ду. - Шутила?.. Смеется тот, кто смеется последний, - сказала дуэнья и прибавила сквозь зубы, так что Флорина не могла ее слышать: - Несмотря на свой дьявольский характер и отчаянную смелость, она затрепетала бы от ужаса... умоляла бы о пощаде... если бы знала, что ее ждет сегодня. - Затем, обращаясь к Флорине, она продолжала: - Ну, теперь идите домой... и постарайтесь отделаться от ваших... угрызений! Право, они могут сыграть с вами прескверную шутку... не забывайте этого. - Я не могу забыть, что я больше над собой не властна, мадам! - Ну, то-то!.. До свиданья. Флорина пошла через парк в павильон, а госпожа Гривуа отправилась к княгине Сен-Дизье. 4. ИЕЗУИТКА Пока предыдущие сцены происходили в павильоне мадемуазель де Кардовилль, в большом доме княгини Сен-Дизье совершались другие события. Роскошь и изящество первого жилища составляли разительный контраст с мрачным убранством особняка княгини. Она занимала в нем только второй этаж, так как первый предназначался для балов, а княгиня давно уже отказалась от суетных светских удовольствий. Особенная важность слуг, пожилых и одетых исключительно во все черное, глубокая тишина, господствовавшая в ее жилище, где слова произносились только шепотом, почти монастырский характер всего дома придавали всему окружающему особо печальный и суровый отпечаток. Один светский человек, обладавший редкой независимостью характера, соединенной с большим мужеством, искренно признался однажды, говоря о княгине Сен-Дизье (которой Адриенна _собиралась_, как она говорила, задать _генеральное сражение_): "Для того чтобы не приобрести в госпоже Сен-Дизье врага, я, человек не пошлый и не низкий, сделал в первый раз в жизни пошлость и низость!" Но госпожа Сен-Дизье не сразу достигла столь важного _положения_. Необходимо сказать несколько слов, чтобы осветить со всех сторон различные периоды в жизни этой женщины, опасной и неумолимой по натуре и связь которой с орденом иезуитов придала ей страшное и таинственное могущество. Если есть что-нибудь ужаснее иезуита, то это именно иезуитка, а между тем, посещая известное общество, можно весьма легко убедиться, что подобных членов в "светском платье" (*14) у иезуитов немало. В последние годы Империи и в начале Реставрации княгиня, замечательно красивая собой, была самой модной женщиной в Париже. Она обладала живым, деятельным, деспотическим и склонным к авантюризму умом, холодным сердцем и сильно развитым воображением. Без всякой сердечной нежности заводила она бесчисленные любовные связи - но единственно из страсти к интригам, ради тех волнений, какие они за собой влекут; так любят игру мужчины. К несчастью, ее муж, князь де Сен-Дизье (брат графа Реннепона, герцога де Кардовилля, отца Адриенны), вследствие ли ослепления или по беззаботности характера, ни разу за всю жизнь не показал виду, что он подозревает жену в любовных похождениях. К тому же, не встречая препятствий, так как к подобным похождениям относились легко в эпоху Империи, княгиня, не отказываясь от любовных утех, решила придать им побольше остроты и терпкости, соединив их с политическими интригами. Вступить в борьбу с Наполеоном, попытаться подвести мину под такого колосса - это обещало по крайней мере достаточно сильных ощущений для самого требовательного характера. Все шло прекрасно в течение определенного времени. Красивая и остроумная, ловкая и лживая, соблазнительная и коварная, княгиня, окруженная массой поклонников, мечтала вернуть во Франции нравы Фронды. С какой-то жестокой кокетливостью она забавлялась, играя головами своих поклонников, превращая их в фанатиков и вовлекая их в самые опасные заговоры. Она завела деятельнейшую тайную переписку с многочисленными влиятельными людьми за границей, известными своей ненавистью к императору и к Франции. Тогда и возникли ее первые контакты с маркизом д'Эгриньи, полковником русской службы и адъютантом у Моро. Но в один прекрасный день замыслы эти были раскрыты, многих из поклонников княгини посадили в Венсенскую тюрьму, а ее Наполеон только выслал в одно из поместий близ Дюнкерка, не желая прибегать к более строгому наказанию. Во время Реставрации _преследования_, которым подвергалась княгиня, были ей зачтены, и она приобрела даже значительное влияние, несмотря на легкомысленное поведение. Маркиз д'Эгриньи, перешедший на службу во Францию и оставшийся здесь, тотчас же сделался модным светским львом благодаря своему обаянию. Он вел переписку и вступал в заговоры с княгиней, не зная ее лично; эти обстоятельства способствовали зарождению их связи. Эти два человека, сходные по природе, были скорее сообщниками, чем любовниками; необузданное самолюбие, склонность к безрассудным удовольствиям, неодолимая жажда власти, гордость и ненависть, коварное очарование зла сближали извращенные натуры, но не позволяли им слиться. Их связи содействовали эгоизм и сознание, что они могут быть друг другу полезны как люди одного закала, причем взаимная помощь им была нужна для борьбы со светом, где у них обоих было много врагов из-за их страсти к интригам, разврату и клевете. Связь эта продолжалась до тех пор, пока маркиз, после своей дуэли с генералом Симоном, не поступил в духовную семинарию; причину столь внезапного решения никто так и не узнал. Но княгиня еще не считала, что пришло время каяться. С какой-то ревнивой, горькой и злобной жаждой предавалась она вихрю светских наслаждений, сознавая, что приходит конец ее золотому времени. О характере этой женщины можно судить по следующему факту. Желая закончить светскую жизнь с особенным блеском и удалиться с триумфом со сцены, как великая артистка, оставляя после себя сожаление, она, сознавая себя еще прекрасной, решила непременно удовлетворить в последний раз свое ненасытное тщеславие. Жертвой княгиня избрала одну страстно влюбленную молодую чету и с помощью хитрости и лукавства отбила возлюбленного у прелестной восемнадцатилетней, обожавшей его женщины. После того как все узнали об этой победе, княгиня вдруг покинула свет во всем блеске своего триумфа. Она уехала из Парижа после нескольких долгих бесед с аббатом маркизом д'Эгриньи, уже прославившимся в качестве проповедника, и провела два года в своем поместья близ Дюнкерка, причем ее сопровождала одна лишь госпожа Гривуа. Когда княгиня вернулась, никто бы не узнал в ней прежнюю ветреную, фривольную и легкомысленную женщину. Превращение было полное, необыкновенное и даже страшное. Дворец Сен-Дизье, былой приют веселья, радости и наслаждений, сделался молчаливым, строгим обиталищем. Вместо так называемого светского общества княгиня принимала лишь дам, известных своей исключительной набожностью, и мужчин, не только занимавших важные посты, но и прославившихся в свете своими монархическими и религиозными принципами. Она окружила себя главным образом лицами из высшего духовенства; под ее председательством очутилась целая духовная женская община. У княгини был собственный духовник, капелла, священник и даже особый духовный наставник. Но последний действовал in partibus, а настоящим духовным руководителем оставался все тот же аббат маркиз д'Эгриньи. Нечего и говорить, конечно, что их любовная связь уже давно прекратилась. Это неожиданное и необычайное обращение, искусно афишируемое, поразило многих и вызвало чувство уважения и удивления. Более проницательные люди только улыбались. Мы приведем один из тысячи примеров, чтобы дать понятие о страшном могуществе, достигнутом княгиней благодаря ее принадлежности к ордену иезуитов, по которому можно судить об адском, мстительном и безжалостном характере этой женщины, с которой Адриенна неосторожно решилась вступить в борьбу. Между теми, кто улыбался при разговорах о внезапном обращении госпожи де Сен-Дизье, была та юная пара, которую княгиня безжалостно разлучила, прежде чем окончательно покинуть любовные подмостки света. Оба влюбленных, еще теснее сблизившиеся после быстро прошедшей бури, ограничили свою месть только несколькими остроумными шутками по поводу внезапного обращения женщины, причинившей им так много зла. Спустя некоторое время какой-то ужасный рок обрушился на влюбленных. Муж молодой женщины, ничего до сих пор не подозревавший, вдруг прозрел после нескольких анонимных сообщений... Разыгрался страшный скандал - и молодая женщина погибла. О любовнике же ее в обществе, неведомо откуда и как, стали распространяться какие-то неопределенные слухи, с массой недомолвок, но так коварно рассчитанные, что они становились в тысячу раз опаснее всякого прямого обвинения, против которого можно по крайней мере бороться и опровергать его. Между тем слухи проникали в общество такими разнообразными путями, так упорно и с такой дьявольской убедительностью, что лучшие друзья молодого человека стали от него отворачиваться, невольно подчиняясь влиянию беспрерывного гула перешептываний, заключавшихся большей частью в таких разговорах: - Конечно, вы слышали про ***? - Нет, а что такое? - Рассказывают скверные истории... - Что вы говорите! Например? - Не могу сказать точно... дело касается его чести... Ходят странные слухи... - Черт возьми! Это не шутка... Так вот почему его теперь так холодно принимают... - Я, знаете, решился пока держаться от него подальше. - Я тоже, конечно! И так далее, и так далее... Свет так устроен, что иногда довольно таких мелочей, чтобы навсегда погубить репутацию человека, особенно если прежние его удачи породили завистников. С человеком, о котором мы говорим, случилось именно так. Несчастный, чувствуя, как все вокруг него пустеет, как колеблется почва под ногами, метался из стороны в сторону, стараясь найти неведомого врага, наносящего ему неотразимые удары. Ему и в голову не приходило заподозрить княгиню, с которой он даже ни разу не видался со времени их романа. Решившись наконец во что бы то ни стало узнать причину общего отчуждения и презрения, он обратился к одному из прежних друзей. Друг ответил уклончиво и довольно презрительно; молодой человек вспылил и вызвал его на дуэль. Противник ответил: - Найдите себе двух свидетелей из числа наших общих знакомых - тогда я буду драться с вами. Несчастный не нашел ни одного! Дойдя до полного отчаяния, не понимая причины всего происходившего, страдая за погибшую из-за него любимую женщину, он, в минуту горя, гнева и безумного отчаяния, покончил с собой... В день его смерти госпожа де Сен-Дизье набожно заметила, что такая постыдная жизнь и должна была так кончиться; что человек, долго попиравший все божеские и человеческие законы, обязательно должен был кончить новым преступлением... самоубийством! И друзья княгини повторяли и разносили всюду эти слова с видом лицемерной, смиренной веры в них. Этого мало. Рядом с наказаниями раздавались и награды. Наблюдательные люди замечали, что лица, пользовавшиеся покровительством княгини, необыкновенно быстро достигали почестей и отличий. _Добродетельные_ молодые люди и усердные посетители проповедей получали в жены богатых сироток, которых держали для них про запас в Сакре-Кер. Несчастные девушки слишком поздно убеждались в качествах супруга-ханжи, выбранного для них барынями-ханжами, и горькой скорбью искупали обманчивую честь быть принятыми в мир лгунов и лицемеров, где они чувствовали себя чужими и беззащитными, причем им грозила немедленная кара, если они осмеливались оплакивать союз, который им навязали. В салоне же княгини раздавались места префектов, полковников, сборщиков податей, выбирались депутаты, академики, епископы и пэры Франции, причем взамен оказанной им помощи они обязывались хранить вид крайнего благочестия, внешне соблюдать пост и поклясться участвовать в вечной жестокой борьбе со всем, что отдавало безбожием и революционностью. Главное требование заключалось, впрочем, в том, что они должны были вести тайную переписку с аббатом д'Эгриньи, причем он сам _выбирал различные темы для бесед_, что, конечно, было даже очень приятно, так как аббат славился как самый светский, милый, умный, а главное - покладистый человек в мире. По этому поводу вот один _исторический_ факт, который мог бы пополнить сокровищницу горькой и мстительной иронии Мольера и Паскаля. Это случилось в последний год Реставрации. Один высокопоставленный сановник, человек твердого и независимого характера, _не исполнил обрядов_, т.е. не говел и не причащался. Такое поведение чиновника, занимающего высокое положение, могло явиться печальным примером; поэтому к нему отправили аббата маркиза д'Эгриньи. Зная возвышенный и благородный характер знатного упрямца, аббат понял, что главное - добиться только того, чтобы он согласился _исполнить обряд_ каким бы то ни было способом, так как _эффект_ все равно был бы впечатляющим. Как умный человек, он не убеждал своего собеседника в правильности догматов, ни даже в истинах религии, а говорил только о соблюдении приличий и о том, что подобный спасительный пример произведет впечатление на публику. - Господин аббат, я более, чем вы, уважаю религию, - отвечал сановник, - и счел бы за постыдное шарлатанство исполнять обряды, в которые не верую! - Ну, полноте, полноте, несговорчивый человек, хмурый Альцест, - тонко улыбаясь, заметил аббат. - Мы постараемся пощадить совестливость и согласовать с ней те выгоды, какие вам принесет то, что вы последуете моему совету. Мы дадим вам _неосвященную облатку_: нам ведь все равно; главное, чтобы видимость была соблюдена. Предложение аббата было отвергнуто с негодованием, но сановник потерял место. Впрочем, не с ним одним это случилось. Все те, кто решался на борьбу с госпожой де Сен-Дизье и ее друзьями, все платились за это дорогой ценой! Рано или поздно, прямо или косвенно, но на них начинали сыпаться градом жестокие, непоправимые удары: одних они поражали в самых дорогих привязанностях, других - в кредите; у одних задевали честь, других лишали мест и средств к существованию. И борьба велась медленно, тихо, с ужасающей размеренностью и выдержкой, таинственно подрывая репутацию, состояние, самое прочное положение, доводя, наконец, до полного, окончательного упадка и катастрофы, поражавших ужасом и изумлением всех окружающих. Легко понять, что во время Реставрации княгиня приобрела сильнейшее влияние и сделалась весьма опасной женщиной. Но она сумела _примкнуть_ и к Июльской революции. И несмотря на то, что она сохранила и семейные и общественные связи с людьми, оставшимися верными павшей монархии, говорили, что княгиня сумела сохранить влияние и власть. Надо прибавить еще, что после смерти князя де Сен-Дизье, умершего бездетным, все его состояние досталось младшему брату, отцу Адриенны де Кардовилль. После его смерти, полтора года тому назад, единственной наследницей и представительницей этой ветви семейства Реннепонов осталась его дочь. Княгиня де Сен-Дизье ожидала племянницу в довольно большой комнате, обитой темно-зеленой парчой, с черной резной мебелью, в числе которой находился такой же книжный шкаф с книгами религиозного содержания. Несколько картин из священной истории и громадное распятие слоновой кости на черном бархатном фоне довершали мрачный и строгий вид комнаты. Госпожа де Сен-Дизье сидела за большим письменным столом и запечатывала многочисленные письма, так как она вела обширнейшую и разнообразнейшую переписку. Княгине исполнилось сорок пять лет; она была еще очень красива. Конечно, с годами ее некогда изящная талия изменилась, но черное платье с высоким воротником все еще выгодно ее обрисовывало. Простенький чепчик с серыми тентами не скрывал густых, гладко причесанных белокурых волос. Лицо княгини поражало своим достоинством и простотой. Никому бы и в голову не пришло, что такая сдержанная и серьезная женщина могла быть когда-то героиней всевозможных любовных авантюр; никто не нашел бы и следов бурных волнений на ее спокойном и набожном лице. Если до ее ушей долетало какое-нибудь легкомысленное, вольное слово, черты княгини, действительно вообразившей себя чуть ли не матерью церкви, выказывали сперва простодушное и печальное недоумение, переходившее затем в выражение возмущенного целомудрия и презрительной жалости. Впрочем, стоило княгине захотеть, и ее улыбка делалась обворожительной, благожелательной и сочувственной. Она умела придать своим голубым глазам ласковый и благосклонный взгляд. Но когда задевали ее гордость или шли против желаний, или мешали планам, лицо госпожи де Сен-Дизье, обыкновенно серьезное и спокойное, принимало выражение непобедимой и холодной злобы. Конечно, это случалось только тогда, когда княгиня не считала нужным сдерживать порывы досады. В комнату вошла госпожа Гривуа, держа в руках донесение Флорины об Адриенне. Госпожа Гривуа служила княгине уже двадцать лет. Она знала о своей госпоже все, что может и, должна знать доверенная служанка особы довольно легкого поведения. Неизвестно было, по своей ли воле держит при себе княгиня этого свидетеля многочисленных грехов молодости. Наверняка никто не знал. Ясно было одно: что госпожа Гривуа пользовалась большими преимуществами и на нее княгиня де Сен-Дизье смотрела скорее как на компаньонку, чем как на горничную. - Вот доклад Флорины, сударыня, - сказала госпожа, Гривуа, подавая бумагу княгине. - Сейчас просмотрю, - отвечала та. - Когда ко мне придет племянница, вы во время нашей беседы проводите к ней в павильон одного господина, который сейчас явится и спросит вас от моего имени. - Хорошо, мадам. - Этот человек произведет опись всего, что там заключается; проследите, чтобы ничего не было пропущено, это очень важно. - Так, мадам. Но если Жоржетта и Геба не допустят... - Будьте спокойны. Человек, которому поручено это дело, вооружен такими аргументами, что они не осмелятся ему противиться, лишь только это станет известно... При составлении описи надо особенно настаивать на известных вам подробностях, которые явятся доказательством распространяемых с некоторого времени слухов... - О, теперь эти слухи вполне похожи на правду, будьте спокойны на этот счет... - Наконец-то наступает минута, когда эта дерзкая и высокомерная Адриенна будет разбита и присуждена просить пощады... Пощады! и у меня к тому же! - Господин аббат д'Эгриньи! - доложил вошедший в комнату старый слуга, открывая обе половинки двери. - Если мадемуазель де Кардовилль придет, попросите ее подождать минутку, - сказала княгиня, обращаясь к госпоже Гривуа. - Хорошо, сударыня, - ответила та, выходя вслед за слугой. Госпожа де Сен-Дизье и господин д'Эгриньи остались одни. 5. ЗАГОВОР Аббат маркиз д'Эгриньи был, как читатель, вероятно, уже угадал, тот самый человек, которого мы видели на улице Милье Дез-Урсэн, откуда он три месяца тому назад уехал в Рим. Маркиз находился в глубоком трауре. Рясы он не носил и одевался обычно очень элегантно. Хорошо сшитый черный сюртук и жилет, стянутый на бедрах, подчеркивали его стройную фигуру; панталоны из черного кашемира облекали ноги, обутые в прекрасные лакированные туфли. Тонзура была также незаметна благодаря легкой лысине, слегка обнажившей часть головы. Таким образом, ничто во всем его костюме не напоминало о духовном сане. Разве только отсутствие растительности на мужественном лице маркиза могло показаться странным, тем более что свежевыбритый подбородок опирался на высокий черный галстук, завязанный с особым военным шиком, заставлявшим вспомнить, что аббат-маркиз, этот видный теперь проповедник, один из самых деятельных и влиятельных заправил ордена, командовал когда-то гусарским полком при Реставрации, а до той поры сражался в русской армии против Франции. Маркиз только сегодня утром вернулся из Рима и не видал еще княгиню. Во время его отсутствия, в имении княгини, близ Дюнкерка, скончалась маркиза д'Эгриньи, напрасно призывая сына к своему смертному одру, чтобы смягчить горечь последних минут. Сын должен был пожертвовать самым святым природным чувством для того, чтобы выполнить приказание, неожиданно полученное из Рима - тотчас же ехать туда. Роден все-таки заметил, что приказ вызвал некоторое замешательство у д'Эгриньи, и не преминул об этом донести. Любовь д'Эгриньи к матери была единственным частым чувством, которое неизменно прошло через всю его жизнь. Только что слуга вышел из комнаты, маркиз бросился к княгине и, протягивая к ней руки, воскликнул взволнованным голосом: - Эрминия! вы ничего не скрыли в ваших письмах?.. Не проклинала меня мать в последнюю минуту?.. - Нет, Фредерик, нет... Успокойтесь... Она хотела вас видеть, но вскоре впала в бессознательное состояние... и в бреду повторяла только одно ваше имя... - Да, - с горечью заметил маркиз, - быть может, материнский инстинкт подсказывал ей, что мое присутствие могло бы возвратить ее к жизни... - Прошу вас, гоните от себя такие мысли... Это несчастье непоправимо. - Нет... повторите мне еще раз. Мать моя не была убита моим отсутствием?.. Она не догадывалась, что долг, еще более сильный, чем сыновний долг, призывал меня в иное место? - Да нет же, говорю вам... Вряд ли бы вы и застали ее в полной памяти... Поверьте, что я вам писала обо всем подробно и правдиво... Успокойтесь же, пожалуйста! - Конечно, совесть моя должна быть спокойна... Пожертвовав матерью, я повиновался своему долгу. Но, несмотря на все мои усилия, я никогда не мог достигнуть такого полного отречения, которого от нас требуют эти ужасные слова: "Тот, кто не возненавидит своего отца и мать и даже свою собственную душу, не может считаться моим учеником" (*15). - Конечно, это отречение нелегко, но зато, подумайте, Фредерик, какая власть, какое могущество взамен его! - Верно, - после минутного молчания заметил маркиз, - многим можно пожертвовать за право властвовать во мраке над всеми повелителями, царствующими на земле при свете дня! Я почерпнул из последнего путешествия в Рим новое представление о потрясающей силе нашей власти. Именно там, Эрминия, в Риме, на этой вершине, господствующей над лучшей и громаднейшей частью мира, как бы то ни было, господствующей в силу привычки или традиции, или, наконец, в силу веры, только там можно понять все величие нашего дела... Интересно с этой высоты наблюдать за правильно ведущейся игрой, направляемой тысячами людей, и видеть, как отдельные личности постоянно поглощаются непреложным единством нашего ордена. Каким могуществом мы обладаем!.. Право, я иногда просто охвачен восхищением; пугаюсь даже, подумав, что человек, прежде чем сделаться нашим, и думал, и действовал, и верил, как хотел, по своей прихоти... А когда он попал к нам, то через несколько месяцев от него остается одна оболочка: и ум, и развитие, и разум, и совесть, и свободная воля парализуются, засыхают, атрофируются благодаря привычке к немому страшному послушанию и благодаря выполнению тайных обязанностей, которыми умерщвляется все, что может остаться свободного и самостоятельного в человеческой мысли. И тогда в эти тела, лишенные души, немые и холодные, как трупы, мы вдыхаем дух нашего ордена. И вот эти трупы начинают двигаться, ходить, действовать, исполнять... но все это не выходя из замкнутого круга, в который они заключены навек. Таким образом они становятся членами гигантского тела, веление которого они исполняют абсолютно механически, не зная ничего о его замыслах. Это руки, которые исполняют самые трудные работы, не зная и не имея даже возможности понять руководящую ими мысль. При этих словах лицо маркиза выражало невероятную гордость и сознание надменной власти. - Да, это могущество велико, страшно велико, - вымолвила княгиня, - и его сила увеличивается еще тем, что воздействует на умы и совесть таинственным путем. - Знаете, Эрминия, - снова начал маркиз, - под моей командой был блестящий полк. Ничто не могло быть ослепительнее гусарского мундира. Часто по утрам, при блеске летнего солнца, на широком поле маневров я испытывал мужественное и глубокое чувство наслаждения как командир. По звуку моего голоса всадники срывались с места, звучали трубы, перья развевались, сабли блестели; сверкая золотым шитьем, летели на конях адъютанты, передавая мои приказы... Все блистало, сияло, шумело... Солдаты, храбрые, пылкие, с шрамами от прежних битв, повиновались каждому моему знаку, каждому слову... Я чувствовал себя сильным и гордым, сознавая, что в моей власти каждый из этих храбрецов, пыл которых сдерживал один я, как сдерживают пыл моего боевого коня... И вот теперь, несмотря на относительно плохие времена, я, человек, который долго и мужественно сражался на поле брани, - в этом я могу сознаться без ложной скромности, - я теперь чувствую себя несравненно сильнее, деятельнее и отважнее, стоя во главе немого воинства, которое думает, желает, идет и повинуется мне совершенно бессознательно; которое по одному моему знаку рассеивается по всему земному шару, вкрадывается в семью через исповедника жены или через воспитателя детей, в семейные отношения - через исповедь умирающих, к самому трону - через встревоженную совесть доверчивого и боязливого короля... наконец, к самому Святому отцу, этому живому представителю Божества, - через оказанные или навязанные ему услуги!.. Еще раз повторяю: не правда ли, что эта таинственная власть, простирающаяся от колыбели до могилы, от смиренного очага рабочего до трона, от трона до священного престола наместника Христа, может зажечь и удовлетворить самое неограниченное честолюбие?.. Какая карьера в мире могла бы мне доставить столь безграничное наслаждение? И какое глубокое презрение должен я теперь питать к блестящей, легкомысленной жизни прошлых лет, которая доставляла нам так много завистников, Эрминия! Помните? - прибавил д'Эгриньи с горькой улыбкой. - Вы совершенно правы, Фредерик! - с живостью подхватила княгиня. - С каким презрением смотрим мы теперь на прошлое!.. Мне так же, как и вам, часто приходит на ум сравнение настоящего с прошлым, и как я довольна тогда, что последовала вашим советам! Не будь этого, я теперь должна была бы играть жалкую и смешную роль отцветающей красавицы, вспоминающей о прежнем поклонении и обожании! Что мне оставалось бы делать? Употреблять всевозможные средства, чтобы удержать вокруг себя неблагодарное, эгоистическое общество, грубых мужчин, для которых женщина интересна, только пока она красива и льстит их тщеславию. Или я должна была бы задавать балы и праздники, чтобы другие веселились... чтобы мои залы наполнялись равнодушной толпой или служили местом свидания влюбленным парочкам, являющимся к вам не ради вас, а чтобы быть вместе... Право, нелепое удовольствие - давать приют этой цветущей юности, пылкой, смеющейся, влюбленной, которая на весь окружающий блеск и роскошь смотрит только как на обязательную рамку для ее веселья и дерзкого счастья! В словах княгини звучало так много злобы, на лине отразилась такая ненависть и зависть, что вид ее невольно отразил страшную горечь и сожаление о прошлом. - Нет, - продолжала она, - благодаря вам, Фредерик, я навсегда порвала, одержав последнюю блистательную победу, с этим светом, для которого была так долго предметом обожания, где я царила, прежде чем он успел меня бросить... Я только переменила свое царство... Вместо светских, суетных людей, над которыми я властвовала только потому, что была легкомысленнее их, меня окружают люди могущественные, знатные, высокопоставленные, подчас правящие государством; я предалась им всей душой, и они платят мне тем же. И только теперь достигла я того, к чему всегда стремилась: я могу участвовать и влиять на все главнейшие житейские сферы; мне известны важнейшие тайны, в моих руках возможность наказывать и мстить врагам, награждать друзей! - Словом, Эрминия, вы высказали то, что и дает нам силу, привлекая к нам прозелитов... _Мы даем полную возможность удовлетворить и ненависть и симпатию. Ценой пассивного повиновения властям ордена покупается право на таинственную власть над остальным миром_. Есть много безумных слепых людей, воображающих, что мы побеждены окончательно, потому что для нас настали тяжелые дни... - с презрением заметил д'Эгриньи, - как будто мы не созданы для борьбы, как будто в борьбе мы не черпаем новые силы, не обретаем энергию... Правда, теперь времена плохие... но скоро настанут иные, лучшие времена... И скоро, скоро, как вам известно, наступит 13 февраля, и в наших руках будет могучее средство для восстановления нашей поколебавшейся на время власти... - Вы говорите о медалях? - Конечно. Я потому так и торопился с возвращением, чтобы присутствовать при этом важном для нас событии. - А вы уже знаете, как судьба чуть было не расстроила наши так хорошо задуманные планы? - Да. Я виделся с Роденом... - И он вам передал?.. - О необыкновенном появлении в замке Кардовилль индийца и молодых девушек, выброшенных бурей на берег Пикардии в то время, как первый должен был быть на Яве, а последние в Лейпциге? Как же!.. А между тем, казалось, все предосторожности были приняты!.. Право, - прибавил с досадой маркиз, - можно подумать, что эту семью охраняет какое-то таинственное провидение!.. - К счастью, Роден - необыкновенно изобретательный и деятельный человек, - возразила княгиня, - он был у меня вчера, и мы очень долго беседовали. - Результат вашей беседы превосходен. Солдата на два дня удалят: духовник его жены предупрежден; остальное устроится само собой, - завтра этих девушек бояться будет нечего... Что касается индуса, то он в Кардовилле, тяжело раненный... значит, в нашем распоряжении времени достаточно... - Но ведь это еще не все... - возразила княгиня, - нам нужно, чтобы не было в Париже еще двух лиц к этому времени, к 13 февраля. - Да... господина Гарди... Его не будет здесь целый месяц: этому человеку изменил его самый близкий друг и отозвал на юг, откуда ему скоро не выбраться. Что касается этого бродяги-рабочего, прозванного Голышом... - Ах! - прервала его княгиня с жестом возмущения и стыдливости. - Мы его не боимся, - продолжал маркиз. - Габриеля, на котором основываются все наши надежды, до наступления великого дня не оставляют ни на минуту!.. Словом, все обещает победу... и победа нам белее чем когда-либо и какой угодно ценой необходима. Здесь вопрос жизни и смерти... Возвращаясь из Рима, я остановился в Форли... Я виделся с герцогом д'Орбано; его влияние на короля совершенно неограниченно... Он овладел его умом окончательно, так что необходимо иметь дело с ним... - Ну, и что же? - Герцог хорошо сознает свою силу. Он может обеспечить нам совершенно легальное положение, покровительство государства во владениях короля, исключительные права на народное образование... С его помощью нам достаточно двух-трех лет, чтобы настолько утвердиться в этой стране, что, пожалуй, и самому герцогу д'Орбано придется прибегать к нашей помощи; но пока этого нет, пока он неограниченный властелин, он и пользуется своими правами, ставя условия - взамен услуг. - Какие же условия? - Пять миллионов наличными деньгами и ежегодную пенсию в сто тысяч! - Это много! - И это мало в то же время, если учесть, что раз мы укрепимся в стране, то очень скоро вернем свои деньги... Ведь это всего восьмая часть того, что может нам дать дело с медалями, если мы доведем его до благополучного конца. - Да, около сорока миллионов, - заметила с задумчивым видом княгиня. - И потом ведь эти пять миллионов, требуемые герцогом д'Орбано, в сущности, только аванс... Мы их вернем сторицей добровольными приношениями, учитывая влияние, какое приобретем на воспитание детей... Оно отдаст нам в руки всю семью и мало-помалу полное доверие правящих лиц... И они еще колеблются! - воскликнул маркиз, с презрением пожимая плечами. - И еще есть правительства, которые нас изгоняют из своих владений... Слепцы! разве они не могут понять, что если мы завладеем образованием, - а это составляет нашу главную цель, - то обезличим народ, приучим его к безмолвному, рабскому повиновению, которое, действуя отупляющим образом, приводит его ж неподвижности, что является залогом общественного спокойствия! И подумать только, что большинство людей имущих и знатных нас презирают и ненавидят! Эти болваны не понимают, что когда нам удастся уверить народ, что его нищета есть непреложный, вечный закон судьбы, что всякая мечта об улучшении участи преступна, что даже желание земных благ является преступлением перед лицом Бога, так как блаженство будущей жизни - истинная награда за земные страдания, тогда народ, одурманенный этими заверениями, покорится своей участи - вечно коснеть в грязи и нищете. Тогда заглохнут все его порывы и надежды на лучшие дни, тогда сами собой решатся те грозные вопросы, которые стоят мрачным пугалом перед правительствами... Разве они не видят, что слепая, пассивная вера, которой мы требуем от народа, является в наших руках прекрасной уздой для того, чтобы управлять им и унижать его же, между тем как от сильных мира мы требуем только соблюдения внешних обрядов, лишь для приличия... что могло бы даже придать остроты их наслаждениям, если бы они хоть развратничать умели с толком? - Не в том дело, Фредерик, - заметила княгиня. - Как вы говорите, близок великий день... Конечно, с сорока миллионами, которые может получить орден при благополучном исходе дела о медалях, можно многое предпринять... В наше время, когда все продается и покупается, это будет рычаг такой силы в руках ордена, что нельзя и предугадать того, что же будет с его помощью достигнуто. - Кроме того, - прибавил задумчиво д'Эгриньи, - нечего скрывать... реакция продолжается, а пример Франции - все... В Австрии и Голландии мы еле держимся, средства ордена уменьшаются с каждым днем. Наступает кризис... но его можно отсрочить. Так что благодаря этой громадной помощи - благодаря медалям - мы не только сможем успешно бороться, но и прочно утвердимся при содействии герцога д'Орбано... Из этого центра лучи нашего блеска распространятся во все стороны... Ах, 13 февраля, - добавил д'Эгриньи после минутного молчания, покачивая головой, - 13 февраля! Кто знает, быть может, оно будет столь же знаменательной датой, как Собор Тридцати, давший нам новую жизнь! - Значит, надо все сделать, чтобы добиться успеха, - сказала княгиня. - Из шести опасных нам претендентов - пять повредить нам будут не в состоянии... Остается моя племянница... Вы знаете, что я ждала только вас, чтобы принять окончательное решение на ее счет... У меня все уже подготовлено, и мы начинаем действовать с сегодняшнего дня... - А что, ваши подозрения подтвердились после вашего последнего письма? - Да... Я убеждена, что она знает больше, чем показывает... Итак, эта девица является для нас опаснейшим врагом! - Я всегда так думал... Поэтому-то полгода назад я и просил вас принять меры, которые вы и осуществили, подтолкнув ее к просьбе о признании ее совершеннолетней! Последствия этого облегчают нам то, что казалось раньше невозможным. - Наконец-то будет сломлен этот неукротимый характер! - вымолвила княгиня с горькой и злобной радостью. - Наконец-то я отомщу за все дерзкие насмешки, которые мне приходилось терпеть, чтобы не возбудить ее подозрений. Я... я столько должна была переносить, потому что Адриенна употребляла все силы, чтобы восстановить меня против нее! - Кто оскорбил вас, Эрминия, тот оскорбил и меня. Вы знаете, что ваши враги - мои враги! - Да, и вас, мой друг, и вас сколько раз она избирала мишенью своих колких насмешек! - Я редко ошибаюсь... я уверен, что эта девушка опасна... это серьезный враг! - прибавил маркиз коротко и сухо. - Значит, ее надо сделать не опасной! - ответила княгиня, пристально глядя на маркиза. - Видели вы доктора Балейнье и ее второго опекуна, Трипо? - спросил д'Эгриньи. - Они будут здесь сегодня... Я их обо всем предупредила. - Достаточно ли они настроены против нее? - О, да... Адриенна доктора не опасается: он сумел сохранить ее доверие... до известной степени. Кроме того, к нам на помощь приходит еще одно обстоятельство, объяснить которое себе я никак не могу. - Что такое? - Сегодня утром я послала госпожу Гривуа напомнить Адриенне, что я жду ее в полдень... И вот госпоже Гривуа показалось, что она видела, как Адриенна вернулась домой с улицы, через садовую калитку. - Что вы говорите? Да не может быть! - воскликнул маркиз. - А доказательства есть? - Пока, кроме слов госпожи Гривуа, никаких. Но, может быть, они найдутся, - прибавила княгиня, взяв бумагу, лежавшую рядом, - в этом письменном отчете, доставляемом мне ежедневно одной из служанок Адриенны. - Той девушки, которую поместил к вашей племяннице Роден? - Да. И так как она вполне во власти Родена, то до сих пор служит нам верно... Бросив взгляд на записку, госпожа де Сен-Дизье воскликнула почти с ужасом: - Да эта девушка - просто дьявол! - Что такое? - Управитель проданного ею поместья в письме, где он просит ее о покровительстве, упомянул о пребывании в замке молодого индийского принца! Она знает, что он ей родня. И она написала своему старому учителю Норвалю, чтобы тот ехал на почтовых и как можно скорее привез молодого принца Джальму, отсутствие которого для нас так важно... сюда, в Париж! Маркиз побледнел. - Послушайте, - сказал он госпоже де Сен-Дизье, - если это не новый каприз вашей племянницы, положение очень серьезно. Она, верно, что-нибудь знает о медалях... Почему она поспешно вызывает сюда молодого родственника? Берегитесь: она может все погубить... - Тогда, - с решимостью заявила княгиня, - мешкать нечего: надо дело завести дальше, чем мы думали... а главное - надо с этим покончить сегодня же!.. - Но это практически невозможно! - Все возможно! Балейнье и Трипо - свои люди! - воскликнула княгиня. - Хотя и я не менее вас уверен в них... но серьезного вопроса мы коснемся после разговора с вашей племянницей... Нам нетрудно будет узнать, как бы она ни лукавила, чего мы должны опасаться... Если наши подозрения оправдаются, если она знает больше, чем следует... то ни пощады, ни промедления! Колебаться нечего. - Предупредили вы известное лицо? - спросила княгиня после минутного молчания. - Он будет здесь в полдень, не позже. - Я думаю, что говорить с Адриенной мы будем здесь, а тот господин поместится рядом, за портьерой... - Прекрасно. - А это человек верный? - Вполне верный. Ему не раз уже приходилось действовать в подобных обстоятельствах. Он ловок и скромен... В эту минуту постучали в дверь. - Войдите, - сказала княгиня. - Доктор Балейнье спрашивает, не может ли княгиня его принять, - доложил лакей. - Конечно. Просите доктора. - Пришел также какой-то господин, которому господин аббат приказал явиться в полдень. Я проводил его в молельню. - Это тот самый человек, - оказал маркиз княгине, - надо его позвать первым: пока не нужно, чтобы доктор Балейнье его видел. - Позовите сюда этого господина, - приказала княгиня, - а после, когда я позвоню, вы введете сюда доктора Балейнье и барона Трипо, если он явится. Затем, кроме мадемуазель Адриенны, меня ни для кого нет дома. Лакей вышел. 6. ВРАГИ АДРИЕННЫ Через несколько минут лакей княгини ввел в комнату маленького бледного человечка в черном платье и в очках. Он держал под мышкой довольно объемистый портфель из черной кожи. - Господин аббат сообщил вам, в чем дело? - спрос