тор - властитель над временем: в его силах прибавить лет своему герою или же убавить. По-видимому, Лоренцо был доволен. - Видишь, ты срезал ему верхний зуб. И еще два зуба на нижней челюсти с другой стороны. - Для симметрии. - Ты даже сделал гладкими десны в тех местах, где были зубы. Глаза у Микеланджело прыгали. - Ты проявил большую чуткость, переработав у Фавна весь рот. Другой бы выбил у него несколько зубов и на том кончил дело. - Нет, тут все вытекало одно из другого. Лоренцо молча посмотрел на Микеланджело, взгляд его глубоких карих глаз был мрачен. - Я рад убедиться, что ты не варишь суп в корзине. С этими словами Лоренцо повернулся и вышел. Микеланджело взглянул на Бертольдо: тот был бледен и даже чуть вздрагивал. Он не произнес ни слона и в ту же минуту тоже вышел из мастерской. На следующее утро в Садах появился паж из дворца - на нем были разноцветные чулки и алый кафтан. Бертольдо крикнул: - Микеланджело, тебя зовут во дворец. Сейчас же иди вместе с пажом. - Вот и достукался! - заметил Баччио. - Попадет тебе, в другой раз мрамор красть не будешь. Микеланджело посмотрел сначала на Бертольдо, потом на Граначчи. Выражение их лиц ничего ему не сказало. Он двинулся вслед за пажом; под старой стеной с зубцами они прошли в прилегающий ко дворцу сад, где Микеланджело поразили диковинно подстриженные самшитовые деревья - им была придана форма слонов, оленей, кораблей с поднятыми парусами. Он стоял как застывший перед фонтаном с бассейном из гранита, над которым возвышалась бронзовая Донателлова "Юдифь". - Пожалуйста, синьор, - торопил Микеланджело паж. - Нельзя заставлять ждать Великолепного. С огромным усилием мальчик оторвал взгляд от могучей поверженной фигуры Олоферна и от меча, занесенного над его шеей Юдифью. Паж провел Микеланджело по деревянному настилу около каретника, и скоро они уже поднимались по узенькой задней лестнице. Лоренцо сидел за своим письменным столом в библиотеке - большой, загроможденной множеством полок комнате, где хранились книги, собирать которые начал еще его дед пятьдесят лет назад. Здесь было только два скульптурных изваяния: мраморные бюсты отца и дяди Лоренцо работы Мино да Фьезоле. Микеланджело живо подбежал к бюсту Пьеро, отца Лоренцо; щеки у мальчика пылали. - Как это чудесно отполировано - внутри камня будто горит тысяча свеч! Лоренцо поднялся из-за стола и встал перед скульптурой рядом с Микеланджело. - У Мино на это был особый талант: он умел придать мрамору трепет живого теплого тела. - Волосы он обрабатывал полукруглой скарпелью. Но посмотрите, как бережно резец входил в мрамор! Микеланджело пропел пальцами по волнистым волосам изваяния. - И, однако, линии обозначены четко, - сказал Лоренцо. - Это называют "след железа": инструмент сам собой делает круговое движение, воспроизводя рисунок волос. - Камнерезы называют это "длинный ход", - заметил мальчик. - У Мино была тонкая душа, - продолжал Лоренцо. - Техника у него отнюдь не подменяла чувство. Но этот бюст отца - первый мраморный портрет, который был изваян за всю историю Флоренции. - Первый! Ну и смельчак же этот Мино! Затем последовала секунда молчания, и вдруг лицо Микеланджело залилось пунцовой краской. Сгибаясь в пояснице, он неуклюже поклонился. - Я забыл приветствовать вас, мессере. Меня взволновала скульптура, и я тут же начал трещать, как сорока. Лоренцо приподнял руку. - Я прощаю тебя. Сколько тебе лет, Микеланджело? - Пятнадцать. - Кто твой отец? - Лодовико ди Лионардо Буонарроти Симони. - Слыхал это имя. Лоренцо открыл стол, достал из него пергаментную папку и вынул из нее, раскладывая на столе, десятка три рисунков. Микеланджело не верил своим глазам. - Да ведь эти рисунки... мои. - Именно так. - Бертольдо мне сказал, что он уничтожил их. Лоренцо слегка наклонился над столом, чтобы взглянуть в глаза мальчику. - Мы ставили на твоем пути немало препятствий, Микеланджело. Бертольдо - тяжелый по натуре человек, он постоянно придирается и редко хвалит, еще реже что-либо обещает. Мы просто хотели убедиться... крепок ли ты в кости. Нам было ясно, что ты с талантом, но мы не знали, есть ли у тебя упорство. Бели бы ты покинул нас из-за того, что тебя обходили похвалой и не платили никаких денег... В чудесной комнате, пропитанной запахом пергаментных свитков, кожаных переплетов и свежеотпечатанных страниц, наступила тишина. Микеланджело блуждал взглядом по стенам и полкам, видел надписи на дюжине языков, ничего не разбирая в них. С чувством отчаяния Он стиснул зубы, язык у него словно прирос к небу. Лоренцо поднялся из-за стола и стал сбоку от мальчика. - Микеланджело, у тебя есть задатки ваятеля. Мы с Бертольдо убеждены, что ты способен стать наследником Орканьи, Гиберти и Донателло. Мальчик молчал. - Я хотел бы, чтобы ты переехал к нам и жил в моем дворце. Как член семейства. Отныне тебе надо сосредоточиться только на скульптуре. - Больше всего я люблю работать с мрамором. Лоренцо усмехнулся: - Никаких благодарностей, никакой радости по поводу переезда во дворец Медичи. Только и речи, что о твоей любви к мрамору. - Разве не поэтому вы и пригласили меня? - Разумеется. Можешь ли ты привести ко мне отца? - Хоть завтра. Как я вас должен называть? - Как тебе хочется. - Только не Великолепный. - Почему же? - Какой смысл в комплименте, который можно слышать днем и ночью... - ...из уст льстецов? - Я не говорю этого. - Как ты меня называешь мысленно? - Лоренцо. - Ты произносишь это с любовью. - Так я чувствую. - Не спрашивай меня в будущем, чем именно ты должен заниматься. Я склонен ожидать от тебя неожиданного. Граначчи снова вызвался замолвить за друга слово перед Лодовико. Тот никак не мог уразуметь, о чем Граначчи хлопочет. - Граначчи, ты толкаешь моего сына в пропасть. - Дворец Медичи - отнюдь не пропасть, мессер Буонарроти; говорят, это самый прекрасный дворец в Европе. - Ну, а что это значит - каменотес в прекрасном дворце? Он там будет все равно что грум. - Микеланджело не каменотес. Он скульптор. - Ничего не значит. На каких условиях поступает он во дворец? - Вы не совсем понимаете, мессере; жалованья платить ему не будут. - Не будут платить жалованья! Значит, еще год пропадает. - Великолепный пригласил Микеланджело жить у него во дворце. Микеланджело будет там на положении члена семейства. Он будет есть за одним столом с великими мира сего... - Кто ест за одним столом с великими, тому рано или поздно выбьют глаз вишневой косточкой! - Он будет набираться знаний в Платоновской академии, у самых мудрых ученых Италии, - невозмутимо продолжал Граначчи. - И он получит для работы мрамор. - Мрамор, - простонал Лодовико, как будто это слово означало проклятие. - Вы не можете отказаться и не пойти разговаривать с Великолепным. - Я, конечно, пойду, - согласился Лодовико. - Что мне остается делать? Но не нравится мне это, ох, как не нравится. Во дворце, когда отец стоял перед Лоренцо бок о бок с сыном, он показался Микеланджело смиренным, почти жалким. И Микеланджело было больно за него. - Буонарроти Симони, нам хотелось бы, чтобы Микеланджело жил с нами здесь и стал скульптором. Он будет обеспечен у нас буквально всем. Согласны ли вы отдать мальчика? - Мессере Великолепный, я не мыслю возможности отказать вам, - ответил Лодовико и низко поклонился. - Не только Микеланджело, но все мы душой и телом в вашей воле, ваше великолепие. - Хорошо. Чем вы занимаетесь? - Я никогда не занимался ни ремеслом, ни торговлей. Я жил на свои скудные доходы с небольших имений, которые мне оставили предки. - Тогда воспользуйтесь моей помощью. Подумайте, нет ли чего-нибудь такого, что я могу для вас сделать. Я буду отстаивать ваши интересы во Флоренции всеми своими силами. Лодовико посмотрел сначала на сына, потом куда-то в сторону. - Я ничего не умею, я умею лишь читать и писать. В таможне только что скончался один из компаньонов Марко Пуччи, и я был бы рад занять его место. - В таможне! Да ведь там платят всего восемь скуди в месяц. - Насколько я понимаю, такой пост мне будет вполне по силам. Лоренцо вскинул руки и замахал ими, словно стряхивал с пальцев воду. - Я ожидал, что вы запросите значительно больше. Но если вы хотите сделаться компаньоном Марко Пуччи - что ж, вы будете им. И он повернулся к Микеланджело, который стоял, закусив губы. Теплая улыбка озарила его грубоватое смуглое лицо. - Сегодня исполнилось шестьдесят лет с того дня, как мой дед Козимо пригласил в свой дом Донателло, чтобы изваять большую бронзовую статую Давида. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДВОРЕЦ 1 Паж провел его по парадной лестнице в коридор, а потом в покои, выходившие окнами на главный двор. Паж постучал в дверь. Ее отворил Бертольдо. - Рад тебя видеть, Микеланджело, в своем убежище. Великолепный полагает, что дни мои сочтены и поэтому мае надлежит заниматься с тобой даже в те часы, когда я сплю. Комната, в которой оказался теперь Микеланджело, имела форму буквы Г и как бы распадалась на две половины. Здесь были две деревянные кровати с белыми нарядными одеялами, поверх которых стлались красные, в ногах у каждой кровати стоял сундук. Кровать Бертольдо помещалась в длинной части буквы Г; над изголовьем ее, покрывая стены, пестрели шпалеры с изображеньями дворца Синьории. На сгибе буквы Г, с внутренней стороны, возвышался большой поставец: он был наполнен книгами Бертольдо, включая его собственные сочинения по кулинарии, переплетенные в свиную кожу, тут же хранились бронзовые подсвечники, работать над которыми он помогал Донателло, и восковые и глиняные модели большинства его скульптур. Кровать Микеланджело стояла в короткой части буквы Г: отсюда он мог видеть скульптуры на поставце, но постель Бертольдо была от него скрыта выступом стены. На стене, напротив кровати, висела доска с изображением сцены Крещения, ближе к окну, выходившему на Виа де Гори, помещались вешалка и стол, на котором поблескивали ваза и кувшин с водой. - Тут все устроено так, что мы можем не мешать друг другу, - сказал Бертольдо. - Спрячь свои вещи в сундук у кровати. Если у тебя есть что-нибудь ценное, я могу запереть в этот античный ларец. Микеланджело глянул на свой узелок с платьем и заштопанными чулками. - Все, что есть у меня ценного, - это пара рук; прятать их под замок мне бы не хотелось. - Руки у тебя такие, что прятать их было бы грех. В постель они легли в тот вечер рано. Бертольдо зажег свечи в бронзовых подсвечниках; лучи от них, словно пальцы, дрожа, тянулись через всю комнату. Микеланджело и Бертольдо не видели друг друга, но кровати их стояли так близко, что они могли спокойно разговаривать. И обоим хорошо был виден четырехугольный поставец с моделями работ Бертольдо. - Ваши скульптуры при свете свечей выглядят очень красиво. Бертольдо минуту молчал, потом тихо ответил: - Полициано говорит так: Бертольдо - не скульптор миниатюры, он просто миниатюрный скульптор. Микеланджело шумно, будто обжигаясь, втянул губами воздух. Услышав этот протестующий звук, Бертольдо продолжал мягким тоном: - В жестокой остроте поэта есть доля правды, Микеланджело. Разве не горько думать, что ты со своей подушки одним взглядом можешь обнять весь труд моей жизни? - Ну, кто же измеряет достоинства скульптуры на вес, Бертольдо! - Как ни измеряй, а мои вклад в искусство очень скромен. Талант достается недорого, дорого обходится служение искусству. Оно будет тебе стоить всей жизни. - А на что же иное нужна наша жизнь? - Увы, - вздохнул Бертольдо, - порой мне казалось, что она нужна на многое: на охоту с соколами, на удовольствие отведать новое блюдо, поволочиться за красивыми девушками. Разве ты не знаешь флорентийскую пословицу: "Жизнь дана для наслаждений". А скульптор должен создать целое полчище статуй. Он должен трудиться и обогащать искусство лет сорок, а то и шестьдесят, как Гиберти и Донателло. Ему надо сделать столько, чтобы его произведения знал весь мир. Усталость одолевала Бертольдо. Прислушиваясь к его глубокому, размеренному дыханию, Микеланджело скоро понял, что старик засыпает. Сам он, закинув руки под голову, лежал, не смыкая глаз, и думал над словами учителя. Ему все казалось, что в этих поговорках - "Жизнь дана для наслаждений" и "Жизнь есть труд" - нет никакой разницы, что в них один смысл, Вот я живу здесь, во дворце Медичи, думал Микеланджело, и наслаждаюсь созерцанием бесконечного множества шедевров искусства, изучаю их, а там, в Садах, целый угол завален прекрасным мрамором, над которым можно работать. Когда Микеланджело все-таки уснул, на губах его блуждала улыбка. Он встал с первыми лучами рассвета, оделся потихоньку и пошел бродить по залам дворца. Он гладил руками античную статую Марсия, изваяния Фаустины и Африкана, разглядывал яркую венецианскую живопись в комнате, которая оказалась прихожей; сравнивал портреты, написанные Поллайоло, с мраморными портретами Мино да Фьезоле; долго стоял в часовне, восхищаясь фресками Беноццо Гоццоли, на которых были изображены три евангельских волхва, спускавшиеся по холмам вниз от Фьезоле; потом, предварительно постучавшись в дверь, он прошел к Донателлову "Вознесению", "Святому Павлу" Мазаччо, "Сражению при Сан Романо" Учелло - он стоял и с благоговением смотрел на них, широко открыв глаза, забыв все на свете, пока у него не закружилась голова: на миг ему показалось, что он бредит, что все это видится ему во сне. Часам к одиннадцати он вернулся в свою комнату; дворцовый портной уже позаботился о его новой одежде, она лежала на кровати. В радостном волнении он накинул на тебя шелковую рубашку и замер, разглядывая себя в зеркале. Удивительно, как он похорошел, одевшись в богатое платье: алый берет словно нарумянил его щеки, откинутый на плечи капюшон фиолетового плаща придал более изящные очертания даже его голове, а золотистого цвета сорочка и чулки будто излучали веселое сиянье. Микеланджело вспомнил тот день, когда он, два года назад, сидя в спальне на кровати, набрасывал карандашом свой портрет и, мучительно исправляя его, все ждал условленного свиста Граначчи. Зеркало говорило ему, что он сильно изменился к лучшему. Он не только подрос дюйма на два, почти догнав невысоких взрослых мужчин, но и прибавил в весе. Скулы уже не выпирали, как у скелета, рот и подбородок стали крупнее, и от этого было не так заметно, что уши у него отодвинуты слишком далеко к затылку. Чтобы немного прикрыть чересчур широкий лоб, он начесал на него сбоку прядь своих волнистых волос. Даже его небольшие, с тяжелыми веками глаза словно бы открылись шире, и смотрели они уверенно, как у человека, который нашел свое место в жизни. Теперь уж никто не подумает, что голова у него построена в нарушение всяких правил, без линейки и отвеса. Он боготворил красоту, встречая ее в других людях, но сам был наделен ею до обиды скупо. Уже в тринадцать лет он осознал, насколько он мал ростом и невзрачен. Горячо восхищаясь мощью и стройностью мужского тела, он с грустью смотрел на свои худые руки и ноги. Сейчас, в этом платье, он, конечно, не так уж дурен... Погруженный в свои мысли, он не заметил, как вошел Бертольдо. - О, Бертольдо... Я лишь на минутку... - Как вижу, ты не можешь налюбоваться на себя, обрядившись в эту роскошь. - Я и не думал, что могу быть таким... - А ты и не можешь. Такое платье положено носить только по праздникам. - Разве воскресный обед - не праздник? - Надевай-ка вот эту блузу и тунику. Скоро день Непорочной Девы, тогда и пофрантишь. Микеланджело вздохнул, снял с себя фиолетовый плащ, расшнуровал чудесную желтую рубашку, потом с озорством взглянул на учителя. - Я понимаю: когда запрягают лошадь в плуг, надевать на нее расшитую сбрую не годится! Они поднялись по широкой лестнице наверх, миновали антресоли и обширный зал, потом, круто повернув направо, вошли в столовую. Микеланджело был удивлен, увидя строгую комнату, лишенную картин и статуй. Края панелей, наличники окон и дверные косяки в ней были обиты листовым золотом, стены выкрашены в кремовый цвет, сдержанный и спокойный. Стол, вернее, три отдельных стола, был поставлен буквой П; перекладина этой буквы представляла собой стол самого Лоренцо; подле него было двенадцать легких золоченых стульев, а у боковых столов, с внешней и внутренней стороны, стояло по двадцать четыре стула, - таким образом, все обедавшие, общим числом шестьдесят, оказывались неподалеку от хозяина. Микеланджело и Бертольдо явились к обеду почти первыми. Задержавшись на секунду у двери, Микеланджело увидел Лоренцо, по правую руку от него Контессину, а по-левую - какого-то флорентинского купца. - А, Микеланджело! - сказал, заметив его, Лоренцо. - Проходи и садись подле нас. Места тут заранее не распределяются; кто первым придет, тот ближе и садится, - было б свободное место. Контессина тронула рукой соседний стул, приглашая Микеланджело сесть рядом с нею. Он сел, взгляд его сразу же был привлечен великолепными столовыми приборами: здесь были граненые хрустальные бокалы с золотой каемкой, серебряные блюда с флорентийскими золотыми лилиями, серебряные ножи, серебряные ложки с родовым гербом Медичи - шесть шаров, расположенных друг под другом: три, два и один. Едва Микеланджело успел учтиво поздороваться с Лоренцо, как дворцовые пажи начали отодвигать вазы и горшки с цветами, за которыми в нише, напоминавшей раковину, был скрыт оркестр: клавикорды с двойной клавиатурой, арфа, три большие виолы и лютня. - Рада тебя видеть во дворце, Микеланджело, - сказала Контессина. - Отец говорит, что ты будешь членом нашего семейства. Могу я называть тебя братом? Он чувствовал, что его поддразнивают, и досадовал: "Ну почему я родился таким неловким на язык?" Минуту размыслив, он ответил: - Наверно, лучше звать меня не братом, а кузеном? Контессина рассмеялась. - Как хорошо, что ты обедаешь здесь в первый раз в воскресенье. Ведь в другие дни женщин за этот стол не допускают. Мы обедаем в верхней лоджии. - Значит, я не увижу тебя целую неделю? - вырвалось у Микеланджело. Глаза у нее сделались такими же круглыми, как вошедшие в пословицу круги Джотто. - Разве дворец так уж велик? Микеланджело смотрел, как длинной чередой, будто в тронный зал короля, все в ярких цветных одеждах, входили приглашенные на обед. Встречая гостей, музыканты играли "Испанского Кавалера". На обед явились дочь Лоренцо Лукреция со своим мужем Якопо Сальвиати; двоюродные братья Лоренцо - Джованни и Лоренцо де Медичи, которых Великолепный воспитывал с тех пор, как они остались сиротами; настоятель Бикьеллини, остроумнейший человек, в очках, глава капитула августинцев при церкви Санто Спирито, в которой хранились личные библиотеки Петрарки и Боккаччо; Джулиано да Сангалло, создавший проект замечательной виллы в Поджо а Кайано; ехавший в Рим герцог Миланский со своими приближенными; посланник турецкого султана; два кардинала из Испании; члены высоких семейств, правящих в Болонье, Ферраре и Ареццо; ученые, привезшие древние рукописи, трактаты и произведения искусства из Парижа и Берлина; члены флорентийской Синьории; некрасивый, но обходительный Пьеро Содерини, которого Лоренцо готовил на пост главного магистрата Флоренции; эмиссар венецианского дожа; профессора из Болонского университета; богатые флорентинские купцы и их жены: заезжие коммерсанты из Афин, Пекина, Александрии, Лондона. Все они явились сюда, чтобы выразить почтение хозяину. Контессина рассказывала Микеланджело о людях, рассаживающихся за столом. Тут был Деметрис Халкондилес, глава греческой академии, основанной Лоренцо, и редактор первого печатного издания Гомера; Веспасиано да Бистиччи, крупный библиофил, доставлявший редкие манускрипты в библиотеки папы Николая Пятого, Алессандро Сфорца, графа Ворчестера и самих Медичи; английские ученые Томас Линакр и Вильям Грокин, занимавшиеся под руководством Полициано и Халкондилеса; Иоганн Рейхлин, немецкий гуманист, ученик Пико делла Мирандола; монах фра Мариано, для которого Лоренцо по проекту Джулиано да Сангалло выстроил монастырь за пределами ворот Сан Галло; дипломат, привезший весть о внезапной кончине Матиаша Венгерского, восхищавшегося "князем-философом Лоренцо". Пьеро де Медичи, старший сын Лоренцо, и его элегантно одетая жена Альфонсина Орсини немного запоздали, и им пришлось сесть на последние места за одним из длинных столов. Микеланджело заметил, что они были обижены. - Пьеро и Альфонсина не одобряют эти республиканские нравы, - сказала Контессина шепотом. - Они считают, что у нас должен быть такой порядок, при котором на главных местах сидят только Медичи, а уж ниже их пусть рассаживаются плебеи. В столовую вошел второй сын Лоренцо Великолепного, Джованни, со своим двоюродным братом Джулио. На макушке Джованни поблескивала свежевыбритая тонзура, один глаз у него постоянно дергался и мигал. Он был высок ростом, дороден, с тяжелыми чертами лица и пухлым подбородком; от матери он унаследовал светло-каштановые волосы и приятный цвет лица. В Джулио, побочном сыне погибшего брата Лоренцо, было что-то зловещее. Красивый, черноволосый, он зорко оглядывал собравшуюся компанию, не пропуская никого и стараясь понять, в каких отношениях между собой находятся гости. Он примечал всякое обстоятельство, которым мог бы воспользоваться для себя. Последней явилась Наннина де Медичи; ее вел под руку изящный, изысканно одетый мужчина. - Моя тетка Наннина, - шепнула Контессина. - А это ее муж Бернардо Ручеллаи. По словам отца, он хороший поэт, пишет пьесы. Иногда в его саду устраивает свои собрания Платоновская академия. Микеланджело во все глаза разглядывал двоюродного брата своей матери. О том, что Ручеллаи приходятся ему родственниками, Контессине он не сказал. Музыканты заиграли "Коринто" - эта музыка была написана по одной из идиллий Лоренцо. Два лакея, стоявшие у подъемников, стали принимать блюда с угощением. Слуги разносили на тяжелых серебряных подносах речную рыбу. Микеланджело был потрясен, увидев, как один из гостей, моложавый мужчина в многоцветной яркой рубашке, схватил с подноса маленькую рыбку, поднес ее к уху, потом ко рту, сделал вид, что разговаривает с нею, а затем вдруг разрыдался. Все, кто сидел за столом, не спускали с него глаз. Микеланджело обратил недоумевающий взгляд к Контессине. - Это Жако, дворцовый шут. Он здесь напоминает: "Смейся. Будь флорентинцем!" - О чем это ты плачешь, Жако? - спросил Лоренцо шута. - Несколько лет назад мой папаша утонул в Арно. Я и спрашиваю у этой маленькой рыбки, не видала ли она его где-нибудь. А рыбка говорит, что она слишком молода и не встречала моего папашу; советует мне спросить об этом рыбу постарше, может быть, она что-нибудь скажет. Лоренцо, казалось, был доволен. Он сказал: - Дайте Жако большую рыбину, пусть он ее спросит. Все рассмеялись, испытывая некое облегчение; иностранцы, сидевшие за одним столом с Лоренцо, - а эти люди впервые встречались друг с другом и, вероятно, привыкли к совсем иным правилам, - начали беседовать с теми из гостей, кто находился ближе. Микеланджело, не понимавший такого рода веселья и весьма удивленный присутствием шута за столом Лоренцо, тоже почувствовал, что его хмурая недоброжелательность утихает. - Ты что, не любишь посмеяться? - спросила не спускавшая с него глаз Контессина. - Я не привык. Дома у нас никогда не смеются. - Таких людей, как ты, мой учитель-француз называет un homme serieux. Но мой папа тоже серьезный человек; он только считает, что посмеяться очень полезно. Ты сам увидишь, когда поживешь с нами побольше. Речная рыба сменилась жарким. Микеланджело даже не ощущал вкуса пищи, взгляд его был теперь прикован к Лоренцо, который разговаривал то с одним из своих гостей, то с другим. - Неужели Великолепный ведет деловые переговоры все время, пока тянется обед? - Нет, ему просто нравятся эти люди, нравится шум, болтовня и шутки. Но в то же время в голове у него тысяча замыслов, тысяча дел, и, когда он кончает обед и выходит из-за стола, все эти дела оказываются уже решенными. Слуги у подъемников приняли молочных поросят, зажаренных на вертеле, - в пасть каждому поросенку был вставлен цветок розмарина. Появился певец-импровизатор с лирой; перебирая струны, он мастерски пел песню за песней, в которых в язвительном тоне говорилось о самых свежих новостях и событиях, о слухах и сплетнях. После десерта гости вышли прогуляться в просторный зал. Контессина взяла Микеланджело под руку. - Понимаешь ли ты, что это значит - быть другом? - спросила она. - Мне старался растолковать это Граначчи. - У Медичи все друзья, все, кто угодно, - и вместе с тем нет ни одного друга, - тихо сказала она. 2 На следующее утро Микеланджело вышел из дворца вместе с Бертольдо. Воздух был чудесен, небо нежно голубело, камни мостовых напоминали расплавленное золото, словно впитали в себя все флорентинское солнце. Вдали, на холмах Фьезоле, каждый кипарис, каждая вилла и монастырь четко рисовались на серовато-зеленом фоне сливовых рощ и виноградников. Учитель и ученик прошли в дальний угол Садов, где хранились запасные глыбы мрамора. Этот глухой угол был похож на старинное кладбище, мраморные блоки казались здесь поверженными, побелевшими от солнца надгробьями. Когда Бертольдо заговорил, в его бледно-голубых глазах проглянула робость. - Что верно, то верно: я не великий ваятель по мрамору. Но, может быть, обучая тебя, я стану великим учителем. - Ах, какой чудесный кусок мяса! - пылко воскликнул Микеланджело. Услышав это излюбленное среди рабочих каменоломен выражение, Бертольдо улыбнулся. - Фигура, которую ты хочешь высечь, зависит от выбранного блока. Ты должен прежде убедиться, подходящее ли в нем зерно; для этого надо сделать несколько ударов резцом и посмотреть осколки. А чтобы узнать, как идут в блоке жилы, плесни на него воды и вглядись, как она растечется. Крошечные темные пятна на мраморе, пусть даже на самом хорошем, - это вкрапления железа. Если ты ударишь по железной жиле, ты сразу же почувствуешь, потому что она гораздо тверже, чем вся остальная глыба; железо инструмента тут натыкается на железо, которым прошит камень. - Прямо зубы ломит, когда подумаешь об этом. - Каждый раз, когда ты врезаешься шпунтом в мрамор, ты давишь в нем кристаллы. Помятый кристалл - это мертвый кристалл. А мертвые кристаллы губят статую. Ты должен научиться рубить мрамор так, чтобы не разрушать кристаллы. - Когда я буду учиться? Сейчас? - Да нет же, потом. Еще успеешь. Бертольдо рассказывал Микеланджело и о воздушных пузырьках, которые бывают в глыбе мрамора и в результате выветривания становятся пустотами. Снаружи их не распознаешь - нужен известный навык, чтобы угадать, есть они в камне или нет. Это все равно что выбрать яблоко: знаток сразу скажет, что яблоко цельное, без пустот, если оно ровно круглится и поверхность у него гладкая, ничем не попорченная, а гнилое яблоко всегда будет с ямками, безупречной круглоты у него нет. - С мрамором надо обращаться как с человеком: прежде чем начать дело, следует постигнуть его существо, как бы влезть к нему внутрь. Если ты весь изъеден, полон таких воздушных пузырьков, я зря на тебя трачу время. Микеланджело скорчил озорную мальчишескую гримасу, но Бертольдо не обратил на это внимания, а направился в сарай и принес оттуда набор инструментов. - Вот это эакольник. Им устраняют в блоке все лишнее. А вот троянка и скарпель - ими уже высекается форма. Бертольдо тут же объяснил, что, даже освобождая блок от лишнего материала, работать надо ровными, ритмичными ударами и ссекать камень сразу со всех сторон, по окружности. Сам он никогда не работал над какой-нибудь одной деталью, а одновременно над всем изваянием, добиваясь впечатления целостности. Понятно ли это Микеланджело? - Будет понятно, как только вы оставите меня наедине с этим мрамором. Меня больше учат руки, чем уши. - Ну, тогда бросай свои восковые модели. Твой Фавн недурен, но ты высек его вслепую, благодаря одной интуиции. Чтобы достигнуть серьезных результатов, надо знать, что и как ты делаешь. Скульптурная мастерская в Садах была в то же время кузницей и столярной. Здесь, громоздясь по всем углам, хранились брусья, балки, клинья, деревянные коалы, рамы, пилы, молотки, стамески. Пол, для прочности упора, был зацементирован. Рядом с горном стояли бруски недавно привезенного шведского железа: Граначчи закупил их только вчера с тем, чтобы Микеланджело мог изготовить себе полный набор резцов. Бертольдо велел ему разжечь в горне огонь: на дрова здесь шел каштан - из каштана получался лучший уголь, дающий ровный и сильный жар. - А я знаю, как закалять инструменты для работы со светлым камнем, - сказал Микеланджело. - Меня научили Тополино. Когда огонь разгорелся, Микеланджело, чтобы усилить тягу, тронул крышку вентилятора, в котором вращалось металлическое колесико. - Достаточно, - командовал Бертольдо. - Постучи-ка этими шведскими брусками друг о друга, и ты убедишься, что они звенят, как колокол. Бруски оказались великолепными, за исключением одного, который тут же отбросили. Огонь в горне запылал вовсю, и Микеланджело начал делать свой первый набор инструментов. Он хорошо помнил: "Тот, кто не сам готовит себе инструмент, тот не сам высекает и статую". Время летело незаметно. Ни Бертольдо, ни Микеланджело не прерывали работу даже на обед. Только когда наступили сумерки, Бертольдо почувствовал, что он очень утомлен; лицо его сделалось пепельно-серым. Он пошатнулся, чуть было не упал, но Микеланджело подхватил его на руки и отнес в павильон. Бертольдо показался ему удивительно легким, легче брусочка шведского железа, который они ковали. Дотащив учителя до павильона, Микеланджело бережно усадил его в кресло. - Ну зачем я позволил вам столько работать? - упрекал он себя. На худых щеках Бертольдо появился слабый румянец. - Мало уметь обращаться с мрамором; надо, чтобы в твою кровь и плоть вошло и железо. Утром Микеланджело поднялся затемно и, стараясь не разбудить Бертольдо, потихоньку вышел на улицу: ему хотелось прийти в Сады на рассвете. Он знал, что только первые утренние лучи солнца заставляют мрамор рассказать о себе всю правду. Пронизывая мрамор, они делают его почти прозрачным: безжалостно раскрываются и проступают все его жилы, все полости, все пороки. Чего не выявит в камне испытующее раннее солнце, того не разгадать уже ни днем, ни вечером. Он переходил от глыбы к глыбе, постукивал по ним молотком. Хорошие, без пороков, блоки звенели, как колокол, блоки с изъяном издавали глухой звук. У одного камня, давно валявшегося под открытым небом, поверхность была шероховатая, грубая. С помощью резца и и молотка Микеланджело стесал эту тусклую пелену, под которой сиял чистотой молочно-белый мрамор. Желая проследить, куда ведет в нем одна жила, Микеланджело покрепче зажал в руке молоток и ловко отколол углы камня. Теперь ему камень очень нравился: взяв уголь, он нарисовал на нем голову - бородатого старца. Затем подтащил скамью, сел на нее, сжимая камень коленями, и вновь взялся за молоток и шпунт. Всем своим телом он прилаживался к ритму ударов. С каждым осколком, отлетающим от блока, движения Микеланджело обретали все большую свободу. Камень отдавался ему, шел навстречу; Микеланджело и инструмент были теперь как бы единым целым. Руки его делались все проворнее и сильнее. Железо резца, которое он стискивал ладонями, будто облекало их в прочный панцирь. Он ощущал себя несокрушимо крепким. "Торриджани любит чувствовать в своих руках оружье, - думал он, - Сансовино - плуг, Рустичи - шерстистую шкуру собаки, Баччио - женское тело, а я испытываю наивысшее счастье, когда между моих колен зажата глыба мрамора, а в руках у меня - молоток и резец". Белый мрамор - это душа мироздания, чистейшая сущность, сотворенная господом; это не просто символ бога, а отблеск его лика, средство, которым господь являет себя. Только господня рука способна создать эту благородную красоту. Микеланджело ощутил себя частью той белоснежной чистой плоти, которая сияла перед ним, он безраздельно сливался с нею. Он вспомнил, как Бертольдо цитировал слова Донателло: "Скульптура - это искусство убрать с обрабатываемого материала все лишнее, сводя его к той форме, которую замыслил художник". Но разве не столь же мерно и то, что скульптор не может навязать свой замысел мрамору, если этот замысел ему не под стать? Микеланджело чувствовал, что даже при самых честных намерениях скульптор не добьется решительно ничего, если пойдет наперекор природе камня. Никогда скульптор не будет таким властителем своей судьбы, каким "является" живописец. Живопись - искусство гибкое, там всегда можно уклониться от препятствия, обойти его. Мрамор - эта сама прочность. Скульптор, имеющий дело с мрамором, обязан подчиниться непререкаемой дисциплине сотрудничества. Камень и человек здесь сливаются воедино. Они должны разговаривать друг с другом. Что касается Микеланджело, то для него нет ничего выше, как чувствовать мрамор, осязать его. Вкус, зрение, слух, обоняние - ничто не может доставить ему такую радость, как именно это всепоглощающее чувство. Он уже срезал всю внешнюю оболочку блока. Теперь он врубался в сердцевину камня, открыл наготу его, как выражается Библия. Это был акт творения, и он требовал напора, проницательности, требовал того пыла и трепета, который, нарастая, завершается неотвратимым бешеным взлетом, полным обладанием. Это был акт любви, безраздельное слияние: обручение брезживших в его сознании образов с природными формами мрамора; творец как бы изливал семя, из которого вырастало живое произведение искусства. Бертольдо вошел в мастерскую и, увидя Микеланджело за работой, воскликнул: - Нет, нет, ты делаешь все не так. Оставь это, брось сейчас же... Так работают одни любители. Сквозь стук молотка Микеланджело еле слышал голос Бертольдо и не сразу сообразил, кто и зачем его тревожит: он по-прежнему методично и мерно действовал своей троянкой. - Микеланджело! Ты пренебрегаешь всеми правилами. Микеланджело, словно оглохнув, не обращал на учителя внимания, когда Бертольдо в последний раз взглянул на своего ученика, тот прокладывал борозду в камне с такой отвагой, будто перед ним был не мрамор, а фруктовое желе. Учитель удивленно покачал головой: - Это как извержение Везувия - его не остановишь. 3 Вечером он вымылся в ушате горячей воды, которая была приготовлена для него в маленькой комнате в конце коридора, надел темно-синюю рубашку и рейтузы и вместе с Бертольдо пошел на ужин в кабинет Лоренцо. Он волновался. О чем он там будет говорить? Ведь Платоновская академия слыла интеллектуальным центром Европы, университетом и печатней, источником всей литературы, исследовательницей мира - она поставила своей целью превратить Флоренцию во вторые Афины. Если бы он только слушал своего учителя Урбино, когда тот читал ему древнегреческие манускрипты! В камине потрескивал огонь, бронзовые лампы на письменном столе Лоренцо струили теплый свет, во всем чувствовалась приятная атмосфера содружества. К невысокому столу было придвинуто семь стульев. Полки с книгами, греческие рельефы, ларцы с камеями и амулетами придавали комнате уют и интимность. Ученые встретили его просто, без всяких церемоний и снова заговорили о сравнительных достоинствах медицины и астрологии как науки, тем самым дав Микеланджело возможность хорошенько вглядеться во всех четырех собеседников, считавшихся выдающимися умами Италии. Марсилио Фичино, которому было теперь пятьдесят семь лет, основал Платоновскую академию для Козимо, деда Лоренцо. Эго был тщедушный, невысокий человек, страдающий ипохондрией; несмотря на недуги, он перевел всего Платона и стал живым справочником по древней философии; изучив и многое переведя из мудрости египтян, он проштудировал затем всех древних мыслителей от Аристотеля и александрийцев до последователей Конфуция и Зороастры. Отец готовил его к врачебному поприщу, поэтому Фичино был хорошо осведомлен в естественных науках. Он способствовал появлению книгопечатания во Флоренции. Его собственные труды славились по всей Европе, ученые многих стран ехали к нему послушать лекции. В своей прекрасной вилле в Кареджи, которую для него по приказу Козимо построил Микелоццо и которой распоряжались теперь его племянницы, он зажег негасимую лампаду перед бюстом Платона. Он пытался канонизировать Платона как "самого лучшего из учеников Христа" - это было одновременно и ересью, и извращением истории, за что Рим едва не отлучил его от церкви. Племянницы Фичино ядовито говорили про него: "Он может прочитать наизусть целый диалог из Платона, но вечно забывает, где оставил свои домашние туфли". Затем Микеланджело обратил свое внимание на Кристофоро Ландино. Ландино исполнилось шестьдесят шесть лет, когда-то он был еще наставником отца Лоренцо. Пьеро Подагрика. Впоследствии учитель самого Лоренцо, блестящий писатель и лектор, он способствовал освобождению умов флорентинцев от оков догмы и ратовал за применение научных знаний в жизни. Когда-то он играл роль доверенного секретаря Синьории, был опытным политиком и главой кружка ближайших сторонников Медичи при всех трех правителях. Выдающийся знаток творчества Данте, он снабдил своим комментарием первое издание "Божественной комедии", напечатанное во Флоренции. Всю жизнь он занимался преимущественно изучением разговорного итальянского языка. Почти единоличными своими стараниями он превратил его из презираемого наречия в уважаемый, полноправный язык, переведя на него сочинения Плиния, Горация, Вергилия. Во Флоренции был широко известен выдвинутый им революционный девиз: "Самым законным основанием для действия является высокая идея и знание". В лице Лоренцо он видел героя Платоновой республики: "Идеальный правитель города - это ученый". На краешке жесткого кожаного кресла сидел, нахохлившись, Анджело Полициано. Ему было всего тридцать шесть лет: недруги Лоренцо говорили, что правитель держит его при себе с той целью, чтобы казаться рядом с ним непригляднее. Однако все считали Полициано самым удивительным из ученых: десяти лет он опубликовал свои сочинения на латинском языке, а двенадцати был приглашен во флорентинскую общину ученых, где с ним занимались Фичино, Ландино и те греческие ученые, которых призвали Медичи во Флоренцию. В шестнадцать лет он перевел несколько песен Гомеровой "Илиады"; Лоренцо взял его во дворец и назначил учителем своих сыновей. Один из самых безобразных по внешности мужчин, он владел таким прозрачным и ясным стилем, какого не было ни у одного поэта со времен Петрарки; его "Стансы для турнира" - пространная поэма, прославлявшая турнирные успехи младшего брата Лоренцо Джулиано Медичи, павшего жертвой заговора Пацци, - стали образцовым произведением итальянской поэзии. Взгляд Микеланджело остановился теперь на самом молодом и самом красивом из присутствующих - на двадцатисемилетнем Пико делла Мирандола. Этот человек читал и писал на двадцати двух языках. Собратья-ученые поддразнивали его, говоря: "Пико не выучил двадцать третий язык только потому, что не мог отыскать такого". Пико делла Мирандола прозвали "великим мужем Италии"; добродушную и искреннюю натуру ученого не извратила даже его редкая красота - мягкие золотистые волосы, глубокие синие глаза, безупречно белая кожа, стройная фигура. "Прекрасный и милый" - так отзывались о нем флорентинцы. Пико делла Мирандола считал, что все человеческое знание представляет собой нечто целостное и еди