угам не пускать на порог господина Х, хотя господин Х - друг детства и т. д. Нормальному человеку, не родившемуся гангстером или дельцом, эти мелкие, подленькие поступки очень трудно совершить. Вот почему Америка так богата гангстерами и крупными воротилами. Я все смотрел в опустошенную цирюльню, как бы приросший к ней своим открытием. Стоящий рядом Мик, неспособный понять мои мысли, не очень отличался от этих людей. Я вдруг со страхом ощутил себя далеким от моей родины, покинутым и беззащитным, хуже пришельца давних времен в окружении краснокожих. Которые убивали, все-таки защищая свою землю, жили в прериях со своими красочными ритуалами, со своим искусством и музыкой; но не были варварами этого духовного варварства, этой непобедимой бесчувственности. Hold up! Hold up (руки вверх) это вооруженное нападение с целью изъятия денег на прохожего, на банк или на шофера своего такси. За исключением крупных, организованных налетов на банки, вооруженный грабеж учиняют не гангстеры. А безработные и бродяги, которые после нескольких месяцев голода и нищеты превращаются в итоге в преступников. Прежде, чем испытывать постоянно, нужно испытать впервые. Или, по крайней мере, хорошо представлять себе, что это такое - терпеть голод и холод; в снегопад стучать ногами по грязи на брусчатке; знать, что и эту ночь проведешь в ночлежке среди вони и толкотни тысяч вшивых людей; сквозь застилающие глаза слезы и ярость видеть блестящие автомобили, подкатывающие к освещенным театральным подъездам, видеть выходящих в праздничное, дружеское тепло господ во фраках и светловолосых, укутанных в petit-gris (сибирскую белку) красавиц. Тогда рука тянется к оружию. Человек становится на пустынной улице. В ожидании одинокого прохожего. Вот он идет. Насвистывает, упитанный, прилично одетый. Довольный и богатый. Кто знает, сколько милых долларов у него в кармане. На месяц передыха! Месяц жизни! Сегодня же вечером, сразу, бутылку виски и женщину. У меня не получалось негодовать в ответ на месть этих несчастных. Я был скорее благодарен им за то, что они еще не организовали всеобщую резню. Но, несмотря на эту симпатию, гоп-стоп оставалось для меня понятием литературным. Журналистским представлением, из тех, что могут иметь никогда не бывавшие в Америке люди. Я колесил по всему Нью-Йорку в любое время дня и ночи. Меня заносило в так называемые опасные кварталы. Иногда в моих карманах было триста-четыреста долларов. Со мной никогда ничего не случалось. Я начинал считать отчеты хроники преувеличенными. Когда однажды ночью в Чикаго, это было в январе 1932, выйдя из кинотеатра, я сел в трамвай и направился домой. Было около полуночи. Занятые банками, конторами, магазинами небоскребы. Очень людные днем, пустынные ночью места. Я сошел на моей остановке. Оставалось три квартала пешего хода. Пустынная улица. Естественно, за исключением такси с зелеными огоньками, шмыгавших в обоих направлениях достаточно часто, но слишком быстро для того, чтобы взывать к ним о помощи в случае hold up. Проворно шагая по тротуару, я думал о hold up. Да и как не думать? Но я уже, пожалуй, привык к тому, что американские злодеи до тех пор не трогали меня. Я считал их божествами, появления которых я недостоин, или демонами, от призраков которых меня спасала моя невинность. То есть я в них не верил. И вот тогда от темного основания одного из внушительных небоскребов отделились две фигуры, руки в карманах, и медленно, покачиваясь, широко расставляя ноги, двинулись вперед посреди тротуара. Если бы между ними и мной была боковая улица, я бы свернул. Я поднял плечи, привычно убеждая себя, что бояться глупо, тогда как нужно было поднять руку и остановить такси. Я продолжал идти навстречу двум фигурам. И вдруг... реальность всегда неожиданна. Кто был уверен, что умрет от воспаления легких однажды в поезде, тот едва ли успеет осознать, что это случилось в железнодорожной катастрофе. Кто клялся: если женюсь, то на толстой брюнетке, божественно играющей на фортепьяно, тот у алтаря осознает, увы! слишком поздно! что его жена худая блондинка и ничего не смыслит в музыке. Я никогда не думал, что меня возьмут на гоп-стоп цветные. И вот, первый удар. Ужас от того, чего не воображал. Реальность берет за грудки. Два негра. - Have you got a cigarette? У вас есть сигарета? Я ответил, что, к сожалению, не курю. И собрался идти дальше. Но безболезненно, неожиданно, со скоростью, не оставившей времени на размышления, ничего не поняв и даже не почувствовав, я оказался отнесенным на весу или сбитым с ног, или спонтанно отпрыгнувшим, чтобы не оказаться убитым на месте, в пустынный двор на территории отведенного под конторы и поэтому совершенно пустынного в это время небоскреба. Просторное, мрачное место, освещенное только красной сигнальной лампочкой. Мраморные стены. Дальше латунные лифтовые двери. Под ребром против сердца я почувствовал маленький, твердый предмет. И не мог отвести глаз от глаз негра, недовольного или не уверенного, что окончательно убедил меня, вращавшего зрачками в глазных белках и, злобно сцепив зубы, бесконечно повторявшего мне: - Keep quiet (Не дергайся). Keep quiet. Keep quiet. Я осознал, что уже несколько минут держу руки вверх. И не помнил, когда их поднял. Второй негр, поменьше ростом, но не менее злобный, навалился на меня всем телом и прижал к земле. Я отодвинулся назад и почувствовал спиной мраморную стену. Продолжая пристально смотреть на меня, коротышка сунул мне под нос кулак. Щелкнул металл, блеснуло лезвие. Коротышка водил автоматическим ножом под моим носом, по сонной артерии, щекам, подбородку и горлу как взбесившийся цирюльник, сверля меня глазами и повторяя, как и первый нападавший: - Keep quiet. Keep quiet. Keep quiet. - Yes, I keep quiet. (Я не дергаюсь), - просипел я во весь голос, которого у меня почти не было. К счастью, большую часть денег я оставил в чемодане в гостинице. Меня обыскали, забрали имевшиеся двадцать пять долларов, разбросали по земле мои бумаги, письма и заметки. Секунду повертели на свету мои часы с золотой цепочкой и, не знаю почему, сунули их мне обратно в кармашек жилета. Потом, пригрозив ножом, приказали снять туфли. Заставили повернуться лицом и стать вплотную к мраморной стене с поднятыми руками. Я почувствовал, как мне в спину упирается как бы кончик иглы. Мне приказали быть умницей и какое-то время не шевелиться. Послышался звук удаляющихся шагов. Но кончик ножа все еще упирался мне в спину. Конечно, пока один уходил, коротышка продолжал напряженно держать острие ножа, готовый к бегству, как только напарник даст знать, что путь свободен. Но ничего не было слышно. Прошло несколько минут. Нож продолжал колоть спину. Но все же между шелестом одной, потом второй машины, донесшегося с авеню, я должен был услышать и дыхание коротышки, стоявшего в двух шагах за мной. Я попробовал осторожно кашлянуть, боясь шевельнуться, чтобы кончик, пусть не намного, не вонзился в спину. Но усиления укола не ощутил. Я прошептал: - Скажи... Ничего. Скорее всего, никого уже не было. А мне все время казалось, что кончик ножа упирается в спину. Я не осмеливался шевельнуться. Я очень медленно, прислушиваясь краем уха, миллиметр за миллиметром оглядывая местность, обернулся и с облегчением констатировал: никого нет. Я подобрал свои бумаги. Обул туфли. И тихо-тихо, будто бандитом был я, и это мне нужно было не напороться на полицейского, вышел на авеню. Американский отель В гостиничном коридоре всегда есть что-то зловещее и заброшенное. На незаинтересованный взгляд путешественника легкость уборки, привычное отсутствие окон, длинные ряды одинаковых дверей делает гостиничный коридор не очень отличающимся от тюремного. Но в скольких европейских гостиницах, особенно старых и далеко не первоклассных, есть живописные коридоры с арками, нишами, лесенками и им подобными архитектурными капризами. Поэтому в них и можно жить по-человечески. Это настоящие гостиницы, гостевое прибежище. Они гостеприимнее, даже если ванная работает не очень хорошо; приветливее, даже если вычищены хуже, чем безупречные американские отели. Лифт выносит нас в тишину очень длинного, узкого, низкого, устланного фетром коридора. Мы как в кошмаре шагаем в поисках номера нашей комнаты. И не встречаем ни одной горничной. В Европе гостиничные коридоры это средоточие сплетен, приют для горничных и носильщиков. Но в коридорах американских отелей горничные появляются из подземных мастерских в строго отведенное время. В передниках в белую и синюю полоску, с мускулистыми телами и с пышущими лицами, это не горничные, скорее отряды по дезинфекции. Распахивают все двери. Открывают все окна. Меняют все простыни. Рычащими машинами собирают всю пыль. Закончили. Исчезают. До этого же часа следующего дня коридор становится пустыней. Идем дальше. До нашей комнаты еще далеко. Беззащитные, мы движемся среди невидимых и недружественных проявлений. В сегодняшней криминальной хронике Соединенных Штатов вооруженное нападение - самый банальный факт. Поместите бандита в такое же safe, безопасное место, как этот коридор. Safe: безопасное, гигиеничное место без риска, что что-то не получится. И все же настоящая тоскливость американских гостиничных коридоров заключается в другом. Она в их молчаливости, в их узости и протяженности. Во внешне бесконечном множестве металлических, выступающих дверей. В их геометрической точности. Потому что здесь мы воистину находимся в рациональной постройке. В исключительно логичной реальности. Между стенами, не имеющими ничего неосознанного. Но имеющими дьявольский характер абстрактной логики, Абсолютного Знания. Здесь все нужно. Все оправдано. Толстые ковры, чтобы не тревожить сон. Рассеянный свет, чтобы не утомлять зрение. Двойные, выступающие двери с тамбуром, куда вы вечером, не выходя в коридор, вывешиваете ваши брюки и находите их утром отутюженными, так что гостиничная гладильщица не входит в вашу комнату и не беспокоит вас. Комфорт. Сервис. Магические для Америки слова. Задуманное извращенным инстинктом строение, скажем мы. Да пусть гладильщица войдет, пусть разбудит, побеспокоит нас. Хоть какое-то свежее человеческое общение. Какой подлинный комфорт и сервис. Нет ничего менее практичного, чем воспетая американская практичность. Она изолирует, леденит, ужасает. Сводит человеческие контакты до эхо, отзвуков, теней. Иногда, как в этом коридоре, она удаляет их до такой степени, что заставляет сомневаться в их существовании. До придания вещам магических свойств. До придания им призрачного главенства. Настоящая тоскливость коридора американской гостиницы, это страх перед дьяволом. Поэтому мы быстро входим в нашу комнату и закрываемся на ключ. Запах комнат американской гостиницы. Он не неприятен, он печален. Может, это от наложения, смеси запахов прошедших через нее людей. Кремы для бритья, кремы для кожи, зубные пасты, тальк, пудры, средства для волос и т.д. Все сложное вооружение американского туалета. Все средства ухода, весь химический состав, которым даже последний торговец со Среднего Запада защищает, покрывает, улучшает свое тело. Бесплодность жалких жизней, похоже, задержалась меж этих стен, повиснув в густом запахе туалетного мыла. Как бы отзвуками мрачных колкостей и пустого хохота. Пол покрыт толстым зеленым фетром. Голые стены под гипсовой штукатуркой кремового цвета. Украшенные двумя-тремя эстампами. Если у вас комната за двенадцать долларов, это копии французских гравюр Семнадцатого века. Обычные жанровые сценки. Альковы, объятия, укромные, тенистые уголки, пастушеские сценки, дамы, кавалеры и чичисбеи. Les confidences. La lettre. La jolie bergre. Признания. Письмо. Веселая пастушка. Они, конечно, дадут американским постояльцам ощущение роскоши, похоти и разложения. Very continental, сказали бы они, используя так нравящееся им прилагательное в смысле, среднем между иронией и завистью. Очень континентально, то есть очень по-европейски. Но тот, чей кошелек может вынести только семь долларов, должен удовольствоваться сценой охоты на лис. Собаки, лошади, красные ливреи, копии английских гравюр Девятнадцатого века. И, наконец, тот, кто платит не больше трех долларов, переносит всю американскую суровость. Уважительно созерцает классические сюжеты Новой Англии: Белый Дом, Мемориал Линкольна, Монт Вернон, Обелиск Вашингтона. Или, самое большее, Потомак и Батарею, какими они были когда-то. Письменный стол, кровать, комод все на резиновых колесиках и может быть без усилий передвинуто ребенком. Сама комната крошечная. Но кому угодно, чтобы кровать стояла у левой, вместо правой стены, или наоборот, может сделать перестановку в полминуты. Ванная обычно тоже маленькая, но всегда отлично оборудованная. Занавеска из водонепроницаемого розового или зеленого, или голубого шелка закрывает уголок для принятия душа. Для перечисления всех features, всех штучек, приспособлений и особенностей комнаты американского отеля понадобилась бы целая брошюра. Это и голубой ночной свет. И радио в каждой комнате. И местная газета города, где останавливается постоялец, подсунутая под дверь с наилучшими пожеланиями директора гостиницы. Но все это обслуживание, вместо того, чтобы облегчать и скрашивать пребывание в чужой комнате, отягощает его. Убивает, это правда, злость по поводу отсутствия горячей воды, раздражение по поводу не работающей электрической розетки; а также реакция, вкусы, личная жизнь приезжего. Американцы этого не замечают. И именно потому, что не замечают, страшно страдают от этого. Это огорчение, в котором они не признаются. Это мрачность, которую только европеец умеет в них разглядеть, особенно, когда они шутят, когда считают, что развлекаются, когда заявляют, что они had a good time, чудесно провели время. А комната в отеле? The best they ever had in their life, наилучшая в их жизни. А кровать? Как в ней спалось? Fine! Отлично! Но это слишком носовое fine, слишком монотонное, слишком похожее на все бесчисленные fine, которые все американцы произносят ежедневно столько раз, что они начинают звучать как обманутое безумное желание счастья. И все же была одна новинка, одно чудо. Что же? Труба с водой обжигающе холодна. O boy that was hot! Дружище, да прекрасная была вода! Hot. Горячо. Слово используется так же в чувственном, волнительном смысле. Может, из-за скудости настоящих возбуждений, оно переходит к обозначению просто приятного. И, следовательно, даже освежающего. Иногда в употреблении слов заключена вся история и психология народа. А в этом абсурдном прилагательном hot вся тоска летнего послеполуденного времени в гостиничной комнате в городе Чикаго. Но ничего не поделаешь. Ты никого не знаешь. Жарко. Бросаешься в кровать. Спать не хочется. А что это поблескивает там, в углу? Посмотрим. Iced water, ледяная вода, написано на эмалированной груше с длинной никелированной трубкой. Попробуем. Дадим сбежать воде по подушечкам пальцев. Ну и чудеса! Good time! Fine! Hot! Но уже через несколько минут это открытие не впечатляет. Посмотрим через открытое окно на двор, точнее, на часть двора с высоты в двадцать или тридцать этажей. Если даже высунуться из окна, верх и низ небоскреба не видны. Тысячи окон. Тысячи одинаковых келий. Но какое одиночество! В каждой келье, на каждом столе толстая, черная книга. Святая Библия. В такой обстановке, готов спорить с любым, это производит впечатление. Бог есть, и он видит тебя. А вот его Воля. Сколько раз дрожащая рука открывала эту магическую Книгу! Потерянный взгляд. Нашедший в ней приговор или надежду. Бегущий от преследования, дрожащий за свою жизнь бандит, забившийся, спрятавшийся в одной из пяти тысяч комнат гостиницы, сколько раз прибегал он к ней за долгие часы тоски и ужаса. Технический прогресс не уничтожает трагической религиозности американцев, он ее распаляет. А сколько раз другие люди отбрасывали страшную Книгу. И открывали ящик письменного стола. В каждой комнате, в каждом ящике стола кроме пера, чернил и бумаги есть красивый конверт с именем и адресом директора гостиницы. НА СЛУЧАЙ САМОУБИЙСТВА. American Efficiency! Американская Эффективность, даже Эффектность! На этот раз хорошо сказано. Мы присоединяемся ко всеобщему восторженному признанию. Это чудесно, как и стены из селотекса, двойные, с тамбуром двери, ковровые покрытия, приглушающие шум. Выстрел из пистолета не услышат даже в соседней комнате. И еще вместе с конвертом в ящике каждого стола есть и карточка. Красивая желтая карточка с надписью: DO NOT DISTURB. Не беспокоить. Если захочет, постоялец повесит ее снаружи. Не бойтесь, мистер. Вас не побеспокоят. Стреляйтесь. Герцог Солименский Безысходно одинокого, но не смирившегося с одиночеством, субботний день застал меня в гостиничной комнате в Чикаго. Суббота, воскресенье. Один до понедельника. Маленькая, жаркая, комфортная комната со светлыми стенами в желтые и розовые цветочки, низкий, белый потолок, толстый серый фетр на полу, казалось все это, как будка закроет меня. Сидя в кресле у стола я смотрел сквозь прикрытую дверь на блеск белой эмали в ванной, в окне между широкими портьерами из муслина с кружевами виднелся двор без земли и небес, бесчисленные окна через правильные промежутки, решетки на отверстиях вверху, внизу, со всех сторон. День был тоскливым. Если выключить свет, комната останется в темноте. А на улице, наверное, холодно. Неподвижный, ледяной, предвещающий снег воздух, должно быть, в привычном бездействии выходных дней он висит над всем необъятным и чужим для меня городом Чикаго, где комнатка в отеле - мой приют. Провести так субботу и воскресенье, не опасаясь визитеров, сидя в тепле в удобном кресле и читая хорошую книгу, разве это не счастье? И все мое одиночество, и Америку и Чикаго, мне кажется, сегодня я должен буду забыть их на первой же странице. И все же! Человек может жить один-одинешенек, но только когда знает, что вокруг него, пусть невидимые, есть люди и места дружественные или, по меньшей мере, близкие ему. И когда его охватывает какая-нибудь сильная мысль. В свою келью на вершине маленькой башни Монтень не допускал ни жену, ни детей. Но он чувствовал их под своими ногами, каждый день они были его сотрапезниками. Он видел из окна свою природу, свое небо. Читал для того, чтобы думать и писать. Книги должны быть не убежищем, бегством от жизни, а инструментом, шире открывающим глаза на жизнь, средством для более полной и долгой жизни. Уже час я бесполезно сжимал в руках Вергилия. Certe sive mihi Phillis sive esset Amyntas: Эти милые фразы, я видел их. Они были там. Пожелтевшие как старые любовные письма. Потухшие, немые и жалкие как мертвые, приходящие в наши сны, молчаливые и неподвижные, грустно глядящие на нас упрекающим взором сквозь туманную дымку. Mecum inter salices lenta sub vite iaceret. Милый Вергилий, отец мой, он ставил мне в упрек жизнь в изгнании, мою тоску, Чикаго: Hic gelidi fontes, hic mollia prata, Lycori, hic hemus: hic ipso tecum consumerer aevo*. *Он бы со мной среди ветел лежал под лозой виноградной, Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы. Здесь, как лед, родники, Ликорида, мягки луговины, Рощи - зелены. Здесь мы до старости жили бы рядом. Публий Вергилий Марон Буколики, Эклога Х, перевод С. Шервинского Стихи не звучали, в них не было текучести. Они удивляли, один здесь, другой там, далекие, разобщенные, не имеющие точного смысла. Были отражениями, угрызениями совести, как если бы забылась латынь. Чикаго тоже был там, рукой подать. Театры, кинематограф, магазины, рестораны, здания, девушки, столько всего, чего я не знал! Но не испытывал никакого желания знать. Я ходил из угла в угол, разглядывал трещины краски на дверных наличниках, терял неисчислимые минуты в странном разнообразии тех мелких сплетений, очаровательных лабиринтах тоски. Вот реки, каналы, череда холмов, вулканов. Вдруг эти образы исчезли, трещины в краске снова стали трещинами в краске, ничего не значащими, приводящими в отчаяние. Я возвращался к столу со смутным намерением написать статью, письмо, может, стих. Белый лист, ручка. Я начинал тянуть время. Ставил точку. Еще одну точку. Соединял точки кривой. Рисовал крест, потом круг, потом спираль. Постепенно чудовищный иероглиф разрастался и усложнялся до бесконечности. О, кто-нибудь, кто-нибудь! Пусть даже старый, наводящий тоску, противный моралист (Королевский Префект, Заместитель Королевского Прокурора, Начальник отдела Министерства финансов, Инженер фирмы Фиат, Коммерческий Казначей, Свободный Доцент Политэкономии) кузен-буржуа и его чинная, выряженная семейка! Впервые после стольких лет я нанес бы обязательный визит моему могущественному кузену-буржуа и был бы счастлив сделать счастливой мою мать. (Но, правда, Турин, моя мать, кузены-префекты и кузены-казначеи были за много тысяч километров...) Никого. Никого. Чтобы увидеть, поговорить с кем-то из знакомых, нужно проехать двадцать часов на поезде и вернуться в Нью-Йорк. Расстроенный, я бросился в постель и накрыл глаза простыней. И почти сразу заснул. Всегда легким бывает сон, когда тебя терзает не тревога, а - как в этом случае - тоска и скука. Легким и благостным. Тоску и скуку мы можем забыть, не роняя чести. Спать означало забыть одиночество. Анализировать, отбрасывать и увеличивать его. Я проснулся вечером. Время ужина. Но чувства голода не было. Были тоска и одиночество. Я попытался продолжить сон, сунув голову между подушкой и простыней. Напрасно. Глаза оставались открытыми. А оставаясь открытыми, увидели на комоде телефонный справочник. Уже много раз в часы скуки в Нью-Йорке, в Филадельфии, в Цинциннати я принимался за чтение телефонного справочника и в печальной иронии искал в нем свою фамилию. По моим сведениям, родственников в Америке у меня нет. Но в Италии фамилия Сольдати достаточно распространенная. Среди миллионов итало-американцев мог оказаться один Сольдати. В Нью-Йорке, в Филадельфии и в Цинциннати их не было. В Чикаго были трое: Сольдати Самуэль, 4893 Лехман авеню. Сольдати Мозес cook, повар, 1137 Кройдон стр. S.Е. Сольдати Абрахам Джер, 5421 W 78 St. Самуэль, Мозес, Абрахам, значит это были Сольдати евреи. Кто знает, может и моя семья в древние времена... Я уважаю и люблю евреев и был бы счастлив открыть для себя, что я один из них. Должно быть, небогатые люди. Я, хоть и плохо, но все-таки достаточно знал Чикаго, чтобы по названиям улиц определить, что они находились в самых бедных кварталах города. Мозес был cook, повар. Я засел за телефон. Самуэль. Нет ответа. Может, это номер магазина. Мозес. Голос девочки с простонародным чикагским акцентом ответил, что папа дома, но "Нe can't get out of the kitchen now. Call up again. (Сейчас он не может оставить кухню. Перезвоните позже.) Я положил трубку и задумался, как это мистер Сольдати, повар, готовит и дома так серьезно, что не может отойти от готовки, чтобы поговорить по телефону. Пусть будет так, а что мне ему сказать? По глупости я не придумал предлога. И поэтому Абрахаму не позвонил. Воскресное утро. 11 часов. Я нежился в постели, когда неожиданно вспомнил, что в три или четыре ночи меня разбудила мысль: Сольдати Мозес держит тайный ресторан (были еще времена Запрета на алкоголь). И слово cook в телефонном справочнике предупреждало желающих связаться с рестораном не звонить Абрахаму или Самуэлю. Этим же объяснялась фраза девочки. Я снова нашел в справочнике адрес: Сольдати Мозес cook, повар, 1137 Кройдон стр. S.Е. и переписал его на листок бумаги. Кто знает, может проезжая однажды через юго-восток Чикаго, я разыщу Кройдон-стрит и увижу, есть ли под номером 1137 ресторан. Но, едва выйдя из гостиницы позавтракать, я уже давал этот адрес шоферу такси. Юго-восток Чикаго. Кварталы такие, какими я их представлял. Но постепенно по ходу такси во мне зрела боязнь совершить глупость. Кто знает, куда меня занесет. А если это не ресторан? Я много раз собирался сказать таксисту возвращаться обратно. А когда, наконец, решился (думая, что Кройдон-стрит еще далеко), машина уже тормозила, замедляла ход и останавливалась против узкой, высокой двери, спрятавшейся между двумя витринами закрытых предприятий, брадобрея и продавца фруктов. - Это здесь? - Разве вы сказали не 1137? - сказал шофер. - Да. Водитель посмотрел вверх. Над дверью был номер: 1137. - Это Кройдон-стрит? - настаивал я. - Why, sure, Croydon Street. (Спрашиваете, конечно Кройдон-стрит). Пристыженный, я вышел и расплатился. Время есть, можно отпустить эту машину, всегда найдется другая и можно будет вернуться в город. Такси тронулось, отъехало и исчезло. Я ждал. Посмотрел: 1137, точно 1137, номер из справочника. Я дошел до угла, прочел название: Кройдон-стрит. Сомнений не было. Я прибыл. Пустынная, длинная, прямая улица. Серые дома в два, самое большее в три этажа, ровно тянутся, куда сягает взгляд. На нижних этажах сплошь витрины закрытых магазинов. Железная колея посреди улицы. Но пока трамвая не видно. В воздухе великая тишина. Низкое, плотное, мрачное небо. И стойкий неподвижный холод, сгустившаяся атмосфера, предвестник неминуемого снегопада. Неосознанно я оказался перед дверью под номером 1137. В этот момент в небесах раздался долгий, приглушенный, зловещий гром. Я дернул дверь. Не закрыто. Распахнул ее: из-под ног сразу шла неожиданная деревянная лестница. Вошел. Поднялся. На первой площадке над первой дверью написано: SOLDATI'S SPAGHETTI ITALIAN HOUSE ИТАЛЬЯНСКИЕ СПАГЕТТИ ОТ СОЛЬДАТИ Я позвонил. Открыла маленькая, смуглая девочка с большими итальянскими глазами. Конечно же, та, что говорила по телефону. - Come in, please. Входите, пожалуйста, - пригласила с улыбкой, ни о чем не спросив. Темная прихожая, девочка взяла шляпу, помогла мне снять пальто и, пока устраивала все на вешалке, показала на цветной витраж, из-за которого шло легкое сияние и доносилась негромкая музыка из радиоприемника. Обеденный зал. Дюжина накрытых столиков, салфетки, приборы, вазочка с искусственными цветами на каждом. В углу радио. В противоположном углу единственный посетитель, пожилой господин. Читающий газету перед еще пустой тарелкой. Вновь появилась девочка, улыбнулась мне, жестом обвела зал, как бы говоря: располагайтесь где хотите, место есть. И бегом пропала за занавеской. Наверное, в кухне. Я присел за два столика от господина с газетой. Пришлось прождать несколько минут. Я не хотел никого звать, хотя в нетерпении казалось, прошло много времени. Наконец, из-за занавески появилась женщина старше пятидесяти, подошла к моему столу и спросила на английском, сильно отдающим итальянским, желаю я спагетти или равиоли. Поскольку я колебался и думал, может, заказать суп или бульон, вступил господин с газетой: - Let me advise you to take ravioli. They are very good here. Really, I take them myself. - он тоже говорил с иностранным акцентом (но не с итальянским, скорее с французским) и со странной любезностью и угодливостью, - Позвольте мне посоветовать вам взять равиоли. Они здесь очень хороши. Правда, я сам беру их. Я заказал равиоли. Повернулся к господину, его же воспитанным тоном поблагодарил его. - It's my pleasure (Мне приятно сделать это), - ответил он с улыбкой и вернулся к газете. Странные манеры. Теперь, когда я разглядел его, этот тип показался мне странным для Америки, для Чикаго, для этого места. Худой и нескладный. Длинные, гладко зачесанные на продолговатый череп волосы с сединой. Высокий, благородный лоб. Орлиный нос, бескровные губы, прямые, глубокие складки, прорезавшие щеки от скул до подбородка. Вместо очков с заушинами по всеобщей, но совершенно обязательной в Америке моде, на нем было пенсне, старомодное, маленькое, овальное пенсне. Углубленных в чтение глаз не было видно. Одежда тоже старомодная. Жесткий, высокий воротничок. Голубой в серебристую полоску галстук. Серый двубортный пиджак. Продолжая разглядывать его и снова задаваясь вопросом, как он мог оказаться в этом месте, я заметил, что этот аккуратный и любезный mise, бедняга, определенно скрывал в себе бесконечную нищету. Ткань пиджака поистрепалась. Галстук на краях потерял блеск и демонстрировал нити основы. Манжеты сорочки, элегантно обтягивавшие худые запястья, грязные. Запонки непарные, одна на вид была серебряной, вторая - золотой. На первый взгляд он выглядел благородно, в старой, довоенной манере, но благородно. Однако под внимательным взглядом казался почти нищим. Прибыли равиоли. Господин, не торопясь, снял пенсне, уложил его в истрепанный чехол из фиолетового бархата, его серые, усталые глаза тем временем уставились в дымящееся блюдо и жадно засверкали. Присыпав равиоли большим количеством тертого сыра, он равномерными движениями ложки начал с края и постепенно пошел к центру, обращаясь с едой с крайней степенью внимания как с роскошной, изысканной вещью. Он приступил к еде медленно и ел, надолго прикрывая глаза. - They are delisious (Они прекрасны), - сказал ему я, тоже попробовав равиоли, и желая быть с ним любезным, потому что он был симпатичен, и мне было жаль его. Слегка удивленный, он поднял голову и сказал: - I am glad you enjoy them (Я рад, что они вам нравятся), - он на несколько секунд замолчал, внимательно глядя на меня так, будто хотел завязать разговор, но сдерживал себя, поскольку так не принято, потом вдруг, смущенный тем, что, возможно, слишком долго смотрел на меня, улыбнулся как можно любезнее: - I beg your pardon, but you were not born in America, weren't you? (Извините, но вы родились не в Америке, неправда ли?). Я ответил по-английски, что я даже не гражданин Америки и что впервые покинул Италию два года назад. - Ах, вы итальянец! - воскликнул он тогда с видимым трудом, встал, подошел ко мне и пожал мне руку, - Enchant, enchant! Moi aussi, je suis italien. Sicilien, Gentilhomme sicilien. (Очень приятно, очень приятно! Я тоже итальянец. Сицилиец, сицилийский дворянин). Я тоже встал. Мы сердечно пожали друг другу руки. Я на секунду смутился. Мы стояли друг против друга, никто не решался сесть первым. - Vous permettez? (Вы позволите?) - сказал он. Извлек из внутреннего кармана потертый, разлезшийся бумажник красной кожи, из бумажника визитную карточку и протянул ее мне. Корона, под ней: DUKE OF SOLIMENA WHEATS То есть: ГЕРЦОГ СОЛИМЕНСКИЙ ХЛЕБНАЯ ТОРГОВЛЯ Я дал ему свою карточку с моим домашним, туринским адресом. Он удовлетворенно взглянул на нее: - Vous tes pimontais! Turin, jolie ville, jolies femmes. Il у a longtemps, j'y ai vcu les meilleurs annes de ma vie. J'tais lve-officier d'artillerie l'Acadmie, l'Accademia. Vous connaissez neturellement. Piazza Castello. Aprs, je passai en cavalerie, l'cole de Pignerol, vous connaissez... Mais est-ce que vous...(Вы пьемонтец! Турин, веселый город, веселые женщины. Это было давно, я провел там лучшие годы моей жизни. Я был курсантом артиллеристской Академии. Вы, конечно, знаете, на Пьяцца Кастелло. Потом я перешел в кавалерию, в училище в Пиньероле, вы знаете. Но дело в том, что вы...) вы понимаете по-французски, не правда ли? По моей улыбке он понял, что я знаю французский, и попросил извинения. Повторил, что он сицилиец, сицилийский дворянин и добавил, что гордится этим. Но уже с очень давнего времени отвык говорить по-итальянски. А по-французски дома в Палермо он говорил столько же, сколько по-итальянски, если не больше. - Что вы хотите. Нет практики, - сказал он по-сицилийски. Он прошел войну во Франции. Читал только французские книги. Что касается итало-американцев в Чикаго: - Braves gens, oui, naturellement. Mais je ne peux pas vivre avec eux. Et aprs, ils ne parlent correctement ni l'anglais ni l'intalien. (Хорошие люди, конечно. Но я не могу среди них жить. И потом, они неправильно говорят как по-английски, так и по-итальянски). Я перешел с моей тарелкой за столик рядом с его, и мы продолжили беседу за едой. Я рассказал, каким авантюрным образом открыл этот ресторан, добавив, что, несмотря на совпадение фамилий, я не еврей. - Juif? Mais qu'est-ce que vous dite? Notre hte M.Soldati n'est pas juif. Il n'y a pas de juifs italiens en Amrique. (Еврей? Да что вы говорите? Наш хозяин М.Сольдати вовсе не еврей. В Америке вообще нет итальянских евреев). Мозес, Абрахам, Самуэль - объяснил он мне - очень распространенные в англо-саксонских, особенно религиозных семьях имена. А старый, ныне покойный мистер Сольдати простодушно перенял эти имена от какой-нибудь из таких семей, может, жившей по соседству, и назвал своих сыновей библейскими именами. После равиоли подоспел бифштекс, жареный картофель, салат. Вино, герцог цедил его маленькими глоточками из маленькой, на сто миллилитров бутылочки. Не желая обидеть его бедность, я последовал его примеру и заказал такую же. Да, вино было сносное, я не устоял от искушения выпить всю бутылочку между равиоли и бифштексом и сразу заказал еще одну, потом еще и еще, и еще, так что дошло до полулитра, но я все время заказывал маленькие и так, чтобы на столе постоянно стояла только одна. Вино, еда, компания, наконец-то я мог уйти от одиночества и скуки. И поскольку был слушавший меня человек, я говорил. Говорил все время я. Говорил о себе, о том, как приехал в Америку и об Америке, говорил о Нью-Йорке и о Чикаго. Я был в ударе и летел в долгом, звучном потоке моих слов, делился с ним мыслями, рожденными в эти дни в чикагском одиночестве, забывая в разговоре о самом герцоге. Только за фруктами я заметил выражение, с которым он, улыбаясь, слушал меня, это было среднее между снисходительностью и восхищением, это был понимающий, одобрительный взгляд. Наши суждения об Америке полностью совпадали. Он тоже вкратце обрисовал свою жизнь. Он оставил военную карьеру в чине лейтенанта кавалерии в двадцать пять лет и эмигрировал в Америку по зову близкого друга. Друг сколотил колоссальное состояние на торговле древесиной в Миннеаполисе, но спустя короткое время после приезда в Америку герцога он потерял все и умер. С того времени герцог (он сам отчетливо отметил это, хотя было понятно и так) перебивался как мог коммерческим агентом, меняя род занятий в зависимости от надежды заработать, он работал понемногу везде: в Иллинойсе, Мичигане, Миннесоте, верхнем Огайо. Он жил в Миннеаполисе, в Детройте, в Толедо, в Кливленде, в Милуоки, в Чикаго. Понятно, что, не созданный для бизнеса, он понемногу впал в нищету. Он простодушно заключил: - Wheats, je suis dans les grains, bl, mas, orge, avoine: j'achte et je vends par compte de tierces. Intermdiaire, this is my business now, voil mon business maintenant. (Хлеб, хлебом я живу, зерновым хлебом, кукурузой, ячменем, овсом, я продаю и покупаю его за чужой счет. Посредник, вот мой бизнес сейчас.) Собираясь ножом и вилкой очистить кусочек груши, он на мгновенье замер, напряженно посмотрел в пустоту. Встряхнулся: - Mais dites-moi, vous qui venez d'Intalie. Oh! Italie... si vous saviez combien j'y pense. Naples, Rome, Gnes, Turin. Parlatemi di Turino, i portici di via Po, u monte dj Cappuccini, le bele tote, le sartine, Baratti e Milano, parlate vui! (Но скажите мне вы, приехавший из Италии. О! Италия... Если бы вы знали, как много я думаю о ней. Неаполь, Рим, Генуя, Турин. Расскажите мне о Турине, о портиках на виа По, о Монте деи Капуччини, о красивых девушках, швеях, о Баратти и Милане, расскажите!) Французский еще куда ни шло, помогал ему держаться достойно и уверенно. Итальянский выдавал, обнажал всю его безутешность: "Баратти и Милан, расскажите о них!" Говоря это, он прикрывал глаза, улыбался и видел, что он видел? Конечно, витрины Баратти: помадки, пирожные, засахаренные каштаны, отраженные в стеклах во время чинной прогулки под портиком в час приема вермута. Я понял, что лучше не деликатничать. Заказал два виски. Он отказался, запротестовал, что не пьет, что в таком случае заказать должен он, поскольку больше привычен к этой стране. Я настоял. Он принял. Мы выпили по три-четыре виски каждый. Выкурили по сигаре за 25 центов штука. Спокойно, обстоятельно поговорили о Турине, пока радио продолжало свои монотонные песнопения. Так продвигался день. В соседней комнате куранты пробили три с половиной. Посетители больше не приходили. Зал оставался в полутьме, скатерти сияли первозданной белизной и печалью. В окне, какое чудо я обнаружил в окне, повернувшись: шел снег. В раме из бесцветной, стенной темноты - прямоугольный проем окна, белесая голубизна, вся из густо падающих, спокойных, крупных снежинок. Герцог молча смотрел тоже, аккуратно посасывая кончик сигары. Можно было сыграть партию в пикет (карточная игра на деньги). Но я вовремя воздержался от предложения, которого он не был в состоянии принять, и которое унизило бы его. Партию в шахматы? Он охотно сыграл бы, но где взять шахматы? Шашки? Улыбнулся, долгим, внимательным взглядом посмотрел на меня, покачал головой и поблагодарил: - No, no. Vous tes trs aimable, monsieur. Mias je n'ai plus l'habitude de... de la socit. Je vis tout seul. Habituellement, je prends mes repas chez Childs, ou bien un drugstore quelconque. C'est seulement le dimanche que je vien djeuner ici. Je n'y viendrais jamais dner, parce que le soir il y a trop le monde. (Нет, нет. Вы слишком любезны, месье. Но у меня уже нет... светских привычек. Я живу совершенно один. Обычно я ем у моих детей, или в какой-нибудь аптеке-закусочной. И только по воскресеньям я прихожу сюда обедать. Но никогда не прихожу ужинать, потому что вечером это должно быть слишком светски.) Он вздохнул: - Merci, monsieur. Mais l'Amerique ce n'est pas l'Europe. L-bas, eh l-bas tout le monde peut tre heureux, mme... (Спасибо, месье. Но Америка - далеко не Европа. Там, это там все могут быть счастливыми, даже...) Он не закончил фразу. Но ее смысл был ясен и так: ...mme les pauvres, даже бедные. Он еще раз извинился, встал, сказал, что поздно и ему нужно идти. Позвал: - Алиса! Алиса! Младшая Сольдати явилась со счетом. Я заплатил за свой обед, за все виски и сигары. Мы прошли в вестибюль, надели пальто и вышли. Падал снег, уже покрывший дороги. Подняв воротники, руки в карманах, мы шли бок о бок. Наши башмаки оставляли первые отпечатки на этой белизне. На втором углу герцог остановился: - Eh bien monseiur, moi, il faut que je prenne par ici. Vous, vous trouverez le streetcar trois blocks dans cette direction, (Ну вот, месье, мне сюда. А вы, вы найдете трамвайную остановку в трех кварталах отсюда в этом направлении), - он показал в противоположную своему направлению сторону, - numro quarante-cinq, vous tes Michigan Avenue dans une demi-heure. Monsieur Soldati, je vous remercie. Je suis vraiment heureux de vous avoir connu. C'est dommage que nous avons pass ensemble si peu de temps. Mais on ne sait jamais: namo a vdi