зни. Внизу он написал строчку из Мишле. Работа над рисунком заняла целую неделю и вконец опустошила карман Винсента, а до первого марта оставалось еще десять дней. Два-три дня можно было протянуть на черном хлебе из прежних запасов. Винсент почувствовал, Что надо прекратить работу с натурой, хотя это и отбросит его назад. - Син, - сказал он, - боюсь, что я не смогу рисовать тебя до начала следующего месяца. - А что случилось? - У меня вышли все деньги. - Ты не можешь мне платить? - Да. - Мне сейчас все равно нечего делать. Я буду к тебе ходить просто так. - Но тебе надо зарабатывать деньги, Син. - Немножко заработаю как-нибудь. - Но ведь если ты будешь целыми днями сидеть здесь, когда же тебе стирать? - Брось думать об этом... Я обойдусь. Она приходила к нему еще три дня, пока был хлеб. Потом хлеб съели, до первого числа оставалась целая неделя, и Винсент сказал Христине, что он едет в Амстердам к дяде, а когда вернется, зайдет к ней. Три дня он просидел, не выходя из мастерской, на одной воде и делал кое-какие копии; голод не особенно мучил его. На третий день вечером он пошел к Де Боку, надеясь попить у него чаю с печеньем. - Добро пожаловать, старина, - приветствовал его Де Бок, стоя у мольберта. - Устраивайтесь поудобнее. Скоро мне надо будет идти на званый ужин, а до тех пор я поработаю. На столе есть несколько журналов. Читайте, пожалуйста. И ни слова о чае. Винсент знал, что Мауве не хочет его видеть, а просить о чем-нибудь Йет ему было стыдно. Что же касается Терстеха, то после того, как этот коммерсант очернил его в глазах Мауве, Винсент предпочел бы скорее умереть с голоду, чем идти к нему на поклон. Но как бы ни было отчаянно положение Винсента, ему даже в голову не пришло, что можно заработать несколько франков не рисованием, а чем-то иным. Снова воскрес его старый недуг - лихорадка, заныли в коленях ноги, и он слег в постель. Он понимал, что ждет напрасно, но все же надеялся на чудо - вдруг Тео пришлет сто франков на несколько дней раньше срока. Но Тео сам получал жалованье только первого числа. На пятый день к вечеру в мастерскую без стука вошла Христина. Винсент спал. Она постояла над ним, разглядывая его изборожденное морщинами лицо, рыжую бороду, под которой сквозила бледная кожа, шершавые воспаленные губы. Потом осторожно приложила руку к его лбу - у Винсента был жар. Христина обшарила полку, на которой обычно хранилась еда. Там не было ни крошки черствого хлеба, ни зернышка кофе. Христина вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. А через час Винсенту приснилось, будто он сидит на кухне в Эттене и мать варит ему кофе. Он очнулся и увидел Христину, она сидела у печки и мешала ложкой в горшке. - Син, - пробормотал он. Она подошла к кровати и коснулась своей прохладной ладонью его рыжей щетины: щека Винсента была словно в огне. - Брось ты свою гордость, - проговорила она, - и хватит мне врать. Если мы бедны, это не наша вина. Нам надо помогать друг другу. Разве ты не помог мне, когда мы в первый раз встретились в кафе? - Син, - повторил он. - Лежи спокойно. Я принесла из дому картошки и бобов. Все уже готово. Она размяла картошку, положила в нее зеленых бобов и, присев к изголовью, стала кормить Винсента. - Зачем ты каждый день давал мне деньги, если тебе самому не хватало? Жить впроголодь не годится. Теперь он мог, ожидая денег от Тео, бороться с нуждой не одну неделю. Но неожиданная доброта, как всегда, сломила его. Он решил пойти к Терстеху. Христина выстирала Винсенту рубашку, но выгладить ее было нечем. Утром она дала ему хлеба с кофе. Он поплелся прямо на Плаатс. Башмаки у него были в грязи, один каблук отвалился, засаленные брюки были в заплатах. Пальто, подаренное ему Тео, едва налезало на плечи. Старенький галстук съехал на левую сторону. На голове у него была одна из тех нелепых шапок, которые он где-то выкапывал на удивление всем. Он брел вдоль железнодорожных путей у вокзала Рэйн, огибая опушку леса и платформы, откуда поезда отходили на Схевенинген. Под неяркими лучами солнца Винсент особенно остро почувствовал, как он ослабел. На Плейне он случайно взглянул на свое отражение в окне магазина. И вдруг его словно озарило - он увидел себя таким, каким видели его жители Гааги: нескладным, лохматым, грязным бродягой, больным, обессиленным, опустившимся. Плаатс раскинулся широким треугольником, переходя около замка в Хоф-фейфер. Только самые богатые торговцы могли позволить себе держать здесь магазины. Винсент с трепетом вступил в этот священный треугольник. Он только сейчас понял, какое огромное расстояние отделяет его от Плаатса. Приказчики фирмы Гупиль были заняты уборкой. Они уставились на Винсента с нескрываемым любопытством. Ведь его родичи вершат судьбы искусства во всей Европе. Что же этот дурак ходит таким оборванцем? Терстех сидел наверху, в своем кабинете. Ножом с нефритовым черенком он распечатывал утреннюю почту. Подняв глаза, он увидел маленькие, круглые уши Винсента, сидевшие гораздо ниже бровей, его лицо, заострявшееся книзу от скул, а затем переходившее в квадратный подбородок, лоб, над левой бровью прикрытый густыми волосами, зеленовато-голубые глаза, смотревшие на него испытующе, но бесстрастно, полные красные губы, казавшиеся еще краснее от обрамлявшей их бороды и усов. Терстех никогда не мог решить, красив Винсент или безобразен. - Итак, ты сегодня в нашем магазине самый ранний посетитель, Винсент, - сказал он. - Чем могу служить? Винсент рассказал о своих затруднениях. - Куда же ты дел свои сто франков? - Истратил. - Если ты был так расточителен, то не рассчитывай на мою поддержку. В каждом месяце тридцать дней; ты не должен тратить в день больше чем положено. - Я не был расточительным. Почти все деньги ушли на модель. - Выходит, не надо нанимать модель. Дешевле работать одному. - Работать без модели - значит загубить в себе художника, который хочет писать людей. - Что ж, не пиши людей. Рисуй коров и овец. Им платить не нужно. - Как я могу рисовать коров и овец, минхер, если не чувствую их? - Так или иначе, рисовать людей тебе незачем; такие рисунки все равно не продашь. Пиши акварели и ничего больше. - Акварель не в моем-характере. - Мне кажется, рисунок для тебя - вроде наркотика, который ты Принимаешь, чтобы заглушить в себе чувство обиды, оттого что не можешь писать акварели. Наступило молчание. Винсент не знал, что сказать. - Де Бок не пользуется моделью, хоть он и богат. Не станешь же ты отрицать, что его полотна великолепны; они ценятся с каждым днем дороже. Я все ждал, что ты сумеешь перенять у него хоть немного изящества. Но, как видишь, ничего не выходит. Я просто разочарован, Винсент, - твои работы по-любительски неуклюжи. Теперь я совершенно уверен, что ты не художник. У Винсента внезапно подкосились ноги: давал себя знать голод, который терзал его вот уже пять суток. Он сел на резную ручку итальянского кресла. Слова у него будто застряли где-то внизу, в пустой утробе, и он никак не мог совладать со своим голосом. - Почему вы так со мной говорите, минхер? - вымолвил он, помолчав. Терстех вынул белоснежный платок, вытер им нос, углы рта, бороду. - Потому что у меня есть обязательства перед тобой и перед твоей семьей. Ты должен знать правду. У тебя есть еще время, чтобы спасти себя, Винсент, если ты поторопишься. Ты не родился художником, тебе надо искать другое место в жизни. Насчет художников я никогда не ошибался. - Я знаю, - сказал Винсент. - Главная беда в том, что ты начал слишком поздно. Если бы ты взялся рисовать мальчишкой, может быть, теперь ты чего-нибудь и достиг бы. Но тебе тридцать, Винсент, пора бы уже добиться успеха. В твои годы я был уже человеком. А как ты можешь рассчитывать на успех, если у тебя нет таланта? Хуже этого, - как можешь ты оправдать себя в своих глазах за то, что принимаешь милостыню от Тео? - Мауве однажды сказал мне: "Винсент, когда ты рисуешь, ты истинный живописец". - Мауве твой кузен: он просто щадит тебя. Я друг тебе и, поверь, отношусь к тебе лучше, чем Мауве. Брось свое рисование, пока не поздно, пока ты не понял, что жизнь прошла попусту. Когда-нибудь, когда ты поймешь, где твое место в жизни, и добьешься успеха, ты придешь ко мне и скажешь спасибо. - Минхер Терстех, у меня нет ни сантима на хлеб вот уже пять дней. Но я не попросил бы у вас денег, если бы речь шла только обо мне. У меня есть натурщица, бедная, больная женщина. Я задолжал ей. Она страшно нуждается. Прошу вас, одолжите мне десять гульденов, пока я не получу денег от Тео. Я верну их вам. Терстех встал и поглядел в окно: на озере - единственном, которое уцелело от дворцовых водоемов, - плавали лебеди. Он не мог понять, почему Винсенту вздумалось поселиться в Гааге, когда его дядья владеют художественными магазинами в Амстердаме, Роттердаме, Брюсселе и Париже. - Ты полагаешь, что я сделаю доброе дело, если дам тебе десять гульденов, - не поворачивая головы и не разнимая стиснутых за спиной рук, сказал Терстех. - Но мне кажется, что я сделаю еще более доброе дело, отказав тебе. Винсент знал, как достала Син денег на картошку и бобы. Он не мог допустить, чтобы она и дальше кормила его. - Минхер Терстех, вы, конечно, правы. Я не художник, у меня нет таланта. Давать мне деньги было бы с вашей стороны неразумно. Я должен сам начать зарабатывать и найти свое место в жизни. Но во имя нашей старой дружбы я прошу вас одолжить мне десять гульденов. Терстех вынул из кармана сюртука бумажник, отыскал в нем ассигнацию в десять гульденов и протянул ее Винсенту, не проронив ни слова. - Благодарю вас, - сказал Винсент. - Вы очень добры. Проходя по чисто подметенным улицам мимо аккуратных кирпичных домиков, от которых веяло покоем и уютом, он бормотал про себя: "Нельзя постоянно быть со всеми в дружбе, иногда приходится ссориться. Но по крайней мере полгода я ни разу не зайду к Терстеху, ни разу не заговорю с ним, не покажу ему ни одной работы". Он пошел прямиком к Де Боку, чтобы взглянуть на его полотна, которые пользовались таким успехом у публики и в которых было изящество - то, чего не хватало Винсенту. Де Бок сидел, положив ноги на стул, и читал английский роман. - Доброе утро! - сказал он. - У меня сплин. Не могу взять карандаша в руки. Берите стул и попробуйте развлечь меня. Сейчас не слишком рано, чтобы закурить сигару? Расскажите что-нибудь интересное. - Позвольте мне посмотреть еще раз ваши полотна, Де Бок. Мне надо разобраться, почему ваши работы покупают, а мои нет. - Талант, старина, талант! - усмехнулся Де Бон, лениво вставая с места. - Талант - это божий дар. Либо он у вас есть, либо его нет. Мне трудно сказать, что я за человек, но пишу я чертовски здорово! Он вытащил дюжину картин, еще на подрамниках, и беспечно Шутил и острил, а Винсент горящими глазами чуть ли не насквозь пронзал эти холсты с их худосочной живописью. "Мои работы лучше, - говорил он себе. - Мои правдивее, глубже. Плотничьим карандашом я выражаю больше, чем он целой палитрой красок. Он изображает лишь очевидное. И по существу не говорит ничего. Почему же его осыпают похвалами и деньгами, а мне отказывают в черном хлебе и кофе?" Когда Винсент уходил от Де Бока, он бормотал себе под нос: - Что-то гнетет меня у Де Бока. Есть в нем какая-то пресыщенность, что-то мертвящее и неискреннее. Милле был прав: "J'aimerais mieux ne rien dire que m'exprimer faiblement" ["Я скорее предпочел бы вовсе ничего не делать, чем выразить себя слабо" (фр.)]. Пусть Де Бок кичится своим изяществом и своими деньгами. Я рисую реальную жизнь, нужду и лишения. Идя по этой дороге, не пропадешь. Христина встретила его с мокрой тряпкой в руках - она мыла в мастерской пол. Волосы у нее были повязаны черным платком, а в оспинах на лице поблескивали капельки пота. - Достал денег? - спросила она, поднимая голову. - Достал. Десять гульденов. - Хорошо иметь богатых друзей! - Ну, еще бы. Вот шесть франков, которые я тебе должен. Син выпрямилась и вытерла лицо черным фартуком. - Можешь не давать мне ничего, - сказала она. - Пока не получишь денег от брата. Ведь на четыре франка долго не протянешь. - Я обойдусь, Син. А тебе эти деньги необходимы. - Тебе тоже. Мы вот как сделаем. Я останусь здесь, пока не придет письмо от твоего брата. Мы будем жить на эти десять франков, как будто они наши общие. Я их растяну дольше, чем ты. - А позировать как же? Ведь я не смогу тебе платить ни сантима. - Ты даешь мне ночлег и еду. Разве этого мало? Я вполне довольна, мне хорошо тут, в тепле, не надо идти работать и надрываться. Винсент обнял Син и ласково откинул с ее лба жидкие жесткие волосы. - Син, иногда ты делаешь настоящие чудеса! Я даже готов поверить, что на небе действительно есть бог! 7 Неделю спустя он решил навестить Мауве. Кузен впустил его в мастерскую, но торопливо набросил покрывало на свою схевенингенскую картину, прежде чем Винсент успел на нее взглянуть. - Что тебе нужно? - спросил он, как будто не догадываясь, зачем пришел Винсент. - Хочу показать вам несколько акварелей. Я думал, вы выкроите для меня минутку времени. Мауве промывал кисти, движения у него были нервные, лихорадочные. Он не ложился в кровать уже трое суток. Урывками он спал тут же, в мастерской, на кушетке, но этот сон не освежал его. - Я далеко не всегда в состоянии учить тебя, Винсент. Порой я слишком устаю, и тогда, бога ради, выбирай другое время. - Извините меня, кузен Мауве, - сказал Винсент, отступая к двери. - Я не хотел вам мешать. Я лучше зайду завтра вечером. Мауве снял с полотна покрывало и даже не слушал Винсента. На следующий вечер, придя к Мауве, Винсент застал там Вейсенбруха. Мауве был измотан до крайности, почти впал в истерику. Он накинулся на Винсента, выискивая повод, чтобы рассеяться и позабавить приятеля. - Вейсенбрух! - воскликнул он. - Смотрите, какая у него рожа! И он начал показывать свое искусство, - так скривил лицо, что оно покрылось глубокими морщинами, и выпятил подбородок - совсем как Винсент. Это была злая карикатура. Затем Мауве подошел к Вейсенбруху, поглядел на него прищуренными глазами и объявил: "А сейчас он будет говорить". И, брызгая слюной, разразился потоком хриплых бессвязных слов, как это нередко делал Винсент. Вейсенбрух покатывался со смеху. - Ох, это изумительно! - кричал он. - Таким вас и видят люди, Ван Гог. Вам, наверно, и в голову не приходило, что вы такое удивительное чудовище? Мауве, выставьте-ка снова подбородок и поскребите пальцами бороду. Это убийственно! Винсент был ошарашен. Он забился в угол. Когда он заговорил, собственный голос показался ему чужим: - Если бы вам пришлось бродить до рассвета под дождем по лондонским улицам, дрожать в холодные ночи в Боринаже, без еды, без крова, в лихорадке - и у вас тоже появились бы безобразные морщины на лице и у вас тоже был бы хриплый голос. Через несколько минут Вейсенбрух ушел. Как только за ним закрылась дверь, Мауве едва дыша упал в кресло. Бурная выходка истощила его силы. Винсент молча стоял в углу; наконец Мауве заметил его. - А, ты еще здесь? - удивился он. - Кузен Мауве, - с горячностью заговорил Винсент и сморщился точно так, как это только что изобразил Мауве. - Что между нами произошло? Скажите, что я вам сделал? Почему вы так обращаетесь со мной? Мауве устало поднялся и откинул со лба непослушную прядь. - Я недоволен тобой, Винсент. Ты должен сам зарабатывать себе на жизнь. Как можешь ты позорить фамилию Ван Гогов, выклянчивая деньги где попало? Винсент на мгновение задумался. - Вы виделись с Терстехом? - спросил он. - Нет. - Значит, вы не будете больше меня учить? - Нет. - Ну что ж, давайте пожмем друг другу руки и расстанемся без вражды и горечи. Ничто не может заглушить во мне чувство признательности к вам. Мауве долго молчал, не говоря ни слова. Потом он сказал: - Не принимай это близко к сердцу, Винсент. Я усталый и больной человек. Я помогу тебе чем только сумею. Ты захватил свои рисунки? - Захватил. Но сейчас вам, кажется, не до этого... - Покажи их мне. Он посмотрел на этюды покрасневшими от усталости глазами и сурово заметил: - Рисунок у тебя плох. Безнадежно плох. Удивляюсь, как я не видел этого раньше. - Вы сказали мне однажды, что когда я рисую, я истинный живописец. - Я ошибся, я принял грубость за силу. Если ты в самом деле хочешь учиться, надо начинать все сначала. Вон там, в углу, у ведра с углем, несколько гипсов. Можешь рисовать их хоть сейчас. Удивленный Винсент поплелся в угол. Там он сел перед белой гипсовой ногой. Долгое время он не мог ни соображать, ни двигаться. Потом он вынул из кармана несколько листов рисовальной бумаги, но не в силах был провести ни одной линии. Он обернулся и посмотрел на Мауве - тот стоял у мольберта. - Как продвигается ваша работа, кузен Мауве? Мауве бросился на диван, его налитые кровью глаза сразу же закрылись. - Терстех сказал сегодня, что это лучшая вещь из всех, какие я создал. Спустя несколько секунд Винсент раздумчиво произнес: - Так, значит, Терстех все-таки был здесь! Мауве слегка похрапывал и уже ничего не слышал. Время шло, и Винсент понемногу успокоился. Он начал рисовать гипсовую ногу. Когда часа через три Мауве проснулся, у Винсента было готово уже семь рисунков. Мауве, как кошка, спрыгнул с дивана, словно он и не засыпал ни на минуту, и бросился к Винсенту. - Покажи! - сказал он. - Покажи! Он посмотрел все семь рисунков, твердя одно и то же: - Нет! Нет! Нет! Он изорвал их и бросил клочки на пол. - Все та же грубость, тот же дилетантизм! Неужели ты не в силах нарисовать этот гипс таким, каков он на самом деле? Неужели не можешь найти верную линию? Хоть раз в жизни нарисуй в точности то, что видишь! - Вы говорите совсем как учитель в художественной школе, кузен Мауве. - Если бы ты как следует поучился в школе, ты бы теперь знал, как надо рисовать. Переделай все сызнова. И смотри, чтобы нога была ногой! Он вышел в сад, а оттуда пошел на кухню ужинать, потом вернулся и начал работать при лампе. Наступила ночь, проходил час за часом. Винсент рисовал и рисовал ногу, лист за листом. И чем больше он работал, тем большее отвращение внушал ему этот мерзкий кусок гипса, который стоял перед ним. Когда в северном окошке забрезжил хмурый рассвет, у Винсента было готово множество рисунков. Он встал, тело его затекло, сердце ныло. Мауве подошел, взглянул на рисунки и скомкал их. - Плохо, - сказал он. - Совсем плохо. Ты нарушаешь все элементарные правила. Знаешь что, иди-ка домой и прихвати с собой эту ногу. Рисуй ее снова и снова. И не являйся ко мне, пока не нарисуешь ее как следует. - Как же, черта с два! - вскричал Винсент. Он швырнул гипсовую ногу в ведро с углем, и она разлетелась на тысячу осколков. - Не говорите мне больше о гипсах, я не хочу и слышать о них. Я буду рисовать с гипсов, когда на свете не останется ни одной живой ноги или руки, но не раньше! - Ну что ж, если ты так считаешь... - начал ледяным тоном Мауве. - Кузен Мауве, я не позволю навязывать мне мертвую схему, не позволю ни вам, ни кому другому. Я хочу рисовать, повинуясь своему темпераменту, своему характеру. Мне надо рисовать натуру так, как вижу ее я сам, а не так, как ее видите вы! - Мне нечего больше тебе сказать, - бесстрастно произнес Мауве, будто врач у одра умирающего. Проснувшись в полдень, Винсент увидел в своей мастерской Христину и ее старшего сына Германа, Это был бледный мальчик с испуганными зеленоватыми глазами и крошечным подбородком. Чтобы Герман сидел тихо, Христина дала ему лист бумаги и карандаш. Читать и писать он не умел. К Винсенту он подошел очень робко, так как дичился незнакомых людей. Винсент показал ему, как надо держать карандаш, и научил рисовать корову. Мальчик пришел в восторг, и скоро они с Винсентом подружились. Христина положила на стол немного сыра и хлеба, и все трое сели завтракать. Винсент думал о Кэй и о ее прелестном малыше Яне. В горле у него стоял комок. - Я сегодня неважно себя чувствую, так что рисуй вместо меня Германа. - Что с тобой, Син? - Не знаю. Внутри все крутит и переворачивает. - Случалось у тебя так раньше, когда ты была беременна? - Тоже скверно приходилось, но не так. Сейчас куда хуже. - Тебе надо сходить к доктору. - Что толку идти к доктору в бесплатную больницу? Он даст мне лекарство - и только. От лекарства легче не будет. - Поезжай в государственную больницу в Лейден. - Ох, пожалуй, придется. - Поездом это совсем не долго. Мы поедем завтра с утра. Люди приезжают в эту больницу со всей Голландии. - Да, больница, говорят, хорошая. Весь день Христина не вставала с кровати. Винсент рисовал мальчика. Перед обедом он взял Германа за руку и отвел его к матери Христины. А на другой день рано утром они с Христиной сели в лейденский поезд. - Ничего удивительного, что вам было плохо, - сказал доктор, осмотрев Христину и задав множество вопросов. - Ребенок у вас в неправильном положении. - Можно чем-нибудь помочь, доктор? - спросил Винсент. - О да, нужна операция. - Это опасно? - Пока еще нет. Ребенка надо просто повернуть щипцами. Но это будет стоить денег. Не операция, а содержание в больнице. - Он повернулся к Христине. - Есть у вас какие-нибудь сбережения? - Ни франка. Доктор вздохнул, почти не скрывая своего сожаления. - Обычная история, - сказал он. - Во сколько это обойдется, доктор? - спросил Винсент. - Не больше пятидесяти франков. - А что, если операцию не делать? - Тогда нет никакой надежды ее спасти. Винсент на минуту задумался. Двенадцать акварелей для дяди Кора почти готовы: это даст тридцать франков. Остальные двадцать он возьмет из денег, которые пришлет в апреле Тео. - Я достану деньги, доктор, - сказал он. - Вот и хорошо. Привезите ее в субботу утром, и я сам сделаю операцию. И еще одно: я не знаю, какие у вас отношения, и не хочу этого знать. Доктора в такие дела не вмешиваются. Но я считаю своим долгом предупредить вас, что, если эта крошка снова пойдет на улицу, она не протянет и шести месяцев. - Она никогда не вернется к такой жизни, доктор. Даю вам слово. - Прекрасно. Тогда до субботы. Через несколько дней к Винсенту пришел Терстех. - Я вижу, ты все корпишь, - сказал он. - Да, работаю. - Я получил те десять гульденов, которые ты послал по почте. Ты бы мог по крайней мере сам прийти ко мне и поблагодарить. - Идти далеко, минхер, а погода была плохая. - Ну, а когда тебе нужны были деньги, идти было недалеко, так, что ли? Винсент не отвечал. - Это невежливо, Винсент, и отнюдь не располагает меня в твою пользу. Теперь я не верю в тебя и не смогу покупать твои работы. Винсент сел на край стола и приготовился дать отпор Терстеху. - Мне кажется, что, покупаете вы мои работы или нет, - это не имеет никакого отношения к нашим личным спорам, - сказал он. - По-моему, вы должны исходить из достоинств самой работы. Если личные отношения могут влиять на ваше суждение о работе, то с вашей стороны это просто нечестно. - Нет, конечно, нет. Если бы ты смог создать что-то изящное, такое, что можно было бы продать, я бы с радостью выставил это на Плаатсе. - Минхер Терстех, работа, в которую вложен упорный труд, темперамент и чувство, никого не привлекает и не находит сбыта. Может быть, мне даже лучше не стараться на первых порах угодить чьим-то вкусам. Терстех сел на стул, даже не расстегнув пальто и не сняв перчаток. Он сидел, положив обе руки на набалдашник трости. - Знаешь, Винсент, мне иногда кажется, что ты и не хочешь продавать свои вещи, а предпочитаешь жить на чужой счет. - Я был бы счастлив продать хоть один рисунок, но еще более я счастлив, когда такой замечательный художник, как Вейсенбрух, говорит мне о вещи, которую вы считаете непригодной для продажи: "Это очень правдиво. Я мог бы работать по этому эскизу и сам". Хотя деньги мне очень нужны, особенно сейчас, главное для меня - это создать что-то серьезное. - Так мог бы говорить богатый человек вроде Де Бока, но, уж конечно, не ты. - Принципы в искусстве, дорогой минхер Терстех, не имеют никакого отношения к доходам. Терстех положил свою трость на колени и откинулся на спинку стула. - Твои родители просили меня, Винсент, сделать для тебя все возможное. Ну так вот. Если я не могу со спокойной совестью покупать твои рисунки, то по крайней мере дам тебе маленький практический совет. Ты губишь себя, одеваясь в эти невероятные лохмотья. Тебе необходимо купить новое платье и следить за своей внешностью. Не забывай, что ты Ван Гог. Кроме того, лучше бы ты постарался завязать знакомство с достойнейшими людьми Гааги, чем возиться все время с мастеровыми и всяким сбродом. У тебя какое-то пристрастие к грязи и уродству, тебя не раз видали в самых подозрительных местах и в самой подозрительной компании. Как можешь ты надеяться на какой-то успех, если ведешь себя подобным образом? Винсент спрыгнул со стола и подошел к Терстеху. Он знал, что вернуть расположение этого человека можно только сейчас, здесь же, в мастерской. Винсент старался говорить мягко и дружелюбно: - Минхер, вы очень добры, пытаясь помочь мне, и я отвечу вам со всей искренностью и прямотой, на какую я только способен. Как же мне прилично одеваться, если у меня нет на платье ни единого франка и я не имею возможности его заработать? Конечно, бродить по набережным, глухим переулкам, по вокзалам и даже по трактирам - не такое уж удовольствие, но художнику это необходимо! Лучше рисовать в самых страшных трущобах, чем распивать чаи с очаровательными дамами. Поиски сюжета, жизнь среди рабочего люда, зарисовки с натуры прямо на месте - это тяжелая, а иногда даже грязная работа. Манеры коммерсантов, их одежда меня не устраивают, как и всякого, кто не расположен болтать с красивыми дамами и богатыми господами только для того, чтобы сбыть им свои картины и заполучить побольше денег. Мое дело - рисовать землекопов в Геесте, чем я и занимался сегодня весь день. Там мое безобразное лицо я рваное пальто вполне подходят к обстановке, и я работаю с наслаждением. Ну, а нарядись я в шикарное платье, рабочий люд, все те, кого я хочу рисовать, будут бояться меня, перестанут мне доверять. Я хочу своими рисунками указать людям на то, что-достойно внимания и что видит далеко не всякий. И если порой ради работы приходится жертвовать светскими манерами - то разве жертва не оправдана? Унижаю ли я себя, если живу среди тех людей, которых рисую? Унижаю ли я себя, когда иду в жилища бедняков, когда я веду их в свою мастерскую? Мне кажется, этого требует мое ремесло. А по-вашему, именно это меня и губит? - Ты очень упрям, Винсент, и не слушаешь старших, которые желают тебе добра. Ты уже терпел неудачи, и впереди тебя ждет то же самое. Так будет всегда. - У меня рука художника, минхер Терстех, и я не брошу карандаш вопреки всем вашим советам! Как по-вашему, с тех пор, как я начал рисовать, сомневался ли я в себе, колебался ли, отступал? Вы же видите, я борюсь и иду вперед и становлюсь все сильнее. - Возможно. Но ты борешься за безнадежное дело. Терстех встал, застегнул перчатки и надел высокий шелковый цилиндр. - Мы с Мауве постараемся, чтобы Тео не посылал тебе больше денег. Это единственный способ образумить тебя. Винсент почувствовал, как что-то оборвалось у него в груди. Если они настроят против него Тео, он пропал. - Боже мой! - вскричал он. - Зачем вам эти козни? Что я вам сделал, почему вы хотите погубить меня? Разве это честно - убить человека только за то, что он думает не так, как вы? Почему вы не даете мне идти своей дорогой? Обещаю вам - я вас больше не побеспокою. Брат для меня - это единственная родная душа в мире. Разве можно его у меня отнять? - Мы должны сделать это ради твоего же блага, - сказал Терстех и вышел из мастерской. Винсент схватил кошелек и бросился на улицу, чтобы купить гипсовый слепок ноги. На его звонок на улице Эйлебоомен вышла Йет. Увидев Винсента, она была очень удивлена. - Антона нет дома, - сказала она. - Он ужасно на тебя сердит. Он сказал, что больше не хочет тебя видеть. Ох, Винсент, мне очень жаль, что все так вышло! Винсент сунул ей гипсовую ногу. - Отдай это, пожалуйста, Антону, - сказал он, - в скажи ему, что я прошу у него прощения. Он повернулся и пошел было прочь, но вдруг почувствовал на своем плече ласковое прикосновение Йет. - Схевенингенская картина уже закончена. Хочешь посмотреть? Молча стоял он перед громадным полотном Мауве, на котором лошади тянули на берег рыбачий баркас. Винсент видел, что перед ним истинный шедевр. Лошади на картине - вороная, серая и гнедая - были загнанные, заморенные, настоящие клячи; они застыли на миг, терпеливые, покорные и безответные. Тяжелую лодку осталось протащить совсем немного, работа почти кончена. Лошади дышат с натугой, они все в мыле, но не бунтуют. Они привыкли к тяжкой работе, привыкли давно, уже много, много лет. Они готовы так жить и работать и дальше, но если завтра их погонят на живодерню - что ж, пусть будет и это, они готовы ко всему. Винсент усмотрел в картине глубокий житейский смысл. Она как бы говорила ему: "Savoir souffrir sans se plaindre ca c'est la seule chose pratique, c'est la grande science, la lecon a apprendre, la solution du probleme de la vie" ["Уметь сносить страдания без жалоб - это единственное, что нужно, это великая наука, урок, который надо усвоить; это решение проблемы жизни" (фр.)]. Он вышел из мастерской обновленный, улыбаясь при мысли, что человек, который нанес ему самый тяжелый удар за всю его жизнь, был единственным, кто научил его сносить удары с покорностью и смирением. 8 Операция прошла благополучно, но за лечение надо было платить. Винсент отослал двенадцать акварелей дяде Кору и ждал тридцать франков. Ждать пришлось долго: дядя Кор имел обыкновение высылать деньги когда ему вздумается. Поскольку доктор из лейденской больницы, делавший операцию, должен был принимать у Христины ребенка, нужно было сохранить с ним добрые отношения. Винсент послал ему свои последние двенадцать франков задолго до первого числа. Старая история началась сызнова. Сперва кофе и черный хлеб, потом только черный хлеб, потом одна вода, а за ней истощение, лихорадка, и жар, и бред. Христину кормили дома, но принести Винсенту она ничего не могла: не оставалось ни крошки. Наконец Винсент, собрав последние силы, с трудом слез с кровати и в каком-то кровавом тумане, застилавшем ему глаза, поплелся в мастерскую Вейсенбруха. У Вейсенбруха была уйма денег, но он считал, что жить надо по-спартански строго. Мастерская у него была на четвертом этаже, с верхним светом на север. Здесь не было ничего лишнего, что мешало бы работать: ни книг, ни журналов, ни диванов, ни мягких кресел, ни этюдов на стенах, ни окон с видом на улицу - одни только орудия художнического ремесла. Не было даже свободного стула, чтобы усадить гостя; поневоле люди здесь не задерживались. - А, это вы? - проворчал Вейсенбрух, не выпуская из рук кисти. Он не стеснялся мешать другим художникам, но бывал не более гостеприимен, чем лев, попавший в капкан, когда кто-нибудь мешал ему. Винсент изложил свою просьбу. - Ох, нет, мой мальчик, нет! - воскликнул Вейсенбрух. - Вы обратились не по адресу, совсем не по адресу! Я не дам вам и десяти сантимов. - У вас нет свободных денег? - Разумеется, есть! Уж не думаете ли вы, что я такой же проклятый богом дилетант, как вы, и не могу ничего продать? Да у меня в банке денег больше, чем я могу потратить за три жизни. - Тогда почему же вы не хотите одолжить мне двадцать пять франков? Я в ужасном положении! У меня не осталось ни крошки хлеба. Вейсенбрух с торжеством потер руки. - Чудесно! Чудесно! Это именно то, что вам надо! Вам это очень полезно. Из вас еще может выйти художник. Винсент прислонился к стене, он уже не в силах был стоять без опоры. - Что же тут чудесного, если человек голодает? - Это для вас самое лучшее, что только может быть, Ван Гог. Это заставит вас страдать. - Почему вы так хотите, чтобы я страдал? Вейсенбрух уселся на единственный стул, скрестил ноги и кистью, на которой была красная краска, ткнул чуть ли не в лицо Винсента. - Потому что это сделает из вас истинного художника. Чем больше вы страдаете, тем больше вам надо благодарить судьбу. Только в горниле страданий и рождаются подливные живописцы. Запомните, Ван Гог, пустой желудок лучше полного, а страдающая душа лучше счастливой! - Вы несете вздор, Вейсенбрух, и сами это знаете. Вейсенбрух тыкал кистью в сторону Винсента. - Тому, кто не был несчастным, не о чем писать, Ван Гог. Счастье - это удел коров и коммерсантов. Художник рождается в муках: если ты голоден, унижен, несчастен - благодари бога! Значит, он тебя не оставил! - Нищета губит человека. - Да, она губит слабых. А сильных - никогда! Если вас погубит бедность, значит, вы слабый человек, туда вам и дорога. - И вы пальцем не шевельнете, чтобы помочь мне? - Нет, даже если я буду убежден, что вы величайший живописец в мире. Если человека могут убить голод и страдания, значит, он не заслуживает спасения. Только тем художникам место на земле, которых не может погубить ни бог, ни дьявол, пока они не сделали всего того, что должны сделать. - Но я голодаю уже много лет, Вейсенбрух. Я жил без крова над головой, бродил под дождем и снегом почти голый, валялся в лихорадке, одинокий, покинутый. Все это я уже испытал, мне нечему тут учиться. - Вы едва коснулись страдания, Винсент. Это еще только начало. Говорю вам, боль - единственное в мире, что не имеет конца. А теперь идите домой и беритесь за карандаш. Чем сильнее вы страдаете от голода и лишений, тем лучше вы будете работать. - И тем скорее публика отвергнет мои рисунки! Вейсенбрух весело рассмеялся. - Ну конечно, отвергнет! Иначе и быть не может. И это тоже хорошо для вас. Это сделает вас еще несчастнее. А ваше очередное полотно окажется еще прекрасней, чем предыдущее. Если вы будете терпеть голод и лишения, а вашу работу станут поносить и презирать много лет, то в конце концов вы можете создать - заметьте, я говорю: можете создать, а не создадите - такое произведение, что его не стыдно будет повесить рядом с полотнами Яна Стена или... - Или Вейсенбруха! - Вот, вот. Или Вейсенбруха. Если же теперь я ссужу вам денег, я ограблю вас, лишу вас шансов на бессмертие. - Провались оно к дьяволу, это бессмертие! Я хочу рисовать сейчас, здесь. И я не могу работать с пустим желудком. - Чепуха, мой мальчик. Все стоящее было написано на голодный желудок. Когда ваше брюхо набито, вы работаете как бы на холостом ходу. - Что-то не похоже, чтобы вы так уж много страдали. - У меня богатое творческое воображение. Я могу достичь страдание, даже не испытав его. - Вы просто старый лгун! - Ничего подобного. Если бы я убедился, что пишу так же пресно и вяло, как Де Бок, я плюнул бы на свои деньги и жил бы как последний бродяга. Но факт остается фактом: я могу создать совершенную иллюзию страдания, но пройдя через него. Вот почему я великий художник. - Вот почему вы великий хвастун! Слушайте, Вейсенбрух, будьте человеком и дайте мне двадцать пять франков. - И двадцати пяти сантимов не дам! Вы что думаете, я шучу? Я о вас слишком высокого мнения, чтобы портить вас, одалживая вам деньги. Придет день, и вы напишете что-нибудь блестящее, если не спасуете перед судьбой; гипсовая нога в ведре у Мауве убедила меня в этом. Ну, а теперь ступайте да съешьте по дороге миску бесплатного супа в столовой для бедных. Винсент молча посмотрел на Вейсенбруха, повернулся и пошел к двери. - Постойте-ка! - окликнул его Вейсенбрух. - Уж не хотите ли вы сказать, что сдаетесь и переменили решение? - насмешливо осведомился Винсент. - Слушайте, Ван Гог, я не скряга, я поступил так из принципа. Если бы я считал вас дураком, я дал бы вам двадцать пять франков, чтобы отвязаться от вас. Но я уважаю вас, уважаю как собрата-художника. Я дам вам нечто такое, чего не купишь ни за какие деньги. И я не показал бы этого никому во всей Гааге, разве только Мауве. Подойдите-ка сюда. Сдвиньте эту штору, откройте верхний свет. Вот так. Теперь взгляните на этот этюд. Вот как я намерен его разработать и разместить все на полотне. Господи боже, да что вы можете увидеть, если заслоняете окно? Винсент вышел от Вейсенбруха через час, радостный и окрыленный. Он узнал за короткое время гораздо больше чем мог бы усвоить за целый год учебы в художественной школе. Он шел довольно долго, прежде чем вспомнил, что он голоден, болен, измучен, что у него пусто в кармане. 9 Через несколько дней, бродя по дюнам, Винсент внезапно наткнулся на Мауве. Если он еще надеялся помириться со своим учителем, то его ждало разочарование. - Кузен Мауве, я хочу попросить прощения за то, что произошло в мастерской. Я поступил как глупец. Можете ли вы простить меня? Не зайдете ли как-нибудь ко мне посмотреть мои работы и поговорить? Мауве отказался наотрез. - Я к тебе больше никогда не приду. - Неужели вы потеряли всякую веру в меня? - Да, потерял. У тебя порочная натура. - Если бы вы сказали мне, что я сделал порочного, я постарался бы исправиться. - Мне теперь все равно, что ты делаешь. - Я только ел, спал и работал, как всякий художник. Что же тут порочного? - Ты называешь себя художником? - Да. - Какая чушь. Ты не продал ни одной картины за всю жизнь. - Разве быть художником значит продавать картины? Я думал, что художник - это человек, который всегда ищет и никогда не находит. Для него не существует слов: "я знаю, я нашел". Когда я говорю, что я художник, это значит лишь: "я ищу, я стремлюсь, я отдаюсь этому всем сердцем". - И все же у тебя порочная натура. - Вы в чем-то подозреваете меня, это сразу видно, вам кажется, я что-то скрываю: "У Винсента какая-то тайна, которой он стыдится". В чем дело, Мауве? Скажите откровенно. Мауве отвернулся к своему мольберту и стал водить кистью по полотну. Винсент медленно поплелся прочь. Да, он не ошибся. Над его головой действительно собирались тучи. В Гааге узнали о его связи с Христиной. Первым принес эту новость Де Бок. Он пришел в мастерскую с гаденькой улыбкой на своих сложенных бутоном губах. Христина позировала Винсенту, и он заговорил по-английски. - Ну, ну, Ван Гог, - сказал он, сбрасывая свое тяжелое черное пальто и закуривая длинную папиросу. - Весь город говорит, что вы завели любовницу. Я слышал это от Вейсенбруха, Мауве и Терстеха. Вся Гаага ополчилась против вас. - А, так вот оно что, - отозвался Винсент. - Надо быть осторожнее, старина. А это кто, натурщица? Мне казалось, я знаю их всех. Винсент взглянул на Христину, сидевшую у печки со своим рукоделием. На коленях у нее лежала шерсть, глаза были устремлены на какой-то узор, который она вышивала, во всей ее фигуре было что-то необычайно уютное и милое. Вдруг Де Бок бросил папиросу на пол и вскочил с места. - Бог мой, - воскликнул он, - неужели это и есть ваша любовница? - У меня нет любовницы, Де Бок. Но я полагаю, что речь идет именно об этой женщине. Де Бок сделал вид, будто вытирает пот со лба, и пристально взглянул на Христину. - Не понимаю, как вы можете спать с ней? - Почему это вас интересует? - Мой дорогой, но ведь это какая-то старая ведьма! Настоящая ведьма! О чем вы только думаете? Не мудрено, что Терстех так шокирован. Если вам нужно завести любовницу, почему вы не взяли какую-нибудь миленькую натурщицу? Их так много в Гааге. - Я уже сказал вам, Де Бок, что эта женщина мне не любовница. - Так кто же она? - Она моя жена! Де Бок сложил свои губы так, что рот его стал похож на бутоньерку. - Ваша жена! - Да. Я на ней женюсь. - Боже мой! Де Бок еще раз с ужасом и отвращением взглянул на Христину и выбежал из мастерс