Придет час, я займусь ею снова. Но когда Граначчи действительно вновь взялся за кисть, Микеланджело стал злиться еще больше, так как Лоренцо заставил своего управляющего малевать декорации для пьесок-моралите и расписывать знамена и арки для праздничных процессий. - Граначчи, глупец, как ты можешь петь и веселиться, расписывая карнавальные декорации, которые выбросят на свалку сразу же после праздников? - А я люблю делать подобные пустячки - так ведь ты из называешь? Не все же на свете должно быть глубоко и вечно. Праздничные шествия или вечеринки тоже очень важны, так как они доставляют людям удовольствие, а удовольствие - одна из самых важных вещей в жизни, столь же важная, как еда, питье или искусство. - Ты... ты - истинный флорентинец! 6 Осенние дни становились все прохладнее, а дружба Микеланджело с товарищами по работе - горячее. В праздники и церковные дни, когда Сады наглухо запирались, Рустичи приглашал его на обед, а затем вывозил за город, где он всюду выискивал лошадей; за право порисовать их в ноле или в конюшне он платил деньги крестьянам, конюхам, грумам. - Лошадь - это самое красивое из всех божьих творении, - говорил Рустичи. - Ты должен рисовать ее снова и снова, всякий раз, как только увидишь. - Рустичи, я никогда не думал ваять лошадей. Меня интересуют только люди. - Если ты знаешь лошадь, ты знаешь целый мир. Сансовино, который происходил из крестьян Ареццо и был вдвое старше Микеланджело, высказывал еще един взгляд на жизнь: - Художнику надо время от времени возвращаться к земле; он должен пахать, должен сеять, полоть, убирать урожай. Прикосновение к земле обновляет нас. Быть только художником - это значит сосать собственную лапу и докатиться до бесплодия. Вот почему я, что ни неделя, сажусь верхом на мула и еду домой в Ареццо. Тебе надо поехать со мной, Микеланджело, и ощутить вспаханное поле своими ногами. - Я с радостью поеду с тобой в Ареццо, Сансовино. Если там найдется мрамор, я действительно могу пропахать в нем борозду. И только дома Микеланджело чувствовал себя несчастным. Лодовико ухитрился, пусть не совсем точно, разведать, сколько денег получают ученики в Садах в виде премий, наград и платы от заказчиков; он понял, что Сансовино, Торриджани и Граначчи зарабатывают приличные суммы. - Ну, а ты? - допрашивал он сына. - Ты не получил ни скудо? - Пока нет. - За все восемь месяцев? Почему? Почему все остальные получают деньги, а ты нет? - Я не знаю. - Я могу заключить из этого только одно: по сравнению с другими ты никуда не годишься. - Это неправда. - А считает ли Лоренцо, что у тебя есть какие-то способности к скульптуре? - Несомненно. - Но он никогда не заговаривал с тобой? - Никогда. - Allora! Я даю тебе сроку еще четыре месяца, чтобы вышел целый год. А потом, если Лоренцо по-прежнему будет считать тебя бесплодной смоковницей, ты пойдешь работать. Однако терпения Лодовико хватило всего на четыре недели. Однажды в воскресное утро, зайдя в спальню к Микеланджело, он учинил новый допрос, буквально прижав его к стенке: - Хвалит ли Бертольдо твою работу? - Нет. - Говорит он, что у тебя есть талант? - Нет. - А дает ли он тебе хоть какие-нибудь заверения на будущее? - Он дает мне советы. - Это не одно и то же. - Ammesso. Согласен. - Хвалит ли он других? - Иногда. - Что ж, значит, ты самый безнадежный? - Этого не может быть. - Почему же? - Я рисую лучше, чем остальные. - Рисую! Какое это имеет значение? Если там тебя учат, чтобы ты стал скульптором, почему же ты не занимаешься скульптурой? - Бертольдо не разрешает мне. - Почему? - Говорит, что еще рано. - Ну, а другие что-нибудь лепят, высекают? - Да. - Так неужели тебе не ясно, что все это значит? - Нет. - Это значит, что у них больше способностей, чем у тебя. - Все будет ясно, когда я приложу руки к камню. - Когда это будет? - Не знаю. - А пока ты не станешь работать с камнем, у тебя не будет никакого заработка? - Не будет. - А говорят тебе, когда ты начнешь работать с камнем? - Нет, не говорят. - Ты не думаешь, что все это выглядит безнадежно? - Нет. - Что же ты думаешь? - Я в недоумении. - И долго ты будешь пребывать в недоумении? - Пока Бертольдо не скажет своего слова. - Куда же делась твоя гордость? Что с тобой случилось? - Ничего. - Это все, чего ты добился в Садах, - "ничего". - Учиться - это не значит утратить свою гордость. - Тебе уже почти пятнадцать лет. Ты что, так никогда и не будешь зарабатывать? - Я буду зарабатывать. - Когда же и каким способом? - Не знаю. - Двадцать раз ты сказал мне "нет" или "не знаю". Когда же ты будешь знать? - Я не знаю. Выбившись из сил, Лодовико вскричал: - Да мне надо отдубасить тебя палкой! Когда в твоей башке будет хоть капля разума? - Я делаю то, что должен делать. Разве это не разумно? Лодовико повалился в кресло. - Лионардо хочет идти в монахи. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти стал монахом? Ты хочешь сделаться художником. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти были художниками? Джовансимоне, видно, будет уличным шалопаем, бродягой, завсегдатаем мостовых. Проходимец из семьи Буонарроти - это немыслимо! Урбино выгнал из школы Сиджизмондо и говорит, что я бросаю деньги на ветер - парень не научился даже читать. Слыхано ли, чтобы Буонарроти был неграмотен? Уж и не знаю, зачем господь бог дает человеку сыновей? Микеланджело подошел к Лодовико и легонько притронулся к его плечу: - Не сомневайтесь во мне, отец. Стричь шерсть на осле я не собираюсь. Дела Микеланджело в Садах не улучшились, они шли теперь даже хуже, чем прежде. Бертольдо жестоко тормошил его и все же никогда не был доволен тем, что делал ученик. Нервно переступая с одной ноги на другую, он кричал: "Нет, нет, ты способен сделать это гораздо лучше. Рисуй снова! Рисуй!" Он заставлял Микеланджело набрасывать эскизы, глядя на модель сначала сверху, с лестницы, потом распластываясь на полу, велел ему приходить в Сады и работать там по воскресным дням, рисуя композицию, в которой были бы слиты воедино все этюды, сделанные за неделю. Идя вечером домой вместе с Граначчи, Микеланджело тоскливо воскликнул: - Ну почему меня так обижают в Садах? - Тебя не обижают, - ответил Граначчи. - Обижают, это видно всем и каждому. Мне не разрешают участвовать ни в одной конкурсной работе на премию Лоренцо, не дают выполнять никаких заказов. Мне не позволяют ходить во дворец и смотреть там произведения искусства. Ты теперь управляющий в Садах. Поговори с Бертольдо. Помоги мне! - Когда Бертольдо сочтет тебя подготовленным для участия в конкурсах, он скажет об этом сам. А до тех пор... - О боже! - простонал Микеланджело, стискивая зубы. - Да к тому времени мне придется ночевать в Лоджии делла Синьориа - отец выгонит меня из дома палкой. Было еще одно горестное обстоятельство, о котором Микеланджело не мог сказать Граначчи: с наступлением сырой погоды Лоренцо запретил Контессине выходить из дворца. А Микеланджело она не казалась ни сильной, ни хрупкой. Он чувствовал в ней страсть, чувствовал такое пламя, перед которым отступает и смерть. Теперь, когда девушка не появлялась в Садах, они стали для неги странно пустыми, а без трепетного ожидания встречи дни тянулись уныло и однообразно. В своем одиночестве Микеланджело еще больше тянулся к Торриджани. Они стали неразлучны. Микеланджело прямо-таки бредил Торриджани: он был без ума от его остроумия, его проницательности, красоты. Граначчи в недоумении только поднимал брови. - Микеланджело, я перед тобой в трудном положении: что бы я ни сказал, ты можешь подумать, что я говорю это из зависти или обиды. Но я должен предостеречь тебя. С Торриджани бывало это и раньше. - Что бывало? - Расточал свою любовь, пленял кого-нибудь без остатка, а потом впадал в ярость и резко рвал все отношения, если на горизонте появлялся кто-то другой, кого можно было увлечь и очаровать. Торриджани нуждается в поклонниках, в поклонниках ты у пего и ходишь. Пожалуйста, не думай, что он тебя любит. Бертольдо оказался не столь мягким. Когда он увидел рисунок, в котором Микеланджело подражал только что закопченному этюду Торриджани, он изорвал его на сотню мелких клочков. - Стоит только походить с калекой хотя бы год, как сам начинаешь прихрамывать. Передвинь свой стол на то место, где он стоял прежде! 7 Бертольдо понимал, что терпение Микеланджело вот-вот лопнет. Он положил свою хрупкую, как осенним лист, руку мальчику на плечо и сказал: - Итак, приступим к скульптуре. Микеланджело закрыл лицо ладонями, его янтарного цвета глаза горели, на лбу проступили капли пота. Внезапная радость, боль и горечь слились в едином ощущении, от которого колотилось сердце и дрожали руки. - А теперь зададим себе вопрос: что такое скульптура? - назидательным тоном произнес Бертольдо. - Это искусство отсечь, убрать все лишнее с взятого материала а свести его к той форме, которая возникла в воображении художника. - Убрать с помощью молотка и резца! - воскликнул Микеланджело, стряхивая с себя оцепенение. - Или добавить какую-то долю материала еще, как это мы делаем при лепке из глины или воска, накладывая их часть за частью. Микеланджело энергично замотал головой: - Это не для меня. Я хочу работать прямо на мраморе. Я хочу работать, как работали греки, высекая сразу из камня. Бертольдо криво улыбнулся. - Благородное стремление. Но чтобы итальянец достиг того, что делали древние греки, потребуется еще много времени. Первым делом ты должен научиться лепить из глины и воска. До тех пор, пока ты не овладеешь методом добавления, нельзя прибегать к методу усекновения. - И никакого камня? - Никакого камня. Восковые модели должны быть у тебя не больше двенадцати дюймов высоты. Я уже велел Граначчи закупить для тебя воска - вот он, посмотри. Чтобы сделать его более податливым, мы добавляем в него немного животного жира. Вот так. С другой стороны, для прочности и вязкости надо добавить еще и скипидара. Тебе ясно? Пока воск растапливался, Бертольдо показал мальчику, как делать из проволоки и деревянных планок каркас, потом, когда воск остыл, он научил его раскатывать воск в шарики. Вот уже готов и каркас. Микеланджело начал накладывать на него воск, желая убедиться, насколько точно можно воспроизвести плоский рисунок в трехмерной фигуре. Ведь именно в этом и заключалось то чудо, о котором он когда-то кричал на ступенях Собора. Именно это он имел в виду, когда утверждал в споре с друзьями превосходство скульптуры над живописью. Истинные цели скульптора - глубина, округлость, размер; обо всем этом живописец может только намекнуть, прибегая к иллюзорной перспективе. В распоряжении скульптора твердый, ощутимый мир реальности; никто не может шагнуть в глубь его рисунка, но любому и каждому доступно обойти вокруг его изваяния и оценить его со всех сторон. - Это значит, что-изваяние должно быть совершенно не только спереди, но с любой точки обзора, - говорил Бертольдо. - А отсюда вытекает, что любое произведение скульптуры создается как бы не один раз, а триста шестьдесят раз, потому что при изменении точки обзора хотя бы на один градус оно уже становится словно бы другим, новым изваянием. Микеланджело был заворожен; проникая в его сознание, слова Бертольдо жгли, будто пламя. - Понимаю. Он взял в ладони воск и почувствовал его теплоту; для рук, которые жаждали камня, катышек воска не мог быть приятным. Но наставления Бертольдо побудили Микеланджело задуматься, может ли он вылепить голову, торс или всю фигуру так, чтобы она в какой-то мере передавала рисунок. Задача была не из легких. - Но чем скорее я начну, - сказал он себе, - тем скорее кончу. Плотно облепив каркас воском, Микеланджело, как приказал ему Бертольдо, стал действовать металлическими и костяными инструментами. Добившись грубого приближения к замыслу, он начал отделывать модель своими крепкими пальцами. Статуэтка обрела какую-то, правдоподобность и печать неуклюжей силы. - Но в ней нет и тени изящества! - возмутился Бертольдо. - Помимо того, здесь полностью отсутствует портретное сходство. - Я не делаю портрета, - ворчливо говорил Микеланджело: указания Бертольдо он впитывал, как сухая губка, брошенная в Арно, но все, что пахло критикой, возбуждало в нем строптивость. - Тебе придется Делать портреты. - Могу я сказать откровенно? - А к чему бы тебе кривить душой? - Черт с ними, с портретами. Я их, видно, не полюблю никогда. - "Никогда" в твоем возрасте гораздо дольше, чем в моем. Если ты подыхаешь с голода, а герцог Миланский просит тебя отлить свой портрет в виде бронзового медальона... Микеланджело вспыхнул: - Я еще не дошел до такой нищеты. Бертольдо настаивал на своем. Он толковал ученику о выразительности и изяществе, о силе и равновесии. О взаимосвязанности тола и головы: если у фигуры голова старика, то и руки, корпус, бедра и ноги должны быть тоже как у старика. Пели же у изваяния голова молодого человека, то надо стараться придать фигуре округлость, мягкость и привлекательность, а складки одежды расположить таким образом, чтобы под ними чувствовалось юное, крепкое тело. Волосы и бороду следует отделывать всегда с особенной тщательностью. Баччио был коноводом во всяких проказах. Нападала ли скука и уныние на Торриджани, рвался ли вдруг, изнывая от тоски, в свое Ареццо уставший Сансовино, требовал ли в раздражении дать ему в руки уже не воск, а глину Микеланджело, или Бертольдо отчитывал Рустичи за то, что тот рисует лошадей, когда следует рисовать специально приглашенного натурщика, или у Граначчи раскалывалась голова от боли, когда кругом беспрестанно стучали молотками, или Бертольдо заходился в кашле и жалобно говорил, что он был бы избавлен от многих страданий, если бы умер до своего прихода в Сады, - всегда в такие минуты Баччио спешил на выручку и спасал положение своими неистощимыми шутками, почерпнутыми в винных лавках и непотребных притонах. - Маэстро, слыхали ли вы историю, как купец жаловался на дороговизну платьев, которые он покупал жене? "Каждый раз, когда я ложусь с тобой спать, это обходится мне в одно скудо золотом". А молодая жена ему отвечает: "Если ты будешь спать со мной чаще, это будет обходиться тебе каждую ночь гораздо дешевле". - Нет, я держу его в Садах не в качестве клоуна, - оправдывался перед учениками Бертольдо. - У него есть проблески таланта, и он очень понятливый. Он, как и все остальные в Садах, твердо решил посвятить себя искусству. Он только не любит учиться, думает об одних удовольствиях. Но он еще излечится от этого. Брат его, монах-доминиканец, ведет исключительно строгий образ жизни; может быть, потому-то Баччио такой распущенный. Время шло неделя за неделей. Бертольдо по-прежнему требовал, чтобы Микеланджело лепил лишь восковые фигурки, стараясь в них как можно точнее передать карандашный рисунок. Когда Микеланджело не мог уже больше выдержать, он бросал костяные инструменты; уходил в дальний угол Садов, подхватывал там молоток и резец и укрощал свой гнев, обтесывая строительный камень для библиотеки Лоренцо. Десятник, будучи не вполне уверен, что должен попустительствовать такому бунту, спросил Микеланджело на первый раз: - Зачем ты к нам явился? - Мне надо как-то очистить пальцы от воска. - А где ты научился тесать камень? - В Сеттиньяно! - А, в Сеттиньяно! Так каждый день в течение часа или двух он стал работать вместе со скальпеллини. Ощущая под руками твердую глыбу камня, зажатую между колен, он и сам становился словно тверже, прочнее. Бертольдо капитулировал. - "Alla guerra di amor vince chi fugge", - сказал он. - "В любовном сражении побеждает тот, кто пускается в бегство". Ныне мы принимаемся за глину... Запомни, что фигура, слепленная из мокрой глины, усыхает. Поэтому накладывай глину понемногу, не спеши. Подмешивай в нее мягкие стружки и конский волос с тем, чтобы в работах крупного размера потом не появлялось трещин. Покрывай свое изваяние мокрой тканью примерно такой влажности, какая бывает у густой грязи; заботься, чтобы ткань аккуратно окутывала всю фигуру. Позднее ты узнаешь, как увеличивать модель до того размера, в каком ты хочешь вырубать ее из камня. - Вот это уже настоящее дело, - усмехнулся Микеланджело. - По мне, чем ближе к камню, тем лучше. Наступил февраль, с холмов поползли туманы, дождь сплошной сеткой заволакивал раскинувшийся в долине город, улицы превратились в реки. Сумрачный серый свет позволял работать лишь несколько часов в сутки, в церквах и дворцах была такая сырость, что срисовывать там работы старых мастеров стало невозможно. В Садах все были прикованы к комнатам павильона, ученики работали, сидя на высоких стульях, под которыми стояли жаровни с горячими углями. Нередко случалось так, что Бертольдо был вынужден лежать целый день в постели, Мокрая глина казалась еще более липкой и холодной, чем обычно. Микеланджело работал, зажигая масляный светильник, иногда, по вечерам, он оставался в вымерзшем павильоне совершенно один - на душе у него было нерадостно, тем не менее он чувствовал, что лучшего места, чем Сады, ему теперь нигде не найти. Пройдет еще два месяца, и наступит апрель. У Лодовико было решено, что в апреле он возьмет Микеланджело из Садов, если тот по-прежнему не будет зарабатывать ни скудо. Когда, поднявшись с постели, закутанный в шерстяные платки, Бертольдо вновь пришел в Сады, он еле держался на ногах и был похож на привидение. Но Микеланджело знал, что поговорить с учителем ему необходимо. Он показал Бертольдо почти законченные глиняные модели и попросил разрешения перевести их в камень. - Нет, сын мой, - сиплым голосом отозвался Бертольдо, - тебе еще рано. - Все работают по камню, а мне рано? - Тебе еще надо многому учиться. - Да, от этого не уйдешь. - Терпение! - ободрял его Граначчи. - Господь слепил нам спину как раз для того, чтобы тащить ношу. 8 Его язвило и жгло несколько заноз сразу. Самую острую из них вонзал Бертольдо: он постоянно обрушивал на Микеланджело поток придирчивых замечаний, и как тот ни старался, он не мог заслужить от учителя ни одной похвалы. Ныла и другая незаживающая рана - его до сих пор не пускали во дворец. - Нет, нет, - ворчал Бертольдо. - Эта фигурка у тебя чересчур заглажена. Когда ты увидишь статуи во дворце ты поймешь, что мрамор любит выражать только самые заветные, самые глубокие чувства. Микеланджело думал: "Ну что ж, позови меня во дворец, и я увижу!" Когда Бертольдо приглашал во дворец Буджардини, Микеланджело злился. На кого? На Бертольдо или на Лоренцо? Или на самого себя? Если бы его спросили об этом, он не мог бы ответить. Было похоже, что его отвергают навсегда. Он чувствовал, что попал в положение осла, который везет на себе золото, а ест колючий чертополох. Однажды в конце марта, в холодный, но ослепительно, яркий день Бертольдо оглядывал только что законченную глиняную модель Микеланджело - древнего полубога, наполовину человека, наполовину животного. - Во дворец доставили недавно найденного "Фавна", - сказал Бертольдо. - Вчера вечером мы его распаковали. Грек и язычник, вне всяких сомнений. Фичино и Ландино считают, что это пятый век до рождества Христова. Тебе надо посмотреть находку. У Микеланджело перехватило дыхание. - Сейчас самое время идти. Бросай-ка свою работу. Они перешли площадь Сан Марко и повернули на Виа Ларга. Защищаясь от пронизывающей стужи, Бертольдо прикрыл рот и нос концом тяжелого шерстяного шарфа, которым была закутана его шея. Под фундамент дворца Медичи со стороны Виа де Гори пошла часть второй стены, некогда окружавшей город. Здание это построил архитектор Микелоццо тридцать лет назад для Козимо. Оно было достаточно просторным, чтобы в нем разместилось большое, разветвлявшееся на три поколения, семейство, правительство республики, банкирская контора, отделения которой были раскиданы по всему свету, убежище для художников и ученых, съезжавшихся во Флоренцию; это был одновременно жилой дом и государственное учреждение, лавка и университет, художественная мастерская и музей, театр и библиотека; и все тут носило печать строгой, величавой простоты, свойственной вкусам Медичи. - В этом дворце нет плохих произведений искусства, - сказал Бертольдо. Мастерство, с которым был отделан камень, восхищало Микеланджело; любуясь дворцом, он даже задержался на минуту на Виа Ларга. Хотя мальчик видел дворец сотни раз, ему всегда казалось, что он оглядывает его впервые. Ах, какие же чародеи были эти скальпеллини! Каждый камень рустованных у основания стен был отделан так, как отделывают драгоценное изваяние; выпуклая поверхность блоков была хитроумно прострочена насечкой, а по их скошенным краям вырезаны тонкие и изящные завитки - большущие каменные глыбы словно бы пели. И не было среди них двух таких" которые бы походили друг на друга в большей степени, чем две разные статуи, изваянные Донателло. В тяжелые блоки был ввинчен ряд железных колец, к которым посетители дворца привязывали своих лошадей, по углам были укреплены массивные бронзовые петли - на ночь в них вставлялись факелы. Вокруг цоколя, по обеим прилегающим улицам, тянулась высокая каменная скамья, на которой общительные флорентинцы могли вволю поболтать и погреться на солнышке. - Любой камень этой рустики так прекрасен, что его можно перенести в лоджию и поставить там на пьедестал, - сказал Микеланджело, нарушая молчание. - Может быть, - согласился Бертольдо. - Но, на мои взгляд, они слишком громоздки. От этого здание стало похоже на крепость. Мне больше нравятся вон те плоские каменные панели на втором этаже, а еще красивее мелкие камни третьего этажа - в их резьбе есть изящество гемм. По какой-то причине дворец кажется столь легким вверху, а внизу он тяжеловесен. - До сих пор я не знал, что архитектура почти такое же великое искусство, как и скульптура, - заметил Микеланджело. Бертольдо снисходительно улыбнулся. - Джулиано да Сангалло, лучший архитектор Тосканы, сказал бы тебе, что архитектура есть не что иное, как скульптура: искусство создать форму, занимающую пространство. Если архитектор не является одновременно и скульптором, то все, что он создаст, будет не больше чем покрытые крышей стены. Если ты останешься без работы, ты можешь предложить вместо "Оплакивания" еще и проект дворца или храма. Перекресток Виа Ларга и Виа де Гори занимала открытая лоджия - в ней семейство Медичи собиралось в дни торжеств и праздников. Флорентинцы считали, что они имеют право смотреть, как веселятся Медичи, - это служило для них развлечением, от которого они не собирались отказываться. Сюда, под величественную, в четыре с лишним сажени высотой, аркаду из серого камня приходили горожане, купцы и политики доверительно побеседовать с Лоренцо, а художники и ученые обсудить свои проекты. Для всех тут был припасен стакан сладкого белого греческого вина - "великолепное питье благородных людей" - и для всех гостеприимно ставилось печенье. Микеланджело и его учитель прошли в большие ворота и оказались в квадратном дворе: здесь с трех сторон тянулись аркады, их поддерживали двенадцать великолепных колонн, увенчанных резными капителями. Бертольдо с гордостью указал на восемь круглых барельефов, которые были расположены над аркадой, ниже окон. - Это мои изваяния. Я сделал их по античным геммам. Геммы ты увидишь в кабинете Лоренцо. Сколько людей принимало эти барельефы за произведения Донателло! Микеланджело нахмурился: как только может Бертольдо идти на столь рабское подражание своему учителю? Тут он увидел две великие статуи Флоренции - "Давида" Донателло и "Давида" Верроккио. Он с радостным криком бросился к ним, ему хотелось потрогать их руками. Бертольдо стоял рядом с Микеланджело и гладил своей искушенной рукой великолепное бронзовое литье. - Я помогал отливать эту вещь для Козимо. Так и было тогда задумано - поставить статую здесь на дворе, чтобы ее было видно со всех сторон. Как мы волновались в ту пору! Веками в Италии были только барельефы или скульптура, прикрепленная к какой-то плоскости. "Давид" явился первой круглой статуей из бронзы - их уже не отливали тысячу лет. До того как пришел Донателло, скульптура служила лишь украшением архитектуры - она ютилась в нишах, на дверях, на хорах, на кафедрах. Донателло стал ваять круглые скульптуры первым после древних римлян. Раскрыв рот, Микеланджело смотрел на Донателлова Давида: он был юный и нежный, с длинными кудрями волос, с четко обозначенными сосками на обнаженной груди; тонкая рука сжимала огромный меч; левой, изящно согнутой ногой в легкой сандалии он попирал отсеченную голову Голиафа. Тут, думал Микеланджело, воистину двойное чудо - и удивительно гладкая, атласная фактура литья, чему, как он знал, немало способствовал Бертольдо, и почти девическое, как у Контессины, изящество и хрупкость Давида, который тем не менее сумел убить Голиафа! Едва он успел бегло оглядеть три римских саркофага под арками и две реставрированные фигуры Марсия, как Бертольдо уже повел его вверх но большой лестнице в часовню, где перед ним засияли своими красками такие фрески Гоццоли, что мальчик ахнул от удивления. А потом Бертольдо стал водить его из комнаты в комнату, и у Микеланджело буквально закружилась голова: это был настоящий лес изваяний, необъятная кладовая картин. Ему теперь словно бы не хватало ни глаз, ни силы в ногах, чтобы осмотреть и обойти все, что тут было, он изнемогал от волнения. Здесь были представлены все достойные художники Италии, начиная с Джотто и Николо Пизано. Мраморы Донателло и Дезидерио да. Сеттиньяно, Луки делла Роббиа и Верроккио, бронза Бертольдо. Во всех коридорах, залах, жилых комнатах, кабинетах и спальнях дивные картины - "Святой Павел" и "Площадь Синьории" Мазаччо; "Сражение при Сан Романо", "Битва Драконов и Львов" Паоло Учелло; "Распятие" Джотто на деревянном столе; "Мадонна" и "Поклонение Волхвов" фра Анжелико; "Рождение Венеры", "Весна", "Мадонна Магнификат" Боттичелли. Помимо того, тут находились произведения Кастаньо, Филиппо Липпи, Поллайоло и сотни венецианских и брюггских мастеров. Вот уже они вступили в studiolo - кабинет Лоренцо: это была последняя комната в веренице прекрасных покоев, носивших название "благородного этажа". Кабинет был совсем не парадный и не деловой - скорее небольшая горница для работы с пером и бумагой; свод в ней был изваян Лукой делла Роббиа; письменный стол Лоренцо стоял у задней стены, а над ним были полки, где хранились сокровища хозяина; изделия из драгоценного камня, камеи, небольшие мраморные барельефы, древние рукописи с миниатюрами. Уютное, заставленное множеством вещей помещение, пожалуй, больше располагало к удовольствиям, нежели к работе, - здесь лучились красками маленькие столики, расписанные Джотто и Ван Эйком, на каминной доске стояла античная бронза и фигура обнаженного Геракла, над дверями темнели бронзовые головы, тут и там поблескивали стеклянные вазы, отлитые по рисункам Гирландайо. - Ну, что ты думаешь? - спросил Бертольдо. - Ничего. И в то же время много. Голова у меня уже не работает. - Не удивляюсь. А вот тот самый "Фавн", которого привезли вчера из Малой Азии. Глазки у него такие, что сразу ясно, что он не отказывал себе в плотских радостях. Это, наверное, древний флорентинец! А теперь я оставлю тебя на несколько минут, мне надо пойти и взять кое-что в своей комнате. Микеланджело подошел к "Фавну". Он поймал себя на том, что смотрит в его мерцающие, злорадные глаза. Длинная борода Фавна была в пятнах, словно залита на пирушке вином. Он казался совсем живым, Микеланджело даже почудилось, что Фавн вот-вот заговорит, хотя сейчас он только улыбался порочной своей улыбкой, вдруг словно бы спрятав зубы. Микеланджело притронулся копчиками пальцев к зиявшему его рту, желая нащупать там зубы, - но зубов действительно не было. Микеланджело откинул голову и захохотал, смех его эхом прокатился по комнатам. Кровь снова заструилась у него по жилам. - Ты что, старик, стер начисто зубы? И хвалишься своими похождениями? Мальчик вытащил из-под рубашки бумагу и красный карандаш, отошел подальше в угол, сел там и принялся рисовать Фавна. Он нарисовал у него и губы, и зубы, и дерзко высунутый язык: ему казалось, что именно таким создал Фавна греческий скульптор две тысячи лет тому назад. Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной, ноздри его уловили легкий запах духов. Он резко обернулся. Много недель прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз. Она была такая тоненькая, хрупкая, что, казалось, не занимала собой никакого пространства. Сияли ее огромные всепоглощающие глаза, - в теплой коричневой влаге их зрачков будто растворялись и исчезали все остальные черты ее бледного личика. Она была одета в голубую гамурру, отороченную коричневым мехом. Белые звезды были нашиты у пей на сорочке и рукавах. Она держала в руках греческий пергамент с речами Исократа. Он сидел, не шевелясь, и смотрел ей в глаза как завороженный. - Микеланджело. Как много радости может быть в простом звуке твоего имени, хотя целыми днями ты внимаешь ему равнодушно. - Контессина. - Я занималась в своей комнате. Потом услышала, что кто-то здесь ходит. - Я не смел и подумать, что увижу тебя. Меня привел сюда Бертольдо, мы смотрам статуи. - Отец не хочет брать меня с собой в Сады, пока не наступит весна. Ты не думаешь, что я умру? - Ты будешь жить и родишь много сыновей. Яркий румянец залил ей щеки. - Я тебя не обидел? - спросил он извиняющимся тоном. Она покачала головой. - Все говорят, что ты очень груб. - Она шагнула, приближаясь к его стулу. - Когда я стою рядом с тобой, я чувствую себя крепкой. Это почему? - А когда я рядом с тобой, я смущаюсь. Это почему? Она засмеялась, весело и непринужденно. - Я скучаю по Садам. - Сады скучают по тебе. - Я и не думала, что там замечают мое отсутствие. - Замечают. Он сказал это столь горячо, что она нашла нужным переменить тему. - Как идет у тебя работа - хорошо? - Non с'е male. - Ты не очень-то разговорчив. - Не стремлюсь быть говоруном. - Тогда почему ты даешь говорить за себя глазам? - А что они говорят? - Они говорят такое, что мне очень приятно. - Хорошо, если бы ты мне пересказала. У меня нет с собой зеркала. - То, что мы думаем о других, - наша личная тайна. Он догадывался, что его видят насквозь, что он выказал ей чувства, которые не сумел бы назвать и сам, - в этом было что-то унизительное. Он опустил голову и взял в руки свой лист с рисунком. - Мне надо работать. Ома топнула ногой. - С Медичи так не разговаривают. - В глазах ее вспыхнул гнев, они вдруг потемнели, утратив свою прозрачность, затем по лицу ее скользнула слабая улыбка. - Больше таких глупых слов ты от меня не услышишь. - Non importa. Я и сам не скуплюсь на них. Она протянула ему руку. Рука была маленькая, с хрупкими пальцами, будто птичья лапка. Он понимал, что стискивать такую руку в своей грубой ручище нельзя. Но через секунду он уже чувствовал, как горячо, порывисто и сильно сжимает ее и как она отвечает ему столь же крепким пожатием. - Addio, Микеланджело. - Addio, Контессина. - Удачи тебе в работе. - Grazie mille. Спасибо. И она вышла из отцовского кабинета, а он все еще чувствовал легкий запах ее духов, чувствовал, как рука его упруго наливается кровью, будто он долго работал превосходно пригнанным увесистым шпунтом из шведского железа. Его красный карандаш вновь упрямо чертил по бумаге. 9 Всю эту ночь он метался в постели, не в силах заснуть. Истек уже почти год с тех пор, как он начал работать в Садах. Что будет, если Лодовико пойдет к Лоренцо, как он грозился, и потребует, чтобы отпустили его сына? Захочет ли Лоренцо затевать ссору с уважаемым флорентинским семейством? Из-за какого-то ученика, которого он даже не замечает? Но уйти из Садов, не получив ни разу в свои руки кусок камня, он был попросту не в силах. Руки его изнывали от жажды камня. Он вскочил с кровати, кое-как оделся при свете луны и решил тотчас же идти в Сеттиньяно, чтобы быть там к рассвету и весь день рубить светлый камень, обтесывая блоки и колонны. Но, бесшумно спустившись по винтовой лестнице и выйдя уже на Виа деи Бентаккорди, он вдруг замер на месте. В мозгу его вспыхнуло воспоминание о том, как он иногда тайком работал со скальпеллини на задворках Садов, где хранились все запасы камня. Он видел там один камешек, не такой уж большой кусок чудесного белого мрамора, - камень валялся в траве неподалеку от строительных блоков, предназначенных для библиотеки. Сейчас ему пришло на ум, что этот обломок по своим размерам прекрасно подходит к тому изваянию, которое ему грезилось: "Фавн", подобный древнему "Фавну", что был в кабинете Лоренцо, - и, однако, совсем особый, его собственный "Фавн"! Вместо того чтобы повернуть налево и идти вдоль рва за город, он взял направо, прошел по Виа деи Бенчи с ее красивыми, погруженными в сон дворцами Барди, добрался до деревянных ворот городской стены, попросил разрешения у стражи и пересек мост Всех Милостынь, а затем поднялся на развалины форта Бельведер и сел там на парапет, глядя на мерцавшую внизу Арно. Вся Флоренция светилась в лучах полной луны, город, казалось, лежал так близко, что можно было пальцами тронуть и Собор и Синьорию, - несказанная красота этой картины сжала ему сердце. Стоит ли удивляться, что флорентийские юноши распевают песни, полные любви к этому городу, с которым не может сравниться ни одна девушка. Ведь все истинные флорентинцы говорят: "Как бы я мог жить, не видя Дуомо!" Флоренция казалась теперь необъятной глыбой светлого камня; словно резцом каменотеса были вырублены в пей и темные, как реки, улицы, и сверкающие под луной белые площади. Дворцы стояли, как часовые, возвышаясь над скромными строениями, которые теснились вокруг них; рассекая золотисто-палевое небо, мерцали острые верхушки церквей Санта Кроче и Санта Мария Новелла, легко распознавалось громадное, в сорок три сажени высотой, здание Синьории. Друг подле друга поблескивали колоссальный красный купол кафедрального собора и небольшой белый купол Баптистерия, благородным красно-розовым телесным светом отливала Кампанила. И гигантским кругом опоясывала широко раскинувшиеся кварталы городская стена, усеянная множеством башен и башенок. Сидя здесь и оглядывая свой любимый город, Микеланджело уже знал, что ему надо делать. Луна плыла теперь совсем низко, опускаясь за холмами, остатки тумана, похожие на светящуюся серую пыль, таяли на кровлях домов. Свет на востоке все разгорался и усиливался, затем хлынул мощным потоком, словно бы солнце, ревниво прячась за горизонтом, ждало только сигнала, чтобы ворваться в долину Арно и стереть без следа, истребить этот таинственный, мистический свет луны и тем явить свою способность освещать, согревать и делать все ясным и доступным разуму. Где-то вверх по реке, близ болот и озера, на крестьянских усадьбах запели петухи; сторожа у городских ворот, перекликаясь друг с другом, вынимали из скоб тяжелые засовы. Микеланджело стал спускаться с холма, прошел берегом до Старого моста, где сонные мальчишки-подручные только что начали открывать мясные лавки, и скоро был уже на площади Сан Марко, в Садах. Он прошел прямо к тому куску мрамора, лежавшему в траве близ будущей библиотеки, поднял его на руки и, задыхаясь от тяжести, потащил в самое глухое, отдаленное место. Здесь он разыскал валявшийся без присмотра комель толстого дерева и положил на его срез свой камень. Он знал, что он не вправе касаться этого мрамора, что подобное своеволие означает мятеж, бунт против власти и отвергает ту железную дисциплину, которую утверждал в Садах Бертольдо. Что ж, иного пути нет - он все равно не отступит, если даже отец и исполнит свою угрозу; если же Бертольдо прогонит его из Садов, пусть это будет после того, как он закончит "Фавна", - ведь именно ради работы с камнем его и взяли сюда в свое время. Руки его нежно оглаживали камень, выискивая в нем каждый затаенный выступ, каждую грань. За весь год он еще ни разу не прикасался к белому, пригодному к делу мрамору. "Почему, - спрашивал он себя, весь дрожа, - почему я так волнуюсь?" Белый, как молоко, мрамор был для него живым, одухотворенным существом, которое ощущает, чувствует, судит. Он не мог себе позволить, чтобы его застали врасплох и видели, как он томится и жаждет. Это был не страх, а благоговение. Где-то в глубине своего сознания он слышал: "Это любовь". Он не испугался, он не был даже удивлен. Он просто принял это как факт. Самое важное для него, чтобы любовь не осталась без ответа. Мрамор был героем его жизни, его судьбой. До этой минуты, пока его руки ласково и любовно не легли на мрамор, он влачил свои дни словно бы в смутном сие. Только к одному он стремился все эти годы: ваять из белого мрамора, быть скульптором. Ничего большего он не хотел, По он не согласился бы и на меньшее. Он принес инструмент Торриджани и начал работать - без предварительных рисунков, без восковой или глиняной модели, даже без каких-либо пометок углем на жесткой поверхности камня. Им двигал голый инстинкт, в его воображении стоял лишь один образ - прочно врезавшийся в память "Фавн" из дворца, лукавый, пресыщенный, порочный, злой и в то же время бесконечно обаятельный. Он прижал резец к камню и нанес по нему первый удар молотком. Вот где его настоящее дело. Разве не срослись, не слились воедино и он сам, и мрамор, и молоток, и резец? 10 "Фавн" был закончен. Три ночи работал Микеланджело, скрываясь на задах, подальше от павильона, три дня он прятал свое изваяние под шерстяным покрывалом. Теперь он перенес его на свой верстак, в мастерскую. Теперь ом хотел услышать, что скажет Бертольдо, - смотрите, вот его "Фавн", с полными, чувственными губами, с вызывающей улыбкой, зубы у него сияют белизной, а кончик языка нахально высунут. Микеланджело усердно полировал макушку "Фавна", смачивая ее водой и натирая песчаником, чтобы уничтожить следы от ударов инструмента, как вдруг в мастерскую вошли ученики, а следом за ними Лоренцо. - Ах, это "Фавн" из моего кабинета! - воскликнул Лоренцо. - Да. - Ты лишил его бороды. - Мне казалось, что без бороды будет лучше. - А разве не должен копиист копировать? - Скульптор - не копиист. - А ученик? Разве он не копиист? - Нет. Ученик должен создавать нечто новое, исходя из старого. - А откуда берется новое? - Оттуда же, откуда берется все искусство. Из души художника. Мальчику показалось, что в глазах Лоренцо что-то дрогнуло. Но прошла секунда, и взгляд их принял обычное выражение. - Твой Фавн очень стар. - Он и должен быть старым. - В этом я не сомневаюсь. Но почему ты оставил у него в целости зубы - все до единого? Микеланджело посмотрел на свою статую. - Да, рот я ему сделал совсем по-иному. У вашего Фавна он не в порядке. - Но ты, разумеется, знаешь, что у людей в таком возрасте что-нибудь всегда не в порядке? - У людей - да. Но у фавнов? - И, не в силах сдержать себя, Микеланджело мальчишески улыбнулся. - Все считают, что фавны наполовину козлы. А у козлов выпадают зубы? Лоренцо добродушно рассмеялся: - Я этого не видал. Когда Лоренцо ушел, Микеланджело принялся переделывать у Фавна рог. Наутро Лоренцо появился в Садах снова. Погода была в тот день теплая, и вместе с Лоренцо пришел в мастерскую и Бертольдо. Лоренцо направился прямо к верстаку Микеланджело. - Твой Фавн, по-моему, постарел за одни сутки лет на двадцать. - Скульп