й волны. - Командир, - сказал Гоген, когда, насмеявшись, он перевел наконец дух. - Если твоя идея не самая величайшая из всех идей в мире, то провалиться мне на месте! А пока, извини меня, я посмеюсь еще немного. И он пошел по тропинке, хватаясь за живот и корчась от хохота. Винсент не шевелясь стоял на месте. Целая туча черных птиц стремительно опускалась на Винсента с неба. Тысячи черных птиц, крича, летели на него и били крыльями. Они кружились над ним, хлестали его, накрывали с головой своими черными телами, лезли ему в волосы, врывались в уши, в глаза, в ноздри, в рот, погребая его под плотным, траурно-черным, душным облаком трепещущих крыл. Гоген вернулся назад. - Слушай, Винсент, давай-ка пойдем отсюда прямо к Луи. По-моему, необходимо отпраздновать рождение твоей восхитительной идеи. Винсент молча потащился за Гогеном на улицу Риколетт. Гоген ушел наверх с одной из девушек. Рашель села к Винсенту на колени тут же в зале. - Ты не пойдешь ко мне, Фу-Ру? - спросила она. - Нет. - Почему же? - У меня нет пяти франков. - Тогда, может быть, ты отдашь мне вместо этого свое ухо? - Отдам. Гоген скоро вернулся. Они медленно пошли вниз по холму к своему дому. Гоген наскоро проглотил ужин. Затем, не говоря ни слова, он вышел из дома. Он пересек уже почти всю площадь Ламартина, когда услышал за спиной знакомые шаги - короткие, торопливые, сбивчивые. Он обернулся. Винсент догонял его, в руках у него была открытая бритва. Гоген стоял, не двигаясь, не спуская с Винсента глаз. Винсент остановился в двух шагах от него. Он пристально смотрел на Гогена из темноты. Потом он понурил голову, повернулся и побежал обратно к дому. Гоген пошел в гостиницу. Он снял там комнату, запер на замок дверь и лег в постель. Винсент вернулся домой. Он поднялся по красным кирпичным ступенькам в спальню. Взял в руки зеркало, перед которым столько раз писал свой автопортрет. Поставил его на туалетный столик, прислонив к стене. Он увидел в зеркале свои красные, налитые кровью глаза. Это конец. Его жизнь прошла. Он читал это по своему лицу. Лучше свести все счеты сейчас же. Он поднял бритву. Он почувствовал, как острая сталь прикоснулась к горлу. Чьи-то голоса шептали ему странные, небывалые слова. Арлезианское солнце метнуло между его глазами и зеркалом вал ослепительного огня. Одним движением бритвы он отхватил, правое ухо. На голове осталась лишь узкая полоска мочки. Он выронил бритву из рук. Обмотал голову полотенцем. Кровь большущими каплями падала на пол. Он вынул ухо из таза. Обмыл его. Завернул в несколько листков бумаги, потом упаковал сверток в газету. Он натянул на обмотанную голову баскский берет. Спустился по лестнице к двери. Перешел площадь Ламартина, поднялся на холм, позвонил у входа в дом номер один на улице Риколетт. Служанка открыла дверь. - Позови мне Рашель. Через минуту вышла Рашель. - А, это ты, Фу-Ру! Чего тебе надо? - Я принес тебе кое-что. - Мне? Подарок? - Да, подарок. - Как это мило с твоей стороны, Фу-Ру. - Смотри, береги его. Это подарок на память от меня. - А что это такое? - Разверни, увидишь. Рашель развернула бумагу. Она в ужасе уставилась на ухо. Потом как мертвая рухнула на плиты тротуара. Винсент поплелся прочь. Он шел вниз по склону холма. Пересек площадь Ламартина. Потом затворил за собой дверь и лег в кровать. Когда Гоген утром в половине восьмого пришел к дому Винсента, там у дверей была уже толпа народа. Рулен в отчаянии ломал руки. - Что вы сделали со своим товарищем, сударь? - спросил Гогена какой-то человек в котелке, похожем на дыню. Тон у него был резкий и суровый. - Право, не знаю... - Ну, нет... вы прекрасно знаете... он мертв. Прошло довольно много времени, прежде чем Гоген вновь обрел способность соображать. Взгляды, которые бросала на него толпа, словно разрывали его на части, стискивали ему горло. - Пройдемте наверх, сударь, - сказал он запинаясь. - Там мы сможем спокойно поговорить. В нижних комнатах на полу валялись мокрые полотенца. Ступеньки лестницы, которая вела в спальню Винсента, были запачканы кровью. Винсент лежал на кровати, плотно укрытый простынями, скрюченный, словно ружейный курок. Жизнь, казалось, покинула его. Осторожно, очень осторожно Гоген коснулся тела Винсента. Оно было теплое. Гоген почувствовал, как к нему внезапно возвращается прежняя бодрость и энергия. - Будьте любезны, сударь, - сказал он ровным, тихим голосом полицейскому комиссару, - разбудите этого человека как можно осторожнее. Если он спросит обо мне, скажите ему, что я уехал в Париж. Встреча со мной может оказаться для него губительной. Полицейский комиссар послал за доктором и каретой. Винсента повезли в больницу. Рулен, тяжело вздыхая, брел рядом. 9 Доктор Феликс Рей, молодой врач Арльской больницы, был коренастый, приземистый человек со скуластым лицом, острым подбородком и стоявшими дыбом жесткими черными волосами. Он перевязал Винсенту рану и поместил его в комнату, напоминавшую келью, из которой было вынесено все лишнее. Уходя, он запер дверь на ключ. Вечером, когда он щупал у Винсента пульс, больной проснулся. Он посмотрел неподвижным взглядом на потолок, потом на выбеленные известкой стены, потом на синевшее в окне вечернее небо. Наконец глаза его остановились на лице доктора Рея. - Здравствуйте, - сказал он тихо. - Здравствуйте, - ответил доктор Рей. - Где я? - Вы в Арльской больнице. - Ох! Лицо Винсента побледнело от боли. Он поднес руку к тому месту, где у него было правое ухо. Доктор Рей остановил его. - Трогать нельзя, - сказал он. - Да... Я припоминаю... теперь я припоминаю... - Рана у вас, друг мой, хорошая, чистая. Я вас поставлю на ноги за несколько дней. - А где мой приятель? - Он уехал в Париж. - Понимаю... Можно мне покурить трубку? - Не сейчас, друг мой. Доктор Рей промыл и перевязал рану. - Это совсем пустяковый случай, - говорил он. - В конце концов человек ведь слышит не этой капустой, которая у него прилеплена снаружи. На слух это не повлияет. - Вы очень добры, доктор. Почему эта комната... такая голая? - Я велел вынести все лишнее, чтобы защитить вас. - Защитить меня? От кого? - От самого себя. - Да... понимаю... - Ну, мне пора идти. Я пришлю к вам служителя с ужином. Постарайтесь лежать совершенно спокойно. Потеря крови очень ослабила вас. Когда утром Винсент проснулся, у его кровати сидел Тео. Лицо у Тео было бледное, перекошенное, глаза покраснели. - Тео, - сказал Винсент. Тео соскользнул со своего стула, встал у кровати на колени и взял Винсента за руку. Он плакал, не стараясь сдержаться и не стыдясь своих слез. - Тео... вот так всегда... когда я просыпаюсь... и ты мне очень нужен... ты рядом. Тео не мог вымолвить ни слова. - Это жестоко... погнать тебя в такую даль. Как ты узнал? - Вчера я получил телеграмму от Гогена. Успел сесть на вечерний поезд. - Напрасно Гоген ввел тебя в такие расходы. Ты сидел тут всю ночь, Тео? - Да, Винсент. Они помолчали. - Я разговаривал с доктором Реем, Винсент. Он говорит, что это солнечный удар. Ты все время работал на солнце без шляпы, Винсент, ведь правда? - Да. - Вот видишь, старина, этого не надо было делать. Теперь ты должен всегда надевать шляпу. Здесь, в Арле, у стольких людей бывает солнечный удар. Винсент с нежностью пожал брату руку. У Тео застрял комок в горле, и он никак не мог его проглотить. - У меня есть одна новость, Винсент, но, я думаю, лучше нам подождать несколько дней. - Хорошая новость, Тео? - Надеюсь, что тебя она обрадует. В комнату вошел доктор Рей. - Ну, как сегодня чувствует себя больной? - Доктор, брат хочет сообщить мне хорошую новость. Можно? - Полагаю, что можно. Обождите, - минуточку, минуточку. Позвольте, я взгляну. Что ж, отлично, прямо-таки отлично! Теперь рана быстро начнет затягиваться. Когда доктор вышел, Винсент попросил Тео рассказать новость. - Винсент, - сказал Тео. - Я... ну, как тебе сказать... я встретил девушку. - Правда, Тео? - Да. Она голландка. Иоганна Бонгер. Очень похожа на нашу мать, Винсент. - Ты ее любишь, Тео? - Да. Я был одинок без тебя в Париже, Винсент. Раньше, до твоего приезда в Париж, мне никогда не бывало так плохо, но после того, как мы прожили вместе целый год... - Со мной нелегко было жить, Тео. Боюсь, я доставил тебе много хлопот! - Ох, Винсент, если бы ты знал, как часто я мечтал войти в квартиру на улице Лепик и опять увидеть твои башмаки у порога и сырые полотна на моей кровати! Однако хватит нам болтать. Тебе нужен покой. Я только посижу рядышком с тобой - вот и все. Тео пробыл в Арле два дня. Он уехал лишь после того, как доктор Рей заверил его, что Винсент быстро поправится и что он, доктор, будет заботиться о нем не только как о своем пациенте, но и как о друге. Рулен навещал Винсента каждый вечер и приносил цветы. По ночам Винсента мучили галлюцинации. Чтобы избавить его от бессонницы, доктор Рей пропитывал его подушку и матрац камфарой. На четвертый день, убедившись, что Винсент вполне в здравом рассудке, доктор перестал запирать дверь и велел внести в комнату мебель. - Можно мне встать и одеться, доктор? - спросил Винсент. - Если вы чувствуете себя достаточно крепким, Винсент. Когда пройдетесь и немного подышите свежим воздухом, зайдите ко мне в кабинет. Арльская больница помещалась в двухэтажном доме, построенном в виде четырехугольника, с двориком посредине, где было множество великолепных цветов и папоротников, а дорожки были посыпаны гравием. Винсент медленно прошелся по двору и через несколько минут был уже в кабинете доктора Рея, на первом этаже. - Ну, как вы себя чувствуете, встав с постели? - спросил доктор. - Очень хорошо. - Скажите, Винсент, зачем вы это сделали? Винсент долго молчал. - Не знаю, - ответил он наконец. - Что вы думали, когда вы это делали? - Я... я не думал, доктор. Прошло несколько дней, Винсент быстро набирал силы. Однажды утром, когда Винсент разговаривал с доктором Реем в его кабинете, он взял с умывальника бритву и открыл ее. - Вам надо побриться, доктор, - сказал он. - Хотите, я вас сейчас побрею? Доктор Рей попятился в угол и заслонил лицо ладонью. - Нет, нет, не надо! Положите бритву! - Но я в самом деле превосходный цирюльник, доктор. Я могу вас побрить отличнейшим образом. - Винсент! Положите бритву на место! Винсент засмеялся, закрыл бритву и положил ее на умывальник. - Не пугайтесь, доктор. С этим теперь покончено. В конце второй недели доктор Рей разрешил Винсенту работать. Служитель сходил к нему домой и принес мольберт и холсты. Чтобы развлечь Винсента, доктор Рей согласился ему позировать. Винсент писал его медленно, по нескольку минут в день. Когда портрет был готов, Винсент преподнес его доктору. - Я хочу, чтобы вы хранили его в память обо мне, доктор. У меня нет другой возможности выразить вам свою благодарность за вашу доброту. - Вы очень любезны, Винсент. Я весьма польщен. Доктор унес портрет домой и прикрыл им трещину в стене. Винсент пробыл в больнице еще две недели. Он писал дворик, залитый солнцем. Работал он теперь в широкополой соломенной шляпе. Больничный дворик с его цветами доставил ему материал для работы на эти две недели. - Вы должны заходить ко мне каждый день, - говорил доктор Рей, пожимая Винсенту руку у ворот больницы. - И, помните, никакого абсента, никаких волнений, никакой работы на солнце без шляпы. - Обещаю вам, доктор. И большущее спасибо за все. - Я напишу вашему брату, что вы совершенно здоровы. Винсент узнал, что хозяин его квартиры намерен расторгнуть с ним контракт и сдать его комнаты какому-то торговцу табаком. Винсент был всей душой привязан к дому. Именно здесь пустил он корни в землю Прованса. Он расписал его весь, до последнего дюйма, внутри и снаружи. Он сделал его пригодным для жилья. Несмотря на все происшедшее, он считал этот дом своим на всю жизнь и был полон решимости бороться за него всеми средствами. Сначала он боялся ложиться спать в одиночестве, так как его мучила бессонница, перед которой была бессильна даже камфара. Чтобы избавить Винсента от невыносимых галлюцинаций, пугавших его, доктор Рей дал ему бромистого калия. В конце концов голоса, шептавшие ему на ухо странные, небывалые слова, смолкли, чтобы зазвучать вновь только во время ночных кошмаров. Он был еще слишком слаб в не отваживался работать на открытом воздухе. Но ум его, хоть и медленно, обретал ясность. Кровь струилась по жилам все живее, появился аппетит. Винсент с удовольствием пообедал в ресторане с Рулоном, шутил и смеялся, уже не боясь новых страданий. Потихоньку он приступил к работе над портретом жены Рулена, который был начат еще до болезни. Ему нравилось, как теплые красноватые тона переходили на его полотне от розового к оранжевому, как желтое переливалось в лимонное, как ложились светло-зеленые и темно-зеленые краски. Здоровье Винсента мало-помалу крепло, работа шла все быстрее. Он знал, что можно сломать руку или ногу и после этого вылечиться, но был очень удивлен, убедившись, что можно вылечить даже и голову, мозг. Однажды вечером он пошел справиться о здоровье Рашели. - Голубка, - сказал он, - мне очень жаль, что я причинил тебе столько огорчений. - Пустяки, Фу-Ру, не беспокойся. В нашем городе это дело обычное. Знакомые и друзья тоже уверяли его, что в Провансе каждый страдает или лихорадкой, или галлюцинациями, или сходит с ума. - Тут нет ничего особенного, Винсент, - говорил Рулен. - Здесь, на земле Тартарена, все мы немножко сумасшедшие. - Что ж, - отвечал Винсент, - значит, мы понимаем друг друга, как понимают друг друга члены одной семьи. Прошло еще несколько недель. Винсент уже достаточно окреп, чтобы работать весь день у себя в мастерской. Он теперь не думал ни о сумасшествии, ни о смерти. Он чувствовал себя почти нормальным. Наконец он осмелился выйти с мольбертом за город. Под знойным солнцем спелая пшеница полыхала чудесным желтым пламенем. Но Винсент уже не мог передать эти тона на полотне. Он вовремя ел, вовремя ложился спать, избегал волнений и сильного душевного напряжения. Он чувствовал себя настолько нормальным, что не мог писать. - Вы неврастеник, Винсент, - говорил ему доктор Рей. - Нормальным вы никогда и не были... И, знаете, нет художника, который был бы нормален: тот, кто нормален, не может быть художником. Нормальные люди произведений искусства не создают. Они едят, спят, исполняют обычную, повседневную работу и умирают. У вас гипертрофированная чувствительность к жизни и природе; вот почему вы способны быть их толкователем для остальных людей. Но если вы не будете беречь себя, эта гипертрофия чувствительности вас погубит. В конце концов она достигает такого напряжения, что влечет за собой смерть. Винсент знал: чтобы уловить эту предельно высокую ноту желтого, которая преобладала в его арлезианских картинах, нужно все время скользить над пропастью, быть в непрерывном возбуждении, мучительно напрягать все свои чувства, обнажить каждый нерв. Если он позволит такому состоянию духа вновь овладеть собой, он снова сможет писать так же блестяще, как раньше. Но этот путь приведет его к гибели. - Художник - это человек, который призван делать свое дело, - бормотал он про себя. - Как было бы глупо с моей стороны жить на свете, если бы я не мог писать так, как хочу. Он стал ходить в поле без шляпы, впитывая в себя могучую силу солнца. Он упивался безумными тонами неба, желтым солнечным шаром, зеленью полей, красками распускающихся цветов. Его сек мистраль, душило плотное ночное небо, подсолнухи лихорадили и воспламеняли его мозг. По мере того как росло его возбуждение, у него пропадал аппетит. Он снова держался на одном кофе, абсенте и табаке. Ночи напролет он лежал без сна, и глубокие краски окрестных пейзажей проходили перед его налитыми кровью глазами. В конце концов он вскидывал на спину мольберт и опять отправлялся в поле. Творческие силы вновь вернулись к нему - вернулось чувство единого ритма всей природы, способность написать большое полотно буквально в несколько часов и напоить его ослепительным, сверкающим солнцем. С каждым днем появлялась новая картина, с каждым днем его лихорадило все сильнее. Он написал тридцать семь полотен без передышки, без единой паузы. Однажды он проснулся в состоянии полной апатии. Он не мог работать. Он праздно сидел на стуле, упершись взглядом в стену. За весь день он едва пошевельнулся. Опять в его ушах зазвучали голоса, нашептывая ему странные, небывалые слова. Когда опустились сумерки, он пошел в серый ресторан, сел за столик и заказал себе супу. Служанка поставила перед ним тарелку. Вдруг над его ухом явственно прозвучал чей-то предостерегающий голос. Он швырнул тарелку с супом на пол. Она раскололась на мелкие кусочки. - Вы хотите отравить меня! - взвизгнул Винсент. - Вы подсыпали в этот суп яду! Он вскочил на ноги и стал колотить кулаками по столу. Кое-кто из посетителей бросился к выходу. Другие смотрели на него, разинув в изумлении рты. - Вы все хотите отравить меня! - кричал он. - Вы хотите убить меня! Я видел, как вы сыпали яд в этот суп! Явились двое полицейских и на руках отнесли Винсента в больницу. Через сутки он уже был совсем спокоен и обсуждал происшедшее с доктором Реем. Он работал потихоньку каждый день, ходил на прогулку за город, а к ужину возвращался в больницу и ложился спать. Бывали дни, когда он страшно тосковал, иногда же ему казалось, что все тяготы и несчастья вот-вот рассеются в мгновение ока. Доктор Рей снова разрешил ему работать. Винсент написал персиковые деревья у дороги, на фоне Альп; рощицу олив, у которых листья были цвета старого серебра с зеленым и голубым отливом, а позади олив - вспаханное оранжевое поле. Прошло три недели, и Винсент возвратился в свой дом. Теперь жители всего города, и в особенности те, кто жил на площади Ламартина, ополчились против него. Отрезанного уха и истории с отравленным супом было более чем достаточно, чтобы возмутить арлезианцев. Они были твердо убеждены, что живопись сводит человека с ума. Когда Винсент шел по улице, они пялили на него глаза, отпускали вслух обидные замечания, подчас переходили на другую сторону, чтобы избежать встречи с ним. Ни в один ресторан его не пускали с парадного хода. Дети толпами собирались под окнами дома и потешались, изводя Винсента. - Фу-Ру! Фу-Ру! - кричали они. - Отрежь себе второе ухо! Винсент наглухо закрывал окна. Но крики и хохот детей все равно проникали к нему в комнату. - Фу-Ру! Фу-Ру! - Полоумный! Полоумный! Они сочинили песенку и распевали ее у него под окном: Фу-Ру, Фу-Ру, Фу-Ру С ума сошел в жару, Себе отрезал ухо, Совсем лишился слуха! Чтобы скрыться от них, Винсент уходил из дома. Но они бежали за ним по пятам, шли в поле - веселая ватага хохочущих и распевающих во все горло сорванцов. День ото дня их становилось все больше. Винсент затыкал уши ватой. Он сидел у мольберта и работал, делая копии своих полотен. Крики детей проникали сквозь щели в стенах. Они жгли ему мозг. Мальчишки наглели с каждым днем. Они, как обезьяны, карабкались вверх по водосточным трубам, усаживались на карниз, прижимали лица к стеклам, заглядывая в комнату, и орали за спиной у Винсента: - Фу-Ру, отрежь себе второе ухо! Дай нам твое второе ухо! Волнение на площади Ламартина все возрастало. Мальчишки приставляли к стене доски и добирались по ним до второго этажа. Они били стекла, просовывали внутрь головы, кидали в Винсента всякой всячиной. Толпа снизу подзадоривала их, подхватывая их песенки и крики. - Дай нам второе ухо! Дай второе ухо! - Фу-Ру! Хочешь конфетку? Только смотри, она с ядом! - Фу-Ру! А не хочешь супу? Гляди, туда подсыпан яд! Фу-Ру, Фу-Ру, Фу-Ру С ума сошел в жару, Себе отрезал ухо, Совсем лишился слуха! Сидевшие на подоконнике мальчишки весело дирижировали, толпа внизу распевала хором. Песенка звучала все громче. - Фу-Ру, Фу-Ру, брось нам свое ухо, брось нам ухо! - ФУ-РУ! ФУ-РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО! Винсент, шатаясь, встал из-за мольберта. На подоконнике сидели три сорванца и распевали во всю мочь. Он кинулся на них с кулаками. Те стремглав соскользнули вниз по доскам. Толпа на улице заревела. Винсент стоял у окна и глядел вниз. Целая туча черных птиц стремительно спускалась на Винсента с неба, тысячи черных птиц. Они покрыли площадь Ламартина, кружились над Винсентом, хлестали его, заполнили всю комнату, накрыли его с головой своими черными телами, лезли ему в волосы, врывались в уши, в глаза, в ноздри, в рот, погребая его под плотным, траурно-черным, душным облаком трепещущих крыл. Винсент вскочил на подоконник. - Пошли прочь! - закричал он. - Пошли прочь, изверги! Бога ради, оставьте меня в покое! - ФУ-РУ! ФУ-РУ! БРОСЬ НАМ СВОЕ УХО, БРОСЬ НАМ УХО! - Идите к дьяволу! Оставьте меня! Слышите, оставьте меня в покое! Он схватил со стола умывальный таз и швырнул его в толпу. Таз со звоном ударился о булыжник. Винсент в бешенстве метался по комнате, хватая все, что попадалось под руку, и швыряя на площадь Ламартина. Стулья, мольберт, зеркало, стол, одеяло и простыни, панно с подсолнухами - все летело в толпу мальчишек. И с каждой вещью, которая падала на мостовую, в его мозгу вспыхивало воспоминание о том, как он жил в этом доме, какие жертвы принес, покупая по мелочам всю эту нехитрую обстановку, чтобы украсить дом, где он собирался работать до конца своих дней. Когда швырять за окно было уже нечего, он остановился, глядя на площадь: каждый его нерв, каждая жилка дрожала от возбуждения. Он упал грудью на подоконник. Голова его свесилась вниз, к булыжникам площади. 10 Площадь Ламартина сразу же обошла петиция. Ее подписали девяносто мужчин и женщин. "Мэру города Тардье: Мы, нижеподписавшиеся жители Арля, твердо убеждены, что Винсент Ван Гог, проживающий на площади Ламартина, дом 2, - буйнопомешанный и не может быть оставлен на свободе. Ввиду этого мы просим вас как мэра посадить названного сумасшедшего под замок". В Арле скоро должны были состояться выборы. Мэр Тардье отнюдь не желал терять столько голосов. Он приказал комиссару полиции арестовать Винсента. Полицейские нашли его на полу, у самого окна. Они отвезли Винсента в тюрьму. Там его заперли в камере. У двери был поставлен стражник. Как только Винсент очнулся, он попросил свидания с доктором Реем. Ему отказали. Тогда он попросил карандаш и бумагу, чтобы написать Тео. Ему отказали и в этом. В конце концов доктор Рей добился разрешения навестить Винсента. - Старайтесь сдержать свое негодование, Винсент, - сказал он, - иначе они признают вас опасным сумасшедшим, и тогда вам конец. Кроме того, сильное волнение лишь усугубит болезнь. Я напишу вашему брату, и - пусть только это останется между нами - мы вас отсюда вызволим. - Прошу вас, доктор, сделайте так, чтобы Тео не приезжал сюда. Он как раз собрался жениться. Это омрачит ему всю свадьбу. - Я напишу, чтобы он не приезжал. Я, кажется, придумал, как нам быть с вами, и, по-моему, неплохо придумал. Два дня спустя доктор Рей снова пришел к Винсенту. Стражник все еще стоял у двери его камеры. - Послушайте, Винсент, - сказал доктор Рей, - я только что видел, как из дома выносили ваши вещи. Хозяин свалил всю мебель в подвале одного кафе, а картины запер в чулан. Говорит, что не отдаст их, пока вы не расплатитесь сполна за квартиру. Винсент молчал. - Поскольку вы уже не сможете вернуться в дом, я полагаю, что вам лучше всего послушаться моего совета. Трудно сказать, как часто могут повторяться у вас эти припадки эпилепсии. Если вы будете жить тихо, в спокойной обстановке, не взвинчивая себя, вы, пожалуй, и совсем излечитесь. С другой стороны, припадки могут повторяться и каждый месяц или два. А поэтому, чтобы обезопасить и себя в других, по-моему, было бы разумно... жить... - В сумасшедшем доме? - Да. - Значит, вы считаете, что я... - Нет, мой милый Винсент, вовсе нет. Можете сами убедиться, что вы такой же нормальный, здравомыслящий человек, как и я. Но эти приступы эпилепсии все равно что приступы лихорадки. Человек теряет всякий рассудок. И, когда наступает нервный кризис, он, естественно, совершает неразумные поступки. Вот почему вы должны жить в лечебнице, где за вами будут присматривать. - Понятно. - Есть одно хорошее местечко в Сен-Реми, всего в двадцати пяти километрах отсюда. Это приют святого Павла Мавзолийского. Там принимают пациентов в отделения первого, второго и третьего разряда. Третий разряд обходится в сто франков в месяц. Вам это будет по средствам. Приют стоит у самых предгорий, в прошлом там был монастырь. Там очень красиво, Винсент, и тихо, ах, как тихо. У вас будет врач, который всегда сможет вам помочь, и сестры - они будут заботиться о вас. Пища там простая и хорошая. Вы отлично поправите свое здоровье. - А позволят мне там писать? - Ну, конечно, мой дорогой. Вы сможете делать все, что угодно... если только это не пойдет вам во вред. Это все равно что лечиться в санатории. Если вы проживете там год тихо и спокойно, то можете совсем выздороветь. - Ну, а как я вырвусь из этой тюрьмы? - Я уже говорил с комиссаром полиции. Он согласен отпустить вас в приют святого Павла, если я поеду вместе с вами. - И вы говорите, это действительно красивое место? - Очаровательное, Винсент. Для вашей живописи там уйма сюжетов. - Вот это хорошо! Сто франков в месяц - не такие уж большие деньги. Может быть, год тишины и покоя - это все, что мне нужно, чтобы прийти в себя. - Ну, конечно! Я уже сообщил вашему брату, как обстоит дело. Я написал ему, что при теперешнем состоянии здоровья вам не следует уезжать далеко, тем более в Париж. А еще я написал, что, на мой взгляд, лучше лечебницы святого Павла для вас не найти. - Что ж, если Тео согласен... Что угодно, лишь бы не доставлять ему новых огорчений... - Я жду от него ответа с часу на час. Как только получу письмо, приду к вам сразу же. У Тео не было выбора. Ему пришлось согласиться. Он выслал денег, чтобы заплатить долги брата. Доктор Рей повез Винсента на вокзал, где они сели на тарасконский поезд. Из Тараскона они поехали в Сен-Реми; поезд шел по извилистой железнодорожной ветке, поднимаясь по зеленой плодородной долине. Чтобы добраться до приюта святого Павла, надо было проехать через сонный городок и подняться на два километра вверх по крутой горе. Винсент и доктор Рей наняли повозку. Дорога шла прямо к голому черному отрогу. Скоро в долине у подножия гор Винсент разглядел землисто-коричневые стены монастыря. Повозка остановилась. Винсент и доктор Рей вылезли из нее. Справа от них было открытое круглое плоскогорье, где стояли храм Весты и Триумфальная арка. - И откуда только они здесь взялись? - удивился Винсент. - Тут было большое поселение римлян. Река, которую вы видите внизу, когда-то заливала всю долину. Она текла по тому самому месту, где вы стоите. По мере того как река отступала, город рос и спускался все ниже по склону горы. Теперь от него не осталось ничего, кроме вот этих каменных сооружений да монастыря. - Интересно. - Идемте, Винсент, доктор Пейрон ожидает нас. Они свернули с дороги и через сосновый лесок дошли до ворот монастыря. Доктор Рей дернул за железную ручку, и во дворе раздался громкий удар колокола. Вскоре ворота отворились, и вышел доктор Пейрон. - Как поживаете, доктор Пейрон? - приветствовал его доктор Рей. - Я привез вам моего друга, Винсента Ван Гога, как было условлено. Не сомневаюсь, что вы обеспечите ему самый внимательный уход. - Да, доктор Рей, мы обеспечим ему самый внимательный уход. - Вы меня простите, доктор, но я пойду: надо успеть к тарасконскому поезду, а времени у меня в обрез. - Пожалуйста, доктор Рей. Я вас отлично понимаю. - До свидания, Винсент, - сказал доктор Рей. - Будьте счастливы, поправляйтесь. Я постараюсь навещать вас как можно чаще. Пройдет год - и, я уверен, вы станете совершенно здоровым человеком. - Спасибо вам, доктор. Вы очень добры. До свидания. - До свидания, Винсент. Доктор Рей повернулся и скоро исчез среди сосен. - Ну, пойдемте, Винсент, - сказал доктор Пейрон, пропуская его вперед. Винсент прошел мимо доктора. Ворота лечебницы для душевнобольных тотчас захлопнулись за ним. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. СЕН-РЕМИ 1 Палата, в которой жили больные, напоминала зал для пассажиров третьего класса на какой-нибудь захолустной станции. Обитатели палаты всегда были в шляпах, очках, с тростями, в дорожных плащах, будто собирались куда-то ехать. Сестра Дешанель провела Винсента через длинную, как коридор, комнату и указала ему свободную кровать. - Вы будете спать здесь, сударь, - сказала она. - На ночь можете опускать вот этот полог. Доктор Пейрон просит вас зайти к нему в кабинет, как только вы устроитесь. Одиннадцать человек, сидевшие вокруг холодной печки, не обратили на Винсента внимания и не сказали ни слова. Когда сестра Дешанель в своем накрахмаленном белом платье и черной пелерине выходила из палаты, черная вуаль важно колыхалась за ее спиной. Винсент поставил чемодан и огляделся. Вдоль стен палаты двумя рядами стояли кровати, их изголовья были приподняты, и над каждой кроватью висел на металлической раме грязноватый кремовый полог. Потолок был из грубых балок, стены выбелены известкой, а посреди палаты стояла печка с изогнутой под углом трубой, вставленной с левой стороны. Во всей комнате была одна-единственная лампа, которая висела над печкой. Винсент удивился тихому поведению больных. Они не разговаривали друг с другом. Они не читали, не играли ни в какие игры. Опираясь на свои трости, они сидели вокруг печки и глядели на огонь. У изголовья кровати к стене был прибит ящик, но Винсент предпочел оставить свои вещи в чемодане. В ящик он положил только трубку, табак, книжку, задвинул чемодан под кровать и пошел в сад. Он шел по коридору мимо пустых, запертых, темных келий. На монастырском дворе не было ни души. Здесь росли высокие сосны, зеленела густая нетронутая трава и буйный сорняк. Все было залито жгучим солнечным светом. Винсент свернул налево и постучал в дверь домика, где жил доктор Пейрон со своим семейством. Доктор Пейрон некогда был морским врачом в Марселе, потом окулистом. Жестокая подагра заставила его поступить в эту лечебницу для умалишенных, чтобы жить в спокойном, глухом уголке. - Вот видите, Винсент, - говорил доктор, положив руки на край стола, - раньше я исцелял тело, а теперь исцеляю души. Это ведь одно и то же ремесло. - Вы имеете дело с нервными болезнями, доктор. Можете вы объяснить мне, почему я отрезал себе ухо? - С эпилептиками это бывает, Винсент. Я сталкивался с подобными случаями дважды. Слуховые нервы приобретают обостренную чувствительность, и больному кажется, что если он отрежет ушную раковину, то галлюцинации прекратятся. - Так... понимаю. Ну, а как насчет лечения?.. - Лечения? Что ж... ах да... вам надо принимать горячие ванны не меньше двух раз в неделю. Это будет действовать на вас успокаивающе. - А что еще я должен делать, доктор? - Сохранять полное спокойствие. Не волноваться. Не работать, не читать, не спорить, не расстраиваться. - Я знаю... Теперь я слишком слаб, чтобы работать. - Если вы хотите остаться в стороне от религиозной жизни приюта, я скажу сестрам, чтобы они вас не принуждали. Если вам что-нибудь понадобится, приходите ко мне. - Благодарю вас, доктор. - Ужин в пять. Вы услышите колокол. Постарайтесь поскорее привыкнуть к здешнему распорядку, Винсент. Это будет способствовать вашему выздоровлению. Винсент пересек заросший травой садик и, войдя под полуразрушенный каменный свод, где помещалось отделение третьего разряда, прошел мимо темных пустых келий. Добравшись до своей палаты, он сел на кровать. Одиннадцать человек по-прежнему молчали, уставясь глазами в печку. Скоро в соседней комнате послышался шум. Одиннадцать человек вскочили и с мрачной решимостью ринулись из палаты. Винсент последовал за ними. Комната, служившая столовой, была без окон, с земляным полом. Посредине стоял длинный, грубо сколоченный деревянный стол и деревянные скамейки. Тарелки с едой подавали сестры. Еда попахивала плесенью, словно в каком-нибудь дрянном пансионе. На первое был подан суп с черным хлебом; увидя в супе тараканов, Винсент с тоской вспомнил парижские рестораны. На второе подали месиво из гороха, бобов и чечевицы. Больные ели с отменным аппетитом, собирая на ладонь крошки черного хлеба и слизывая их языком. После ужина одиннадцать больных из палаты Винсента уселись на те же стулья вокруг печки и стали сосредоточенно переваривать пищу. Посидев немного, они один за другим поднимались с места, раздевались, опускали полог и ложились спать. Винсент не слышал, чтобы за все это время они обменялись хоть одним словом. Солнце уже закатывалось. Винсент стоял у окна и смотрел на зеленую долину. На фоне чудесного бледно-лимонного неба четким кружевом темнели кроны печальных сосен. Ничто не шевельнулось в душе Винсента, ничто не вызвало у него желания взяться за кисть. Он стоял у окна до тех пор, пока густые южные сумерки не стерли лимонные отсветы на небе и не поглотили все цвета. Лампу в палате никто не зажигал. Оставалось только лечь в постель и думать о своей жизни. Винсент разделся и лег. Он лежал с открытыми глазами и смотрел на грубые балки потолка. То и дело он съезжал вниз, потому что изголовье кровати было приподнято. Он вспомнил, что у него есть книга Делакруа. Он пошарил в ящике, нашел ее и прижал кожаный переплет к сердцу. Книга его ободрила. Он был не в лечебнице, среди помешанных, он был с великим живописцем, чье мудрое и утешительное слово проникало сквозь твердый переплет прямо в его измученное сердце. Скоро Винсент заснул. Его разбудили приглушенный стоны на соседней койке. Они становились все громче и громче, потом раздались крики, перемежаемые бессвязными, лихорадочными речами. - Отойди, отойди! Зачем ты шпионишь за мной? Зачем? Я не убивал его! Нет, ты меня не одурачишь. Я знаю, что ты за птица. Ты из тайной полиции! Что ж, можешь шпионить сколько угодно. Я не крал этих денег. Он сам покончил с собой в среду! Проваливай! Оставь меня в покое! Винсент вскочил и откинул полог. Кричал светловолосый молодой человек, лет двадцати трех; он метался на койке, вцепившись зубами в свою рубашку. Увидев Винсента, он встал на колени, судорожно ломая руки. - Господин Муне-Сюлли, не забирайте меня отсюда! Я не виноват, уверяю вас! Я не педераст! Я юрист! Я выиграю все ваши дела, господин Муне-Сюлли, только не арестовывайте меня. Я не мог убить его в среду! У меня и денег никаких нет. Взгляните, у меня нет ни одного су! Он сорвал с себя одеяло и стал биться в страшном припадке, все время крича и протестуя против тайной полиции и против обвинений, которые на него возводились. Винсент не знал, что делать. Остальные обитатели палаты, казалось, крепко спали. Винсент бросился к ближайшей кровати, откинул полог в стал трясти спящего за плечо. Тот открыл глаза и глупо уставился на Винсента. - Встаньте, пожалуйста, и помогите мне успокоить его, - сказал Винсент. - А то я боюсь, что он нанесет себе какое-нибудь увечье. Человек, которого разбудил Винсент, глядел на него и пускал слюни. Потом он что-то жалобно замычал, в этом мычании нельзя было разобрать ни слова. - Скорей! - торопил его Винсент. - Вдвоем мы с ним справимся. Вдруг он почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку. Он обернулся. За спиной у него стоял какой-то старик. - Бесполезно будить этого человека, - сказал старик. - Он идиот. С тех пор как его привезли сюда, он не сказал ни слова. Пойдемте, мы уймем того парня. Светловолосый юноша, стоя на четвереньках, рвал ногтями матрас и вытаскивал из него солому. Увидев Винсента, он снова начал кричать, сыпля юридическими терминами. Он упирался и толкал Винсента в грудь. - Да, да, я убил его! Убил! Но не за педерастию! Нет, совсем не за это, господин Муне-Сюлли! И не в среду! Я убил его из-за денег! Гляньте! Они у меня здесь, все целехоньки! Я спрятал бумажник в матрас. Я сейчас его найду. Только пусть тайная полиция перестанет меня преследовать! Я могу оставаться на свободе, даже если я убил его! Я приведу прецеденты... Вот! Я откопаю бумажник в этом матрасе! - Берите его за другую руку, - сказал старик Винсенту. Они силой уложили юношу на кровать, но тот бредил и метался еще не меньше часа. Наконец он совсем обессилел, бормотание его становилось все неразборчивей и глуше, и он забылся лихорадочным сном. Старик присел на кровать Винсента. - Этот парень учился, хотел стать адвокатом, - сказал он. - И вот перетрудил себе голову. Такие припадки бывают с ним каждые десять дней. Но он ни разу никого не обидел. Ну, спокойной ночи, сударь. Старик лег на свою кровать и через пять минут уже крепко спал. Винсент снова подошел к окну, из которого открывался вид на долину. До восхода солнца было еще далеко, и во тьме горела лишь одна утренняя звезда. Ему вспомнилось полотно Добиньи, где была и утренняя звезда, и дух великого покоя, обнимавший вселенную... и чувство тоскливого одиночества, которое охватывает человека, жадно вглядывающегося в эту звезду. 2 Утром, после завтрака, больные вышли в сад. За дальней стеной высилась цепь пустынных, голых гор, никем не тревожимых с того самого времени, когда через них прошли римляне. Винсент смотрел, как больные лениво играли в крокет. Сидя на каменной скамье, он переводил взгляд с могучих, увитых плющом деревьев на росшие вокруг барвинки. Сестры, принадлежавшие к ордену святого Иосифа Обенского, медленно прошли к древнеримской часовне; похожие на мышей, все в черном и белом, с глубоко запавшими глазами, они перебирали четки и бормотали утренние молитвы. Молча поиграв с час, больные вернулись в свою прохладную палату. Там они уселись вокруг печки. Их полнейшая праздность приводила Винсента в изумление. Он не мог понять, почему эти люди хотя бы не почитают газету. Когда это зрелище ему опостылело, он снова вышел в сад. Даже солнце в убежище святого Павла казалось умирающим. Древний монастырь был построен в традиционной форме четырехугольника: с северной стороны находилось отделение третьего разряда; с востока - дом доктора Нейрона, часовня и собор десятого века; с юга - отделения первого и второго разряда; с запада - двор для буйнопомешанных и длинная глухая кирпичная стена. Единственные ворота были всегда на запоре. Гладкие, без малейшего выступа стены достигали в высоту полутора метров, перелезть через них было невозможно. Винсент вернулся к каменной скамье у куста шиповника и сел на нее. Ему хотелось разобраться в происшедшем и понять, как он попал в убежище святого Павла. Глубокое уныние и страх сжали ему сердце и спутали мысли. В душе его уже не было ни надежд, ни желаний. Он поплелся в свою палату. У входа он услышал какой-то странный собачий визг. Винсент не успел войти в дверь, как собачий визг перешел в волчий вой. Винсент пересек палату. В самом дальнем ее углу, оборотясь лицом к стене, сидел старик, его ночной знакомец. Задрав голову вверх, он выл во всю мощь своих легких, со зверским выражением на лице. Потом волчий вой сменился совершенно невероятным воплем, какой можно услышать только в джунглях. Этот зловещий вопль гулко прокатился по всей палате. "Боже, в какой зверинец меня посадили!" - воскликнул про себя Винсент. Обитатели палаты сидели вокруг печки, не обращая на старика внимания. Его звериный вой становился все громче и тоскливее, в нем звучало безысходное отчаяние. - Надо что-то сде