днями он сидел у себя в комнате и писал Кэй письма, полные страсти и мольбы. Прошло несколько недель, прежде чем он понял, что она даже не читает этих писем. Почти ежедневно писал он и брату Тео, которому поверял все свои тайны, борясь против собственных сомнений и защищаясь от дружных нападок родителей и преподобного Стриккера. Он мучился, мучился жестоко и не всегда умел скрыть это. Мать с жалостливым лицом говорила ему утешительные слова. - Винсент, - сказала она однажды, - ты бьешься головой о каменную стену. Дядя Стриккер говорит, что она отказала наотрез. - Мне плевать на то, что говорит дядя. - Милый мой, но она сама сказала это дяде. - Сказала, что не любит меня? - Да, таково ее последнее слово. - Ну, насчет этого мы еще посмотрим. - Но тебе не на что надеяться, Винсент. Дядя Стриккер говорит, что если бы Кэй и любила тебя, она бы все равно не согласилась выйти за тебя, раз ты не зарабатываешь тысячу франков в год. А ты сам знаешь, до этого тебе далеко. - Ах, мама, кто любит, тот живет, кто живет, тот работает, а кто работает, тот не остается без хлеба. - Все это очень мило, золотой мой, но Кэй выросла в роскоши. У нее всегда все было самое лучшее. - И тем не менее она сейчас не очень-то счастлива. - Вы оба такие чувствительные, что если бы вы поженились, было бы одно горе: бедность, голод, холод, болезни. Ты же знаешь, что отец не даст тебе ни франка. - Я уже испытал все эти напасти, мама, меня они не пугают. При всем том нам гораздо лучше будет вместе, чем порознь. - Но, дитя мое, ведь Кэй не любит тебя! - Мне бы только поехать в Амстердам, и уверяю тебя, она согласится. То, что он не может поехать к любимой женщине, не может заработать ни франка на билет, Винсент воспринимал как одну из petites miseres de la vie humaine [мелких горестей человеческой жизни (фр.)]. Собственное бессилие приводило его в ярость. Ему было двадцать восемь лет; вот уже двенадцать лет как он упорно трудился, отказывая себе во всем, кроме самого необходимого, и все же он никакими стараниями не мог достать даже ту ничтожную сумму, которая нужна на билет до Амстердама. Винсент подумывал о том, чтобы пройти пешком сто километров, но это значило, что он появится в Амстердаме грязный, голодный и оборванный. Его ничуть не смущали трудности, но войти в дом преподобного Стриккера в таком же виде, в каком он явился к Питерсену, - нет, это немыслимо! Хотя Винсент утром отправил Тео длинное письмо, он в тот же день написал ему вновь. "Дорогой Тео! Мне очень нужны деньги на поездку в Амстердам. Пусть даже только на билет. Посылаю тебе несколько рисунков; напиши, почему их не покупают и что надо сделать, чтобы их можно было продать. Я должен заработать денег, съездить к ней и дознаться, что значит это "Нет, никогда, никогда". Через несколько дней Винсент почувствовал новый прилив сил. Любовь придала ему решимости. Он подавил в себе все сомнения и твердо верил теперь, что стоит ему повидаться с Кэй, и он сумеет раскрыть ей глаза, заставит ее понять его душу и вместо слов "Нет, никогда, никогда" услышит: "Да, навсегда, навсегда!" Он с новым рвением принялся за работу; и хотя он чувствовал, что его руке еще недостает твердости и мастерства, в нем жила непреоборимая уверенность, что время поможет ему добиться своего и в работе, и в любви к Кэй. На другой день он написал откровенное письмо преподобному Стриккеру. Он ничего не смягчал и усмехался при мысли о том, что скажет дядя, читая это письмо. Отец запретил Винсенту писать Стриккеру - в доме вот-вот могла разразиться настоящая буря. Теодор считал, что главное в жизни - это послушание и строгое соблюдение приличий; о порывах человеческой души он не хотел и слышать. Если сын не может ужиться с родителями, то виновен только он, но не родители. - А все эти французские книжки, которых ты начитался, - сказал Теодор за ужином. - Если водишь компанию с ворами и убийцами, можно ли ожидать, что ты станешь послушным сыном и порядочным человеком? Винсент поднял глаза от томика Мишле и посмотрел на отца с кротким удивлением. - С ворами и убийцами? По-твоему, Виктор Гюго и Мишле воры? - Нет, но они только и пишут о всяких жуликах. Их книги исполнены зла. - Глупости, отец. Мишле чист, как Библия. - Довольно богохульствовать в моем доме, молодой человек! - яростно крикнул Теодор, приходя в негодование. - Все эти книги аморальны. Французские идеи тебя и погубили. Винсент встал, обошел вокруг стола и, положил перед отцом "Любовь и женщину". - Я знаю, как тебя переубедить, - сказал он. - Прочитай сам хоть несколько страничек. Вот увидишь, тебе понравится. Мишле стремится только помочь нам преодолеть трудности и мелкие невзгоды. Теодор швырнул книгу на пол с видом праведника, отметающего зло. - Не стану я читать твои книги! - зарычал он. - У тебя был дед, он один во всем роду Ван Гогов заразился французскими идеями, а потом стал пьяницей! - Mille pardons [тысяча извинений (фр.)], отец Мишле, - бормотал Винсент, поднимая книгу с пола. - Позволь тебя спросить, почему это ты называешь Мишле отцом? - холодно произнес Теодор. - Хочешь оскорбить меня? - У меня и в мыслях этого не было, - возразил Винсент. - Но должен сказать прямо, что если мне понадобится совет, я скорее попрошу его у Мишле, чем у тебя. Так будет гораздо вернее. - О Винсент, - взмолилась мать, - зачем говорить такие вещи? Отчего ты хочешь порвать с семьей? - Да, именно это он и делает, - громогласно заявил отец. - Он хочет порвать с семьей. Винсент, ты ведешь себя бесстыдно... Уходи из моего дома на все четыре стороны. Винсент поднялся к себе и сел на кровать. Сам не зная почему, он всегда после тяжелого удара садился не на стул, а на кровать. Он оглядел стены, на которых висели его рисунки - землекопы, сеятели, мастеровые, швея, кухарки, лесорубы, копии из учебника Хейке. Да, он добился кое-каких успехов. Он явно продвинулся вперед. Но он сделал в Эттене еще далеко не все, что надо бы сделать. Мауве сейчас в Дренте и возвратится не раньше будущего месяца. Уезжать из Эттена Винсенту не хотелось. Здесь удобно работать; в любом другом месте жизнь потребует от него гораздо больших затрат. Нужно время, чтобы преодолеть неуклюжую тяжеловесность рисунка и уловить истинный дух брабантцев, - тогда можно будет и уехать. Отец гонит его из дома, он, можно сказать, проклял его. Но все это сказано в гневе. Ну, а что, если отец сказал то, что действительно думает?.. Неужто он такой дурной человек, что его надо гнать из отчего дома? Наутро он получил сразу два письма. Одно было от преподобного Стриккера - ответ на заказное письмо Винсента. К письму была приложена записка его супруги. Оба они, весьма нелестно отзываясь о прошлом Винсента, сообщали, что Кэй любит другого, человека с большими средствами, и просили Винсента немедля отказаться от нелепых притязаний на их дочь. "Да, видно, более безбожных, черствых и суетных людей, чем церковники, нет на всем свете", - сказал себе Винсент, комкая в кулаке письмо Стриккера с такой яростью, словно в его руках был сам преподобный пастор. Второе письмо было от Тео. "Рисунки твои очень выразительны. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы их продать. А пока прилагаю двадцать франков на поездку в Амстердам. Желаю тебе удачи, старина". 8 Когда Винсент вышел из Центрального вокзала, уже спускались сумерки. Он быстро зашагал по Дамраку к площади Дам, миновал королевский дворец, почтамт и очутился на Кейзерсграхт. Был час, когда из всех магазинов и контор валом валили продавцы и служащие. Он пересек Сингел и остановился на мосту Херенграхт, глядя, как внизу, на барже, груженной корзинами цветов, люди, сидя за столом, закусывают хлебом с селедкой. Он повернул направо по Кейзерсграхт и, пройдя вдоль длинной шеренги узеньких фламандских домиков, оказался у каменной лестницы с черными перилами: тут жил преподобный Стриккер. Винсент вспомнил, как он, приехав в Амстердам, впервые вошел в этот дом, и ему подумалось, что есть на свете города, где человек обречен на вечные неудачи. Идя по Дамраку и через центр города, Винсент спешил изо всех сил, теперь же, когда цель была достигнута, его охватил страх и неуверенность. Он поднял голову и увидел, что железный крюк над чердачным окном торчит, как и прежде. Какое удобство для человека, который вздумает повеситься, - усмехнулся про себя Винсент. Он перешел широкую улицу, вымощенную красным кирпичом, и остановился, глядя на канал. Он знал, что не позже чем через час решится его судьба. Если ему только удастся повидать Кэй, поговорить с нею, все будет хорошо. Но ключ от входной двери у ее отца. А преподобный Стриккер может просто не впустить его в дом. По каналу медленно ползла против течения груженная песком баржа, готовясь встать на ночь на якорь. На темной груде песка, в тех местах, где поработала лопата, желтели влажные впадины. Винсент с праздным любопытством заметил, что на барже нет обычных веревок для белья, протянутых от носа до кормы. Худой, костлявый человек наваливался грудью на шест, с трудом делал несколько шагов, и неуклюжая лодка скользила вперед из-под его ног. На корме, неподвижная, как камень, сидела женщина в грязном переднике, - вытянув за спиной руку, она правила грубым рулем. Маленький мальчик, девочка и вывалявшаяся в грязи собака стояли на крыше рубки и тоскливо глядели на дома, тянувшиеся вдоль Кейзерсграхт. Винсент поднялся по каменным ступеням и позвонил. Спустя несколько минут на звонок вышла служанка. Она взглянула на стоявшего в тени Винсента, узнала его я загородила собой дверь. - Преподобный Стриккер дома? - спросил Винсент. - Нет. Он ушел. - Видимо, она получила соответствующее распоряжение. Винсент услышал в комнатах голоса. Решительным движением он оттолкнул горничную. - Пустите! - сказал он. Девушка вцепилась в Винсента сзади, пытаясь удержать его. - Они обедают! - негодующе закричала она. - Туда нельзя! Пройдя длинную прихожую, Винсент вошел в столовую. Он успел заметить, как в дверях мелькнуло знакомое черное платье. За столом сидели преподобный Стриккер, тетя Виллемина и двое младших детей. Приборов было пять. Перед стулом, косо сдвинутым в сторону, стояла тарелка с жареной телятиной, картофелем и бобами в стручках. - Я не могла удержать его, - сказала горничная. - Он ворвался силой. На столе стояли два серебряных подсвечника с большими белыми свечами. Висевший на стене портрет Кальвина в желтоватом мерцании свечей казался жутким. В полутьме на резном буфете блестел серебряный сервиз, а рядом Винсент увидел узкое окно, у которого он впервые разговаривал с Кэй. - Вот как, Винсент, - сказал дядя. - Видно, манеры у тебя не улучшаются. - Я хотел бы поговорить с Кэй. - Ее нет дома. Она в гостях. - Она сидела вот здесь, когда я позвонил. Она обедала с вами. Стриккер повернулся к жене: - Выведи детей из комнаты. Затем он сказал: - Ну, Винсент, ты причинил нам массу неприятностей. Теперь не только у меня, но и у всей нашей семьи лопнуло всякое терпение. Мало того, что ты бродяга, лентяй, грубиян, ты еще и неблагодарный негодяй. Да как тебе в голову пришло влюбиться в мою дочь? Это неслыханное оскорбление! - Позвольте мне повидаться с Кэй, дядя Стриккер. Я должен с ней поговорить. - Кэй не хочет с тобой говорить. Ты больше никогда ее не увидишь. - Она так сказала? - Да. - Я вам не верю. Стриккер был поражен как громом. Никто еще не обвинял его во лжи с тех пор, как он принял духовный сан. - Как ты смеешь говорить, что я лгу! - Я не поверю вам, пока не услышу это из ее собственных уст. Да и тогда не поверю. - Неблагодарный! И зачем только я тратил на тебя время и деньги, когда ты жил в Амстердаме! Винсент устало опустился на стул, где недавно сидела Кэй, и положил обе руки на край стола. - Дядя, выслушайте меня. Докажите, что даже у человека, облеченного в духовный сан, под тройной кольчугой из стали все же бьется человеческое сердце. Я люблю вашу дочь. Люблю до безумия. Каждую минуту я думаю и тоскую о ней. Вы служите господу богу, так во имя бога окажите же мне милость. Не будьте столь жестоки. Конечно, я пока ничего не достиг, но подождите немного, я добьюсь успеха. Позвольте доказать ей, как я ее люблю. Я заставлю ее понять, что она должна полюбить меня. Вы ведь и сами любили когда-то, дядя, вы знаете, как страдает и мучается человек. Я весь истерзан: дайте мне попытать счастья хоть раз. Дайте возможность завоевать ее любовь - вот все, о чем я прошу. Я не могу больше жить в тоске и одиночестве! Преподобный Стриккер смерил его взглядом и сказал: - Неужели ты такой трус и слюнтяй, что не можешь совладать с собой? Так и будешь выть и скулить всю жизнь? Винсент в бешенстве вскочил со стула. От его кротости теперь не осталось и следа. Он ударил бы священника, если бы их не разделял широкий стол с двумя серебряными подсвечниками, в которых горели высокие свечи. В комнате воцарилась напряженная тишина; Стриккер и Винсент смотрели друг другу прямо в глаза, в которых вспыхивали злобные искры. Винсент не знал, сколько времени это длилось. Он поднял руку и положил ее на стол рядом с подсвечником. - Позвольте поговорить с ней, - сказал он. - Я буду говорить ровно столько, сколько продержу свою руку в огне этой свечи. Повернув руку тыльной стороной к свече, он сунул ее в огонь. В комнате сразу стало темнее. Рука Винсента быстро почернела от копоти. Через несколько мгновений она стала ярко-красной. Винсент не дрогнул, не отвел взгляда от лица Стриккера. Прошло пять секунд. Десять. Кожа на руке вздулась волдырями. Глаза пастора были полны ужаса. Казалось, его хватил паралич. Несколько раз он пытался заговорить, шевельнуться, но не мог сделать этого. Беспощадный, пронизывающий взгляд Винсента словно пригвоздил его к месту. Прошло пятнадцать секунд. Волдыри на коже потрескались, но рука даже не дрогнула. Преподобный Стриккер, придя наконец в чувство, судорожно дернулся и изо всех сил закричал: - Ты совсем спятил! Идиот! Он ринулся вперед, выхватил из-под руки Винсента свечу и ударом кулака погасил ее. Затем, нагнувшись над столом, он торопливо задул и вторую свечу. Комната погрузилась во мрак. Стриккер и Винсент, упираясь ладонями в стол, стояли в полной темноте, но все же видели друг друга до ужаса ясно. - Ты сумасшедший! - орал пастор. - Кэй презирает тебя, презирает всей душой! Убирайся из этого дома и не смей больше сюда приходить! - Винсент медленно побрел по темной улице и опомнился, только когда вышел на окраину города. Заглянув в мертвый, заброшенный канал, он ощутил знакомый запах стоячей воды. Газовый фонарь на углу тускло осветил его левую руку - какой-то инстинкт рисовальщика не дал ему сунуть в огонь правую, - и он увидел, что на руке чернеет огромная язва. Он перешел множество узких каналов, вдыхая еле ощутимый запах давно забытого моря. В конце концов он оказался близ дома Мендеса да Коста. Он присел на берегу, бросил горсть камешков в плотное зеленое покрывало кроса, устилавшего канал. Галька шлепнулась в крое так мягко, словно под ним не было воды. Кэй ушла из его жизни. Эти слова: "Нет, никогда, никогда", - вырвались тогда из самой глубины ее души. Теперь они уже стали не ее, а его словами. Он без конца повторял их про себя, он говорил: "Нет, никогда, никогда ты не увидишь ее. Никогда не услышишь ты ее ласковый голос, не сможешь любоваться улыбкой в ее глубоких синих глазах, не ощутишь своей щекой теплоту ее тела. Никогда не знать тебе любви, ее нет, нет даже в те краткие мгновения, когда твоя плоть горит в горниле страданий!" Невыносимая, безысходная боль подступила к горлу. Он зажал себе рот, чтобы не закричать, - пусть Амстердам и весь мир никогда не узнают о том, что он предстал перед судом и был признан недостойным. Губы его ощутили лишь горький, как полынь, пепел неутоленного желания. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГААГА 1 Мауве был еще в Дренте. Винсент обошел весь квартал, прилегающий к Эйлебоомен, и около вокзала Рэйн снял комнатушку за четырнадцать франков в месяц. Мастерская - пока в нее не вселился Винсент, она называлась просто комнатой - была довольно просторная, с нишей, в которой можно было готовить еду, и большим окном, выходившим на юг. В углу стояла низенькая печка, длинная черная труба которой уходила в стену под самым потолком. Обои были чистые, светло-серые; в окно Винсент мог видеть хозяйский дровяной склад, за ним зеленый луг и широкие полосы дюн. Дом стоял на Схенквег, окраинной улице Гааги, за которой к юго-востоку сразу открывались луга. Крыша его была закопчена паровозами, постоянно грохочущими у вокзала Рэйн. Винсент купил прочный кухонный столик, два простых стула, одеяло и, укрываясь им, спал прямо на полу. Эти затраты, вконец истощили его денежные ресурсы, но близилось первое число, когда Тео должен был прислать ему очередные сто франков. Январская стужа не позволяла работать на воздухе, а так как денег на модель у Винсента не было, то ему оставалось лишь сидеть сложа руки и ждать приезда Мауве. Наконец Мауве вернулся домой на Эйлебоомен. Винсент не замедлил явиться к нему в мастерскую. Мауве с жаром трудился над большим полотном, волосы прядями рассыпались у него по лбу и падали на глаза. Он начал главную работу этого года - картину, предназначенную для Салона, замыслив изобразить, как на побережье Схевенингена лошади вытаскивают из воды рыбачий баркас. Мауве и его жена Йет были уверены, что Винсент не приедет в Гаагу: они знали, что чуть ли не каждого человека в тот или иной период жизни охватывает смутное желание стать художником. - Значит, ты все-таки приехал, Винсент. Ну что ж, прекрасно. Мы сделаем из тебя художника. Ты нашел себе квартиру? - Да, я живу на Схенквег, в доме сто тридцать восемь, сразу же за вокзалом Рэйн. - Ну, это совсем рядом. Как у тебя с деньгами? - Денег маловато, особенно не разгуляешься. Я купил стол и пару стульев. - И кровать, - подсказала Йет. - Нет, я сплю на полу. Мауве что-то шепнул Йет, она вышла и через минуту принесла бумажник. Мауве вынул оттуда сотню гульденов. - Возьми-ка эти деньги, Винсент, потом отдашь, - сказал он. - Купи себе кровать; по ночам надо хорошенько высыпаться. За комнату ты уплатил? - Нет еще. - Ну так уплати, и делу конец. Как там со светом? - Свету сколько угодно, хотя окно у меня только одно. К сожалению, выходит оно на юг. - Это плохо, тут надо что-то придумать. Иначе освещение модели будет меняться каждые пятнадцать минут. Обязательно купи занавеси. - Мне бы не хотелось брать у вас деньги, кузен Мауве. Достаточно того, что вы согласны учить меня. - Пустяки, Винсент. Обзаводиться хозяйством приходится один раз в жизни. Так что в конечном счете дешевле всего купить собственную мебель. - Да, пожалуй, это так. Надеюсь, что скоро мне удастся продать несколько рисунков, и тогда я верну вам долг. - Терстех тебе поможет. Он покупал мои картины, когда я только еще учился писать. Но тебе надо начинать работать акварелью и маслом. Рисунки карандашом не находят сбыта. При всей грузности Мауве движения у него были нервные и стремительные. Выставив одно плечо вперед, он порывисто бросался к тому, что его в тот миг привлекало. - Винсент, - сказал он, - вот этюдник, а в нем акварельные и масляные краски, кисти, палитра, мастихин, лак и скипидар. Дай-ка, я тебя научу держать палитру и стоять у мольберта. Он показал Винсенту несколько технических приемов. Винсент усвоил их очень быстро. - Отлично! - воскликнул Мауве. - Я думал, ты туповат, но теперь вижу, что ошибался. Можешь приходить сюда каждое утро и писать акварелью. Я попрошу, чтобы тебя приняли в "Пульхри", там ты сможешь несколько раз в неделю по вечерам рисовать модель. Кроме того, ты познакомишься там с художниками. А когда начнешь продавать свои вещи, станешь полноправным членом клуба. - Да, мне очень хочется рисовать модель. Я постараюсь нанять натурщицу, чтобы работать каждый день у себя дома. Нужно только научиться как следует рисовать человеческую фигуру, все остальное придет само. - Это верно, - согласился Мауве. - Труднее всего справиться с фигурой, но когда ты этого добился, деревья, коровы и закаты даются уже совсем легко. Художники, которые пренебрегают фигурой, делают это потому, что чувствуют свое бессилие. Винсент купил кровать и занавеси для окна, уплатил за комнату и развесил на стенах свои брабантские рисунки. Он знал, что продать их не удастся, и прекрасно видел теперь все свои промахи, но в этих набросках чувствовалось нечто от самой природы, и сделаны они были с истинной страстью. Винсент не мог бы сказать, в чем эта страсть проявлялась и откуда она шла; он даже не знал ей истинной цены, пока не подружился с Де Боком. Де Бок оказался обаятельным человеком. Он был хорошо воспитан, обладал прекрасными манерами и постоянным доходом. Образование он получил в Англии. Винсент познакомился с ним у Гупиля. Де Бок был полной противоположностью Винсента: к жизни он относился легко, все воспринимал спокойно и беспечно, характер у него был мягкий. Рот у него был узенький, не шире, чем крылья ноздрей. - Не зайдете ли ко мне на чашку чая? - предложил он Винсенту. - Я показал бы вам кое-какие свои работы. Мне кажется, я как бы обрел новое чутье с тех пор, как Терстех стал продавать мои картины. Мастерская Де Бока была в Виллемс-парке, самом аристократическом квартале Гааги. Стены в ней были задрапированы светлым бархатом. В каждом углу стояли удобные диваны с мягкими подушками; были тут и столики для курения, и шкафы, полные книг, и настоящие восточные ковры. Вспоминая убожество своей мастерской, Винсент чувствовал себя нищим пустынником. Де Бок зажег газовую горелку под русским самоваром и велел экономке принести печенья. Потом он вынул из стенного шкафа картину и поставил ее на мольберт. - Это моя последняя вещь, - сказал он. - Не угодно ли сигару, пока вы будете смотреть? Быть может, картина от этого станет лучше, как знать? Он говорил шутливым, непринужденным тоном. С тех пор как Терстех открыл и оценил Де Бока, художник стал необычайно самоуверен. У него не было сомнений, что Винсенту картина понравится. Взяв в руки длинную русскую папиросу, - пристрастием к этим папиросам он был известен на всю Гаагу - Де Бок закурил и стал следить за выражением лица Винсента. Окутанный голубым дымком дорогой сигары, Винсент рассматривал полотно. Он понимал, что Де Бок переживает теперь ту ужасную минуту, когда художник впервые открывает свое творение для чужих глаз и, волнуясь, ждет, что о нем скажут. А что сказать об этой картине? Пейзаж недурен, но и не слишком хорош. В картине много от характера самого Де Бока: она легковесна. Винсент вспомнил, как он злился и заболевал от огорчения, когда какой-нибудь юный выскочка осмеливался свысока отозваться о его работе. Хотя картина Де Бока была из тех, которые можно охватить одним взглядом, Винсент долго смотрел на нее. - Вы неплохо чувствуете пейзаж, Де Бок, - промолвил он. - И прекрасно знаете, как придать ему очарование. - О, благодарю, - сказал польщенный Де Бок, принимая этот отзыв за комплимент. - Прошу вас, чашечку чая. Винсент схватил чашку обеими руками, боясь расплескать чай на дорогой ковер. Де Бок подошел к самовару и налил чаю себе. Винсенту ужасно не хотелось говорить о картине Де Бока. Ему нравился этот человек, и он дорожил его дружбой. Но в Винсенте восстал честный художник, и он не мог удержаться. - Есть одна штука в вашем пейзаже, которая, пожалуй, мне не очень нравится. Де Бок взял из рук экономки поднос и сказал: - Ешьте печенье, мой друг. Винсент отказался, не представляя себе, как можно держать на коленях чашку с чаем и одновременно есть печенье. - Что же вам не понравилось? - спокойно спросил Де Бок. - Человеческие фигуры. Они кажутся неестественными. - А знаете, - признался Де Бок, удобно разлегшись на диване, - я частенько подумывал о том, чтобы заняться как следует фигурой. Но, кажется, это мне не дано. Я брал модель и усердно работал по нескольку дней, а потом вдруг бросал ее и переходил к какому-нибудь интересному пейзажу. В конце концов ведь моя стихия - именно пейзаж, так стоит ли мне слишком много возиться с фигурой - как вы полагаете? - Когда я работаю над пейзажами, - ответил Винсент, - я стараюсь внести в них что-то от человеческой фигуры. Вы опередили меня на много лет, кроме того, вы признанный художник. Но разрешите по-дружески высказать вам одно критическое замечание? - Буду очень рад. - Вот что я вам скажу: вашей живописи недостает страсти. - Страсти? - переспросил Де Бок и, потянувшись со своей чашкой к самовару, хитро покосился на Винсента одним глазом. - Какую же из множества страстей вы имеете в виду? - Это не так легко объяснить. Но ваше отношение к предмету несколько туманно. На мой взгляд, его надо бы выражать более энергично. - Но, послушайте, старина, - сказал Де Бок, вставая с дивана и внимательно поглядев на одно из своих полотен. - Не могу же я выплескивать свои чувства на холсты только потому, что этого требует публика! Я пишу то, что вижу и чувствую. А если я не чувствую никакой страсти, то как я придам ее своей кисти? Ведь страсть в зеленной лавке на вес не купишь! После визита к Де Боку собственная мастерская показалась Винсенту жалкой и убогой, но он знал, что взамен роскоши у него есть кое-что другое. Он задвинул кровать в угол и спрятал подальше всю свою кухонную утварь - ему хотелось, чтобы комната имела вид мастерской, а не жилого помещения. Тео еще не прислал денег, но у Винсента пока оставалось кое-что от тех ста гульденов, которые дал ему Мауве. Он потратил их на натуру. Вскоре к нему пришел и сам Мауве. - Я добрался до тебя всего-навсего за десять минут, - сказал он, оглядывая комнату. - Да, здесь неплохо. Конечно, лучше бы окно выходило на север, но ничего и так. Теперь люди перестанут считать тебя дилетантом и лодырем. Ты, я вижу, рисовал сегодня модель? - Да. Я рисую модель каждый день. Это обходится недешево. - Но в конце концов себя оправдывает. Тебе нужны деньги, Винсент? - Благодарю вас, кузен Мауве. Я как-нибудь перебьюсь. Винсент вовсе не хотел садиться на шею Мауве. В кармане у него оставался один-единственный франк, на него можно было прожить еще день; только бы Мауве бесплатно учил его, а деньги на хлеб он как-нибудь добудет. Мауве целый час показывал Винсенту, как надо писать акварельными красками и потом смывать их с листа. Винсенту это никак не давалось. - Не смущайся, - ободрял его Мауве. - Нужно испортить по крайней мере десяток набросков, прежде чем ты научишься правильно держать кисть. Покажи-ка мне что-нибудь из твоих последних брабантских этюдов! Винсент вынул свои наброски. Мауве владел техникой в таком совершенстве, что мог в немногих словах раскрыть главный недостаток любой работы. Он никогда не ограничивался словами: "Это плохо", - а всегда добавлял: "Попытайся сделать вот так". Винсент слушал его с жадностью, зная, что Мауве говорит ему то же, что он сказал бы самому себе, если бы у него не ладилась работа над каким-нибудь полотном. - Рисовать ты умеешь, - говорил он Винсенту. - То, что ты весь этот год не расставался с карандашом, принесло тебе огромную пользу. Я не удивлюсь, если Терстех скоро начнет покупать твои акварели. Это утешение мало помогло Винсенту, когда он через два дня оказался без сантима. Первое число давно минуло, а сто франков от Тео все не приходили. Что же случилось? Может быть, Тео сердится на него? Неужели он откажется помогать брату как раз теперь, когда он на пороге успеха? Порывшись в кармане, Винсент нашел почтовую марку: теперь он мог написать Тео и попросить хотя бы часть денег - только бы не умереть с голоду и время от времени платить за натуру. Три дня во рту у него не было маковой росинки; но утром он писал акварелью у Мауве, днем делал зарисовки в столовых для бедняков и в зале ожидания на вокзале, а вечером работал в "Пульхри" или снова в мастерской Мауве. Он очень боялся, что Мауве догадается, в чем дело, и утратит веру в его успех. Винсент понимал, что хотя Мауве привязался к нему, он бросит его без колебания, как только убедится, что заботы об ученике мешают его собственной работе. Когда Йет приглашала Винсента к обеду, он отказывался. Тупая, гложущая боль под ложечкой заставила его вспомнить Боринаж. Неужто он обречен голодать всю жизнь? Неужто он никогда не познает довольства и покоя? На другой день Винсент поборол свою гордость и отправился к Терстеху. Может быть, у этого человека, опекающего половину художников Гааги, удастся занять десять франков? Оказалось, что Терстех уехал по делам в Париж. Винсента сильно лихорадило, и он уже не мог держать в руках карандаш. Он слег в постель. На следующий день он вновь потащился на Плаатс и застал Терстеха в галерее. В свое время Терстех обещал Тео позаботиться о Винсенте. Он одолжил ему двадцать пять франков. - Я все собираюсь, наведаться к тебе в мастерскую, Винсент, - сказал он. - Жди, скоро приду. Винсент с трудом заставил себя вежливо ответить Терстеху. Ему хотелось тотчас же уйти и где-нибудь поесть. По пути к галерее Гупиля он думал: "Если только я достану денег, все опять будет хорошо". Но теперь, когда у него в кармане были деньги, он чувствовал себя еще более несчастным. Его давило чувство страшного, невыносимого одиночества. "Вот пообедаю, и все как рукой снимет", - сказал он - себе. Еда заглушила боль в желудке, но не могла заглушить чувства одиночества и заброшенности, которое гнездилось у Винсента где-то глубоко внутри. Он купил дешевого табака, пошел домой, лег на кровать и закурил трубку. Тоска по Кэй снова нахлынула на него. Он чувствовал себя таким обездоленным, что у него от обиды теснило грудь. Он вскочил с кровати, открыл окно и высунул голову в темень снежной январской ночи. Он вспомнил о преподобном Стриккере. Его пронизал такой озноб, словно он прижался всем телом к каменной церковной стене. Он закрыл окно, схватил пальто и шляпу и вышел, направляясь в кафе, которое приметил перед вокзалом Рэйн. 2 Кафе было освещено двумя керосиновыми лампами - одна висела у входа, другая - над стойкой. Посреди зала царил полумрак. Вдоль стен стояли скамейки и столики с каменными столешницами, испещренные щербинами и царапинами. Это заведение с мертвенно-тусклыми стенами и цементным полом было предназначено для рабочего люда и скорее походило на жалкое убежище, чем на место, где веселятся и отдыхают. Винсент присел за одним из столиков и устало прислонился спиной к стене. Не так уж плохо жить, когда работаешь, когда есть деньги на еду и на модель. Но где твои друзья, где близкий человек, с которым можно было бы запросто переброситься словечком хотя бы о погоде? Мауве - твой наставник, учитель, Терстех - вечно занятый, важный коммерсант, Де Бок - богатый светский человек. Может быть, стакан вина принесет облегчение? Завтра он снова сможет работать, и все будет выглядеть не так мрачно. Он неторопливо потягивал красное вино. В кафе было малолюдно. Напротив него сидел какой-то мастеровой. В углу, около стойки, устроилась парочка, женщина была одета ярко и аляповато. За соседним столиком сидела еще какая-то женщина, одна, без мужчины. Винсент ни разу не посмотрел на нее. Официант, проходя мимо, грубо спросил у женщины: - Еще стаканчик? - У меня нет ни су! - отвечала она. Винсент повернулся к ней. - Может быть, выпьете стаканчик со мной? Женщина окинула его взглядов. - Конечно. Официант принес стакан вина, получил двадцать сантимов и ушел. Винсент и женщина сидели теперь совсем близко друг к другу. - Спасибо, - сказала женщина. Винсент вгляделся в нее повнимательней. Она была немолода, некрасива, с несколько увядшим лицом - видимо, жизнь крепко потрепала ее. При своей худобе она была очень хорошо сложена. Винсент обратил внимание на ее руку, державшую стакан, - это была не рука аристократки, как у Кэй, а рука женщины, много поработавшей на своем веку. В полумраке кафе она напоминала ему некоторые типы Шардена и Яна Стена. Нос у нее был неровный, с горбинкой, на верхней губе слегка пробивались усики. Глаза смотрели тоскливо, но все же в них чувствовалась какая-то живость. - Не за что, - ответил Винсент. - Спасибо вам за компанию. - Меня зовут Христиной, - сказала она. - А вас? - Винсентом. - Вы работаете здесь, в Гааге? - Да. - Что вы делаете? - Я художник. - О! Тоже собачья жизнь - не правда ли? - Всякое бывает. - А я вот прачка. Когда у меня хватает сил работать. Но часто сил и не хватает. - Что же вы тогда делаете? - Я долго промышляла на панели. Вот и теперь снова иду на улицу, когда хвораю и не могу работать. - Тяжело работать прачкой? - Еще бы! Мы работаем по двенадцать часов. И нам не сразу платят. Бывает, проработаешь целый день, а потом ищешь мужчину, чтобы малыши не сидели совсем голодные. - Сколько у тебя детей, Христина? - Пятеро. А сейчас я опять с прибылью. - Муж твой умер? - Я всех прижила с разными мужчинами. - Тебе, видать, нелегко приходится, правда? Она пожала плечами. - Господи боже! Не может же шахтер отказаться идти в шахту только потому, что там его того и гляди прихлопнет. - Конечно. А ты знаешь кого-нибудь из тех мужчин, от которых у тебя дети? - Только самого первого. Других я даже не звала, как звать. - А как с тем ребенком, которым ты беременна сейчас? - Ну, тут трудно сказать. Я была тогда очень хворая, стирать не могла, все время ходила на улицу. Да и не все ли равно! - Хочешь еще вина? - Закажи джину и пива. - Она порылась в своей сумочке, вынула огрызок дешевой черной сигары и закурила его. - Вид у тебя не шибко шикарный, - сказала она. - Ты продаешь свои картины? - Нет, я только начинающий. - Староват ты для начинающего. - Мне тридцать. - А выглядишь на все сорок. На какие же деньги ты живешь? - Мне немного присылает брат. - Черт побери, это не лучше, чем быть прачкой! - Где ты живешь, Христина? - У матери. - А знает мать, что ты зарабатываешь на улице? Женщина громко захохотала, но смех ее прозвучал невесело. - Господи, конечно, знает! Она меня и послала на улицу. Она сама занималась этим всю жизнь. И меня и брата прижила на улице. - Что делает твой брат? - Содержит у себя женщину. И водит к ней мужчин. - Наверное, это не очень полезно для твоих пятерых детишек. - Плевать. Когда-нибудь все они займутся тем же самым. - Невеселые дела. Так ведь, Христина? - Ну, если распустишь нюни, лучше не станет. Можно еще стаканчик джина? Что это у тебя с рукой? Большущая черная рана... - Это я обжегся. - Ох, тебе было, наверно, очень больно. Она ласково взяла руку Винсента и чуть приподняла ее над столом. - Нет, Христина, не больно. Это я нарочно. Она опустила его руку. - Почему ты пришел сюда один? У тебя нет друзей? - Нет. Есть брат, но он в Париже. - Небось тоска тебя заедает, ведь правда? - Да, Христина, ужасно. - Меня тоже. Дома дети, мать, брат. Да еще мужчины, которых я ловлю на улице. Но все время чувствуешь себя одинокой, понимаешь? Нет никого, кто бы мне действительно был нужен. И кто бы нравился. - А тебе нравился кто-нибудь, Христина? - Самый первый парень. Мне тогда было шестнадцать. Он был богатый. Не мог жениться на мне из-за своих родных. Но давал деньги на ребенка. Потом он умер, и я осталась без сантима в кармане. - Сколько тебе лет? - Тридцать два. Поздновато уже рожать детей. Доктор в больнице сказал, что этот ребенок меня погубит. - Если врач будет внимательно следить за тобой - тогда ничего. - А где я возьму такого врача? Я не скопила ни франка. Доктора в бесплатных больницах за нами не очень-то смотрят - там у них слишком много больных. - Неужели тебе негде раздобыть хоть немного денег? - Негде, хоть лопни. Разве что выходить на улицу каждую ночь месяца два подряд. Но это погубит меня еще быстрее, чем ребенок. Несколько мгновений Винсент и Христина молчали. - Куда ты пойдешь сейчас, Христина? - Я весь день простояла у лохани. Устала как собака и пришла сюда выпить стаканчик. Они должны были заплатить мне полтора франка, но задержали деньги до субботы. А мне надо два франка на жратву. Хотела здесь отдохнуть, пока не подвернется мужчина. - Можно мне пойти с тобой, Христина? Я очень одинок. Можно? - Само собой. Мне это в самый раз. К тому же ты очень милый. - Ты мне тоже нравишься, Христина. Когда ты притронулась к моей руке и сказала... это было первое ласковое слово, которое я услышал от женщины уж не знаю с каких пор. - Странно. С виду ты не урод. И такой воспитанный. - Просто мне не везет в любви. - Да, тут уж ничего не поделаешь. Можно мне выпить еще стаканчик джина? - Слушай, ни тебе, ни мне не нужно напиваться, чтобы что-то почувствовать друг к другу. Лучше положи себе в карман вот эти деньги, я могу без них обойтись. Жаль, что их маловато. - Поглядеть на тебя, так деньги тебе еще нужнее, чем мне. Ступай-ка своей дорогой. Когда ты уйдешь, я подцеплю какого-нибудь другого парня и заработаю два франка. - Нет. Возьми деньги. Я обойдусь без них. Я занял двадцать пять франков у приятеля. - Ну, ладно. Идем отсюда. Шагая по темным улицам к ее дому, они разговаривали как старые друзья. Христина рассказывала о своей жизни, ничуть не приукрашивая себя и не жалуясь на судьбу. - Тебе никогда не приходилось позировать у художников? - спросил ее Винсент. - Приходилось, когда я была молодая. - Тогда почему бы тебе не позировать для меня? Много я платить не в состоянии. Даже франк в день не могу. Но когда у меня начнут покупать картины, я стану платить тебе по два франка. Это будет лучше, чем стирка. - Идет. Я согласна. Я приведу своего мальчишку, можешь рисовать его бесплатно. Или, когда я тебе надоем, будешь рисовать маму. Она не прочь получить время от времени лишний франк. Она работает поденщицей. Наконец они добрались до дома Христины. Это был каменный одноэтажный дом с небольшим двориком. - Нас никто не увидит, - сказала Христина. - Моя комната первая. Комната Христины была тесновата и без всяких претензий; гладкие обои на стенах окрашивали ее в спокойный, серый тон, заставивший Винсента вспомнить полотна Шардена. На деревянном полу лежал половик и кусок темно-красного ковра. В одном углу стояла обыкновенная кухонная печка, в другом комод, а посредине - широкая кровать. Это была типичная комната женщины-работницы. Когда, проснувшись утром, Винсент почувствовал, что он не один, и разглядел в полумраке лежащее рядом с ним человеческое существо, мир показался ему гораздо дружелюбнее, чем прежде. Боль и одиночество, терзавшие его душу, исчезли, уступив место чувству глубокого покоя. 3 С утренней почтой он получил письмо от Тео вместе с ожидаемой сотней франков. Прислать деньги раньше Тео никак не мог, Винсент выбежал на улицу и, увидев копавшуюся в огороде старушку, попросил ее позировать ему за пятьдесят сантимов. Старуха охотно согласилась. Винсент усадил ее в мирной позе у печки, поставив сбоку чайник. Он искал нужный тон: голова старухи была очень выразительна и живописна. Три четверти акварели он написал в тоне зеленого мыла. Уголок, где сидела старушка, он старался сделать как можно мягче, нежнее, с чувством. Прежде у него все получалось жестковато, резко, неровно, теперь же ему удалось добиться плавности. Винсент быстро закончил этюд, выразив в нем то, что ему хотелось. Он был глубоко благодарен Христине за все, что она сделала для него. Неудовлетворенная жажда любви отравляла все его существование, но не смогла его сломить; голод плоти был страшнее - он мо