ить нас за нос? - Не вам его упрекать, - с осуждением сказал Кристл, раздосадованный Роевой неблагодарностью. - Вы правы. - Рой по-прежнему ухмылялся. - А все-таки интересно - сколько времени мы стали бы кормить его даровыми, обедами, если б он продолжал потчевать нас завтраками? - Он собирается вложить деньги в ваши исследования, - упрекнул Роя Кроуфорд. - Именно. А уж я постараюсь израсходовать эти деньги до последнего пенни. Винслоу упорно молчал. Собравшиеся обменивались негромкими репликами, в которых слышались неопределенные опасения, радостная удовлетворенность и завистливое недовольство тем, что сэр Хорас слишком явно выделил Роя; Браун, Джего и я искренне радовались. Винслоу продолжал молчать. Потом, когда шум ненадолго утих, он посмотрел на нас из-под тяжелых полуопущенных век и проговорил: - Должен признаться, что я не слишком хорошо понял смысл этого замечательного письма. Рассуждения нашего почтеннейшего благотворителя скорее затемняют, чем проясняют сущность того, что он намеревается сообщить. Однако мне показалось - поправьте меня, если это не так, - что кое-кто из моих коллег уже обсуждал с сэром Хорасом его предполагаемое пожертвование. - Очень неопределенно и в самом общем виде, - поспешил успокоить его Браун. - Или, говоря иначе, мне, как, наверно, и декану, при встречах с сэром Хорасом приходилось отвечать на множество его вопросов - ведь промолчать было бы просто невежливо. - Да, промолчать вы, конечно, не могли, любезнейший наставник, - сказал Винслоу. - И я так понимаю, что вы с деканом были вынуждены обсуждать финансовое положение колледжа? Рой принялся что-то писать на клочке бумаги. Он передал мне свою записку, и я прочел: "Этот удар его добьет". - Ради бога, не подумайте, что мы считаем себя специалистами по финансам, - ответил Браун. - Я очень уважаю проницательность декана в денежных делах, но если б мы решили, что сэр Хорас собирается предложить нам определенную финансовую помощь, то мы немедленно обратились бы к вам. - Само собой разумеется, - поддержал Брауна Кристл. - Я совершенно ясно помню, - продолжал Браун, - что декан как-то советовался со мной о смысле вопросов сэра Хораса. "Вряд ли он говорит о деньгах, - сказал мне тогда декан. - Если б он заговорил о деньгах, - слова декана накрепко врезались в мою память, - я сейчас же обратился бы к нашему казначею". - Очень впечатляющие воспоминания, - заметил Винслоу. - И они становятся особенно впечатляющими, когда думаешь о том, "сколько времени и энергии затратил наш уважаемый декан" на сэра Хораса, даже не помышляя о финансовой поддержке для колледжа. - Уверяю вас - декану, так же как и мне, будет очень горько, если вы подумаете, что мы намеренно присвоили себе ваши полномочия. Только необычайные обстоятельства... - Я, знаете ли, всегда считал себя весьма посредственным казначеем, - проговорил Винслоу. - Теперь мне очевидно, что со мной согласны и мои коллеги. Значит, я не заблуждался на свой счет. И это послужит мне некоторым утешением, когда я уйду в отставку. Деспард-Смит сказал: - Надеюсь, вы не думаете... - Я не думаю, - перебил его Винслоу, - я ужо решил. Рачительного финансиста из меня не получилось. Совету пора найти казначея, который в состоянии приносить пользу колледжу. Я гораздо больше верю в финансовые способности декана или наставника, чем они в мои; и у них есть к этому основания. - Не могу поверить, - проговорил Кристл; Браун пробормотал, что он тоже не может этому поверить. - К-катастрофически необдуманный поступок, - сказал Деспард-Смит. Послышались возгласы сожаления, кто-то выразил надежду, что Винслоу еще опомнится, - так всегда реагировали в колледже на чье-нибудь заявление об отставке. Однако сегодня этот ритуал занял очень немного времени, и, как мне показалось, все почувствовали явное облегчение. Деспард вспомнил, что по Уставу утвердить отставку члена Совета может только ректор. - Так пусть новый ректор начнет свою деятельность с этого приятного распоряжения, - сказал Винслоу. Его злобный сарказм всех покоробил, и когда кто-то еще раз предложил ему подумать, то было ясно, что это сказано только из вежливости. Отставка Винслоу никого не огорчила. И вдруг Джего воскликнул: - Это отвратительный обмен! - О чем вы? - спросил его Кроуфорд. - О том, что мы готовы променять замечательного казначея на благотворительность жалкого богача. Я не могу с этим примириться! - Мы ни о каких обменах не помышляли, - резко сказал Кристл. - И все-таки это отвратительно! - Джего повернул голову к своему давнему недругу. - Винслоу, вы не можете себе представить, как мы огорчены вашим уходом! Если б вы поставили нас перед выбором, мы бы сделали его не колеблясь. Сэру Хорасу пришлось бы искать иное применение своим деньгам. Мы никогда не забудем ваших заслуг. Какую бы должность вы ни занимали, это неизменно приносило колледжу пользу. А за десять лет, что вы проработали казначеем, финансовое положение колледжа чрезвычайно упрочилось. Говоря о первом распоряжении нового ректора, Винслоу саркастически улыбался; сейчас он выглядел удрученным и растерянным. - Да только я-то тут ни при чем, - сказал он. - Но, может быть, вы все-таки передумаете? - вскричал Джего. Винслоу отрицательно покачал головой. Вскоре собрание закончилось, и мы с Роем решили прогуляться по парку. Подступал вечер, сгущался холодный туман; черные стволы деревьев прорисовывались в сумерках, как на японском гравюре. Мы заговорили о сегодняшнем собрании. Затаенная неприязнь Роя к некоторым из наших коллег переродилась сейчас в холодное торжество: он попытался изобразить, какие у них были физиономии, когда они услышали, что шестая часть-дара предназначается персонально ему. - Сэр Тимберлейк, оказывается, - шутник, - сказал Рой. И добавил: - А мне, значит, придется стать теперь респектабельным и самодовольным. Так или иначе, а они меня доконали. Мы углубились в "дикий" парк, и я заговорил о Винслоу. Рой нахмурился. Нам обоим было грустно: мы в общем-то симпатизировали казначею, а поэтому нас огорчило его падение и восхитила безоглядная выходка Джего. Восхитила, но и встревожила. Он вел себя последнее время крайне безрассудно, и ему следовало поостеречься. - Вечно он перегибает палку, - с раздражением заметил Рой. - У него нет чувства меры. Взять хотя бы его сегодняшние вопли насчет замечательных казначейских достижений Винслоу. Ну что за чепуха! Винслоу был даже не посредственным, а просто дрянным казначеем. Кристл справился бы с этими обязанностями в десять раз лучше. Да что там Кристл - я и то был бы прекрасным казначеем. Впрочем, меня-то они на эту должность ни за что не назначат. Я для них ненадежный. Все это звучало несколько странно, но было правдой. И тут вдруг из тумана бесшумно вынырнул сам Винслоу - сырая нескошенная трава глушила его тяжелые шаги. - Это вы, Винслоу? - окликнул его Рой. - А мы именно о вас и говорим. - Ну, что обо мне можно сказать! - О вас-то как раз многое можно сказать, - заметил Рой. - Чем вы собираетесь заняться на покое? - спросил я. - Ничем. Мне уже поздно начинать что-нибудь новое. - У вас будет много свободного времени, - сказал я. - Да у меня как-то всегда было много свободного времени. Только вот не шло мне это впрок. Я ведь никогда не считал себя дураком. Больше того, глядя на своих коллег, я частенько поражался собственной мудрости. Но мне так и не удалось сделать ничего стоящего. Мы с Роем посмотрели друг на друга и поняли, что нам лучше промолчать. Никакие слова утешить его сейчас не могли. Ему было полезно заглянуть правде в глаза. Мы брели втроем по парку в туманной тишине декабрьских сумерек. Деревья и кусты, словно живые, выступали из туманной тьмы; дойдя до каменной ограды, мы повернули обратно. Когда мы второй раз пересекли парк, Рой спросил Винслоу о Дике. - Он только что обручился, - ответил казначей. - Мы едва знакомы с его невестой. Нам остается только надеяться, что все у них будет хорошо. Винслоу говорил спокойно, нежно и открыто. Он очень тяжело переживал неудачи сына, но по-прежнему любил его. Я видел, что он думает о приближающейся женитьбе с радостью и надеждой. 32. ДОБРОДЕТЕЛИ ПРОТИВНИКОВ После прогулки Рой предложил Винслоу посмотреть какой-нибудь фильм. Тот удивленно пробурчал, что не был в кино уже много лет, но его определенно обрадовало предложение Роя, и через несколько минут они распрощались со мной, а я отправился к Брауну. Я считал, что смогу переубедить Гея, и хотел поговорить об этом с Брауном наедине. Но у него сидел Кристл - далеко не такой оживленный, как утром или на собрании. Он мрачно попыхивал трубкой и, когда Браун открыл бутылку мадеры, объявив, что "за здоровье сэра Хораса надо выпить по-настоящему хорошего вина", улыбнулся словно бы через силу. Ему казалось, что его победу недооценили - это очень часто случается с победителями. Он равнодушно выпил вино, глубоко затянулся и, на полуслове прервав нашу беседу, спросил у Брауна: - Так что вы думаете о собрании? Кристл нуждался в поддержке, и Браун сразу же это почувствовал. - По-моему, на собрании наши коллеги единодушно отметили, что вы оказали колледжу неоценимую услугу. - А по-моему, они единодушно решили, что ничего замечательного не произошло. - Вы ошибаетесь, уверяю вас, - сказал Браун. - Мало этого - они считают, что мы недостойно обошлись с Винслоу, - проговорил Кристл. И оскорбление добавил: - А Джего меня просто _поражает_. - Он хотел смягчить удар, ничего больше, - сказал Браун. - А заодно решил произвести на избирателей благоприятное впечатление, - предположил я. - Решил сделать благородный жест. Ему надо завоевывать популярность: выборы-то на носу. - Правильно, - энергично поддержал меня Браун, прекрасно понимая, что я говорю чепуху: нам надо было утихомирить Кристла. - И я очень рад, что он начал серьезно готовиться к выборам. - Не верю я в это, - буркнул Кристл. - У него ведь очень нелегкий характер, - сказал я. - Ну, с этим-то я, положим, согласен, - проговорил Кристл. - Вполне согласен. - Он внимательно посмотрел на нас и, помолчав, медленно сказал: - Временами я, знаете ли, очень понимаю наших противников. Он донельзя переменчив. Иногда он ведет себя превосходно, я но спорю. А иногда становится совершенно невыносимым. Между нами говоря, временами я думаю, что мы сделали неправильный выбор. А вы? - Он поглядел сначала на Брауна, потом на меня. - Я - нет, - решительно и твердо ответил Браун. - В ваших рассуждениях есть логика, - сказал я. - Но я все это обдумал заранее, когда решал, кого поддерживать. И меня его недостатки не отпугнули. Я уверен, что сделал правильный выбор. - Так же уверены, как и раньше? - Даже тверже. - Надеюсь, вы правы, - пробормотал Кристл. И нарочито небрежно добавил: - Только вряд ли нам удастся провести его в ректоры. - Не понимаю вас, - остро глянув на Кристла, но совершенно спокойно проговорил Браун. - А вы получили телеграмму от Пилброу? - Пока нет. - Ну вот. Я поверю, что он тут, только когда увижу его. А это может случиться очень не скоро. - Что-то раньше я не замечал у вас склонности к поспешным выводам, - хмуро сказал Браун. - А я вот считаю, что, узнав о болезни Ройса, мы сделали слишком поспешный выбор, - проговорил Кристл. - Люди до сих пор еще не осознали, какого замечательного руководителя потерял наш колледж. - Но это вовсе не значит, что сейчас мы должны делать поспешные и опрометчивые выводы, - заметил Браун. Кристл сказал: - Вы ведь и сами не отрицаете очевидных фактов. Да их и невозможно отрицать. - Что вы имеете в виду? - Неужели вам непонятно? Пилброу молчит - это очевидный и прискорбнейший факт. Мы опять в тупике: шесть голосов за Кроуфорда и шесть за Джего. - Ну, тут мы решительно ничего не можем сделать. - Решительно ничего, - поддержал я Брауна. - Так уж и ничего? - Кристл заговорил дружелюбно, спокойно и рассудительно. - Давайте-ка я изложу вам свою точку зрения, а вы попытайтесь ее опровергнуть. Мы пригрозили этим двум принцам, что, если они будут упрямиться, мы возведем на престол не одного из них, а третьего. Наши противники охотно поддержали нас. Люди, вроде старика Деспарда и Гетлифа, сразу поняли, что мы предлагаем им выход из того прискорбного тупика, в который мы все попали. Да и Кроуфорд, по-моему, понял. Им не откажешь в благоразумии. А вы заметили, что сегодня они вели себя гораздо решительное, чем мы? По крайней мере гораздо решительней, чем некоторые из нас. Хотелось бы мне знать, что у них сейчас на уме. На что они надеются? Им ведь известно, что мы опять зашли в тупик: шесть - шесть. Как вы считаете - не могли они связаться с Пилброу? - Едва ли. - Тогда, может быть, они опять подумывают о третьей кандидатуре? Браун не на шутку встревожился. - Может быть, и подумывают, - сказал он, - но это не слишком разумная мысль. И ничего у них не получится, если только мы не пойдем им навстречу - а это было бы очень глупо. - По-моему, вы неправы. - Мне очень жаль, что вам так кажется. - Мы, конечно, должны искать свою собственную дорогу. Нам не следует им уступать. Но мне хотелось бы испробовать и эту схему. - Наши противники уже заговаривали о ней? - спросил я. - Со мной - нет, - ответил Кристл. - А вы собираетесь завести этот разговор? Кристл казался непреклонным. - Если у нас не будет другого - выхода, то да, - проговорил он. - Я очень надеюсь, что вы этого не сделаете, - сурово и веско сказал Браун. - Если и сделаю, то лишь в крайнем случае. Когда мы окончательно убедимся, что не сможем провести нашего кандидата в ректоры. - Кристл старался успокоить Брауна, старался внушить ему, что все идет хорошо - чтобы рассеять его хмурую и тревожную мрачность. - Вы вот противились "заявлению шестерых", - сказал он со скрытым озорством, - а оно очень упрочило положение Джего. - Мы не заслужили этой удачи. - Но нам очень нужна удача, согласитесь. - И все же я уверен, что мы не должны затевать новых переговоров с противниками, - сказал Браун. - Эта попытка откроет им наши карты. Они поймут, что мы потеряли веру в своего кандидата. Браун молча посмотрел на Кристла. - Я ведь знаю, вы с самого начала не очень-то верили в нашу победу, - снова заговорил он, - но именно поэтому нам сейчас и нельзя вступать в переговоры с противниками. Надо вести себя так, чтобы они не догадались о ваших опасениях. Пусть думают, что у вас их просто нет. - А если они сами заведут этот разговор? - Вот тогда и будем решать. - Браун немного успокоился. - Мне очень досадно, что Джего распустил язык на сегодняшнем собрании, - проговорил он. - Бог с ним, - коротко сказал Кристл. - Положение от этого не изменилось. - В общем, очертя голову решать ничего нельзя, - заключил Браун. - Я уверен, завтра вы согласитесь, что самое правильное сейчас - твердо стоять на своем. Этого требует благоразумие. - Если я решу начать переговоры, то обязательно сообщу вам об этом, - сказал Кристл. 33. ЧУВСТВА, КОТОРЫЕ УМИРАЮТ ПОСЛЕДНИМИ На другой день, двенадцатого декабря, я получил утром письмо, которое отвлекло мои мысли от событий в колледже, и, обедая вечером в трапезной, я вдруг увидел наше сообщество глазами незаинтересованного зрителя. Мои коллеги приглушенно обсуждали какие-то слухи, шушукались, уединялись для конфиденциальных бесед; после обеда, когда мы сидели в профессорской, Винслоу с Гетлифом отошли в уголок и несколько минут о чем-то совещались. В тот день все говорили про подготовку к новому неофициальному собранию, на котором следовало обсудить, как нам выбраться из нашего очередного тупика, и передавали друг другу, что Найтингейл собирается разослать еще одну "листовку". Но особенно мне запомнилось поведение трех человек - Брауна, Найтингейла и Джего. Браун был чрезвычайно озабочен - гораздо сильнее, чем накануне, когда убеждал Кристла ничего не предпринимать. Кристл в трапезной не обедал, и, как только обед кончился, Браун сразу ушел - я даже не успел с ним поговорить. У Найтингейла был такой вид, словно он заготовил для нас какой-то сюрприз. А Джего держался так уверенно, как будто он уже прошел в ректоры. Возможно, это был один из тех периодов беспричинной успокоенности, которыми перемежается всякое длительное беспокойство: человек с постоянной тревогой гадает, как повернется его судьба, вечером его гложет острейшая неуверенность, а наутро он вдруг просыпается с ощущением, что все трудности уже позади, хотя никаких событий за ночь, естественно, не произошло. Джего казался совершенно спокойным: разговаривал без всякой экзальтации, не гаерствовал, не старался привлечь к себе внимание окружающих. В беседе с Кроуфордом он был так дружелюбен и приветлив, высказывался так уверенно и хладнокровно, что Кроуфорд мигом утратил чувство превосходства. Никогда еще его соперник не вел себя спокойнее и сдержанней, чем он сам. Я ушел из профессорской вместо с Джего. Он обещал показать мне небольшую комету, появившуюся на небе в прошлую или позапрошлую ночь. Во втором дворике мы поднялись по лестнице на последний этаж, и Джего объяснил мне, куда надо смотреть - на востоке, рядом с самой бледной звездочкой Большой Медведицы, виднелось неяркое серебристое сияние. Джего увлекался астрономией с детских лет; глядя на звезды, он чувствовал что-то вроде религиозного экстаза, хотя и был неверующим. Вечное молчание бесконечных пространств не пугало его. Он ощущал гармоническое единство с небесами и необъятную силу невидимого мира. Но говорил Джего только о том, что открывалось его глазам. В тот вечер он объяснил мне, куда комета переместится за сутки, назвал точные параметры ее орбиты и сказал, через сколько лет она снова приблизится к Земле. Спускаясь по лестнице, он был спокоен, безмятежен и счастлив. Его даже не особенно взволновала открытая дверь служебной квартиры Пилброу. Я поднялся в квартиру, и слуга, который растапливал камин, сказал мне, что от Пилброу пришла телеграмма: он уже в Лондоне и с последним поездом приедет в Кембридж. Джего ждал меня внизу, но он услышал слова слуги, так что мне не пришлось ему ничего объяснять. - На редкость милый старик, - проговорил он, ничуть не удивившись: приезд нашего союзника органически завершал этот приятный и благополучный вечер. Он пожелал мне доброй ночи и медленно пошел домой. Я видел у него такую неспешную и уверенную походку только после нашего первого совещания, когда он решил, что ректорство ему обеспечено. По крайней мере один раз он поднял голову и посмотрел на звезды. Во втором часу ночи, когда я работал за столиком возле камина, у главных ворот кто-то позвонил - сначала два раза коротко и спокойно, потом нетерпеливо, раздраженно и долго. В конце концов привратник проснулся. Я услышал скрип его двери, а затем лязгнули открываемые ворота. Через минуту во дворике раздался стук шагов. Я мельком подумал, кого это принесло так поздно, и продолжал работать. Вскоре, однако, послышались шаги на моей лестнице. Это был Пилброу. - Я видел, что у вас горит свет, - сказал он, - но мне хотелось умыться с дороги. Очень рад, что вы еще не легли: мне обязательно нужно с вами поговорить. Он казался помолодевшим лет на десять - лицо медно-красное от загара, на лысом, тоже загоревшем, черепе видны светлые пятна облупившейся кожи. - Последний раз я ел в Сплите тридцать шесть часов назад. Сплит!.. Сплит!.. - Радостно посмеиваясь, он произнес это слово несколько раз. - Что за дикие названия! У итальянцев и то не такие дикие... Люблю славян! Поразительное количество красивых людей. Стоишь на рыночной площади и смотришь... А уж скромные - до изумления! Интересно, почему это к юго-востоку от Бреннера люди с каждой милей становятся все красивее? Тирольцы очень хороши. Далматы еще лучше. И чем красивее люди, тем они скромней. Тирольцы довольно скромный народ. Далматы на диво скромны... Неужели это закон природы? Дурацкий, доложу я вам, закон... Пилброу говорил беспрерывно - я не мог вставить в его речь ни слова. Он добирался до Англии на самолете. Его путешествие длилось два дня - и он, видимо, ничуть не устал. Вскоре он сказал - очень серьезно, но без всякого предисловия: - В Европе обстановка гораздо хуже, чем во времена моей молодости. - Политическая обстановка? - Наших друзей вот-вот уничтожат. Все, во что мы верили, растоптано. Соотечественнички бесстрастно наблюдают. Или обедают в лучших домах. Проклятые идиоты! Снобы! Снобизм доведет Британию до самоубийства. Эти слепые снобы не способны отличить врагов от друзей. Решительно не способны! А слепцы могут привести страну только на край пропасти... Пилброу рассказал мне, что ему удалось сделать. Он исхитрился навестить своих друзей в концентрационном лагере. Он вел себя очень храбро. Храбро и мудро - хотя казался просто веселым пожилым бодрячком. - Мне хотелось предупредить вас, - неожиданно сказал он. - Поэтому-то я и обрадовался, что вы еще не спите. Мне хотелось предупредить вас заранее, до того, как узнают другие. Я не могу голосовать за Джего. Я не могу голосовать за человека, который поддерживает чуждые нам идеалы. У меня и у вас общие идеалы. Вот почему я решил предупредить вас заранее... Меня ошеломили его слова. Мне не показалось бы странным, если б он объявил себя противником Джего с самого начала. Ему не нравились политические взгляды Джего, но я думал, что он сознательно пошел на компромисс. Сейчас меня не удивила бы какая-нибудь формальная отговорка, прикрывающая его нежелание участвовать в выборах. Но специально приехать в Кембридж и ворваться ко мне среди ночи, чтобы объявить о своем решении!.. Все еще не придя в себя, я машинально спросил: - И что же вы намерены делать? - Голосовать за Кроуфорда, - не задумываясь ответил Пилброу. - У него прогрессивные взгляды. Он всегда их придерживался. В этом смысле мы вполне можем на него положиться. Я попытался собраться с мыслями, чтобы переубедить его. Я повторил ему все аргументы, которыми пользовался в споре с Гетлифом. Потом подумал и привел еще один довод, который, по моим расчетам, мог повлиять на него: сказал, что молодежь - Калверт и Льюк - поддерживают Джего, напомнил ему, что он всегда шел в ногу с молодежью. Ничто не помогало: он возражал мне взволнованно и немного сбивчиво, но твердо стоял на своем. Тогда я сделал еще одну попытку: - Вы ведь знаете, что положение в мире тревожит меня не меньше, чем вас. Если только это возможно. Пилброу понравилась моя последняя реплика, и он улыбнулся. - Ведь знаете, правда? - Конечно, знаю. Конечно. Больше, чем этих... - Нет-нет, - сказал я. - Не больше, чем Гетлифа или юного Льюка. Но и не меньше. Зато я принимаю политические события даже ближе к сердцу, чем вы. Для меня они становятся последнее время как бы личной трагедией. - Правильно! - воскликнул Пилброу. - Совершенно правильно! События в мире должны быть поистине чудовищными, чтобы человек начал воспринимать их как личную трагедию. А сейчас... - И тем не менее, - прервал его я, - они не должны влиять на нашу университетскую жизнь. Нам надо выбрать в ректоры наиболее достойного человека. - Я замолчал, надеясь, что это произведет на него впечатление. - Вы ведь не будете отрицать, что вам всегда нравился Джего? - Не буду, - сейчас же согласился Пилброу. - Он очень сердечный человек. Поразительно сердечный. - А как вы относитесь к Кроуфорду? - Равнодушно. - У него прогрессивные политические взгляды, - сказал я. - Но вам известно не хуже, чем мне, что ему не нужна человеческая культура. Если завтра исчезнут все книги, без которых вы не мыслите себе жизни, он этого просто не заметит. - Пожалуй. И все же... - В карих глазах Пилброу блеснула растерянность. - Во всех наших разговорах вы неизменно подчеркивали значение человеческой личности. Вам ведь не придет в голову отрицать, что Джего и Кроуфорд - очень разные люди. А теперь получается, что для вас абстрактная политическая программа важнее личности. Значит, личности вы больше не придаете никакого значения? - Мы всегда чем-нибудь поступаемся. - Пилброу нашел способ защиты и заговорил с прежней уверенностью. - Если мы не пожелаем ничем поступиться, то в конце концов потеряем все. Я решился на крайнее средство: - А что ждет Джего? - Разочарование... - Вы прекрасно знаете, что не только разочарование. - Да. Не только. - Вас это даже не огорчило бы - ни сейчас, ни в юности. Верно? Вы всегда были в себе уверены - не то что Пол Джего. Ни чины, ни должности вам для самоутверждения не нужны. Вас никогда не привлекало ректорство или президентство в каком-нибудь фешенебельном академическом клубе. Такие люди, как вы, не стремятся к должностному могуществу. А вот Джего эта поддержка очень нужна. Больше того - _необходима_. Трудно даже представить себе, как он будет мучиться, если его не изберут в ректоры. Вы вот сказали - разочарование. Нет, Пилброу, для него это будет страшным, сокрушительным ударом. Я помолчал и спросил: - Вы согласны со мной? - Согласен, - нехотя ответил Пилброу. - И что же? - Я ему очень сочувствую, - сказал Пилброу. - Но со временем все забывается. Они всегда... Он говорил равнодушно, почти беззаботно, и я понял, что ничего у меня не вышло. Через несколько минут к нему вернулась уверенная энергичность, его глаза вспыхнули, он весь подобрался и напористо, резко проговорил: - Я почувствовал бы себя жалким предателем, если кто-нибудь мог бы сказать, что в трудную минуту я не поддержал единомышленников. У меня мало сил, но я сделаю все, что смогу. Надеюсь, несколько лет в моем распоряжении еще есть. Я понимал, что ничего у меня не вышло. Все было кончено. Теперь никто не переубедил бы Пилброу. Он твердо и бесповоротно решил голосовать за Кроуфорда. По я понял и кое-что еще. Энергичность Пилброу вызывала у меня восхищение, я с завистью думал, что вряд ли буду таким бодрым и решительным, когда мне перевалит за семьдесят... однако сегодня я в первый раз обнаружил, что возраст уже изменил и его. Два-три года назад он не сказал бы в разговоре о Джего, что "со временем все забывается", словно человеческие чувства казались ему надоедливой обузой. Но сейчас они казались ему именно обузой - вернее, не обузой, а чем-то мелким, ненужным и отчасти смешным. Так изменил его возраст. Он был человеком сильных страстей, но они постепенно умерли - все, кроме одной, самой глубокой, - хотя никто, и прежде всего он сам, не считал его стариком. А чуждые ему чувства других людей не вызывали отклика в его душе. Он считал их слишком легковесными. Очень немногое представлялось ему теперь важным. Как зрелый мужчина со снисходительной усмешкой вспоминает свою первую любовь - потому что уже не способен на искреннюю, самозабвенную страсть, хотя когда-то пережил много радостей и страданий, - так Пилброу, этот чрезвычайно пылкий в прошлом человек, с холодной усмешкой смотрел теперь на страсти еще не старых людей. В жизни каждого человека наступает такое время, когда он вдруг обнаруживает, что вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только пустоту равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он еще верен своим наиболее глубоким привязанностям... но этих привязанностей у него остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что превратился в старика. Временами Пилброу не скрывал этого от себя. Просто не мог скрыть. И еще ревностней оберегал те свои чувства, которые по-прежнему его волновали. Чувства, которые умирают последними. Пилброу помог в своей жизни очень многим людям, он всегда стремился к добрым делам, постоянно боролся со своим эгоцентризмом и плотскими страстями, но больше всего гордился тем, что "в трудную минуту поддерживал единомышленников", борющихся за социальную справедливость, - эта мысль отчетливо прозвучала в его последней реплике. Он сумел выразить в ней свою нынешнюю сущность: возраст освободил его от "ненужных" страстей, и он целиком отдался самому важному делу. Но при этом он думал о себе самом даже больше, чем откровенные эгоисты. Он был добр, отзывчив и щедр - но никогда не забывал проверить, как его поступки выглядят со стороны. В ту ночь я был слишком расстроен, чтобы разбираться в своих ощущениях, но потом понял, что осудил его чересчур строго. Многие люди считали его необычайно добродетельным, а мне он попросту очень нравился: я видел в нем любезного, доблестного, порывистого и удивительно сердечного человека, который постоянно обуздывал себя, чтобы не лишиться самоуважения. Пилброу не заметил, что я очень расстроен, и долго рассказывал мне о каком-то хорватском писателе, а около четырех часов утра вдруг объявил, что давно мечтает как следует выспаться, и ушел. Я был слишком удручен, чтобы спать, и решил разбудить Роя Калверта. Вот мы и поменялись ролями, подумал я, вспомнив, как он будил меня по ночам, когда его мучила депрессия. Я поднялся к нему и открыл дверь его гостиной - в камине дотлевали слабо мерцающие угольки. Рой, видимо, развел очень большой огонь и работал допоздна. На столике у камина лежала корректура его книги о литургии, и, глянув на первый лист, я увидел посвящение - ПАМЯТИ ВЕРНОНА РОЙСА. Рой мирно спал. Бессонница не мучила сто с прошлого лета, а когда у него не было бессонницы, он спал как ребенок. Я будил его довольно долго. - Ты зачем мне снишься? - открыв глаза, спросил он. - Я тебе не снюсь. - Ну, тогда я еще посплю. А ты спасай мои книги. У нас ведь пожар? Пусть пока горит, мне надо поспать. Он был румяным и по-детски взъерошенным - слегка поредевшие волосы ничуть его не старили. - Мне что-то здорово не по себе, - сказал я, и он окончательно проснулся. Пока он вылезал из постели и натягивал халат, я передал ему свой разговор с Пилброу. - Плохо. Очень плохо, - сказал Рой. У него все еще слипались глаза; мы перешли в гостиную, и он сел возле камина, чтобы унять знобкую дрожь. - Так что мы будем делать, старина? - Кажется, победа ускользнула от нас. Я очень тревожусь за Джего. - Именно. Но твоя тревога ему не поможет. Что мы предпримем? Он вытащил кубики и передвинул Пилброу в кроуфордовскую партию. - Значит, семь голосов за Кроуфорда и шесть за Джего, - проговорил он. - Такого скверного положения у нас еще не было. - Мы ничего не потеряем, если попытаемся перетянуть кого-нибудь на нашу сторону, - сказал я. - Очень жаль, что мы не сделали этого раньше. По-моему, нам надо как следует насесть на Гея. - Именно. Ничего другого сейчас не придумаешь. Да-да. В самом деле, - довольно бессвязно забормотал Рой и улыбнулся мне. - Не стоит так тревожиться, старина. - Нам надо насесть на Гея, но я не очень-то верю в успех. - Мне жаль старину Джего. Тебе ведь тоже, верно? Ты по-настоящему его полюбил, я знаю. Ну, ничего. Мы сделаем все, что в наших силах. - Роя захватила эта мысль - насесть на Гея. Он опять улыбнулся мне. - Удивительное дело - сегодня не ты меня поддерживаешь, а я тебя. 34. ДОЛГ ЛЮБВИ Я лег очень поздно, но проснулся еще до прихода Бидвелла. Сказав: "Уже девять, сэр", он поднял жалюзи, и комнату залил серовато-сумрачный свет декабрьского утра; я отвернулся к стене, думая, что с удовольствием проспал бы весь этот день. Бидвелл поздно растопил камин в моей гостиной, и теперь черную груду углей едва подсвечивали зыбкие языки пламени. Временами дым выплескивался в комнату - он казался едким, промозглым и холодным. Мрачно съев завтрак, я заставил себя встать, вышел на лестницу и кликнул Бидвелла. Он тотчас явился; его улыбка, как и обычно, была почтительной, веселой и плутоватой. Я послал его узнать, встал ли Пилброу; вернувшись, он сказал, что "на двери мистера Пилброу висит записка, где он приказал не будить его до двенадцати часов". Я понимал, что, выспавшись, Пилброу сразу же известит бывших союзников о своем решении. Он придерживался странных для старого человека взглядов, но был вежлив и обязателен, как истинный джентльмен девятнадцатого столетия; он всегда говорил, что не может понять, почему его единомышленники-либералы считают грубость признаком хорошего тона, хотя неизменно добавлял, что для этого у них наверняка есть веские основания и что никаких других претензий у него к ним нет. Было очевидно, что Кристл, Браун и Джего сегодня же получат его извещения. Мне очень не хотелось сообщать Брауну еще одну неприятную новость и за завтраком я решил не ходить к нему, а дождаться, когда он узнает все без меня. Но потом я подумал, что от неприятностей прятаться глупо, и попросил Бидвелла отнести Брауну записку, в которой приглашал его прийти ко мне, как только он появится в колледже. Все утро Браун принимал у абитуриентов экзамены на получение стипендии и пришел ко мне около одиннадцати. - Что случилось? - спросил он прямо с порога. - Вы слышали какие-нибудь новости про собрание? Узнав, что Пилброу не хочет голосовать за Джего, он побагровел от злости и выругался - я еще никогда не слышал от него такой грубой брани. Он сказал: - А все эта растреклятая политика! Он так и останется до самой смерти мальчишкой. Плохо, когда в колледже работают люди с дурацкими взглядами - не при вас будь сказано, Элиот, - но уж совсем невыносимо, когда они берутся за серьезные дела. Хоть убейте, а не смогу я теперь относиться к Пилброу так же, как раньше. В первый раз за последний год он потерял над собой контроль. Помолчав, он угрюмо проговорил: - Что ж, надо сказать об этом Кристлу. Времена изменились - теперь он расстроится гораздо меньше, чем я. Кристл внимательно выслушал новость и отреагировал на нее совсем не так, как Браун. - Понятно, - проговорил он. - Удивляться тут особенно нечему. Кристла обуревали противоречивые чувства: неопределенная виновность - потому что Браун был очень рассержен; добросердечная грусть - из-за того, что тот так сильно расстроен; радость от предвкушения активных действий - теперь он мог осуществить свой тайный замысел; и глубокая, но неосознанная удовлетворенность. - Хорошо, что я уже начал переговоры! - с торжеством воскликнул он. - Мы еще не рассказывали вам, Элиот. Браун-то, как всегда, был против. Но кое-кто из наших противников тоже выступил за общее собрание. Объединенное, без всяких партий, для всех членов Совета. Я вот говорил вчера Брауну, что нам не обойтись без компромисса. Ну, а теперь я в этом совершенно уверен. - Со вчерашнего дня наше положение изменилось. - Мне и вчера было ясно, что в каждой партии есть колеблющиеся. - Меня к ним причислить нельзя, - твердо сказал Браун. Я спросил, согласились ли наши противники провести общее собрание. - Они не посмеют отказаться, - ответил Кристл. - Да едва ли и захотят. - Даже сейчас, когда у них большинство? До вчерашнего дня они неизменно нам проигрывали. Но теперь-то зачем им собрание? - Они будут глупцами, если согласятся на это собрание, - мрачно сказал Кристлу Браун. - Еще вчера любое ваше предложение могло принести им пользу. Здравый смысл требовал от них, чтобы они попытались узнать ваши планы. Им следовало идти вам навстречу в любом вашем начинании. Они же видели, что вы тоже не уверены в победе. - И все-таки я оказался прав. Это собрание может спасти нас, - сказал Кристл. - Я поверю, что вы правы, если услышу, что они действительно соглашаются на компромисс - именно теперь, когда большинство у них. - Я позабочусь, чтобы собрание состоялось, - успокоил Брауна Кристл. - Это можно устроить. Они пойдут на компромисс, вот увидите... После ленча ко мне поднялся Рой. Мы условились повидаться с Геем в четыре часа, когда он пьет свой чай, потому что старик вот уже сорок лет планировал время, целиком подчиняясь расписанию трапез, и с полудня до чая спал - так что нам надо было выходить из колледжа не раньше трех. Я скрывал от Брауна и Кристла, что мы собираемся поговорить с Геем. Кристл сейчас добивался компромисса, и сообщать ему о наших планах было небезопасно. Пока положение Джего не упрочилось, он едва ли стал бы помогать нам - скорее, наоборот. - Именно, - сказал Рой. - Он поразительно напористый человек. Если б он защищал интересы Джего так же рьяно, как вытрясал пожертвование из сэра Хораса, то мы бы уже давно положили Кроуфорда на обе лопатки. Мы разговорились о людях, влияющих на общественную жизнь. Нас обоих удивляло, что целеустремленность - целеустремленность в сочетании с упорством и настойчивостью - неизменно оказывается в наши дни эффективней, чем изощренная и хитроумная искусность. Искусность и проницательность способствовали, конечно, достижению цели, однако, наблюдая за общественной жизнью, человек приходил к банальной, но неопровержимой мысли, что самыми ценными союзниками становятся те люди, которые, безусловно, верят в его правоту. Артур Браун был изобретательным и мудрым политиком, но он превратился в лидера нашей партии и самого надежного сторонника Джего именно потому, что решительно, настойчиво и, в отличие от нас, безоговорочно считал Джего наиболее достойным кандидатом в ректоры. А кроуфордовская партия, которая до недавних пор проигрывала нашей, держалась на Деспарде, Винслоу и Гетлифе, безусловно веривших, что ректором должен стать Кроуфорд. Кроуфорду повезло больше, чем Джего, потому что Кристл, в принципе не менее целеустремленный, чем его противники, на этот раз с самого начала сомневался в своей правоте. Нашу беседу прервал стук в дверь, и на пороге моей гостиной появилась миссис Джего. - Я заходила к Рою... Мне надо было кого-то найти... - с запинкой проговорила она и разрыдалась. Я посадил ее в кресло у камина, но ей никак не удавалось успокоиться - склонив голову на подлокотник, она рыдала громко, горестно, не таясь, и ее крупное тело сотрясалось от задышливых, захлебных всхлипываний. Мы с Роем переглянулись и, не сказав друг другу ни слова, решили несколько минут переждать. Когда она немного успокоилась, но все еще продолжала плакать, я погладил ее по руке и спросил: - Миссис Джего, дорогая, что случилось? - Мистер Элиот; я должна извиниться за эту неуместную сцену, - проговорила она, пытаясь держаться с достоинством и явно подражая леди Мюриэл, - но не выдержала и снова разрыдалась. - Скажите же нам, что случилось, - повторил я. Она снова попыталась говорить с достоинством - и опять не выдержала. - Они сказали... они сказали, что меня нельзя подпускать к Резиденции, - всхлипывая, пролепетала она. - Элис, о чем вы говорите? - вмешался Рой. - Они меня ненавидят. Все ненавидят. Да и вы... - она выпрямилась в кресле и, не вытирая блестевших на щеках слез, посмотрела на Роя, - ...и вы меня тоже иногда ненавидите. - Что за глупости! - Я вовсе не такая дура, как вам кажется! - Она вынула из-за корсажа листок бумаги. Я взял его и прочитал. Рой из-за моего плеча - тоже. Это была листовка Найтингейла. - Видите? Видите? Разве я не права? - всхлипнула миссис Джего. - Я знаю - я уродливая истеричка! Я знаю - я никому не нужна! Но я не такая дура, как вы думаете. Скажите мне правду! Скажите мне правду, а то я решу, что вы меня тоже ненавидите! - Мы вас любим, Элис. И вы прекрасно это знаете. Успокойтесь, и я вам все объясню. Рой говорил ласково, дружелюбно и немного ворчливо. Она вытерла глаза и притихла. - Эту бумажонку действительно написали ненавистники, - сказал Рой. - Один или два злобных интригана хотят во что бы то ни стало прокатить Пола. Для этого они используют вас. А раньше использовали меня. Она вскинула на него глаза, и он мягко добавил: - Вам незачем тревожиться, Элис. - Ка