; но черт меня побери, если я что-нибудь понимаю. И кузнец ушел, оставив мать и Горбунью одних. 4. ВОЗВРАЩЕНИЕ Агриколь возвратился минут через пять; лицо его было бледно, взволнованно, глаза полны слез, руки дрожали; но выглядел он счастливым и необыкновенно растроганным. Он с минуту оставался у двери, как будто волнение мешало ему подойти к матери. Зрение Франсуазы настолько ослабло, что она сразу и не заметила перемены в лице сына. - Ну, что там такое, дитя мое? - спросила она. Раньше чем кузнец мог ответить, Горбунья, более проницательная, воскликнула громко: - Агриколь... что случилось? Отчего ты так бледен? - Матушка, - сказал молодой рабочий взволнованным голосом, бросившись к матери и не ответив Горбунье, - матушка, случилось нечто, что вас очень поразит... Обещайте мне, что вы будете благоразумны... - Что ты хочешь сказать? Как ты дрожишь! Посмотри-ка на меня! Горбунья права... ты страшно бледен! Агриколь встал на колени перед матерью и, сжимая ее руки, говорил: - Милая матушка... надо... вы не знаете... однако... Кузнец не мог кончить фразы, голос его прервался от нахлынувших радостных слез. - Ты плачешь, сын мой?.. Боже... но что случилось?.. Ты меня пугаешь!.. - Не пугайся... напротив... - говорил Агриколь, вытирая глаза, - это большое счастье... но прошу тебя еще раз: постарайся быть благоразумной... Слишком большая радость может быть так же гибельна, как и горе!.. - Ну! говори же! - Я же предсказывал, что он вернется! - Твой отец!!! - вскрикнула Франсуаза. Она вскочила со стула. Но радость и изумление были настолько сильны, что бедная женщина схватилась за сердце, как бы стараясь сдержать его биение, и зашаталась. Сын подхватил ее и посадил в кресло. Горбунья, отошедшая из скромности в сторону во время этой сцены, поглотившей все внимание матери и сына, робко подошла к ним, видя, что помощь будет нелишней, так как лицо Франсуазы все более и более изменялось. - Ну, мужайся, матушка, - продолжал кузнец. - Удар уже нанесен, теперь остается насладиться радостью свидания с батюшкой. - Бедный Бодуэн... после восемнадцати лет разлуки! - говорила Франсуаза, заливаясь слезами. - Да правда ли это, правда ли, Бог мой? - Настолько правда, что если вы мне обещаете не волноваться больше, то я могу вам сказать, когда вы его увидите. - Неужели... скоро? Да? - Да... скоро... - Когда же он приедет? - Его можно ждать с минуты на минуту... завтра... сегодня, быть может... - Сегодня? - Да, матушка... Надо вам сказать все... Он возвратился... он здесь!.. - Он здесь... здесь... Франсуаза не могла окончить фразы от волнения. - Сейчас он внизу... он послал за мной красильщика, чтобы я мог тебя подготовить... он боялся, добряк, поразить тебя неожиданной радостью... - О, Боже! - А теперь, - воскликнул кузнец, со взрывом неописуемого восторга, - он здесь, он ждет! Ах, матушка... я не могу больше... Мне кажется, в эти последние десять минут у меня сердце выскочит из груди. И, бросившись к двери, он ее распахнул. На пороге стоял Дагобер: он держал за руки Розу и Бланш. Вместо того чтобы броситься в объятия мужа, Франсуаза упала на колени и начала молиться. От глубины сердца она благодарила Создателя за исполнение горячих молитв, за высокую милость, которой он вознаградил все ее жертвы. С минуту все оставались неподвижны и безмолвны. Агриколь с нетерпением ожидал конца материнской молитвы; он насилу сдерживал, из чувства деликатности и уважения, страстное желание броситься отцу на шею. Старый солдат испытывал то же, что и кузнец. Они сразу друг друга поняли; в первом взгляде, каким они обменялись, проявилось все их почтение и любовь к превосходной женщине, которая в порыве религиозного рвения забыла для Творца о его творениях. Роза и Бланш, смущенные и растроганные, с сочувствием смотрели на коленопреклоненную женщину, а Горбунья запряталась в самый темный уголок комнаты, чувствуя себя чужой и естественно забытой в этом семейном кружке, что не мешало ей плакать от радости при мысли о счастье Агриколя. Наконец Франсуаза встала, бросилась к мужу и упала в его объятия. Наступила минута торжественного безмолвия. Дагобер и Франсуаза не говорили ни слова. Слышны были только всхлипывания и радостные вздохи. Когда старики приподняли головы, на их лицах выражалась спокойная, ясная радость... так как полное счастье простых и чистых натур не влечет за собой ничего лихорадочного и тревожно-страстного. - Дети мои, - растроганно сказал солдат, указывая сиротам на Франсуазу, между тем как та, немного успокоившись, с удивлением смотрела на них, - вот моя дорогая, добрая жена... Для дочерей генерала Симона она будет тем же, чем был я... - Значит, вы будете смотреть на нас как на своих дочерей, сударыня! - сказала Роза, подходя с сестрой к Франсуазе. - Дочери генерала Симона! - воскликнула с удивлением жена Дагобера. - Да, дорогая Франсуаза, это они... Издалека пришлось мне их везти... и немало труда это стоило... Я расскажу тебе обо всем этом потом. - Бедняжки... точно два ангелочка... и как похожи друг на друга! - говорила Франсуаза, любуясь сиротами с чувством глубокого участия, равнявшегося восхищению. - Ну, а теперь... твоя очередь! - сказал Дагобер, обращаясь к сыну. - Наконец-то! - воскликнул тот. Описать безумную радость отца и сына, их восторженные поцелуи и объятия невозможно. Дагобер то и дело останавливал сына, клал ему руки на плечи, любуясь его мужественным, открытым лицом, стройной и сильной фигурой, затем снова сжимал в могучих объятиях, повторяя: - Ну, не красавец ли этот мальчик, как сложен-то! А лицо какое доброе! Горбунья наслаждалась счастьем Агриколя. Она все еще стояла, притаившись, никем не замеченная, в темном уголке комнаты, и желала так же незаметно исчезнуть, думая, что ее присутствие неуместно. Но уйти было невозможно. Дагобер с сыном почти совершенно заслонили дверь, и Горбунья поневоле должна была оставаться в комнате. Швея не могла оторвать глаз от прелестных лиц Розы и Бланш; ей сроду не случалось видеть таких красавиц, а удивительное сходство сестер окончательно ее поразило. Скромная траурная одежда молодых девушек указывала на их бедность, и это усиливало симпатию Горбуньи к прелестным сиротам. - Бедные девочки, им холодно; их крошечные ручки совсем ледяные, а печка, к несчастью, погасла!.. - сказала Франсуаза. Она старалась отогреть маленькие ручки в своих руках, пока Дагобер и Агриколь отдавались излияниям так долго сдерживаемой нежности... Когда Франсуаза заметила, что печка потухла, Горбунья с радостью ухватилась за предлог, который мог служить извинением ее присутствию; она бросилась в чулан, где хранились дрова и угли, захватила несколько поленьев, положила их в печь и, стоя перед ней на коленях, с помощью оставшихся под пеплом горячих угольков быстро развела огонь, который скоро начал весело потрескивать и разгораться. Затем она налила воды в кофейник и поставила его на очаг, считая, что девушек необходимо напоить чем-нибудь теплым. Горбунья делала все это так тихо и проворно, ее присутствие было так незаметно среди всеобщей радости, что Франсуаза, занятая молодыми гостьями, только по приятной теплоте, распространившейся по комнате, да по шуму закипевшей в кофейнике воды заметила, что печка уже затоплена. Но даже это странное явление - печка, затопившаяся как будто сама собой, нисколько не поразило Франсуазу: она вся была поглощена мыслью, как ей разместить Розу и Бланш, так как солдат не предупредил ее об их приезде. Вдруг за дверьми послышался громкий лай. - Батюшки, да это мой старый Угрюм! - сказал Дагобер, направляясь к дверям. - Он просится, чтобы его пустили. Он тоже хочет со всеми познакомиться. Угрюм одним прыжком очутился в комнате и через минуту почувствовал себя совершенно как дома. Потершись своей длинной мордой о Дагобера, Розу и Бланш, он так же приветствовал Франсуазу и Агриколя, после чего, видя, что на него не обращают внимания, отыскал в уголке бедную Горбунью и, решив, конечно, что _друзья наших друзей - наши друзья_, принялся ласково лизать руки забытой всеми девушки. Эта ласка почему-то необыкновенно растрогала Горбунью, у которой даже слезы навернулись на глаза... Она погладила своей длинной, худой и бледной рукой умную голову Угрюма, и, видя, что больше ее услуг никому не потребуется, захватила прелестный цветок, подаренный ей Агриколем, и, отворив потихоньку дверь, незаметно выскользнула из комнаты. После радостных восторгов свиданья Дагобер и его семья перешли к вопросам житейским. - Бедняжка жена, - сказал солдат, указывая глазами на Розу и Бланш, - ты не ждала, небось, такого сюрприза? - Мне только обидно, - отвечала Франсуаза, - что я не могу предложить дочерям генерала Симона лучшего помещения... Ведь вместе с мансардой Агриколя... - Эта комната составляет весь наш особняк... Конечно, существуют дома и более вместительные!.. Но успокойся: бедные девочки приучены к терпению. Завтра же мы отправимся вместе с сыном, - и, уверяю тебя, не он будет самым добрым и гордым в нашей паре, - прямо на завод к господину Гарди, чтобы поговорить о делах с отцом генерала Симона... - Завтра, батюшка, вы никого из них не застанете, - возразил Агриколь, - ни господина Гарди, ни отца маршала Симона. - Как ты сказал?.. Маршала? - Я сказал правду. В 1830 году друзьям генерала Симона удалось восстановить его права на все титулы и чины, какими его наградил император после победы при Линьи! - Неужели? - воскликнул растроганный Дагобер. - Впрочем, чему же я удивляюсь?.. Должна же была восторжествовать справедливость... Раз император сказал... я думаю, по меньшей мере, должно было быть так, как он сказал... Но все-таки это меня растрогало... до глубины сердца... - Затем, обращаясь к девушкам, он прибавил: - Итак, девочки, слышите?.. вы явились в Париж дочерьми герцога и маршала!.. Правда, видя вас в этой бедной каморке, никто бы не подумал, что вы герцогини!.. Но подождите, бедные малютки... все устроится!.. Я думаю, старик Симон был очень рад, узнав о возвращении титулов его сыну? Правда? - Он говорит, что с радостью уступил бы все эти почести за счастье увидеть сына... так как все хлопоты друзей генерала и восстановление справедливости произошли в его отсутствие... Впрочем маршала ожидают, последние письма из Индии говорят о его скором возвращении. При этих словах Роза и Бланш переглянулись: их глаза наполнились сладкими слезами. - Ну, слава Богу. Мы сильно рассчитывали на его возвращение, я и девочки! Но отчего же мы никого не застанем завтра на фабрике? - И господин Гарди и Симон уехали дней на десять для осмотра одного английского завода на юге Франции, но их ждут со дня на день... - Черт возьми!.. как это досадно... Мне надо было поговорить с отцом генерала об очень важном деле. Впрочем, можно и написать: вероятно, его адрес известен? Так что ты завтра же уведоми его о приезде внучек. А пока, девочки, - прибавил солдат, обращаясь к Розе и Бланш, - жена вас уложит у себя на кровати: на войне - как на войне! В дороге бывало не лучше этого! - Ты знаешь, с тобой и с твоей женой нам везде будет хорошо! - сказала Роза. - Кроме того, у нас теперь одна мысль: надежда на скорое свидание с отцом и радость, что наконец мы в Париже... - прибавила Бланш. - Ну, конечно, с такими надеждами ждать можно! - сказал Дагобер. - Однако все-таки я думаю, что после ваших мечтаний о Париже подобная обстановка вам кажется дикой... непохоже уж вовсе на золотой город ваших грез... Но терпение, терпение... скоро вы убедитесь, что Париж не так плох... как кажется... - Конечно, - весело засмеялся Агриколь, - для этих барышень достаточно возвращения маршала, чтобы Париж превратился в золотой город! - Вы совершенно правы, Агриколь, - улыбнувшись, промолвила Роза, - вы нас поняли! - Как, госпожа... вы изволите знать мое имя? - Конечно, да. Мы часто говорили о вас с Дагобером, а совсем недавно и с Габриелем, - прибавила Бланш. - С Габриелем?! - воскликнули одновременно мать и сын. - Ну да! - прервал их Дагобер, делая знак сиротам. - У нас ведь хватит рассказов на две недели... в том числе и рассказ о встрече с Габриелем... О нем я могу сказать одно: что, в своем роде, он стоит моего мальчика... (не могу удержаться, чтобы не сказать "мой мальчик") они стоят друг друга и могут считаться братьями... А ты славная у меня женщина, право, славная... - прибавил Дагобер с чувством - право, хорошее дело!.. При твоей-то бедности ты еще взяла на себя заботу о несчастном ребенке, воспитала его вместе с сыном... Право, это очень здорово... - Не говори так... все очень просто... - Ну, ладно... я тебе отплачу потом, запишу на счет... А пока ты, наверно, с ним увидишься не позже завтрашнего дня... - Дорогой мой брат... так и он вернулся! - воскликнул кузнец. - Ну вот и скажите после этого, что нет особенных счастливых дней! Да как вы его встретили, батюшка? - Вот как: "вы"!.. Все еще "вы"?.. Уж не думаешь ли ты, что раз пишешь стихи, так уж стал слишком важным барином, чтобы быть на "ты" с отцом? - Батюшка! - Нет, брат, тебе придется много раз сказать мне "ты" да "тебя", чтобы я наверстал их за восемнадцать лет... Что касается Габриеля, я сейчас тебе расскажу, где мы его встретили, потому что если ты рассчитываешь спать, то ты очень ошибаешься: я лягу с тобой, и мы еще поболтаем... Угрюм ляжет у дверей этой комнаты... он уже сыздавна привык охранять девочек... - Господи, я просто сегодня совсем потеряла голову... но сию минуту... Если ты и барышни хотите покушать, Агриколь сейчас сбегает в трактир... - Хотите, детки? - Нет, благодарим, Дагобер: мы так радостно взволнованы, что не можем есть. - Ну, а уж сахарной-то воды горячей с вином вы выпить должны, чтобы согреться; к несчастью, ничего другого у меня нет, - прибавила Франсуаза. - Вот что, Франсуаза; бедные девочки устали, уложи-ка их... А я пойду к сыну... Завтра же, рано утром, пока Роза и Бланш спят, я приду поболтать с тобой, чтобы дать отдых Агриколю! В это время в дверь кто-то сильно постучался. - Это, верно, добрая Горбунья пришла справиться, не нужна ли нам ее помощь, - сказал Агриколь. - Да, мне кажется, она была здесь, когда они пришли, - сказала Франсуаза. - А ведь и правда! Боялась, верно, помешать нам, бедняжка, незаметно исчезла... Ведь она так скромна... Но она не стучит так громко. - Взгляни же, кто это, - заметила Франсуаза. Но прежде чем кузнец подошел к двери, она отворилась, и в комнату вошел прилично одетый, почтенной наружности господин; он сделал несколько шагов вперед и быстро огляделся кругом, остановив на минуту взгляд на девушках. - Позвольте вам заметить, месье, - сказал ему, идя навстречу, Агриколь, - что раз вы постучали, то недурно бы подождать, пока вам позволят войти... Что вам угодно? - Извините меня, пожалуйста, - очень вежливо отвечал господин, медленно растягивая слова, быть может, для того, чтобы дольше оставаться в комнате, - тысячу извинений... мне очень совестно... я в отчаянии от своей нескромности... - Ну, дальше, месье, - с нетерпением прервал его кузнец. - Что вам угодно? - Здесь живет мадемуазель Соливо, горбатая швея? - Нет, господин, она живет выше, - отвечал Агриколь. - Ах, месье! - начал снова раскланиваться и извиняться вежливый посетитель, - как мне совестно за мою неловкость... Я пришел к этой швее с предложением работы от одной почтенной особы... - Теперь слишком поздно, - заметил с удивлением Агриколь, - девушка эта, верно, уже спит... Впрочем, она наша добрая знакомая, и я могу предложить вам прийти завтра... - Итак, милостивый государь, позвольте повторить мои извинения... - Хорошо, месье! - отвечал Агриколь, делая шаг к двери. - Я прошу и вас... принять уверения... - Знаете, месье, если вы будете так тянуть ваши извинения, то вам придется снова извиняться за их бесконечность... эдак и конца не будет. При этих словах Агриколя, вызвавших улыбку на устах молодых девушек, Дагобер начал горделиво крутить свои усы... - Экой умница-парень, - шепнул он своей жене, - тебе-то это, конечно, не в диковинку, ты привыкла! Между тем церемонный господин вышел, наконец, из комнаты, окинув напоследок внимательным взором и сестер, и Агриколя, и Дагобера. Через несколько минут, пока Франсуаза, разложив для себя на полу матрац, застлала чистым бельем постель для сирот и стала укладывать девушек с истинно материнской заботливостью, Агриколь с отцом поднимались в мансарду кузнеца. В то время, когда Агриколь, освещая дорогу, проходил наверх мимо двери Горбуньи, та, скрываясь в тени, быстро шепнула ему: - Агриколь, тебе грозит большая опасность, нам необходимо переговорить... Хотя это было сказано так поспешно и так тихо, что Дагобер ничего не слыхал, но внезапная остановка вздрогнувшего от удивления Агриколя обратила его внимание. - Что такое, сынок, что случилось? - Ничего, батюшка... Я только боялся, что тебе темно. - Будь спокоен... Сегодня у меня ноги и глаза пятнадцатилетнего сорванца. И, не замечая озадаченного лица сына, солдат взошел в маленькую мансарду, где они должны были ночевать. Выйдя из дома, где он искал в квартире жены Дагобера швею, вежливый господин поспешно направился в конец улицы Бриз-Миш. Он подошел к фиакру, стоявшему на маленькой площади у монастыря Сен-Мерри. В глубине фиакра сидел закутанный в шубу Роден. - Ну что? - спросил он. - Обе девушки и человек с седыми усами вошли к Франсуазе Бодуэн, - ответил тот. - Прежде чем постучаться, я несколько минут подслушивал у дверей; девушки ночуют сегодня в комнате Франсуазы, старик с седыми усами ляжет у кузнеца. - Отлично! - сказал Роден. - Я не смел настаивать сегодня на свидании с Горбуньей, чтобы поговорить о Королеве вакханок. Завтра я пойду к ней, чтобы узнать, какое впечатление на нее произвело письмо, полученное сегодня по почте, относительно молодого кузнеца. - Непременно сходите. Теперь отправляйтесь от моего имени к духовнику Франсуазы Бодуэн. Хотя уже поздно, но скажите ему, что я жду его на улице Милье Дез-Урсэн, чтобы он тотчас туда явился, не теряя времени... проводите его сами. Если меня еще не будет, подождите. Предупредите его, что речь идет о вещах необыкновенно важных. - Все будет исполнено в точности, - ответил вежливый господин, низко кланяясь Родену, фиакр которого быстро отъехал. 5. АГРИКОЛЬ И ГОРБУНЬЯ Через час после описанных нами событий глубокая тишина царила на улице Бриз-Миш. Мерцающий огонек, проходивший сквозь рамы стеклянной двери из комнаты Горбуньи, указывал, что она еще не спит. Ее несчастная конура, лишенная воздуха и света даже днем, освещалась только через дверь, выходившую в полутемный узкий коридор, проделанный под самой крышей. Жалкая кровать, стол, старый чемодан и стул так заполняли холодную каморку, что два человека не могли бы в ней поместиться, если только один из них не садился на кровать. Роскошный цветок, подарок Агриколя, бережно поставленный в стакан с водой на заваленном бельем столе, распространял свое сладкое благоухание и развертывал пышные лепестки среди убогой комнатки с сырыми, грязными стенами, слабо освещенной тоненькой свечкой. Швея сидела на кровати. Лицо ее было встревожено, глаза полны слез. Одной рукой опираясь на изголовье, девушка внимательно прислушивалась, повернув голову к дверям: она с мучительным беспокойством напрягала слух, надеясь с минуты на минуту услышать шаги Агриколя. Сердце швеи усиленно билось... Глубокое волнение вызвало даже румянец на ее вечно бледном лице. По временам девушка бросала испуганный взгляд на письмо, сжатое в руке; это письмо, прибывшее с вечерней почтой, было положено привратником-красильщиком на ее стол, пока она присутствовала при свидании Дагобера с семьей. Через некоторое время девушке послышался шум отворявшейся соседней двери. - Наконец-то он! - воскликнула Горбунья. Действительно, Агриколь вошел. - Я ждал, пока заснет отец, - сказал шепотом кузнец. Он, по-видимому, скорее испытывал любопытство, чем тревогу. - Ну, что случилось, милая Горбунья? Как ты взволнована! Ты плачешь... В чем дело? О какой опасности хотела ты со мной поговорить? - На... читай! - отвечала дрожащим голосом швея, поспешно протягивая ему распечатанное письмо. Агриколь подошел к огню и прочитал следующее: "Особа, не имеющая возможности себя назвать, но знающая, с каким братским участием вы относитесь к Агриколю Бодуэну, предупреждает вас, что завтра, по всей вероятности, этот честный молодой рабочий будет арестован..." - Я?! - воскликнул Агриколь, с удивлением смотря на молодую девушку. - Что это значит? - Читай дальше, - взволнованно промолвила швея, ломая руки. Агриколь продолжал, не веря своим глазам: "Его песня "Освобожденные труженики" признана преступной; множество экземпляров ее было найдено в бумагах тайного общества, руководители которого арестованы вследствие открытия заговора на улице Прувер". - Увы! - заливаясь слезами, начала Горбунья, - я все теперь понимаю. Этот человек, подсматривавший около нашего дома, по словам красильщика, был не кто иной, как шпион... он, несомненно, поджидал твоего возвращения!.. - Да полно, это нелепое обвинение! - воскликнул Агриколь. - Не мучь себя понапрасну, милая... Я политикой не занимаюсь... Мои стихи только полны любовью к человечеству. Разве можно мне поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного общества? И он с презрением бросил письмо на стол. - Читай дальше... пожалуйста... - попросила Горбунья. - Изволь, коли хочешь. Агриколь продолжал: "Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно, рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана... Но пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того чтобы избежать двух- или трехмесячного заключения, которое нанесет смертельный удар его матери: ведь он - ее единственная поддержка. Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным". После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо прояснилось, и он со смехом сказал швее: - Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем... Это просто преждевременная первоапрельская шутка!.. - Агриколь, - умоляла его Горбунья, - не относись к этому так легко... Поверь моим предчувствиям... последуй этому совету... - Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости... Мои стихи напечатаны уже более двух месяцев... ничего в них нет политического... Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали преследования... - Но подумай, как изменились обстоятельства... Заговор на улице Прувер был открыт всего два дня тому назад... и если твои стихи, никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц, замешанных в этом деле... то этого совершенно достаточно, чтобы тебя скомпрометировать. - Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем слепым... Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с прямой дороги... - Агриколь! - вскричала девушка, глубоко огорченная его шутками в такую минуту, - умоляю... выслушай меня. Конечно, ты проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на житейские невзгоды... Ты проповедуешь христианское братство... но твое благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей... Наконец, ты страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать? При этих дельных и горячих словах доброй девушки, сердце которой подсказывало разумные доводы, Агриколь сделал невольное движение: он серьезнее посмотрел на данный совет. Видя, что он начинает колебаться, Горбунья продолжала: - А потом: вспомни-ка хоть о Реми, твоем товарище по мастерской! - Реми? - Ну да... У лица, замешанного в каком-то заговоре, нашли письмо от Реми... невинное письмо... И что же, бедняга месяц просидел в тюрьме! - Так-то так, милая моя... но его невиновность была доказана, и его выпустили... - После месяца тюремного заключения!.. А тебе именно этого-то и советуют избежать... и совершенно разумно... Ты только подумай, Агриколь: целый месяц в тюрьме... Господи... да что станется с твоей матерью! Эти слова произвели глубокое впечатление на молодого кузнеца. Он снова взял письмо и перечитал его со вниманием. - А этот человек, бродивший возле дома весь день? - продолжала девушка. - Я не могу не говорить о нем... Согласись, что это неспроста... А какой удар для твоего отца, для твоей бедной матери: ведь она не может даже ничего сама заработать... Ведь ты их единственная надежда... подумай об этом... Что с ними будет без тебя... без твоей помощи и заработка? - Правда твоя... это было бы ужасно! - сказал Агриколь, бросая письмо. - Ты совершенно права относительно Реми... он был так же невиновен, как и я... а между тем, по ошибке правосудия, вероятно невольной, но все-таки ужасной ошибке... Да нет же, впрочем... не могут же арестовать человека без допроса... - Сперва арестуют, а потом... и допросят! - с горечью заметила Горбунья. - Затем через месяц, через два выпустят на свободу... Ну, а если у него есть семья, живущая только на его заработок, что будет с ней, пока ее опора в тюрьме?.. Что же... семья голодает, мерзнет, льет слезы. Наконец эти простые и трогательные слова Горбуньи дошли до сознания Агриколя. - Месяц без работы... - начал он задумчиво и с грустью. - А что же станет с матерью, с отцом... с девочками, которые до приезда маршала Симона или его отца будут жить у нас?.. Да, Горбунья, ты права, меня невольно страшит эта мысль... - Агриколь, - воскликнула швея, - а что если бы ты обратился к господину Гарди? Он так добр, пользуется таким почетом и уважением... Несомненно, тебя не тронут, если он за тебя поручится. - В том-то и беда, что господина Гарди нет в Париже: он уехал с отцом маршала Симона. Затем, помолчав немного, Агриколь прибавил, стараясь преодолеть тревогу: - Да нет же... не могу я поверить этому письму... Во всяком случае, лучше выждать, по крайней мере можно будет на первом же допросе доказать свою невиновность. А иначе, бедняжка... подумай... ведь буду ли я в тюрьме или буду скрываться, результат для семьи один и тот же: заработка моего она все равно лишится! - К несчастью, ты прав, - сказала бедная девушка. - Что же делать? Что делать? "А отец... - подумал Агриколь, - если это несчастье случится завтра... Какое печальное пробуждение для человека, заснувшего так радостно!" И кузнец закрыл лицо руками. К несчастью, страх Горбуньи был весьма основателен. Около 1832 года, до и после заговора на улице Прувер, производилось множество арестов среди рабочих; такова была реакция против демократических идей. Вдруг, после нескольких секунд молчания, Горбунья встрепенулась, лицо ее вспыхнуло, и не поддающееся описанию выражение надежды, смущения и подавленной горести озарило ее черты. - Агриколь, ты спасен! - воскликнула она. - Что ты хочешь этим сказать? - А красивая и добрая барышня, подарившая тебе этот цветок (и швея указала на него кузнецу)? Раз она сумела так тонко загладить обидное предложение, несомненно, она обладает чутким, великодушным сердцем... Ты должен обратиться... к ней... Казалось, последние слова Горбунья произнесла со страшным усилием... две крупные слезы покатились по ее щекам. В первый раз в жизни испытала девушка горькое чувство ревности: другой женщине выпало на долю счастье оказать помощь человеку, которого она, нищая и бессильная, боготворила. - Ты полагаешь? - сказал Агриколь с изумлением. - Чем же она может быть мне полезна? - Разве ты забыл ее слова: "Не забудьте моего имени и при случае прямо обратитесь ко мне". - Помню... но... - Несомненно, что при своем высоком общественном положении эта барышня имеет много важных знакомых... Они за тебя заступятся... защитят... Нет, завтра же иди к ней... откровенно расскажи ей все... и попроси поддержки. - Но, повторяю, что же она может сделать, милая Горбунья? - Слушай!.. Я помню, как-то давно мой отец рассказывал, что спас от тюрьмы товарища, поручившись за него... Убедить эту девушку в твоей невиновности будет, конечно, нетрудно... И, конечно, она за тебя поручится... Тогда тебе нечего будет бояться! - Ах, милая, просить почти незнакомого человека о такой услуге... не так-то это просто. - Поверь, Агриколь, - грустно заметила Горбунья, - никогда бы я ничего не посоветовала, что могло бы тебя унизить в глазах кого бы то ни было... а особенно... слышишь ли?.. особенно в глазах этой девушки. Ты ведь не для себя просишь денег... Нужно их только внести как залог, чтобы ты мог кормить семью, оставаясь на свободе. Поверь, что эта просьба и честна, и благородна... Сердце у этой девушки великодушное... она тебя поймет... И что ей стоит это поручительство!.. А для тебя оно все... Речь ведь идет о жизни твоей семьи. - Ты права, милая Горбунья, - упавшим голосом и с тоской вымолвил кузнец, - пожалуй, надо попытаться. Если эта барышня согласится оказать мне услугу и если уплата залога сможет меня спасти от тюрьмы... то я могу ничего не бояться... Нет, впрочем, нет, - прибавил кузнец, вскакивая с места, - никогда я не осмелюсь ее просить! Какое право имею я ее беспокоить? Разве маленькая услуга, которую я ей оказал, может сравниться с той, о какой я хочу просить? - Неужели ты думаешь, Агриколь, что великодушный человек станет соразмерять ценность своей услуги с ценностью одолжения? Что касается движений сердца, то можешь полностью довериться мне... Конечно, я - несчастное создание и ни с кем не могу себя сравнивать... я не могу ничего сделать... я - ничтожество... А между тем я уверена... слышишь, Агриколь... я уверена, что в этом случае эта девушка, стоящая неизмеримо выше меня, почувствует то же, что чувствую и я... Она поймет весь ужас твоего положения... и сделает с радостью, с чувством благодарности и удовлетворения все то, что и я бы сделала... если бы могла это сделать... Но, к несчастью, я могла бы только пожертвовать собой, а это ничего не даст!.. Невольно Горбунья придала этим словам душераздирающее звучание. В этом сопоставлении несчастной работницы, неизвестной, презираемой, нищей и уродливой, - с блестящей и богатой Адриенной де Кардовилль, сияющей молодостью, красотой, заключалось нечто столь печальное, что Агриколь растрогался до слез. Протянув руку Горбунье, он сказал ей взволнованным голосом: - Как ты добра!.. Как много в тебе чуткости, благородства и здравого смысла! - К несчастью, я могу только... советовать! - И я последую твоим советам, дорогая. Это советы самой возвышенной души, какую я только знаю!.. Да кроме того, ты меня успокоила, вселив уверенность, что сердце Адриенны де Кардовилль стоит... твоего! При этом искреннем и невольном соединении двух имен Горбунья почти разом забыла все свои страдания - до того сладко и утешительно было ее волнение. Если на долю несчастных существ, обреченных на вечное страдание, и выпадают не ведомые никому в мире мучения, то наряду с ними у них бывают иногда тоже неведомые, скромные и тихие радости... Малейшее слово нежного участия, возвышающего их в собственных глазах, необыкновенно благотворно действует на несчастных, уделом которых является презрение окружающих и мучительное неверие в самих себя. - Итак, решено, ты завтра утром идешь к этой барышне! - воскликнула Горбунья с ожившей надеждой. - На рассвете я спущусь вниз и погляжу, нет ли чего подозрительного... чтобы тебя предупредить... - Ты добрая, чудесная девушка, - повторил Агриколь, все более и более умиляясь. - Надо уйти пораньше, пока не проснется твой отец... Местность, где эта барышня живет... настоящая пустыня... Пожалуй, идти туда... это все равно что скрыться! - Мне послышался голос отца, - сказал Агриколь. Комната Горбуньи так близко примыкала к мансарде кузнеца, что последний и швея ясно услышали слова Дагобера, спрашивающего в темноте: - Агриколь? Ты спишь, мальчик? Я вздремнул и совсем выспался... до жути поболтать хочется... - Иди скорее, Агриколь, - сказала Горбунья, - его может встревожить твое отсутствие; но завтра не выходи, пока я не скажу тебе, нет ли чего подозрительного... - Агриколь, да тебя здесь нет? - переспросил уже громче Дагобер. - Я здесь, батюшка, - отвечал кузнец, переходя из комнаты швеи в свою. Я выходил, чтобы прикрепить ставень на чердаке: он так хлопал, что я боялся, как бы ты не проснулся от шума... - Спасибо, мальчик!.. Но меня не шум разбудил, - засмеялся Дагобер, - а жажда... страстная жажда поговорить с тобою... Да, сынок: отец, не видавший своего ребенка восемнадцать лет, поневоле хочет с жадностью наброситься на возможность удовлетворить свое желание... - Не зажечь ли огонь, батюшка? - Незачем... излишняя роскошь... Поболтаем пока в темноте... зато завтра я опять смогу на тебя наглядеться вдоволь при дневном свете: мне тогда покажется, что я вновь тебя увидел в первый раз. Дверь в комнату Агриколя затворилась, и у Горбуньи ничего не стало слышно... Бедняжка бросилась одетая на постель и до утра не смыкала глаз, ожидая рассвета, чтобы позаботиться о безопасности Агриколя. Однако, несмотря на сильное беспокойство за завтрашний день, девушка не могла по временам отогнать от себя мечту, полную горькой тоски, мечту о том, что если бы она была хороша и любима, если бы ее целомудренная и преданная любовь пользовалась взаимностью, то как мало бы походила тайная беседа в тишине глубокой ночи на тот разговор, какой она сейчас вела с человеком, которого втайне обожала!.. Впрочем, вспомнив, что ей никогда не суждено испытать дивной нежности наслаждений разделяемой любви, девушка старалась утешиться надеждой, что она по крайней мере может быть полезной Агриколю. Как только занялся день, Горбунья на цыпочках спустилась с лестницы, чтобы посмотреть, не грозит ли Агриколю какая-нибудь опасность на улице. 6. ПРОБУЖДЕНИЕ К утру небо прояснилось. Ночной туман и сырость сменились холодной, ясной погодой. Через маленькое окошечко, освещавшее мансарду Агриколя, виднелся уголок голубого неба. Комната молодого кузнеца была не богаче с виду комнаты швеи. Единственным ее украшением являлся повешенный на стене, над простым, некрашеным столиком, где Агриколь отдавался поэтическому вдохновению, портрет Беранже, бессмертного поэта, любимого и почитаемого народом за то, что он сам любил народ, учил его, воспевал его подвиги и несчастья. Хотя было еще очень рано, но Дагобер и Агриколь уже поднялись. У кузнеца было достаточно силы воли, чтобы скрыть беспокойство, которое весьма усилилось после того, как он подумал о деле серьезнее. Недавняя схватка на улице Прувер повлекла за собой многочисленные аресты, а обнаружение многих экземпляров песни Агриколя "Освобожденные труженики" у одного из вожаков неудавшегося заговора действительно не могло не задеть молодого кузнеца. Но, как мы уже сказали, отец не подозревал о его волнении. Усевшись рядом с сыном на краю узенькой кровати, солдат, одетый и выбритый с утра, привыкший к военной аккуратности, держал в своих руках руки Агриколя и не сводил с него глаз, причем лицо старика светилось глубокой радостью. - Ты надо мной будешь трунить, сынок... - говорил он, - но, поверишь, я посылал ко всем чертям эту ночь, не позволявшую мне тебя видеть... наглядеться на тебя... Зато теперь я уж наверстаю потерянное время... А потом... хоть это и глупо, но я ужасно рад, что ты носишь усы. И какой бы из тебя бравый конногренадер вышел! Тебе никогда не хотелось пойти на военную службу? - А матушка? - Верно! Потом, знаешь, мне кажется, что время войн прошло! Мы, старики, мы ни на что больше не годны: пора нас поставить в углу у очага, как старое, заржавленное ружье. Наше время миновало. - Да, ваше время - время героизма и славы! - воскликнул с жаром Агриколь. - А знаешь, батюшка, - прибавил он нежным и глубоко растроганным голосом, - а знаешь, быть вашим сыном и хорошо и почетно. - Насчет того, почетно ли, не знаю... а хорошо... несомненно, потому что люблю-то я тебя крепко... Как подумаю только, что ведь это лишь начало, Агриколь!.. Я, знаешь, точно голодный, не евший несколько дней... он начинает понемногу, смакует себе полегоньку... Так и я смаковать тебя буду... с утра до вечера, каждый день... Нет, я кажется, сойду с ума от радости... каждый день! Это меня ослепляет, смущает... я не могу привыкнуть... я теряюсь... Последние слова Дагобера вызвали тяжелое чувство в Агриколе; он невольно подумал, не являются ли они предвестниками грядущей разлуки. - Ну, как ты поживаешь? Что, господин Гарди по-прежнему к тебе добр? - Он-то! - отвечал кузнец. - Да добрее, великодушнее, справедливее на свете человека нет! Если бы вы знали, какие чудеса он завел у себя на фабрике! Если сравнить ее с другими, так это точно рай среди окружающего ада! - Да неужели? - Вот увидите!.. На лицах всех его служащих лежит печать благосостояния, счастья и преданности... Зато у него и работают с каким усердием!.. с каким удовольствием! - Уж не чародей ли твой господин Гарди? - Великий чародей, батюшка!.. Он сумел сделать труд привлекательным... вот в чем секрет... Затем, кроме хорошей заработной платы, он дает нам часть прибылей, в зависимости от способностей каждого: этим объясняется усердие. Но это еще не все: он выстроил громадные и красивые здания, где рабочие могут найти дешевле, чем в любом другом месте, здоровое и уютное жилье... где они пользуются всеми выгодами совместного проживания... Да вот увидите... я вам говорю... увидите! - Правду говорят, что Париж - город чудес! Наконец-то я здесь и навсегда, неразлучно с тобой и с матерью! - Да, батюшка, мы больше не расстанемся... - сказал Агриколь, подавляя вздох. - Мы постараемся с матушкой заставить вас позабыть все, что вы перенесли... - Перенес! Какого черта я перенес? Взгляни-ка на меня. Разве я похож на исстрадавшегося человека? Черт возьми! Как только я попал домой, я почувствовал себя совсем молодцом... Вот увидишь, когда мы с тобой отправимся, я тебя еще загоняю. Ну, а ты принарядишься, мальчуган? И как на нас будут заглядываться! Бьюсь об заклад, что, взглянув на твои черные и на мои седые усы, всякий скажет: "Наверное, отец и сын!" Ну, так условимся относительно сегодняшнего дня... Ты сейчас напишешь отцу маршала Симона о приезде его внучек и о том, что он должен как можно скорее возвратиться, так как речь идет о вещах серьезных... Пока ты пишешь, я спущусь к жене пожелать доброго утра ей и милым девочкам. Позавтракаем вместе. Твоя мать пойдет к обедне: ее, кажется, все еще тянет к этим штукам, славную женщину... Ну, тем лучше, раз это ее успокаивает!.. А мы отправимся с тобой. - Я, батюшка, - с замешательством ответил Агриколь, - сегодня утром не смогу пойти с тобой. - Как так? Да ведь сегодня воскресенье! - Да, но я обещал прийти в мастерскую, - смущенно толковал Агриколь, - я должен докончить одну спешную работу... Если я не приду, то нанесу урон господину Гарди. Но я вернусь быстро. - Ну, это другое дело... - сказал солдат со вздохом сожаления. - Правда, я надеялся с утра погулять по Парижу вместе с тобой... Ну, что же... пойдем попозднее... Труд - святое дело... тем более что им ты содержишь мать... А все-таки доса