казал Золя, - и с ним умерла целая культура. Культура изящных жестов, романтики, искусной лжи и стыдливых умолчаний. Мои книги прокладывают путь новой культуре, не скованной моралью, - культуре двадцатого века. То же делает ваша живопись. Бугро еще влачит свои мощи по улицам Парижа, но он занемог в тот день, когда Эдуард Мане выставил свой "Завтрак на траве", и был заживо погребен, когда Мане в последний раз прикоснулся кистью к "Олимпии". Да, Мане уже нет в живых, нет и Домье, но еще живы и Дега, и Лотрек, и Гоген, которые продолжают их дело. - Добавьте к этому списку Винсента Ван Гога, - сказал Тулуз-Лотрек. - Поставьте его имя первым! - воскликнул Руссо. - Отлично, Винсент, - улыбнулся Золя. - Вы приобщены к культу безобразия. Согласны ли вы стать его адептом? - Увы, - сказал Винсент, - боюсь, что я приобщен к этому культу с рождения. - Давайте сформулируем наш манифест, господа, - предложил Золя. - Во-первых, мы утверждаем, что все правдивое прекрасно, независимо от того, каким бы отвратительным оно ни казалось. Мы принимаем все, что существует в природе, без всяких исключений. Мы считаем, что в жестокой правде больше красоты, чем в красивой лжи, что в деревенской жизни больше поэзии, чем во всех салонах Парижа. Мы думаем, что страдание, - благо, ибо это самое глубокое из всех человеческих чувств. Мы убеждены, что чувственная любовь - прекрасна, пусть даже ее олицетворяют уличная шлюха и сутенер. Мы считаем, что характер выше безобразия, страдание выше изящности, а суровая неприкрытая действительность выше всех богатств Франции. Мы принимаем жизнь во всей ее полноте, без всяких моральных ограничений. Мы полагаем, что проститутка ничем не хуже графини, привратник - генерала, крестьянин - министра, - ибо все они часть природы, все вплетены в ткань жизни! - Поднимем бокалы, господа! - вскричал Тулуз-Лотрек. - Выпьем за безнравственность и культ безобразия. Пусть этот культ сделает мир более прекрасным, пусть он сотворит его заново! - Какой вздор! - сказал Сезанн. - Вздор и чепуха, - подтвердил Жорж Съра. 9 В начале июня Тео и Винсент перебрались на новую квартиру - Монмартр, улица Лепик, 54. Это было совсем близко от улицы Лаваль, стоило только подняться немного по улице Монмартр в сторону бульвара Клиши, а затем пройти по извилистой улице Лепик, минуя Мулен де ла Галетт, к той части холма, которая имела почти деревенский вид. Квартира была на четвертом этаже. Она состояла из трех комнат, кабинета и кухни. В столовой Тео поставил свою мебель в стиле Луи-Филиппа и большую печь для защиты от парижских холодов. У Тео был настоящий талант обставлять квартиры. Он любил, чтобы все было как следует. Спал он рядом со столовой. Винсент спал в кабинете, за которым находилась его мастерская - небольшая комната с одним окном. - Ну, теперь тебе не придется больше работать у Кормона, Винсент, - сказал Тео. Братья расставляли и переставляли мебель в столовой. - Да, теперь уж не придется. Но мне надо будет еще немного порисовать там обнаженную женскую натуру. Тео поставил диван поперек комнаты и окинул ее критическим взглядом. - Ты ведь за последнее время не закончил ни одного полотна? - спросил он Винсента. - Нет. - Почему же? - А что толку? До тех пор, пока я не научился как следует смешивать краски... где ты хочешь поставить это кресло, Тео? Под лампой или у окна? Вот теперь, когда у меня есть своя мастерская... Наутро Винсент встал с солнышком, наладил мольберт, натянул на подрамник холст, приготовил новую дорогую палитру, которую купил ему Тео, вымыл и размял кисти. Когда пришло время будить Тео, он сварил кофе и отправился в кондитерскую купить свежих рассыпчатых рожков. Тео сквозь сон почувствовал, как хлопочет у стола Винсент. - Ну, Винсент, - сказал он, - вот уже три месяца, как ты в школе. Нет, нет, я говорю не о Кормоне, я говорю о школе Парижа! Ты видел здесь все самое значительное в живописи, что только создала Европа за три столетия. И теперь ты готов... Винсент вскочил, отодвинув тарелку. - Тогда я сейчас же... - Садись, садись. Доешь завтрак. У тебя уйма времени. Беспокоиться тебе не о чем. Красок и холстов я накуплю тебе сколько угодно, будешь ими обеспечен. А ты бы тем временем полечил себе зубы, я хочу видеть тебя здоровым. И, ради бога, не торопись, пиши медленно я тщательно! - Не говори глупостей, Тео. Когда это я работая медленно и тщательно? Вернувшись вечером домой, Тео увидел, что Винсент вне себя от ярости. Только подумать - он упорно вырабатывал свое мастерство шесть долгих лет в невыносимо тяжких условиях, а теперь, когда он живет на всем, готовом, он с горьким стыдом чувствует свое бессилие! Лишь часам к десяти Тео удалось успокоить Винсента. Они пошли обедать, и мало-помалу Винсент снова обрел уверенность в себе. Тео выглядел бледным и усталым. Следующие недели были для братьев истинной пыткой. Возвращаясь из галереи, Тео заставал одну и ту же картину: Винсент метал громы и молнии. Крепкий запор уже не мог оградить спальню Тео. Споря с братом, Винсент просиживал у него на кровати до самого утра. Когда Тео в изнеможении засыпал, Винсент тряс его за плечо и будил без всякой жалости. - Перестань ходить по комнате, посиди хоть минуту, - взмолился Тео в одну из таких ночей. - И брось пить этот проклятый абсент. Гоген выработал свой стиль отнюдь не благодаря абсенту. А еще послушай, чертов болван: тебе надо не меньше года, чтобы взглянуть на свои полотна критически. Ну какой толк, если ты свалишься с ног? Ты все худеешь, нервничаешь. Разве не ясно, что в таком состоянии тебе не написать ничего путного? Наступило жаркое парижское лето. Солнце немилосердно накаляло мостовые. Потягивая прохладительные напитки, парижане просиживали в своих излюбленных уличных кафе до часу, а то и до двух ночи. Цветы на Монмартре яростно полыхали всеми красками. Сена серебристо поблескивала, струясь меж извилистых берегов, где росли пышные деревья и зеленели прохладные лужайки. Каждое утро Винсент взваливал свой тяжелый мольберт на спину и отправлялся на поиски мотива. Никогда он не видел в Голландии такого знойного солнца, такого глубокого, чистого цвета. Почти каждый вечер он после работы заглядывал на антресоли галереи Гупиля и присоединялся к горячим спорам, которые здесь закипали. Однажды Гоген зашел к Винсенту, чтобы поучить его смешивать краски. - Где ты их покупаешь? - спросил он Винсента, указывая на тюбики. - Тео купил их где-то оптом. - Ты должен поддерживать папашу Танги. У него самые дешевые краски во всем Париже, а когда художник садится на мель, он отпускает ему товар в кредит. - Кто это - папаша Танги? Я уже не в первый раз слышу от тебя это имя. - Так вы до сих пор еще не знакомы? Господи, да за чем же дело стало? Из всех, кого я знаю, только у тебя и папаши Танги коммунистические начала заложены в самой натуре. Надевай-ка свою великолепную заячью шапку. Мы идем на улицу Клозель. Пока они шли по улице Лепик, Гоген рассказывал Винсенту о папаше Танги: - До того как Танги приехал в Париж, он работал штукатуром. В Париже он сначала растирал краски у Эдуарда, потом нашел место консьержа, где-то на Монмартре. Но работала за него жена, а сам Танги начал торговать вразнос красками. Он познакомился с Писсарро, Моне и Сезанном, и так как те полюбили его, все мы Стали покупать краски у папаши Танги. Во время последнего восстания он примкнул к коммунарам. Однажды, когда он дремал на посту, на него напала банда версальцев. Бедняга не мог заставить себя выстрелить в человека. Он бросил мушкет наземь. Его приговорили к двум годам каторги за измену, сослали в Брест на галеры, но мы его вызволили оттуда. Он скопил немного денег и открыл лавочку на улице Клозель. Лотрек расписал в голубых тонах весь фасад этой лавочки. Папаша Танги первым выставил полотна Сезанна. С тех пор мы все выставляем картины у него. Не потому, что он их продает - вовсе нет! Просто папаша Танги - горячий поклонник искусства, но он беден и не в состоянии покупать картины. Вот он и выставляет их у себя в лавчонке и любуется ими в свое удовольствие целыми днями. - Ты хочешь сказать, что он не согласится продать картину, даже если ему предложат хорошую цену? - Ни за что не согласится. Ведь он берет только те полотна, которые ему нравятся, и так привязывается к ним, что уже не может выпустить их из своих рук. Однажды, когда я сидел у него, в лавочку зашел хорошо одетый мужчина. Он залюбовался Сезанном и спросил, сколько стоит это полотно. Любой другой торговец был бы рад продать картину за шестьдесят франков. Папаша Танги долго глядел на нее и наконец сказал: "Ах это! Это необыкновенно красивый Сезанн. Я не могу его уступить меньше чем за шестьсот франков". Покупатель живо ретировался, а папаша снял картину со стены, поставил ее перед собой и заплакал. - Тогда какой же смысл выставлять у него картины? - Видишь ли, папаша Танги - странный человек. Все его познания в искусстве сводятся к тому, как растирать краски. Но он обладает безошибочным чутьем на настоящую живопись. Если он когда-нибудь попросит твои работы - отдай ему их без колебаний. Это будет для тебя вступлением в храм парижского искусства. А вот и улица Клозель, нам осталось только повернуть за угол. Улица Клозель была короткая, всего в один квартал, и соединяла улицу Мартир с улицей Анри Монье. Здесь было множество лавчонок, над которыми помещались два или три жилых этажа с белыми ставнями на окнах. Миновав женскую начальную школу и перейдя наискось улицу, Гоген и Винсент оказались в лавке папаши Танги. Папаша Танги, склонясь над столом, рассматривал японские гравюры, которые входили тогда в моду в Париже. - Папаша, я привел к тебе моего друга, Винсента Ван Гога. Он по натуре чуть ли не коммунист. - Рад вас видеть у себя, - сказал папаша Танги; голос у него звучал мягко, почти как у женщины. Это был невысокий человек с одутловатым лицом и задумчивыми, ласковыми, как у собаки, глазами. На нем была широкополая соломенная шляпа, которую он нахлобучивал до самых бровей. Руки у него были короткие, ладони широкие, борода жесткая, щетинистая. Правый его глаз был постоянно прищурен и казался от этого вдвое меньше левого. - Вы в самом деле коммунист, господин Ван Гог? - робко спросил он Винсента. - Не знаю, что вы понимаете под коммунизмом, папаша Танги. Я считаю, что каждый должен трудиться столько, сколько позволяют ему силы, и заниматься тем делом, какое ему по сердцу, а взамен этого получать все, в чем он нуждается. - Видите, как просто, - рассмеялся Гоген. - Ах, Поль, - сказал папаша Танги, - ты же служил на бирже. Ведь деньги делают человека зверем, не так ли? - Да, равно как и отсутствие денег. - Нет, не денег, а еды и всего необходимого для жизни. - Именно так, папаша Танги, - подтвердил Винсент. - Наш приятель Поль, - продолжал Танги, - презирает людей, которые зарабатывают деньги, и он же презирает нас, потому что мы не можем их заработать. Но я предпочитаю принадлежать к числу последних. Тот негодяй, кто тратит на себя более пятидесяти сантимов в день. - Ну, раз так, я поневоле могу служить примером добродетели, - сказал Гоген. - Папаша Танги, де отпустишь ли ты мне в кредит еще немного красок? Правда, я и так задолжал тебе кучу денег, но я не смогу работать, если... - Хорошо, Поль, я отпущу тебе красок в кредит. Если бы я доверял людям поменьше, а ты побольше, нам обоим жилось бы куда лучше. Где твоя новая картина, которую ты мне обещал? Может быть мне удастся ее продать и выручить деньги за свои краски. Гоген подмигнул Винсенту. - Я принесу тебе не одну картину, папаша Танги, а целых две, и ты повесишь их рядом. А теперь, если ты дашь мне один тюбик черной и один тюбик желтой... - Заплати сначала по счету, тогда получишь краски! Услышав этот окрик, все обернулись. Из задней комнаты, хлопнув дверью, в лавочку вошла мадам Танги. Это была маленькая жилистая женщина с суровым, худым лицом и злыми глазами. Она ястребом налетела на Гогена. - Уж не думаешь ли ты, что у нас благотворительное заведение? По-твоему, мы должны быть сыты папашиным коммунизмом? Плати по счету, мошенник, а то я пожалуюсь в полицию! Гоген с самой неотразимой улыбкой поцеловал у мадам Танги руку. - Ах, Ксантиппа, вы сегодня просто очаровательны! Мадам Танги не понимала, почему этот по-своему красивый беспардонный наглец всегда величает ее Ксантиппой, но ей нравилось звучное имя, и она чувствовала себя польщенной. - Ты не думай, что вскружишь мне голову, бездельник. Я загубила всю свою жизнь, растирая эти проклятые краски, а тут, представь, является какой-то проходимец и ворует их у меня на глазах! - Бесценная моя Ксантиппа, не будьте столь жестоки! Ведь у вас душа художника. Это написано на вашем обольстительном личике. Мадам Танги поднесла передник к лицу, словно хотела стереть с него все, что могло напомнить о художниках. - Тьфу! - отплюнулась она. - Хватит и одного художника в доме! Наверно, он говорил тебе, что собирается жить на пятьдесят сантимов в день. А где он, по-твоему, возьмет эти пятьдесят сантимов, если я их не заработаю для него? - Весь Париж говорит о вашей доброте и талантах, дорогая Ксантиппа. Гоген снова склонил голову и коснулся губами узловатой, загрубелой руки мадам Танги. На этот раз она оттаяла. - Ладно, хоть ты и мошенник, да еще и льстец, но, так и быть, возьми себе немного красок. Только смотри, чтобы по счету было уплачено! - За такую доброту, моя милая Ксантиппа, я напишу ваш портрет. Когда-нибудь его повесят в Лувре и он увековечит наши имена. В этот миг звякнул колокольчик входной двери. Вошел незнакомый человек. - Я насчет той картины, которая выставлена в окне, - сказал он. - Натюрморт с яблоками. Чья эта картина? - Это картина Поля Сезанна. - Сезанна? Никогда не слыхал о таком художнике. Она продается? - Ах, нет, к сожалению, она уже... Мадам Танги опустила передник, оттолкнула супруга и со всех ног кинулась к покупателю. - Ну, конечно, она продается. Какой чудесный натюрморт, не правда ли, сударь? Вам приходилось видеть когда-нибудь такие дивные яблоки? Мы продадим его совсем недорого, сударь, раз он вам так уж понравился. - Сколько же вы просите? - Сколько мы просим, Танги? - с угрозой в голосе спросила мадам мужа. - Три сот... - поперхнулся папаша Танги. - Танги! - Две сот... - _Танги!_ - Хорошо, сто франков. - Сто франков? - разочарованно протянул покупатель. - Сто франков за полотно неизвестного художника? Боюсь, что это дорого. Я мог бы дать за него франков двадцать пять. Мадам Танги сняла натюрморт с окна. - Поглядите, сударь, это же очень большая картина. Здесь четыре яблока. Четыре яблока стоят сто франков. Вы можете потратить только двадцать пять. Так почему бы вам не купить одно яблоко? Покупатель поглядел на картину и, подумав, сказал: - Что ж, пожалуй. Отрежьте это яблоко во всю длину полотна - я покупаю его. Мадам Танги кинулась к себе в комнату, принесла ножницы и отхватила крайнее яблоко натюрморта. Затем она завернула отрезанный кусок холста в бумагу, отдала его покупателю и получила двадцать пять франков. Покупатель ушел, держа сверток под мышкой. - Мой драгоценный Сезанн! - застонал папаша Танги. - Я выставил его в окне лишь затем, чтобы люди, поглядев на него минутку, шли дальше счастливые! Мадам положила искалеченное полотно на прилавок. - Если в следующий раз кто-нибудь спросит Сезанна, а денег у него будет мало, продай ему одно яблоко. Возьми, сколько тебе удастся. Ему ведь эти яблоки ничего не стоят, он их напишет, если надо, хоть сотню! А ты перестань скалить зубы, Гоген, все это касается и тебя. Я вот сниму со стены твои полотна и буду продавать этих голых язычниц по пяти франков за штуку. - Моя дорогая Ксантиппа, - отвечал ей Гоген, - как жаль, что мы познакомились слишком поздно! А то вы были бы моим партнером на бирже и мы забрали бы в свои руки весь Французский банк! Когда мадам удалилась к себе в комнату, папаша Танги вновь обратился к Винсенту: - Вы ведь художник, господин Ван Гог? Надеюсь, вы будете покупать краски у меня. И, может быть, покажете мне свои картины? - Буду счастлив услужить вам. Ах, какие чудесные японские гравюры! Они продаются? - Продаются. Они вошли в моду в Париже с тех пор, как братья Гонкуры начали их коллекционировать. Они сильно влияют на наших молодых художников, уверяю вас. - Вот эти две мне особенно нравятся. Я хотел бы ими заняться. Сколько вы за них просите? - Три франка за штуку. - Я беру их. Ах, господи, совсем забыл! Я потратил сегодня утром последний франк. Гоген, у тебя нет шести франков? - Не будь смешным, Винсент. Винсент с сожалением положил гравюры на прилавок. - Видно, придется оставить их у вас, папаша Танги. Папаша Танги схватил гравюры, сунул их в руки Винсенту. Он глядел на Винсента и застенчиво, грустно улыбался. Его морщинистое лицо лучилось добротой. - Вам ведь они нужны для работы. Возьмите их, пожалуйста. А расплатитесь в другой раз. 10 Тео решил устроить вечеринку и созвать друзей Винсента. Братья сварили четыре дюжины яиц вкрутую, купили бочонок пива и выставили множество подносов с бриошами и печеньем. Табачный дым плавал в воздухе такими густыми клубами, что когда могучий торс Гогена передвигался из одного угла комнаты в другой, казалось, будто океанский корабль рассекает пелену тумана. Лотрек, усевшись в сторонке, колотил яйца о подлокотник любимого кресла Тео и швырял скорлупу на ковер. Руссо никак не мог прийти в себя от того, что получил утром надушенную записку от какой-то поклонницы, которая желала с ним встретиться. Широко раскрывая изумленные глаза, он то и дело принимался говорить об этом необыкновенном событии. Съра развивал свою новую теорию, которую он подробно растолковывал Сезанну, притиснув его к окну. Винсент цедил пиво из бочонка, хохотал над скабрезными анекдотами Гогена, недоумевал вместе с Руссо, кем могла быть его корреспондентка, спорил с Лотреком, как лучше передать цветовое впечатление - пятнами или линиями, - и, наконец, вызволил Сезанна из рук неумолимого Съра. Все в комнате ходило ходуном, гости возбужденно шумели. Это были люди необычайно самобытные, сильные и неистово эгоистичные, все страстные иконоборцы. Тео называл их маньяками. Они любили пылко спорить, бороться, проклинать, ожесточенно отстаивая свои взгляды и предавая анафеме все остальное. Голоса у них были зычные, грубые, - они нападали буквально на все и вся. Если бы гостиная Тео была просторнее в двадцать раз, то и тогда она оказалась бы тесной для буйной энергии этих воинственных и шумных художников. Бурное оживление, царившее в комнате, заразило и Винсента: он размашисто жестикулировал и без умолку говорил. У Тео же от всего этого раскалывалась голова. Шум и неистовство были чужды его натуре. Он души не чаял в этих людях, которые собрались в его квартире. Разве не ради них вел он свою молчаливую, непрерывную борьбу с хозяевами фирмы? Но он чувствовал, что их грубоватые ухватки, их резкость и воинственный пыл ему нестерпимы. В характере Тео было много чисто женского. Тулуз-Лотрек, со свойственным ему едким юмором, сказал однажды: - Как жаль, что Тео приходится Винсенту братом. Он был бы ему прекрасной женой! Торгуя картинами Бугро, Тео испытывал такое же отвращение, какое испытывал бы Винсент, если бы он писал их. Однако если он продавал Бугро, Валадон позволял ему выставлять Дега. Когда-нибудь, возможно, удастся склонить Валадона выставить и работы Сезанна, а потом Гогена или Лотрека и - в конечном счете - Винсента Ван Гога... Тео в последний раз оглядел шумную, полную горячих споров и сизого дыма комнату и незаметно вышел погулять по Монмартру. Он одиноко бродил по улицам, в задумчивости любуясь яркими огнями ночного Парижа. Гоген препирался с Сезанном. Он размахивал яйцом и бриошью, которые сжимал в одной руке, а в другой руке держал стакан пива. Он хвастался тем, что во всем Париже он один способен пить пиво, не вынимая изо рта трубки. - Твои полотна холодны, - кричал он, - холодны, как лед! Я коченею при одном взгляде на них. Ты исписал целые мили холстов и не вложил в них ни крупицы чувства! - Я не пытался изображать какие-то чувства, - отвечал Сезанн. - Это я предоставляю беллетристам. Я пишу яблоки и пейзажи. - Ты не изображаешь чувства, потому что тебе это не под силу. Ты пишешь одними глазами, - вот в чем твоя беда. - Помилуй, а чем же пишут другие? - Да всем, чем только можно! - Гоген быстро оглядел собравшихся. - Лотрек пишет селезенкой. Винсент - сердцем. Съра пишет мозгом, и это почти так же плохо, как и писать одними глазами, Сезанн. А Руссо пишет воображением. - Интересно, Гоген, чем же пишешь ты? - Я? Не знаю. Никогда не задумывался над этим. - А я тебе скажу, чем ты пишешь, - сказал Лотрек. - Ты пишешь своим мужским естеством! Когда хохот над этой остротой Лотрека смолк, Съра уселся на ручку дивана и закричал: - Можете издеваться над человеком, который пишет мозгом, но именно это позволило мне открыть, как можно усилить выразительность наших картин вдвое. - Неужто я должен опять слушать эту чушь? - взмолился Сезанн. - Сезанн, заткни глотку, Гоген, сядь на место и не загромождай собою всю комнату! Руссо, хватит трезвонить о своей несчастной поклоннице. Лотрек, киньте мне яйцо. Винсент, вы не передадите мне бриошь? А теперь слушайте все! - Какая муха тебя укусила сегодня, Съра? Я никогда не видал тебя в таком волнении с тех самых пор, как тот малый плюнул на твою картину в Салопе отверженных! - Ну, слушайте же! Что такое современная живопись? Свет. А какой именно свет? Градуированный свет, Пятнышки красок, сливаясь друг с другом... - Это не живопись, это пуантилизм! - Ради бога, Жорж, неужели ты хочешь снова мучить нас своими мудреными рассуждениями? - Да замолчите же! Вот вы кончаете очередное полотно. Что вы делаете вслед за этим? Отдаете полотно какому-нибудь болвану, который вставляет его в отвратительную золотую раму и тем уничтожает все ваши старания. А я предлагаю вам не выпускать полотна из своих рук, пока вы не вставили его в раму сами и не покрасили ее так, чтобы она стала неотъемлемой частью картины. - Но ведь это далеко не все, Съра. Каждая картина должна висеть в комнате. И если стены не такого цвета, как надо, они убивают и картину и раму. - Правильно! Но почему же не выкрасить стены так, чтобы они гармонировали с рамой? - Прекрасная мысль! - воскликнул Съра. - А как тогда быть с домом, в котором помещается комната? - И с городом, в котором помещается дом? - Ох, Жорж, Жорж, какие дурацкие мысли приходят тебе в голову! - Вот что получается, когда пишешь мозгом! - А как вам, слабоумным, писать мозгом, если у вас его нет и в помине? - Вы только гляньте на Съра! Видали, как рассвирепел этот ученый! - К чему вам, друзья, все время ссориться? - спросил Винсент. - Почему вы не попробуете работать сообща? - Ты среди нас единственный коммунист, Винсент, - сказал Гоген. - Может быть, ты скажешь, что же мы выиграем, если будем работать сообща? - Ну хорошо, скажу, - ответил Винсент, отправляя в рот яичный желток. - Я все время обдумываю один небольшой проект. Кто мы сейчас такие? Никто, безвестные люди. За нас все сделали Мане, Дега, Сислей. Они уже признаны, их полотна висят в крупнейших галереях. Они стали художниками Больших Бульваров. Ну, а нам надо идти в боковые, в глухие улички. Мы - художники Малых Бульваров. Почему бы нам не выставлять свои полотна в маленьких ресторанах, на скромных улицах, в кафе для рабочих? Каждый из нас выставляет, скажем, пять полотен. Каждый вечер мы будем переносить их в новое место. Мы станем продавать их за те скудные деньги, которые может дать нам рабочий. Таким образом, мы будем постоянно выставлять свои полотна для публичного обозрения и дадим возможность бедному люду Парижа любоваться хорошим искусством и дешево покупать прекрасные картины. - Вот это да! - воскликнул Руссо, в восхищении широко раскрывая глаза. - Это чудесно! - Чтобы написать картину, мне надо ухлопать год, - кисло заметил Съра. - Неужто вы думаете, что я продам ее какому-нибудь дубине плотнику за пять су? - Вы можете выставлять небольшие этюды. - Да, но предположим, что хозяин ресторана не захочет вывесить наши картины? - Как это не захочет? Захочет! - Почему бы и нет? Ему это ничего не будет стоить, а зал украсится картинами. - Но как взяться за это? Кто нам подыщет ресторан? - Все это я уже обдумал, - заявил Винсент. - Мы сделаем распорядителем папашу Танги. Он найдет ресторан, развесит картины и будет вести денежные дела. - Прекрасно. Лучшего человека и не сыщешь. - Руссо, сделай милость, сходи к папаше Танги. Скажи ему, что мы хотим поговорить с ним по важному Делу. - На меня можете не рассчитывать, - сказал Сезанн. - Почему же? - язвительно спросил Гоген. - Боишься, что взоры рабочих осквернят твои бесценные полотна? - Вовсе нет. К концу месяца я уезжаю в Экс. - Ну, попробуем хоть один раз, Сезанн, - уговаривал его Винсент. - Если ничего не получится, вам от этого убытка не будет. - Так и быть, согласен. - Когда нам опостылеют рестораны, - сказал Лотрек, - мы можем выставляться в борделях. Я знаком почти со всеми хозяйками притонов Монмартра. Клиентура там богатая, и, мне кажется, мы заработаем больше. Папаша Танги прибежал запыхавшись, в сильном волнении. Руссо по дороге наспех изложил ему дело и все перепутал. Соломенная шляпа Танги была сдвинута набок, а пухлое маленькое лицо горело воодушевлением. Выслушав план Винсента, он с жаром воскликнул: - Да, да, я знаю подходящее место! Ресторан "Норвэн". Хозяин его мне приятель. Стены там совсем голые, и он будет доволен. А когда надо будет переменить место, я отведу вас в другой ресторан на улице Пьер. О, таких ресторанов в Париже тысячи! - Когда же мы открываем первую выставку клуба Малых Бульваров? - спросил Гоген. - А зачем откладывать! - отозвался Винсент. - Почему бы не открыть ее завтра? Папаша Танги вскочил со стула, снял шляпу, потом опять нахлобучил ее на голову. - Конечно, завтра! Несите мне с утра картины. К вечеру я их развешу в ресторане "Норвэн". А когда люди придут обедать и увидят нашу работу - это будет настоящая сенсация! Мы станем продавать картины, как пасхальные свечи. Что вы мне наливаете? Пиво? Прекрасно. Выпьем, господа, за коммунистический клуб искусств Малых Бульваров! За успех его первой выставки! 11 На следующий день около полудня папаша Танги пришел к Винсенту. - Я уже побывал у всех и со всеми договорился, - заявил он. - Мы можем устроить выставку в "Норвэне" при одном условии: если мы будем там обедать. - Ну, что ж, я не возражаю. - Вот и чудесно. Все остальные тоже согласны. Картины начнем развешивать в половине пятого. Можете вы прийти ко мне в лавку к четырем? Там мы все и соберемся. - Хорошо, приду. Когда Винсент подошел к голубой лавчонке на улице Клозель, папаша Танги уже укладывал картины на ручную тележку. Художники сидели в лавке, покуривая трубки и обсуждая японские гравюры. - Ну вот! - крикнул папаша Танги. - Теперь все готово! - Позвольте, папаша, я помогу вам везти тележку, - предложил Винсент. - Что вы, что вы! Ведь я же распорядитель! Он выкатил тележку на мостовую и повез ее вверх по склону. Художники следовали за ним, разбившись на пары. Первыми шли Гоген и Лотрек - они нарочно ходили вместе, зная, какой смешной и нелепый у них вид, когда они рядом. Съра внимательно слушал излияния Руссо: Таможенник был крайне взволнован, получив в тот день второе надушенное письмо. Винсент и Сезанн, который хмурился и ворчал, что все это недостойно и неприлично, замыкали шествие. - Эй, папаша Танги! - крикнул Гоген немного погодя. - Тебе, наверное, тяжело, ведь ты тащишь бессмертные шедевры. Дай-ка, я повезу немного тележку. - Нет, нет, куда тебе! - отшучивался папаша. - Ведь знаменосец нашей революции я! Когда раздастся первый выстрел, я и паду первым. Это было забавное зрелище - несхожие с виду, причудливо одетые мужчины шагали посредине улицы за самой обыкновенной ручной тележкой. Встречные бросали на них насмешливые взгляды, но художники не смущались. Они хохотали и оживленно разговаривали между собой. - Винсент! - крикнул Руссо. - Вы знаете, я получил сегодня письмо. Опять надушенное. От той же дамы! Он поравнялся с Винсентом и, размахивая руками, в десятый раз стал рассказывать свою историю. Когда он наконец умолк и вернулся к Съра, Лотрек сказал Винсенту: - А знаете, что за поклонница у Руссо? - Нет, конечно. Откуда мне знать? Лотрек заржал. - Это Гоген. Он устроил для Руссо любовную интрижку. У бедного малого до сих пор не было ни одной женщины. Гоген месяца два будет бомбардировать его надушенными письмами, а потом назначит свидание. Наденет женское платье и встретится с Руссо на Монмартре в одной из тех комнат, где есть дырки для подглядывания. Мы все пойдем глядеть, как Руссо подступится в первый раз к женщине. Это будет бесподобно! - Гоген, ты изверг! - Не злись, Винсент, - заулыбался Гоген. - По-моему, это отменная шутка! Но вот тележка подкатила к ресторану "Норвэн". Это был более чем скромный дом, зажатый между винной лавкой и складом шорных товаров. Снаружи ресторан был выкрашен в ярко-желтый цвет, а стены внутри оказались бледно-голубыми. В зале стояло десятка два столиков, покрытых скатертями в красную и белую клетку. У задней стены, рядом с кухонной дверью, помещалась высокая конторка для хозяина. Битый час художники спорили, где какую картину повесить. Папаша Танги от хлопот едва не лишился рассудка. Хозяин ворчал и сердился, так как приближался час обеда, а в ресторане царил беспорядок. Съра отказывался вывешивать свои полотна вообще, так как голубые стены будто бы съедали на его картинах небо. Сезанн не разрешал повесить свои натюрморты рядом с "жалкими афишами" Лотрека, а Руссо разобиделся, узнав, что его вещи будут висеть на задней стене, у кухни. Лотрек настаивал, чтобы одну из его больших картин отнесли в уборную. - Нигде человек не предается столь глубокому созерцанию, как там, - утверждал он. В отчаянии папаша Танги обратился к Винсенту: - Возьмите, пожалуйста, эти два франка, добавьте к ним, что можете, и уведите их всех в погребок через улицу. Если меня оставят одного хоть на пятнадцать минут, я все сделаю. Хитрость удалась. Когда художники вернулись в ресторан, выставка была готова. Они перестали спорить и уселись за большой стол возле двери. Папаша Танги расклеил по стенам объявления: "Эти полотна продаются по дешевым ценам, обращаться к хозяину". Было уже пять тридцать. Обед подавался только в шесть. Художники ерзали на своих местах, как школьники. Всякий раз, как открывалась дверь, они нетерпеливо поворачивали головы. Посетители "Норвэна" приходили ровно к шести, ни на минуту раньше. - Взгляни на Винсента, - шепнул Гоген Съра. - Он волнуется, как примадонна. - Знаешь, Поль, - сказал Лотрек Гогену, - я готов поспорить с тобой на сегодняшний обед, что продам свою картину раньше, чем ты. - Что ж, спорим! - А что касается тебя, Сезанн, - продолжал Лотрек, - то я готов ставить три против одного! Сезанн побагровел от обиды, а все остальные засмеялись. - Помните, - говорил Винсент, - все переговоры о продаже ведет папаша Танги. Никто из нас не должен торговаться с покупателями. - Что же они не приходят? - тоскливо спросил Руссо. - Ведь уж давно пора. Стрелка на стенных часах подползала к шести. Художники нервничали все больше. Всякие шутки смолкли. Все не сводили глаз с двери, томясь тягостным ожиданием. - У меня не было такого гнетущего чувства даже на выставке Независимых, перед всеми критиками Парижа, - шепотом признался Съра. - Смотрите, смотрите, - сказал Руссо. - Вон там, на улице, человек. Он идет сюда, в ресторан. Человек прошел мимо и скрылся из виду. Часы на стене пробили шесть. С последним их ударом дверь открылась и вошел рабочий. Это был бедно одетый человек. Его поникшие плечи и сутулая спина красноречиво говорили об усталости. - Ну вот, - сказал Винсент, - теперь посмотрим. Рабочий тяжелой походкой подошел к столу в другом конце комнаты, швырнул свою кепку на вешалку и сел. Шестеро художников, подавшись вперед, пристально глядели на него. Рабочий внимательно прочел меню, заказал дежурное блюдо и через минуту уже хлебал большой ложкой суп. Он ни разу не поднял глаз, ни разу не оторвался от тарелки. - Вот тебе и на! - сказал Винсент. - Это забавно. Вошли двое жестянщиков. Хозяин поздоровался с ними, они что-то буркнули в ответ, сели за первый попавшийся столик и начали-злобно ругаться по поводу каких-то своих дел. Мало-помалу ресторан наполнялся. Пришли еще какие-то мужчины и женщины. Каждый, как видно, занимал свое привычное место, свой столик. Все первым делом смотрели меню, а когда блюда были поданы, никто уже не отрывался от них ни на секунду. Покончив с едой, посетители закуривали трубки, болтали, разворачивали вечерние газеты и читали. - Господа, прикажете подать обед? - осведомился, у художников официант, когда время приближалось к семи. Ему никто не ответил. Официант удалился. В ресторан вошли мужчина и женщина. Вешая шляпу, мужчина заметил на картине Руссо тигра, высунувшего морду из тропических зарослей. Мужчина указал на него своей спутнице. Художники затаили дыхание. Руссо привстал. Женщина что-то тихо сказала, потом расхохоталась. Они сели за стол и, касаясь друг друга головами, стали усердно изучать меню. В четверть восьмого официант, уже не спрашивая позволения, подал художникам суп. К нему никто не прикоснулся. Когда суп остыл, официант молча унес тарелки. Затем он подал второе. Лотрек принялся что-то рисовать вилкой в соусе. Ел один Руссо. Все, не исключая и Съра, выпили по графинчику кисловатого красного вина. В ресторане стоял запах еды и пота людей, целый день проработавших на солнце. Посетители один за другим платили по счету, небрежно бросали хозяину: "Всего доброго", - и уходили. - Прошу извинения, господа, но уже половина девятого, - сказал официант. - Ресторан закрывается. Папаша Танги снял со стен картины, вынес их на улицу и в медленно сгущавшихся сумерках покатил свою тележку домой. 12 Дух старого Гупиля и дяди Винсента Ван Гога исчез из художественных галерей навсегда. Теперь там торговали картинами так, словно это были совсем не картины, а какой-нибудь другой товар, вроде туфель или селедок. Тео весь измучился: хозяева изводили его непрестанными требованиями повысить доходы и сбывать с рук скверные полотна. - Слушай, Тео, - говорил Винсент, - почему ты не уходишь от Гупиля? - Другие торговцы картинами ничуть не лучше, - устало отмахивался Тео. - И потом, я так давно служу в этой фирме. Нет никакого смысла уходить... - Ты должен уйти. Я требую, чтобы ты ушел. Тебе с каждым днем все тяжелее и тяжелее. Не беспокойся за меня! Я как-нибудь перебьюсь. Ты здесь самый известный и самый уважаемый из всех молодых торговцев картинами, Тео. Почему бы тебе не открыть свою галерею? - Боже мой, опять та же песня. Неужели мы мало об этом говорили? - Послушай, Тео, у меня есть замечательная мысль. Мы откроем галерею на началах коммуны. Мы будем отдавать тебе все наши полотна, а деньги, которые ты выручишь за них, станем делить поровну. Все вместе мы сумеем наскрести достаточную сумму, чтобы открыть небольшую галерею в Париже и снять дом где-нибудь в деревне - там мы все будем жить и работать. Недавно у Портье купили картину Лотрека, а папаша Танги продал уже несколько вещей Сезанна. Я уверен, что мы обратим на себя внимание молодых парижан, которые покупают картины. И нам не понадобится много денег на содержание дома в деревне. Мы будем жить сообща, вместо того чтобы оплачивать десяток квартир в Париже. - У меня ужасно болит голова, Винсент. Я пойду лягу. - Ничего, выспишься в воскресенье. Послушай, Тео... да куда же ты? Ну, хорошо, раздевайся, если хочешь, но мне необходимо поговорить с тобой. Ладно, я присяду вот тут, у кровати. Так вот, если тебе тяжело у Гупиля, а все молодые парижские художники согласятся и мы соберем ту небольшую сумму... На следующий вечер Винсент привел к себе папашу Танги и Лотрека, хотя Тео надеялся, что Винсента не будет дома. Маленькие глазки Танги так у бегали от волнения. - Господин Ван Гог, господин Ван Гог, это блестящая мысль! Вы непременно должны согласиться. Я брошу свою лавочку и поеду с вами в деревню. Я буду тереть краски, натягивать холсты, сколачивать подрамники. Мне нужен лишь кусок хлеба и крыша над головой. Тео со вздохом отложил книгу. - А где вы возьмете денег, чтобы начать такое дело? Деньги, чтобы открыть галерею, деньги, чтобы снять дом в деревне, деньги, чтобы кормиться художникам? - Да вот они, деньги, я их принес! - воскликнул папаша Танги. - Двести двадцать франков. Все, что я скопил. Возьмите их, господин Ван Гог! Для начала это сгодится. - Лотрек, ты человек рассудительный. Что ты скажешь обо всей этой дурацкой затее? - Я думаю, что это чертовски хорошая затея. Ведь сейчас нам приходится бороться не только со всем Парижем, но и друг с другом. А если бы мы смогли выступить единым фронтом... - Прекрасно. Вот ты богатый человек, - ты поможешь нам деньгами? - Ну, нет! Если колония будет жить на вспомоществование, она утратит всякий смысл. Я внесу двести двадцать франков, ровно столько, сколько и папаша Танги. - Какое безумие! Если бы вы хоть чуточку понимали, что такое торговля... Папаша Танги бросился к Тео и схватил его за руку. - Дорогой господин Ван Гог, не говорите, что это безумие, умоляю вас. Это великолепная идея! Вы должны, вы непременно должны... - Теперь уже поздно идти на попятный, Тео, - сказал Винсент. - Мы все решили за тебя. Мы вот только соберем немного денег и сразу назначим тебя управляющим. Ты должен будешь распрощаться с Гупилем. Ты покончишь со своими хозяевами навсегда. Теперь ты управляешь коммуной художников. Тео провел рукой по глазам. - Это все равно что управлять стаей диких зверей! На следующий день, придя с работы, Тео увидел, что его квартира битком набита взволнованными, разгоряченными художниками. В воздухе столбом стоял синий дым, звучали громкие, тревожные голоса. Посредине комнаты на хрупком изящном столике восседал Винсент, главный церемониймейстер. - Нет, нет! - кричал он. - Никакой платы. Никаких денег! Мы на целые годы вообще забудем, что такое деньги. Тео станет продавать наши картины, а мы - получать пропитание, жилье и материалы для работы. - А как насчет тех художников, чьи картины никто не купит? - спросил Съра. - До каких пор мы будем содержать их? - До тех пор, пока они пожелают оставаться у нас и работать. - Что ж, превосходно, - проворчал Гоген. - К нам хлынут ничтожные мазилки со всей Европы! - А вот и господин Ван Гог, - объявил папаша Танги, увидев, как Тео тихонько вошел и прислонился к двери. - Крикнем "ура" в честь нашего управляющего! - Ура Тео! Ура Тео! Ура Тео! - в один голос закричали художники. Все были взбудоражены до крайности. Руссо непременно хотел узнать, сможет ли он давать в колонии уроки игры на скрипке. Анкетен говорил, что он задолжал за три месяца хозяйке квартиры и что лучше бы подыскать дом в деревне не мешкая. Сезанн утверждал, что член коммуны имеет право тратить свои деньги, если они у него есть. - Нет, это разрушит нашу коммуну! - возражал Винсент. - Мы должны делить все поровну! Лотрек любопытствовал, можно ли будет жить в колонии с женщинами. Гоген твердил, что необходимо