанный ему Роузом, был гораздо важнее практического результата этой встречи. - Не мог же он быть не вежлив. - Он был необычайно любезен с первой же минуты, как только я вошел, - повторил Джордж с таким видом, будто ожидал, что в дверях ему должны были подставить ножку. Я понял, что Джордж и не задумался над тем, почему мы с Роузом так долго обсуждали его кандидатуру. Не в его натуре было идти навстречу опасности; сидя у окна, выходящего на Уайтхолл, и поджидая меня с новостями, он был вполне счастлив. Это радостное состояние не покидало его и вечером, когда мы бродили по улицам, залитым холодным светом луны, хотя счастье его было иным, нежели мое. Я в тот вечер был счастлив воспоминаниями о тех временах, когда мы с Джорджем бродили по немощеным улочкам провинциального города и он предсказывал мне, самому способному из своих подопечных, великое будущее; эти времена казались мне сейчас наивными; тогда я еще не знал Шейлу, было начало двадцатых годов, когда и весь окружавший нас мир тоже казался наивным. Джордж, наверное, и не думал об этом прошлом, потому что сентиментальность была совершенно не в его характере. Нет, он был счастлив, потому что наслаждался моим обществом теперь, когда мне было уже за тридцать, потому что его любезно принял важный чиновник, потому что его ждала интересная работа, на которой он сможет выдвинуться; потому что он таил смутную обиду на всех тех, кто так долго не желал признавать его способностей, и потому что в лунном свете он видел солдат и женщин, парами гулявших по улицам Лондона. Ибо Джордж, даже в свои сорок с лишним лет, был одним из тех, кто способен найти романтическое величие в любви и без всякой блестящей мишуры; полоска света в дверях ночного клуба - и он уже становился рассеянным от счастья; его нога ступала по мостовой более твердо, и он весело помахивал своей тростью. 30. ОТРАДА ЗРИТЕЛЯ В ту зиму мы были заняты разработкой нового проекта, и много раз Джордж Пассант и моя секретарша, задерживаясь на работе еще позже меня, потом приходили ко мне домой, чтобы утвердить окончательный вариант того или иного документа. Они познакомились с некоторыми из моих друзей. Джордж, глаза которого загорались при виде Веры Аллен, не знал о том, что произошло со мной, да и не задумывался об этом. Ему и в голову не приходило, что роль стороннего наблюдателя приносит мне утешение. Еще того меньше мог он угадать, что порой, когда я слушал его, пытаясь дать разумный совет, у меня появлялись такие мысли, отогнать которые я мог, только призвав на помощь всю мою волю. В таком благоразумном и, в общем спокойном положении зрителя я подчас погружался в мечты, довольно, впрочем, конкретные, - я мечтал, скажем, получить письмо от Маргарет, в котором она просила бы меня к ней приехать. Джордж ничему бы этому не поверил. Ему я казался, правда, более спокойным и рассудительным, чем прежде, но все еще расположенным развлечься. Он предполагал, что у меня есть какой-то тайный источник удовлетворения, и часто, когда мы оставались одни, он, убежденный в своей проницательности и правоте, говорил многозначительно: - Ну-с, не буду мешать вашей личной жизни. И довольный уходил, поигрывая тростью и насвистывая. В те вечера, когда Вере Аллен случалось бывать у меня, она обычно старалась уйти, пока Джордж был еще занят, чтобы не дать ему возможности проводить ее до автобуса. Он пребывал в благодушном настроении, хоть присутствие Веры и не оставляло его безразличным, но однажды вечером, когда они пришли на полчаса раньше меня, в их отношениях появилась такая бросающаяся в глаза скованность, что было почти бестактно не заметить ее. В тот вечер первым ушел Джордж. Услышав его нарочито тяжелые шаги по мостовой, я с любопытством взглянул на Веру. Не проявляя и признака усталости, хотя ей пришлось работать допоздна, она поднялась, чтобы передать мне бумаги; фигура у нее была точеная и сильная, как у балерины. Именно фигура делала ее привлекательной, ибо лицо ее с маловыразительными чертами не было не только красивым, но даже миловидным. Однако в самой этой невыразительности черт таилось смутное обещание - оно часто казалось мне обманчивым, но суть не в этом, - привлекавшее мужчин, заставлявшее многих задуматься над тем, какой неожиданной она может оказаться в мужских объятиях. Но большинство мужчин, в отличие от Джорджа, понимали, что все их попытки ни к чему не приведут. Вера была простая, откровенная и скромная молодая женщина. Хотя ей исполнилось только двадцать семь лет, она уже четыре года вдовела: ее муж погиб на фронте. Теперь она снова была влюблена, влюблена до ослепления, казалось, ела и пила, только чтобы дожить до того дня, когда Норман будет принадлежать ей. Они не были близки, но ей и в голову не приходило даже взглянуть на кого-нибудь другого. Она была, насколько я мог судить, женщиной страстной и целомудренной. Я улыбнулся ей. Она мне уже вполне доверяла. - Что случилось с мистером Пассантом? - спросил я. Взгляд Веры, ясный и прямой, встретился с моим. Ее щеки и шея чуть порозовели, когда она ответила: - Мне кажется, он немного взвинчен, мистер Элиот. Она помолчала, словно государственный деятель, перед тем как сделать заявление, и добавила: - Да, он очень взвинчен. Лучшего определения, пожалуй, не подберешь. Я чуть не сказал ей, что, пожалуй, трудно подобрать худшее. Вера, хотя и ничуть не испорченная, вовсе не отличалась застенчивостью, но зато умела подыскивать такие пресные слова, которые могли удовлетворить только ее и никого другого, а потом держаться за них, как за ручку зонтика в дурную погоду. Взвинчен. Теперь, когда бы речь ни зашла о Джордже, она будет повторять это идиотское определение. Что оно означает? Легкомысленный, назойливый, грубый, почтительный? Что-то вроде этого. Интересно, понимает ли она или хотя бы угадывает разницу между таким пылким человеком, как Джордж, и окружающими ее любителями пофлиртовать? Она равнодушно отстраняла их. Для женщины ее возраста она была удивительно наивна. Но одна немаловажная особа вовсе не считала ее таковой. Через несколько минут после нашего разговора о Джордже - больше Вера ничего не сказала - я проводил ее и, возвращаясь через холл к себе, услышал с площадки над головой взволнованный, вкрадчивый голос: - Мистер Элиот! Мистер Элиот! - Да, миссис Бьючемп? - раздраженно откликнулся я. Мне ее не было видно: в начале 1944 года затемнение еще не сняли, и холл был освещен только одной синей лампочкой. - Я должна, то есть, конечно, если вы можете уделить мне немного времени, я должна поговорить с вами наедине. Я поднялся по лестнице и при тусклом свете лампочки разглядел, что она стоит у затворенных дверей своей комнаты. - Мне кажется, я обязана кое-что рассказать вам, мистер Элиот. Это мой долг, я уверена. - Зачем так волноваться? - Я всегда волнуюсь, мистер Элиот, когда обязана выполнить свой долг; я не встречала человека, который бы волновался больше меня. Мне стало ясно, что я еще не овладел техникой обращения с миссис Бьючемп. - Видите ли, мистер Элиот, - торжествующе зашептала она, - перед тем как вы пришли домой нынче вечером, дверь вашей комнаты случайно оказалась отворенной, а я как раз в это время случайно вернулась из магазина и поднималась по лестнице; я бы ни за что не заглянула в вашу комнату, если бы не услышала шум, и я подумала, конечно, мистер Элиот пожелал бы, чтобы я обратила внимание на этот шум, я знаю, мистер Элиот, вы бы захотели, если бы увидели то, что увидела я. - Что же вы увидели? - Майор Бьючемп любил говорить: уважай чужие тайны, - продолжала она. - И я всегда старалась следовать этому правилу, мистер Элиот, и вы тоже, я знаю, - неожиданно добавила она с таким видом, словно я тоже обязан был подчиняться нормам морали майора Бьючемпа. - Что же вы увидели? - Ecrasez l'infame [раздавите гадину (фр.) - крылатое выражение Вольтера], - сказала миссис Бьючемп. И зашептала, захлебываясь от сладостного волнения: - Как мне жаль вашего бедного друга, бедного мистера Пассанта! - Ну и чепуха! Неужели миссис Бьючемп вообразила, что отвергнутый Джордж ушел в ночь с разбитым сердцем? - Переживет как-нибудь, - ответил я. - Мне кажется, я вас не совсем понимаю, - возразила добродетельная миссис Бьючемп. - Я хочу сказать, Мистер Пассант недолго будет огорчаться из-за того, что молодая женщина не была расположена пообедать с ним. Разговаривая с миссис Бьючемп, я часто ловил себя на том, что, словно под гипнозом подражая ей, начинал выражаться все более и более благозвучно. - Если бы только это! В полумраке я разглядел, как она умоляюще прижала руки к своему необъятному, ничем не стесненному бюсту. - О, если бы только это! - повторила она. - Что же еще могло произойти? - Мистер Элиот, я всегда боялась, что вы слишком хорошего мнения о женщинах. Это свойственно таким джентльменам, как вы; с вашего разрешения, я знаю, вы возносите их на пьедестал и забываете о том, что они простые смертные. Точно так было и с майором Бьючемпом, и я всегда молила бога, чтобы он не заставил его разочароваться, ибо это убило бы его, и надеюсь, никогда не убьет вас, мистер Элиот. Ваша секретарша... Мне бы не хотелось говорить дурное о человеке, к которому вы так хорошо относитесь, но, признаться, я с самого начала слежу за ней. Это еще ничем не отличает Веру от других женщин, бывающих в нашем доме, подумал я. - Всегда ходит с таким важным видом, - с нарастающим возмущением продолжала миссис Бьючемп. - Cherchez la femme! [Ищите женщину! (фр.)] - добавила она. - Она мой друг, я ее очень хорошо знаю. - Только женщина может хорошо знать женщину, мистер Элиот. Когда я заглянула сегодня вечером в вашу комнату, дверь которой была случайно отворена, и услышала, как вскрикнул этот несчастный, я увидела то, что ожидала увидеть. - Что же, скажите на милость, вы увидели? - Я увидела, как молодая женщина, милая и тихая в присутствии такого джентльмена, как вы, распалилась, словно хищный зверь, готовый растерзать свою добычу. - Что вы хотите этим сказать? - спросил я. - Уж не значит ли это, что мистер Пассант пытался соблазнить ее, или она поощряла его, или еще что-нибудь в этом роде? - Порядочные люди считают, что мужчины соблазняют женщин, - липко и приторно зашептала миссис Бьючемп. - Порядочные люди, вроде вас, мистер Элиот, не могут поверить, что шесть раз из полдюжины все происходит наоборот; вам бы надо было увидеть то, что увидела я, поднимаясь по лестнице. - Возможно. - Нет, нет, я бы не позволила вам заглянуть в эту отворенную дверь. - Так что же вы там увидели? - Уж очень не хочется рассказывать вам, мистер Элиот. Но больше миссис Бьючемп была не в силах сдерживаться. - Я увидела эту молодую женщину, по крайней мере она, наверное, сама себя так называет, и даже оттуда, где я стояла, было заметно, что вся она охвачена похотью и гордыней, я увидела, что она стоит, закинув руки за голову, и бесстыдно, так вот, среди бела дня, предлагает себя, готовая сожрать этого несчастного, а он пятится от нее, и я видела, что он потрясен, потрясен до глубины души. Не будь дверь открыта, мистер Элиот, я просто не представляю, что бы она там сотворила. Но и то, что я видела, было для меня поистине жестоким испытанием. Вероятно, она действительно что-то видела, но я совершенно не мог себе представить, что в самом деле там произошло. На мгновение - таков был гипноз ее варварского воображения - я поймал себя на мысли, уж не правду ли она говорит, хотя на следующий день, по спокойном размышлении, все это, несомненно, показалось бы мне не более правдоподобным, чем возможность собственных гнусных домогательств по адресу миссис Бьючемп прямо здесь, на площадке лестницы, возле ее двери. Я никак не мог понять, в чем дело. Вера дала Джорджу пощечину? Вряд ли; при всей его неуклюжести дерзок он не был и действовал осторожно, пока не убеждался, что его ухаживания будут приняты. Так или иначе они оба умудрились каким-то образом попасть в довольно нелепое положение, и, видя их в министерстве, - Веру, корректную, в строгом костюме, а Джорджа, уткнувшегося носом в бумаги, - мне ужасно хотелось узнать, что же в действительности произошло. Однако испытывали они неловкость или нет, они вынуждены были работать в тесном контакте, потому что нам с еще большим напряжением и в условиях еще большей секретности приходилось трудиться над новым заданием. Собственно, это было скорее не новое задание, а наметка будущих дел на тот случай, если удастся эксперимент с Барфордом. Для такого рода работы мое сотрудничество с Джорджем было придумано словно нарочно. Джордж умел неизмеримо лучше меня оценивать имеющиеся в нашем распоряжении факты; в течение нескольких недель он изучил структуру нужных нам промышленных фирм с такой точностью и быстротой, что сравниться с ним в этом могли лишь двое из знакомых мне людей, один из них - Гектор Роуз. С другой стороны, Джорджу не хватало того, в чем был силен я: чувства реального, умения отделить главное от второстепенного. В мои же обязанности входило продираться сквозь дебри совещаний с Лафкином и владельцами других таких же фирм. Во время переговоров Лафкин вел себя так благоразумно, словно у нас никогда и не было столкновения. Я, в свою очередь, понял, что был не прав, отказываясь от его услуг. Мы бы выиграли целых три месяца, если бы первый контракт подписали с ним. Никто, разумеется, не ставил мне этого в вину. Это было одно из тех решений, внешне совершенно правильных, за которые обычно хвалят, а не ругают. И все же я как чиновник никогда еще не допускал более грубой ошибки. Теперь стало совершенно ясно, что, если опыт с Барфордом удастся, мы просто будем дураками, не пригласив Лафкина. Когда в конце весны я представил Роузу свою докладную, он сначала, как всегда, выразил привычный восторг: - Разрешите мне, дорогой Льюис, поздравить вас и поблагодарить, поблагодарить от всей души за проделанную вами работу. Я так привык к пышным его речам, в которых совершенно терялся смысл слов, что был удивлен, услышав, как он добавил необычным и более сухим тоном: - Мне кажется, это лучшее, что вы сделали для нас. - Возможно, - ответил я. - Теперь мы не выглядим идиотами, ибо отчетливо представляем себе наши планы на ближайшие три года. Кажется, на сей раз мы действительно сумеем добиться для себя кое-какой выгоды. Это была высшая оценка в его устах; предложенный мною план действительно казался ему вполне осуществимым; это была похвала хозяина. Очень довольный, я ответил: - Большая доля заслуги в этом принадлежит не мне. - Могу я полюбопытствовать, кому же? - По меньшей мере шестьдесят, а то и все семьдесят процентов работы сделал Пассант. - Мой дорогой Льюис, это очень благородно с вашей стороны, но к чему такое великодушие? Он улыбался вежливо, сдержанно, непроницаемо. - Это - истинная правда, - ответил я и рассказал обо всем, что сделал Джордж. Роуз, как обычно, терпеливо меня выслушал. - Премного обязан вам за этот интересный анализ. А теперь, мой дорогой, я думаю, вы позволите другим решить, какой похвалы заслуживаете вы и какой ваш, несомненно достойный, протеже. Между тем Джордж разгуливал по министерству со сдержанной улыбкой, самодовольный, потому что знал качество своей работы, самодовольный, потому что был уверен, что ее признают. Много лет он страдал от того, что его недооценивали, и теперь, очутившись наконец в среде себе равных, не сомневался, что ему воздадут должное. Сначала этот упрямый оптимизм раздражал меня, но теперь он представлялся мне трогательным, и я решил заставить Роуза признать, что Джордж на самом деле превосходный работник. Ибо, как бы неприязненно ни был настроен Роуз по отношению к Джорджу, он сочтет своим долгом оценить его по справедливости. Ничего об этом не ведая, Джордж ходил со счастливым видом, хотя, в отличие от первых недель его пребывания в Лондоне, он уже не сопровождал меня в моих задумчивых холостяцких прогулках по вечерам. Когда мы после работы сидели в баре, его взгляд становился вдруг рассеянным, он ни с того ни с сего поднимался и уходил, предоставляя мне одному шагать по Пимлико. Разгадать его поведение мне помогла, как это ни парадоксально, Вера, занятая собственными переживаниями и потому не склонная ни к наблюдательности, ни к сплетням. Однажды майским вечером, придя ко мне за последней почтой, она уставилась в окно, улыбаясь совсем не свойственной ей жеманной улыбкой. - Что-то мы стали редко видеть мистера Пассанта, - сказала она. - Вы тоже? - Разумеется, - вспыхнула она. И продолжала: - Говорят, он кем-то увлечен, поэтому его и не видно. То, что она мне рассказала, было похоже на правду и одновременно казалось совершенно невероятным. Девица, завладевшая вниманием Джорджа, была машинистка из другого управления, упрямая в своей добродетели, вдвое моложе его. Их встречи, по-видимому, выливались в напоминавшие "вопросы и ответы" на страницах старомодных дамских журналов долгие споры о том, слишком ли он стар для нее или нет. Даже Вере стало смешно, что Джордж покорен, но, как рассказывали, он влюбился по уши и вел себя так, будто сам был ровесником этой девицы. Никому бы и в голову не пришло заподозрить его в грубой чувственности; он жаждал убедить ее выйти за него замуж. Я вспомнил, как он уже однажды делал попытку жениться. - Ну, разве это не забавно? - сказала Вера вполне дружелюбно, но с капелькой злорадства. - Желаю ему счастья. Какую хорошую пару составили бы они с Джорджем, подумал я с нетерпением стороннего наблюдателя. Пусть она не очень умна, лишена чувства юмора, пусть склонна к самообману, - Джордж меньше других обратил бы на это внимание, - характером ведь она не слабее его. Вместо этого она нашла кого-то, кто, кажется, ничего не мог ей дать, - вот оно, торжество биологического инстинкта. А теперь, в довершение ко всему, то же происходило и с Джорджем. И все-таки она была целиком захвачена своим чувством, и он, кажется, тоже. Размышляя о них, я испытывал острое любопытство, раздражение и чуть-чуть зависть. 31. ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГАЗЕТЕ В мою пыльную спальню, где на стене против окна играли лучи утреннего солнца, миссис Бьючемп вносила поднос с завтраком все позже и позже. Да и сам завтрак сократился до минимума: чашечка чая и одно печенье. - Я делаю, что могу, мистер Элиот, - говорила миссис Бьючемп, и слова ее звучали не виновато, а мягко и с достоинством. Пока она стояла рядом, словно ожидая поздравлений, а потом ковыляла по комнате и медлила с уходом, надеясь выведать что-нибудь о новых проявлениях людской безнравственности, я разворачивал газету. Каждое утро, охваченный непреодолимым влечением, как человек, которого что-то вынуждает дотрагиваться до всех почтовых ящиков на улице, я пробегал взглядом колонку, сообщавшую о новорожденных, в поисках фамилии "Холлис". После сплетни, переданной мне Гилбертом в последний раз, это влечение овладело мной еще задолго до того, как у Маргарет мог появиться ребенок. И каждое утро, когда интересовавшей меня фамилии в газете не оказывалось, я испытывал какое-то суеверное облегчение и готов был потворствовать слабостям миссис Бьючемп. Однажды майским утром - мы ждали вторжения войск союзников, об этом извещал заголовок статьи на первой странице "Таймса" - я, уступив своему привычному влечению, проглядывал колонку на букву "X", еще не развернув газеты. Вот она, эта фамилия! Она показалась мне странной, словно написанной буквами русского алфавита, которые я не мог сразу прочесть. Маргарет. Сын. - Что-нибудь интересное, мистер Элиот? - донесся до меня, будто издалека, елейный голос миссис Бьючемп. - Ничего особенного. - В газетах никогда не бывает ничего интересного, правда? - У моей старой приятельницы родился ребенок, вот и все. - Было время, мистер Элиот, когда и я, если можно так выразиться, не отказалась бы иметь малыша. Но когда я увидела, во что эти малыши потом превращаются, то решила, что мне просто повезло. Когда она наконец ушла, я, так и не развернув газеты, вновь и вновь, неизвестно зачем, перечитывал объявление, не понимая его смысла. Я не мог отделаться от желания увидеть Маргарет, хотя много раз твердо решал этого не делать. Я написал ей письмо в тех же выражениях, в каких обычно писал ей, о том, что прочел эту новость. Я знал, как важно уметь вовремя признать свое поражение, - ведь часто я сам давал советы другим, что делать в таких случаях. Не встречайтесь, не пишите, не упоминайте даже имени; примиритесь со случившимся, думайте о других, забудьте о том, кого уже нет. Такую задачу и я поставил себе, в основном ради собственного покоя, а возможно, испытывая еще некоторую ответственность и за нее. Бесполезно было вспоминать об этом сейчас; наконец мне удалось разорвать свое письмо. Идя по площади, я старался свыкнуться с этой новостью. Маргарет будет очень счастлива: даже если она не была вполне счастлива прежде, в чем мне не хотелось признаваться, нынешнее ее состояние компенсирует все. Быть может, дети будут играть в ее жизни более важную роль, чем муж. Так могло произойти и если бы я был ее мужем. И вот, когда я подумал о ней, как о посторонней, почти с удовольствием, нестерпимая страсть собственника овладела мною - у меня перехватило горло, под ложечкой закололо. Этот ребенок мог быть моим. Я старался свыкнуться с новостью, думать о Маргарет с нежностью старого друга; она будет очень заботливой матерью, любую допущенную по отношению к ребенку ошибку будет принимать близко к сердцу; она не верила так, как верил я, во врожденные свойства человека, она считала, что дети - это глина, из которой можно лепить что угодно. Эти обязанности будут обременять ее, возможно, даже старить, но, воспитывая детей, она не будет считать свою жизнь потерянной. Я думал о ней с нежностью, но в душе у меня все кипело. Я стал более настойчиво, чем прежде, интересоваться судьбами окружавших меня людей. Именно в то время я и узнал о затруднениях Веры и Нормана. К концу лета, когда бомбежки прекратились и мы могли спокойно разговаривать по вечерам, они несколько раз заходили ко мне вместе, а потом Норман стал приходить один. Впервые увидев их вдвоем, я подумал, что рядом с ней он кажется весьма неприметной личностью. Маленького роста, с тонким болезненным лицом, он был признан негодным для службы в армии и продолжал работать в гражданском учреждении, куда, как и Вера, пришел в шестнадцать лет. Говорить ему, казалось, было не о чем, хотя на вид он был не лишен восприимчивости и возвышенности чувств. Я пытался болтать с ним о книгах или фильмах и обнаружил, что он, равно как и она, совершенно в них не разбирается. Они ходили на танцы, слушали легкую музыку, конец недели проводили за городом. Оба зарабатывали по четыреста фунтов в год; этих денег хватало им для удовлетворения всех потребностей, и жили они, ни о чем не задумываясь. По сравнению с друзьями моей молодости, происхождение которых ничем не отличалось от происхождения Веры и Нормана, все их существование, их интересы и мечты представлялись мне на редкость примитивными. Даже Вера, которая и сама не подозревала, что способна на более сильные эмоции, в тот вечер в обществе Нормана была поглощена главным образом пустяковыми проблемами о неустроенности моего быта. Почему я живу так неуютно? - Какая-то глупость, - сказала она. Я ответил, что мне это безразлично. - Я в этом не уверена, - возразила она. Я сказал, что психологически иногда полезно не задумываться над тем, как живешь. Вера покачала головой. - Хорошая квартира с полным обслуживанием ничуть не ущемила бы вашу независимость. Она не уловила смысла моих слов, но я заметил, что Норман внимательно смотрит на меня. - Вам нужен человек, который вел бы хозяйство, - сказала Вера. И добавила: - Пожалуйста, не думайте, что я хочу сказать что-либо дурное о миссис Бьючемп. Она очень добрая, я это сразу поняла, как только ее увидела. Она, наверно, относится к людям по-матерински. Вера совсем не умеет разбираться в людях, подумал я и вдруг заметил на лице Нормана ласковую душевную улыбку, которая явно подтверждала мою мысль. Это была улыбка человека чуткого, и я как-то сразу проникся к нему симпатией. Он стал мне гораздо ближе, чем она. Я уговорил его заходить ко мне, хотя вскоре понял, что на себя взвалил; большую часть времени мне приходилось нелегко. Познакомившись с ним поближе, я убедился, что первое мое впечатление оказалось верным: он действительно очень тонко понимал людей. Более того, я не раз имел возможность почувствовать, что он по-настоящему хороший человек. Но эти качества - понимание и доброта - сочетались в нем, как мне и раньше приходилось видеть в других, с уродливой слабохарактерностью. Он был неврастеник; его постоянно мучили страхи, поэтому ему было нелегко бороться с жизнью. И хотя он очень нравился мне и я всем сердцем хотел помочь им с Верой обрести счастье, для меня было поистине испытанием в течение многих часов и многих вечеров выслушивать бесконечные излияния человека, охваченного манией страха, которые постороннему обычно кажутся скучными и утомительными. Как только он начинал рассказывать о своем, как он выражался, "состоянии", я смеялся над собой, вспоминая, что когда-то причислил его к молчальникам. И все же, если, слушая его, я мог быть ему полезен, приходилось продолжать игру. Я не знал, приносил ли я ему пользу - просто на два-три часа ему становилось легче, если перед ним был человек, готовый слушать и не порицать. Он долго ходил к врачам, тратил на них большую часть своего жалованья, но теперь окончательно в них разуверился. Однако он вновь судорожно ухватился за надежду поправиться, когда я сказал ему несколько разумных банальностей: что таким недугом страдает не он один, что многие люди, - их гораздо больше, чем он думает, - тоже считают себя малопригодными для совместной жизни. Мне самому было не лучше, сказал я; мой пример должен послужить ему уроком; никогда не нужно потакать собственным слабостям. Иначе он тоже окажется в роли стороннего наблюдателя, эгоистичного и одинокого. Чем больше я узнавал его, тем больше он мне нравился, но тем меньше я верил в его выздоровление. К концу года он все чаще повторял одни и те же истории, которые я уже знал наизусть, и я убеждался, что болезнь его зашла слишком далеко. Однажды декабрьским вечером, вскоре после ухода Нормана, в дверь просунулась голова миссис Бьючемп. На сей раз миссис Бьючемп не появилась сразу же, как бывало после ухода женщины; прошло, наверное, минут десять, после того как хлопнула дверь, а я все еще не двигался с места. - Разрешите мне сказать вам, мистер Элиот, - прошептала она, - у вас усталый вид. Я действительно устал: чтобы помочь Норману, требовалось предельное терпение; разговаривая с ним, я не должен был выказывать ни малейшего раздражения. - Знаете, что я сейчас сделаю? - спросила она. - Попытаюсь раздобыть вам что-нибудь поесть; я бы пригласила вас к себе, если бы у меня было прибрано, но последнее время с этим что-то не получается. Я и в самом деле был голоден, но к предложению миссис Бьючемп отнесся без особого энтузиазма. Эти приступы доброты были довольно искренними, и цель их состояла лишь в том, чтобы подбодрить человека, но зато сама она восхищалась собою - ведь она оказывала услуги, не предусмотренные контрактом, - и считала себя вправе встать утром на час позже. Миссис Бьючемп вернулась с банкой лосося, ломтем хлеба, двумя тарелками, вилкой и ножом. - Если вы не возражаете, я воспользуюсь вилкой и ножом после вас, - сказала она. - Я не успела вымыть всю посуду. Поэтому, съев свою порцию лосося, я потом сидел рядом и смотрел, как миссис Бьючемп пережевывала свою. Несмотря на то, что лицо ее сияло от удовольствия, она сочла своим долгом заметить: - Конечно, это совсем не то, что свежая рыба. И тут мне вспомнилась мать, для которой свежая лососина была одним из символов роскошной жизни - пределом ее гордой мечты. - Но мне очень приятно, что вам удалось на ночь поесть вкусненького. С вашего разрешения, мистер Элиот, я стараюсь изо всех сил. Она бросила на меня взгляд, в котором отразились упорство, уверенность и нечто похожее на подобострастие. - Одни стараются изо всех сил, мистер Элиот, - прошептала она, - другие же и палец о палец не ударят. Это очень несправедливо по отношению к таким, как мы с вами, - разрешите мне сказать от имени нас обоих, - потому что мы действительно из кожи вон лезем. И думаете, кто-нибудь это ценит? Думаете, ценит? Миссис Бьючемп разволновалась. Лицо ее по-прежнему было неподвижным и невыразительным, но глаза словно вылезали из орбит, а щеки лоснились еще больше; шепот ее становился все более вкрадчивым. Я отрицательно покачал головой. - Когда я думаю, как вы пытаетесь помогать людям, - и я тоже, с вашего разрешения, только по-своему, стараясь оставаться в тени, - когда я думаю о том, как мы помогаем, а потом о том, что делают некоторые люди... Иногда я задаю себе вопрос, мистер Элиот, понимаете ли вы, что делают эти люди? - И добавила шепотом: - Я не смею даже представить себе. - Она продолжала совсем тихо: - Если выглянуть из этого окна, мистер Элиот, мы увидим окна домов на другой стороне площади. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что можно увидеть, если раздвинуть занавеси? Страшно даже подумать. Иногда я представляю себе, что случилось бы, стань я невидимой, как в том фильме, помните, и побывай во всех поочередно комнатах, что выходят на площадь, да так, чтобы можно было притаиться в уголочке и посмотреть, что делают люди. Мечтая о таком шпионском рае и превращении в невидимку, миссис Бьючемп сидела огромная и грузная в своем розовом атласном халате; щеки ее пылали, а глаза потемнели. - Если бы мне суждено было увидеть все это, мистер Элиот, - сказала она, - сомневаюсь, осталась ли бы я такой, какая есть. Я ответил, что, конечно, не осталась бы. - Чем делать то, что делают некоторые другие, - сказала она, - я предпочитаю быть всегда такой, какая есть. В моей собственной комнатке наверху я забочусь о себе как могу и стараюсь изо всех сил ради моих жильцов и друзей, если вы разрешите мне считать вас моим другом, мистер Элиот. Пусть люди смеются надо мной, когда видят, как я из кожи лезу вон, но пусть не думают, что меня это волнует. Не все меня любят, незачем притворяться, мистер Элиот, я не такая мягкая, какой кажусь, поэтому меня и не любят. Но это мне тоже безразлично. Если человек старается изо всех сил, какая ему разница, что о нем думают? Они, наверное, считают, что я одинока. Но я счастливее их, мистер Элиот, и они это знают. Никто еще не говорил: бедная старая миссис Бьючемп, ей нужен кто-нибудь, чтобы ухаживать за ней, она не может жить одна. Это была правда. Никто не думал о ней так. - Меня бы не очень обрадовало, если бы кто-нибудь так сказал, - злобным шепотом закончила миссис Бьючемп. Затем снова приветливо и вкрадчиво сказала: - По-моему, очень важно стариться, не теряя достоинства. Я знаю, вы согласитесь со мной, мистер Элиот. Конечно, когда в моей жизни наступит осень, а она, я считаю, еще не наступила, и какой-нибудь хороший порядочный человек подумает, что мы с ним могли бы объединить свои силы, то, может быть, я и не отвергну его предложение, не продумав его очень, очень серьезно. 32. ПЕРЕД ДОМОМ НА УЛИЦЕ Как-то вечером, в мае, вскоре после окончания войны, ко мне зашла Бетти Вэйн. Я редко встречал ее в ту весну; раза два она звонила мне по телефону, но я был занят Верой, Норманом или еще кем-нибудь из знакомых, и Бетти, которой всегда казалось, что она лишняя, никак не могла ко мне попасть. Однако она была из числа тех, кого я любил и кому верил больше других, и поэтому, когда она в тот вечер быстрыми шагами вошла ко мне, я сказал ей, что очень по ней соскучился. - У вас хватает забот и без меня, - ответила она. Слова эти прозвучали довольно грубо. Впрочем, она никогда не умела быть любезной. Она смотрела на меня, и ее глаза на лице с крючковатым носом выдавали смущение. - Можете одолжить мне пятьдесят фунтов? - спросила она вдруг. На мгновение я был озадачен - раньше, когда ей бывало трудно, я уговаривал ее взять у меня денег, но она и слышать об этом не хотела. Бетти была транжиркой, и если у нее заводились деньги, она швыряла ими направо и налево; ей всегда их не хватало, у нее вечно были карточные долги, неоплаченные счета, невыкупленные вещи в ломбарде, разговоры с судебными исполнителями. Однако ее бедность была бедностью человека, с которого требуют долг в сто фунтов, в то время как ей не составило бы труда получить в кредит тысячи. Она никогда не брала в долг ни у меня, ни у других людей, которые зарабатывали на жизнь собственным трудом. Почему она сейчас решила это сделать? И вдруг я понял. Не умея говорить любезно, не умея одалживаться, она пыталась отблагодарить меня за мои слова, пыталась по-своему показать, что тоже верит мне. Спрятав чек в сумочку, она сказала тем же нелюбезным, почти грубым тоном: - А теперь вы должны дать мне совет. - Какой? - Это касается не только меня. - Вы хорошо знаете, что я умею молчать, - сказал я. - Я это знаю. - И продолжала смущенно: - Мною как будто увлекся один человек. - Кто это? - Я не могу его назвать. Она не хотела ничего говорить о нем и упомянула только, что он приблизительно моего возраста. Когда она рассказывала, как "нравится" ему, как он хочет "урегулировать" свои отношения с ней, в ней чувствовалась какая-то натянутость, и она заговорила так сбивчиво, что ее почти невозможно было понять. Прежде, когда она поверяла мне свои тайны, все бывало по-другому. - Что мне делать? - спросила она. - Я его знаю? - Я не могу ничего сказать вам о нем, - ответила она. - Так как же мне советовать? - спросил я. - Мне бы хотелось рассказать вам все, но я не могу, - ответила она с видом маленькой девочки, с которой взяли слово молчать. Большинство мужчин боятся ее, думал я, из-за ее проницательности и подозрительности; неуверенность в себе оборачивалась в ней недоверием к другим. Но если она решалась довериться кому-либо, вера ее становилась слепой. - Вы любите его? - спросил я. Не колеблясь, простодушно и прямо она ответила: - Нет. - Вы его уважаете? Для нее не могло существовать отношений без взаимного уважения. На этот раз она помедлила. И наконец сказала: - Пожалуй, да. - И добавила: - Он любопытный человек. Я взглянул на нее. Она чуть обиженно улыбнулась в ответ. - Этого еще недостаточно, чтобы я сказал вам "действуйте", - заметил я. - Но вы знаете больше меня. - Пока мне не удалось добиться большого успеха. - Не понимаю, какой в этом смысл. Разумеется, для вас. Впервые за весь вечер она взглянула на меня ласково. - Видите ли, все мы стареем. Вам уже под сорок, не забывайте. А мне в марте исполнилось тридцать семь. - Ну, это не причина. - Не у всех такое терпение, как у вас. - Все равно, для вас это не причина. Она громко выругалась. - Мне нечего ждать, - сказала она. Она была так не уверена в себе, что прервала разговор прежде, чем я успел ответить. - Ладно, оставим это. Пойдемте-ка лучше в гости. Ее пригласил кто-то из наших общих знакомых, и она хотела пойти туда вместе со мной. В такси по дороге в Челси она ласково улыбалась, натянутость ее исчезла, а вместе с ней и обида, словно мы только что встретились, я сопровождал ее в гости, и мы оба предвкушали удовольствие, которое, быть может, там получим. Она уже немало лет посещала званые вечера, но всякий раз, раскрасневшись от волнения, с блестящими глазами, еще надеялась на какую-то встречу, какую-то неожиданность. Как только мы вошли в студию, я заметил одного знакомого; мы с ним выбрались из толпы гостей и устроились в укромном уголке; он рассказывал мне об одной новой книге. И вдруг от окна позади меня донесся голос. Я сразу узнал его. Это был голос Робинсона. Он сидел ко мне спиной, его красивые волосы отливали серебром, затылок был красным. Он разговаривал с женщиной лет тридцати, на вид умной, приятной и некрасивой. Из его слов мне вскоре стало ясно, что у нее недавно вышла книга. - Мне пришлось бы вернуться в далекое прошлое, ибо только там можно найти писателя, способного вот так отворить для меня окно в мир, как это делаете вы, - говорил он. - Нет, иногда вы этого не делаете. Порой, позвольте вам сказать, вы лишь терзаете читателя. Порой у меня появляется ощущение, что, отворяя окно, вы не раздвигаете занавеси. Но на ваших лучших первых тридцати страницах - да, пришлось бы вернуться в далекое прошлое. К кому, как вы думаете? - Вы слишком ко мне добры, - донесся в ответ смущенный голос, принадлежавший, несомненно, женщине благовоспитанной. - Пришлось бы вернуться очень далеко. - Робинсон говорил, как всегда, убежденно, и в тоне его звучала чуть заметная грубоватость человека, вынужденного усилить свою лесть, ибо она была отвергнута. - Дальше моего любимого Джойса - я не говорю, что вы достигли его высот, я лишь утверждаю, что вы глубже проникли в истоки жизни. Придется вернуться еще дальше. Дальше бедняги Генри Джеймса. Разумеется, дальше Джордж Элиот. Пусть говорят что угодно, но она по большей части так же тяжела, как каша для желудка, а писателям подобного рода следует быть более великими, чем была она. Нет, ваши первые страницы - не каша, они больше похожи на кусок великолепного паштета, когда его пробуешь впервые. Придется вернуться еще чуть подальше... да, пожалуй, вот к кому... вы и не догадаетесь. - Прошу вас, скажите. - К миссис Генри Вуд. Даже в ту минуту, действуя исключительно в собственных интересах, он не мог устоять против дьявольского соблазна - льстить человеку и вместе с тем унижать его. Она казалась скромной женщиной, но в голосе ее явно послышалось разочарование и мягкий протест, когда она сказала: - Но ее даже сравнить нельзя с Джордж Элиот. Робинсон рассмеялся. - Джордж Элиот обладала огромным талантом, но в ней не было ни крупицы гениальности. У миссис Генри Вуд очень мало таланта, но зато ей присуща хоть и крошечная, но истинная искра божия. То же самое можно сказать и о вас, и, поверьте мне, такая похвала - главное для любого писателя. Мне бы хотелось взять на себя обязанность заставить людей именно так отзываться о вас. Кто-нибудь еще понимает это? - Никто никогда не говорил мне ничего подобного. - Я всегда утверждал, что только настоящий издатель, сам отмеченный искрой гениальности, способен распознать истинно гениального автора. Вот почему наша встреча здесь сегодня не случайна: это - перст судьбы. Мне бы хотелось перед смертью выпустить еще одну настоящую книгу. Я совершенно уверен, что смогу сделать это для вас. - А какая фирма принадлежит вам, мистер Робинсон? Робинсон рассмеялся. - В данный момент я не могу сказать, что у меня вообще есть фирма. Мне придется возродить ту, которой я владел когда-то. Неужели вы не слышали о Р.-С.Робинсоне? Она смутилась. - О боже, - произнес он, с искренним удивлением, - если бы лет двадцать пять назад на таком вот вечере вы признались, что никогда не слыхали обо мне, я бы тотчас покинул вас и постарался найти собеседника поинтереснее. Но вы