ть?.. Лучше верить. - Да... лучше верить... страдать... а главное, надо забыть... забыть... Господин Гарди не закончил, изнеможенно откинул голову и закрыл лицо руками. - Увы, милый сын мой, - сказал аббат со слезами на глазах и с дрожью в голосе; затем этот превосходный комедиант опустился на колени возле кресла господина Гарди. - Увы! Как мог друг, так низко вам изменивший, не оценить такого сердца, как ваше? Но это всегда бывает, когда мы сосредоточиваем свои привязанности на творениях Бога, не думая о самом Создателе... И этот недостойный друг... - О! Сжальтесь... не говорите мне об этой измене... - прервал иезуита г-н Гарди с умоляющим видом. - Хорошо! Я не буду говорить о нем, возлюбленный сын мой. Забудьте о друге-предателе, об этом бесчестном человеке... Рано или поздно Бог покарает его за бессовестный обман... Забудьте и ту несчастную женщину, вина которой очень велика, так как для вас она попрала самые святые обязанности. Господь готовит ей страшное наказание... и настанет день... Господин Гарди снова прервал отца д'Эгриньи, сказав сдержанным, но глубоко взволнованным голосом: - Нет, это слишком... Вы не знаете, отец мой... какую причиняете мне боль... Нет... вы этого не знаете... - Простите меня... простите, но, увы! Вы видите, что даже простое напоминание о земных привязанностях еще я теперь так болезненно волнует вас... Не доказывает ли это, что искать утешение надо не в порочном и развращенном мире, а выше? - Боже! Да суждено ли мне когда-нибудь найти их? - воскликнул несчастный в приступе отчаяния. - Найдете ли вы их, дорогой и добрый сын мой? - воскликнул иезуит с прекрасно разыгранным волнением. - Да разве вы можете в этом сомневаться? О, какая великая радость ждет меня в тот день, когда, после нового шага, который вы сделаете по пути спасения, проложенному вашими слезами, - все, что для вас теперь еще темно, озарится божественным, несказанным светом!.. О! Святой день! Счастливый день! Когда порвется последняя связь между вами и этой срамной и грязной землей, вы сделаетесь одним из наших братьев и станете стремиться только к вечным радостям! - Да!.. к смерти! - Скажите лучше - к вечной жизни! К раю, возлюбленный сын мой! И вам уготовано там почетное место у престола Всемогущего... Мое отеческое сердце жаждет этого, надеется на это... потому что и я и все наши добрые отцы, мы молимся о вас ежедневно. - Я делаю все, что могу, для достижения этой слепой веры, для отречения от всего земного, где я смогу найти, наконец, покой, как вы уверяете, мой отец. - Мой бедный, добрый сын, если бы ваша скромность позволила вам сравнить себя теперь с тем, чем вы были, когда прибыли сюда... вы бы поразились... И все это только благодаря искреннему желанию уверовать... О, какая разница! Вместо жалоб и отчаяния наступило набожное спокойствие... не правда ли? - Да, это правда... бывают минуты, когда мое сердце вовсе не бьется... я спокоен... Мертвые ведь тоже спокойны... - сказал господин Гарди, поникнув головой. - Ах, сын мой... дорогой сын мой!.. Вы разбиваете мне сердце, когда так говорите! Я все боюсь, что вы жалеете о светской жизни... богатой ужасными разочарованиями... Впрочем, еще сегодня... вы, к счастью, подвергнетесь решительному испытанию. - Как так, отец мой? - Ведь к вам должен сегодня прийти один из лучших рабочих с вашей фабрики, славный ремесленник? - Ах, да! - сказал господин Гарди, припоминая, потому что его память так же ослабела, как и мозг. - Да... Агриколь должен прийти... Мне кажется, что я с удовольствием его увижу. - Вот это-то свидание и явится тем испытанием, о котором я говорю... Присутствие милого юноши напомнит вам ту деятельную, занятую жизнь, которую вы некогда вели. Быть может, эти воспоминания заставят вас отнестись с презрительным сожалением к тому благочестивому покою, в котором вы теперь живете. Вы опять захотите броситься в водоворот жизни, полной всяческих волнений, опять захотите найти новых друзей и новые привязанности, словом, вернуться к прежнему шумному и деятельному существованию. Если эти желания проснутся в вас, значит, вы еще не созрели для уединения... и повинуйтесь им, сын мой. Пользуйтесь снова жизнью и ее удовольствиями. Мои пожелания последуют за вами даже в светский круговорот. Но верьте, сын мой, что, когда ваша душа снова будет разрываться от новых измен, это мирное убежище будет всегда для вас открыто, и я снова готов буду оплакивать с вами печальную превратность дел земных... Пока отец д'Эгриньи говорил, господин Гарди почти с ужасом прислушивался к его словам. При одной мысли о возможности снова пережить те волнения, которые доставили ему столько страданий, его бедная, измученная, трепещущая душа снова ушла в себя. И несчастный почти с мольбой воскликнул: - Мне, отец мой, мне вернуться в свет, где я так страдал! Где потерял последние иллюзии! Мне... снова принимать участие в пирах и развлечениях!.. Ах!.. Какая жестокая насмешка!.. - Это не насмешка, дорогой сын мой: вы должны быть готовы к тому, что вид честного ремесленника пробудит все ваши воспоминания, которые, как вам сейчас кажется, умерли. В таком случае, дорогой сын, испытайте еще раз светскую жизнь... Разве не будет этот приют всегда открыт для вас после нового горя, после новых разочарований? - Зачем же, Боже мой, мне снова подвергать себя новым страданиям? - с раздирающим душу выражением вскричал господин Гарди. - Я и теперь еле переношу то, что испытываю. О нет, никогда! Забвения... могильного забвения... и вплоть до самого гроба - вот все, чего я теперь желаю... - Это вам так кажется, сын мой, потому что до вас не доносятся голоса извне, ничто не смущает вашего спокойствия и надежды на то, что за гробом вы соединитесь с Богом. Но этот рабочий, который, конечно, меньше озабочен вашим спасением, чем своими интересами и интересами близких, начнет... - Увы! Отец мой, - прервал иезуита господин Гарди. - Я был счастлив сделать все, что в силах человека, для блага моих рабочих, но судьба не дала мне это докончить. Я заплатил свой долг человечеству... мои силы пришли к концу... Я стремлюсь только к покою и забвению. Неужели и это слишком большое требование? - воскликнул несчастный с невыразимым чувством усталости и отчаяния. - Конечно, дорогой и добрый сын мой, ваше великодушие не имело границ. Но ведь во имя этого великодушия ремесленник и придет просить от вас новых жертв... Да... прошлое обязывает такие сердца, как ваше, и вам не устоять против просьб и настояний рабочих... Вы должны будете вновь погрузиться в непрерывную деятельность, чтобы восстановить из руин разрушенное здание, над сооружением которого вы работали двадцать лет тому назад со всей пылкостью и силой юности. Вы должны будете вновь завязать те коммерческие связи, от которых так часто страдала ваша щепетильная честность, надеть снова цепи, приковывающие крупного промышленника к беспокойной трудовой жизни... Но зато какая вас ждет награда! После нескольких лет неустанного труда вы достигнете того же положения, какое недавно занимали... до этой ужасной катастрофы... Вам может послужить утешением и то, что теперь вас больше не проведет коварный друг, ложная дружба которого, казалось вам, скрашивала вашу жизнь! Вам не придется упрекать себя в преступной связи, в которой, как представлялось вам, вы ежедневно черпали новые силы, новое поощрение для добрых дел... как будто, увы! что-нибудь преступное может когда-либо вести к счастливому концу... Нет! нет! У вас еще достанет мужества бороться с житейскими бурями, несмотря на ваш зрелый возраст, на разочарование в дружбе, на познание суетности преступных страстей, на полное и вечное одиночество! Конечно, когда вы покинете это спокойное и благочестивое убежище, вас поразит контраст с тем, что вы встретите; но этот же контраст... - Довольно!.. Умоляю... довольно! - воскликнул господин Гарди слабым голосом, прерывая преподобного отца. - Уже только услыхав о том, что может меня ожидать в подобной жизни, я испытываю страшное головокружение... я теряю способность мыслить... О нет! Покой, ничего иного... один покой нужен мне, пусть это даже будет покой могилы! - Но как же вы будете противостоять настояниям этого рабочего?.. Те, кому оказано благодеяние, приобретают права на благодетеля... Вы не в силах будете устоять против его просьб... - Так что же, отец мой... если нужно, я не приму его... Правда... я думал, что это свидание доставит мне определенного рода удовольствие... но чувствую, что благоразумнее от этого отказаться... - Да он-то не откажется... он будет настаивать на свидании с вами... - Вы будете столь добры, отец мой, передать ему, что я болен и не могу его видеть. - Вот в чем дело, сын мой. К нам, бедным служителям Христа, и без того относятся с сильным предубеждением. Из того, что вы добровольно остались у нас в доме, после того как вас принесли сюда умирающим... из того, что вы откажетесь от этого свидания, на которое раньше согласились, - из всего этого сделают вывод, что вы находитесь под нашим влиянием, и как ни нелепо это подозрение, мы не должны допускать, чтобы оно зародилось... Вам лучше принять этого рабочего... - Отец мой, то, чего вы от меня требуете, превышает мои силы... Я совершенно изнемогаю... Наша беседа совершенно меня доконала... - Но, дорогой сын мой, ведь он скоро придет; допустим, я передам, что вы не хотите его видеть... Он мне не поверит... - Увы! Отец мой, пожалейте меня... Уверяю вас, что я никого не могу теперь видеть, - я слишком страдаю... - Ну, хорошо... подумаем, как бы это сделать... Если бы вы ему написали и назначили для свидания другой день... хоть завтра, например? - Нет, ни завтра... никогда! - воскликнул несчастный, доведенный до отчаяния. - Я никого не хочу видеть... я хочу быть один... всегда один... ведь это никому не причинит вреда... Неужели же я и на это не имею права? - Успокойтесь, сын мой, последуйте моему совету. Не принимайте сегодня этого достойного молодого человека, но не предрешайте ничего относительно будущего... Ведь завтра же вы можете передумать... Не надо, чтобы ваш отказ был окончательным... - Как хотите, отец мой... - Хотя до посещения ремесленника остается еще часа два, вам лучше написать ему сейчас же. - У меня не хватит сил. - Попробуйте. - Это невозможно... я слишком слаб... - Ну, полноте... приободритесь... - сказал преподобный отец. И, взяв с письменного стола все, что нужно для письма, он положил бювар и лист бумаги на колени господину Гарди и стал около него, держа в руках перо и чернильницу. - Право, отец мой... я не могу писать! - утомленным голосом возражал несчастный. - Хоть несколько слов, - безжалостно настаивал отец д'Эгриньи, насильно вкладывая перо в почти безжизненные пальцы господина Гарди. - Увы! Отец мой... я ничего не вижу... Несчастный говорил правду: его глаза наполнились слезами - до того мучительны были чувства, которые растравил в нем иезуит. - Успокойтесь, сын мой, я буду водить вашей рукой... диктуйте. - Отец мой... прошу вас... напишите сами, я подпишусь... - Нет... необходимо, чтобы письмо было написано вашей рукой... достаточно нескольких строк... - Отец мой!.. - Ну, полноте... это необходимо... иначе я велю впустить сюда этого рабочего, - сухо проговорил иезуит, видя, что разум господина Гарди все более слабеет и что при данных серьезных обстоятельствах следует употребить и строгость, чтобы в дальнейшем вернуться к более мягким средствам. И своими серыми, блестящими, круглыми, как у хищной птицы, глазами он строго уставился на несчастного, который вздрогнул под влиянием почти гипнотического взора. - Я напишу... отец мой... я напишу... только прошу вас, продиктуйте, моя голова слишком слаба... - сказал господин Гарди, утирая слезы горячей и лихорадочной рукой. Отец д'Эгриньи продиктовал следующие строки: "Мой милый Агриколь, я пришел к решению, что наше свидание бесполезно... - Оно только пробудит жгучее горе, которое, с Божьей помощью и благодаря сладким утешениям религии, я почти уже забыл..." Преподобный отец на минуту остановился. Господин Гарди еще сильнее побледнел, перо почти выпадало из его ослабевших рук, по лицу струился холодный пот. Иезуит вынул из кармана платок, отер лицо своей жертвы и с ласковой заботливостью заметил: - Ну, полноте, дорогой и нежный сын мой. Побольше мужества. Ведь не я же предлагал вам отказаться от этого свидания, не правда ли?.. напротив... но, если вы хотите для своего спокойствия отложить это свидание, надо окончить письмо. Как по-вашему, чего я добиваюсь? Только одного: чтобы вы впредь могли пользоваться неизреченным и благочестивым покоем после всех ваших страданий и испытаний. - Да... отец мой... я знаю, что вы очень добры... простите меня за слабость... - ответил с признательностью господин Гарди. - Можете продолжать писать, сын мой? - Да... могу... - Пишите же. И преподобный отец продолжал диктовать: "Я живу в полном спокойствии и окружен заботами. Благодаря небесному милосердию я надеюсь на христианскую кончину, вдали от этого мира, суету которого я познал. Я говорю вам не "прощайте", а "до свидания", потому что хотел бы лично выразить все свои благие пожелания вам и вашим достойным товарищам. Передайте им это. Когда я найду возможным повидаться с вами, я напишу, а пока остаюсь преданным вам..." - Находите ли вы данное письмо приемлемым? - спросил иезуит. - Да, отец мой. - Ну, так подпишитесь. - Хорошо, отец мой. И, написав свое имя, несчастный, чувствуя себя в полном изнеможении, утомленно откинулся на спинку кресла. - Но это еще не все, сын мой, - прибавил отец д'Эгриньи, вынимая из кармана бумагу. - Следует подписать доверенность нашему отцу эконому для окончания известного вам дела. - Господи! Еще!! - с лихорадочным, болезненным нетерпением воскликнул господин Гарди. - Но вы видите, отец мой, что я не в силах. - Только прочесть и подписать, сын мой! И отец д'Эгриньи вручил больному гербовый лист бумаги, исписанный неразборчивым почерком. - Я не могу... сегодня... прочесть это... - Простите меня за настойчивость, но мы так бедны... что... - Я подпишусь... извольте... - Надо сперва прочесть, что вы подписываете, сын мой! - К чему это!.. Давайте! - воскликнул господин Гарди, измученный упрямой настойчивостью святого отца. - Если уж вы настаиваете, сын мой... - сказал иезуит. Подписав бумагу, господин Гарди окончательно лишился сил. В это время, постучав предварительно, в комнату вошел слуга и сказал: - Господин Агриколь Бодуэн желает видеть г-на Гарди; он говорит, что ему назначено свидание. - Хорошо, пусть подождет! - с досадой и удивлением воскликнул отец д'Эгриньи, знаком отпуская слугу. Затем, стараясь скрыть неудовольствие, он сказал господину Гарди: - Однако этому доброму малому очень хочется вас увидеть... он поторопился... Остается целых два часа до назначенного времени. Послушайте, время еще не ушло: хотите его повидать? - Но, отец мой, - с раздражением воскликнул господин Гарди. - Вы же видите, как я слаб... пощадите меня... Я прошу вас дать мне покой... хотя бы покой смерти... во имя неба, дайте мне покой! - Будет день, когда вы вкусите от вечного покоя избранных, дорогой сын, - ласково отвечал д'Эгриньи, - ибо слезы и страдания ваши угодны Богу. С этими словами он вышел. Господин Гарди, оставшись один, с отчаянием заломил руки, залился слезами и, соскользнув с кресла на пол, стал на колени. - О Боже! - с отчаянием повторял он. - Боже! Пощади, возьми меня из этого мира... я слишком несчастлив! И, склонившись головой на кресло, он, все еще на коленях, закрыл лицо руками и горько заплакал. Вдруг послышался шум голосов, все более возраставший, затем как будто борьба, и дверь в комнату с силой распахнулась. Оказалось, что ее невольно отворил отец д'Эгриньи, которого мощная рука Агриколя втолкнула в комнату, куда он препятствовал кузнецу войти. - Вы осмеливаетесь употреблять насилие? - кричал иезуит, побледнев от гнева. - Я на все осмелюсь, чтобы увидеть г-на Гарди! - сказал кузнец и бросился к своему бывшему хозяину, коленопреклоненному среди комнаты. 32. АГРИКОЛЬ БОДУЭН Отец д'Эгриньи, едва сдерживая гнев, бросал яростные и угрожающие взоры на Агриколя и время от времени беспокойно поглядывал на дверь, как будто опасаясь еще чьего-то прихода. Кузнец с грустным удивлением смотрел на лицо господина Гарди, изменившееся от горя. Несколько секунд длилось общее молчание. Агриколь, конечно, и Не подозревал о нравственном и умственном упадке своего хозяина, к возвышенному уму и доброму сердцу которого он так привык. Отец д'Эгриньи первый прервал молчание, обратившись к своему пансионеру и многозначительно подчеркивая каждое слово: - Я понимаю, как тяжело для вас присутствие этого человека после вашего решительного отказа принять его сегодня... Остается надеяться, что из почтения... или по крайней мере из благодарности к вам... этот месье (и он жестом указал на кузнеца) положит своим немедленным уходом конец такому невыносимому и уже слишком затянувшемуся положению. Агриколь, ничего не отвечая отцу д'Эгриньи, повернулся к нему спиной и сказал господину Гарди, которого он уже некоторое время с глубоким волнением рассматривал, причем глаза его были полны слез: - Ах, месье! Как я рад видеть вас, хотя у вас еще очень больной вид!.. Но, несмотря на это, теперь сердце мое успокоилось... Как счастливы были бы товарищи, будь они на моем месте!.. Если бы вы знали, сколько мне поручено вам передать от них... Ведь для того, чтобы любить вас и почитать... у нас у всех... только одно сердце и одна душа! Отец д'Эгриньи взглянул на господина Гарди, как бы желая ему сказать: "Видите... я ведь вам это предсказывал?" Затем он нетерпеливо обратился к Агриколю, приближаясь к нему: - Я ведь вам сказал, что ваше присутствие здесь неуместно. Но Агриколь, по-прежнему не отвечая и не оборачиваясь к иезуиту, заговорил с господином Гарди. - Сударь! Будьте добры... скажите этому человеку, чтобы он ушел... Мой отец и я хорошо его знаем... и это ему известно! Затем, повернувшись к иезуиту и с гневным презрением окинув его взглядом, он прибавил: - Если вы желаете услышать, что я скажу господину Гарди о вас, то приходите попозже, а теперь я должен говорить со своим хозяином о вещах, которые вас не касаются. Мне нужно также передать ему письмо от мадемуазель де Кардовилль... Она ведь тоже вас знает... к своему несчастью! Иезуит оставался бесстрастным и отвечал: - Позвольте вам заметить, что вы, кажется, перепутали роли: я у себя и имею честь принимать господина Гарди в своем доме. И я здесь имею право и власть тотчас же удалить вас и... - Отец мой, прошу вас, - почтительно сказал господин Гарди, - извините Агриколя. Привязанность ко мне завлекла его слишком далеко. Но раз уж он здесь и ему нужно мне что-то передать, то прошу вас позволить мне с ним поговорить. - Вам... позволить, дорогой сын? - с хорошо разыгранным изумлением спросил аббат. - Зачем же спрашивать моего позволения? Разве вы не вправе поступать, как вам угодно? Разве я сейчас сам не уговаривал вас принять этого человека, несмотря на ваш решительный отказ? - Ваша правда, отец мой. После этого иезуиту, чтобы не испортить дела, оставалось только отступить. Он пожал руку господину Гарди и выразительно прибавил: - До свидания, сын мой... не забудьте нашего разговора... и того, что я вам предсказывал! - До скорого свидания... не беспокойтесь... не забуду! - грустно прибавил господин Гарди. Преподобный отец покинул комнату. Агриколь в страшном замешательстве спрашивал себя: неужели это бывший хозяин называет аббата д'Эгриньи отцом, да еще так почтительно и смиренно? Но, вглядываясь в угасшее лицо господина Гарди, он заметил выражение усталости и апатии, и это испугало его и огорчило. Стараясь скрыть свое печальное смущение, он обратился к господину Гарди: - Наконец-то, сударь... вы к нам возвратитесь... мы снова увидим вас в нашей среде... Ваше возвращение осчастливит многих... и успокоит их тревоги... Да, мы еще сильнее будем любить вас, после того как одно время боялись, что навсегда вас потеряли. - Славный, хороший мальчик! - с меланхолически-доброй улыбкой отвечал господин Гарди, протягивая руку Агриколю. - Я ни минуты не сомневался ни в вас, ни в ваших товарищах. Ваша благодарность всегда с избытком вознаграждала меня за то добро, которое я делал. - И которое будете делать... Ведь вы... Господин Гарди прервал Агриколя и сказал: - Послушайте, друг мой, прежде чем начать этот разговор, я должен поговорить с вами вполне откровенно, чтобы ни вы, ни ваши товарищи не возымели надежд, которые никогда не могут исполниться... Я решил окончить свою жизнь если не в монастыре, то в глубоком уединении. Я слишком устал... да, друг мой... устал! - Да мы-то не устали вас любить! - воскликнул кузнец, все более и более пугаясь слов и апатии господина Гарди. - Теперь настала наша очередь доказать вам свою преданность и помочь со всем усердием и бескорыстием возобновить ваше великое и благородное дело... восстановить фабрику и все остальное... Господин Гарди грустно покачал головой. - Повторяю, друг мой, - начал он, - что активная жизнь для меня закончена. Вы видите, что я за это время постарел на двадцать лет. У меня нет ни силы, ни охоты, ни мужества работать, как прежде. Я сделал для человечества, что мог... я уплатил свой долг... но теперь... у меня одно желание - покой... одна надежда - мир и утешение, доставляемые религией. - Как? - спросил пораженный Агриколь. - Жизнь здесь, в угрюмом одиночестве, вы предпочитаете жизни среди нас... которые так любят вас!.. Вы думаете, что будете счастливее здесь, среди этих святош, чем на фабрике, восстановленной из руин и более процветающей, чем когда-либо? - На свете для меня больше нет счастья! - с горечью сказал господин Гарди. После минутного колебания Агриколь начал прерывающимся голосом: - Вас обманывают... и самым низким образом. - Что хотите вы этим сказать, друг мой? - Я говорю, что у этих святош, окруживших вас, самые мрачные замыслы... Да разве вы не знаете, где находитесь? - У добрых отцов ордена иезуитов. - Да, у ваших смертельных врагов! - Врагов?.. - с грустным равнодушием проговорил Гарди. - Мне нечего больше бояться врагов... Куда они могут нанести мне удар?.. Я и так весь изранен... - Они хотят завладеть вашей частью громадного наследства! - воскликнул кузнец. - Этот план составлен с адским коварством. Дочери маршала Симон, мадемуазель де Кардовилль, вы, мой приемный брат Габриель, словом - вся ваша семья, чуть было уже не стали жертвой их интриг Уверяю вас, что у этих церковников одна цель: они хотят злоупотребить вашим доверием... Для того они и постарались завлечь вас сюда умирающего, раненого, после пожара на фабрике... Для того... Господин Гарди прервал Агриколя. - Вы ошибаетесь насчет этих духовных лиц... они обо мне очень заботились... А что касается мифического наследства... - с угрюмой беспечностью заметил он, - так что мне теперь, мой друг, в сокровищах земных? Мне чужды отныне заботы этой юдоли плача и стенаний! Я принес свои страдания в жертву Богу... и жду, когда Он смилуется и призовет меня к себе... - Нет... нет... невозможно, чтобы вы так переменились! - говорил Агриколь, не веря своим ушам. - Вам ли, месье, вам ли верить в столь безотрадные истины? Вам ли, который учил нас благословлять неистощимую благость и доброту Создателя?! И мы вам верили, потому что это Бог послал нам вас... - А теперь, когда Он меня взял от вас, я должен Ему повиноваться... Должно быть, я не делал того, что было Ему угодно... я плохо Ему служил, несмотря на добрые намерения, потому что больше думал о созданиях, чем о Создателе. - Да как же вы могли бы лучше угодить Богу и больше почитать его? - говорил огорченный до глубины души кузнец. - Поощрять и вознаграждать труд, честность; улучшать нравы людей, укрепляя их счастье; обращаться с рабочими, как с братьями; развивать ум; знакомить их с прекрасным и великим; своим примером учить чувству равенства, братства и евангельской общности имущества... Полноте, месье, и успокойтесь, вспомнив хотя бы те ежедневные молитвы и благословения, какие за вашу доброту и заботу воссылало Богу столько людей, осчастливленных вами! - Друг мой, зачем вспоминать прошлое? - кротко возразил господин Гарди. - Если я делал угодное Богу, Он вознаградит меня... Я не только не смею гордиться тем, что сделал, но должен пасть во прахе, потому что шел по дурному пути, вне церкви... Меня, ничтожного, слепого человека, ввела в заблуждение гордость, а между тем какие великие гении смиренно покорялись велениям церкви! Я должен искупить грехи в слезах, уединении и умерщвляя свою плоть... надеясь, что воздающий Бог простит меня однажды... И тогда мои страдания послужат хотя бы для тех, кто еще греховнее меня. Агриколь не знал, что и отвечать. Он с немым ужасом смотрел на фабриканта. Слушая, как господин Гарди слабым голосом повторяет унылые банальности, видя его убитое лицо, он в страхе думал: с помощью какого волшебства успели эти святоши так ловко воспользоваться горем и духовным упадком несчастного и смогли спрятать его от всех, уничтожив таким образом один из самых великодушных, благородных, и просвещенных умов, отдававшихся когда-либо благу рода человеческого? Изумление кузнеца было так глубоко, что у него не хватало силы на бесплодный спор, тем более, что каждое слово вновь открывало ему бездну неизлечимого отчаяния, в которую почтенные отцы ввергли его бывшего хозяина, который, снова впав в мрачное уныние, молчал, не сводя глаз с зловещих изречений из "Подражания Христу". Наконец Агриколь вынул из кармана письмо Адриенны, в котором заключалась теперь его последняя надежда. Он подал его господину Гарди, сказав: - Одна из ваших родственниц... вы ее знаете, вероятно, только по имени... поручила мне... передать вам письмо. - Зачем... мне теперь... это письмо? - Умоляю вас... ознакомьтесь с его содержанием. Мадемуазель де Кардовилль ждет ответа... Речь идет о важных делах. - Для меня теперь существует... только одно важное дело! - отвечал господин Гарди, поднимая к небу покрасневшие от слез глаза. - Господин Гарди, - взволнованным голосом заговорил кузнец, - прочтите письмо... прочтите его хотя бы во имя нашей благодарности... благодарности, в которой мы воспитаем и наших детей, которые не будут иметь счастья знать вас... Да... прочтите это письмо... и если даже после этого вы не измените своего решения... ну, тогда, видно, делать нечего! Все будет кончено... для нас, бедных тружеников... Значит, мы, несчастные труженики, навек потеряли своего благодетеля, который обращался с нами, как с братьями... видел в нас друзей... подавал великодушный пример, которому рано или поздно последовали бы и другие... так что постепенно, мало-помалу, благодаря вам, освобождение пролетариев началось бы... Ну, что ж, несмотря ни на что для нас, детей народа, ваше имя навсегда останется священным, и мы будем произносить его всегда только с уважением и умилением, так как не можем помешать себе жалеть вас... Слезы прерывали речь Агриколя и не дали ему окончить. Его волнение дошло до предела. Несмотря на мужественную энергию, свойственную его характеру, он не мог сдержать слез и воскликнул: - Простите, простите, что я плачу, но я не могу... я оплакиваю не только себя... У меня сердце разрывается за тех хороших людей, которые долго будут горевать, узнав, что им никогда не видеть больше господина Гарди, никогда! Волнение и тон Агриколя были так искренни, его благородное открытое лицо, орошенное слезами, выражало такую трогательную преданность, что господин Гарди впервые за дни пребывания у преподобных отцов почувствовал, как его сердце словно слегка сжалось и ожило. Ему показалось, что животворящий луч солнца прорезал ледяной мрак, в котором он так долго прозябал. Он протянул руку кузнецу и сказал взволнованным голосом: - Друг мой... благодарю!.. Это новое доказательство вашей преданности... эти сожаления... все они меня трогают, волнуют... но это волнение сладко... в нем нет горечи... Я чувствую, что оно мне полезно... - Ах! - с проблеском надежды воскликнул Агриколь. - Не сдерживайтесь, послушайте голоса вашего сердца: оно подскажет вам, что вы должны устроить счастье любящих вас людей... А для вас... видеть их счастье... значит быть счастливым самому... Прочтите письмо великодушной девушки... оно, быть может, закончит то... что мне удалось начать... А если и это не поможет... тогда... Произнося последние слова, кузнец бросил полный надежды взгляд на дверь; затем он прибавил: - Умоляю вас, прочтите это письмо... Мадемуазель де Кардовилль просила меня подтвердить все, что в нем написано... - Нет... нет... я не должен его читать... - с колебанием говорил господин Гарди? - К чему? Зачем будить сожаления?.. Да... правда, я очень любил вас... у меня было много планов относительно вашего будущего... Но зачем об этом думать?.. Прошлое невозвратимо... - Как знать? - отвечал Агриколь, с радостью замечая нерешительность в тоне господина Гарди. - Прочтите сперва это письмо. Уступая настояниям кузнеца, господин Гарди неохотно распечатал письмо и начал читать. Постепенно на его лице появилось выражение умиления, благодарности, восхищения. Он дважды прерывал чтение и в горячем порыве, удивлявшем его самого, повторял: - О! Как это хорошо... как благородно! - Затем, прочитав письмо до конца, он, грустно вздохнув, заметил Агриколю: - Какое сердце у мадемуазель де Кардовилль! Какая доброта! Какой ум!.. Какие возвышенные мысли! Я никогда не забуду, с каким благородством она делает мне свое великодушное предложение! Дай Бог ей счастья... если оно здесь возможно, в этом грустном мире! - О! Поверьте, - продолжал с увлечением кузнец, - мир, в котором живут подобные люди и многие другие, если и не обладающие неоценимыми достоинствами той превосходной девушки, то все же достойные привязанности честных людей, - этот мир не состоит только из грязи, испорченности и злобы... Напротив, он свидетельствует в пользу человечества... Этот мир ждет вас, призывает вас... господин Гарди!.. Послушайтесь совета мадемуазель де Кардовилль, примите ее предложение... вернитесь к нам... вернитесь к жизни... ведь этот дом - сама смерть! - Вернуться в мир, где я так страдал?.. Покинуть это спокойное убежище?.. - нерешительно отвечал господин Гарди. - Нет! Нет! Я не могу... я не должен. - Я не рассчитывал на одного себя, чтобы убедить вас, - воскликнул с возрастающей надеждой кузнец. - У меня есть могущественный помощник (он указал на дверь), которого я приберегал напоследок... Он явится, если вы позволите. - Что хотите вы этим сказать, друг мой? - Эта хорошая мысль пришла на ум все той же мадемуазель де Кардовилль... впрочем, у нее других и не бывает. Зная, в какие опасные руки вы попали, зная коварную хитрость этих людей, стремящихся подчинить вас своей власти, она мне сказала: "Господин Агриколь, характер господина Гарди так добр и благороден, что его легко могли ввести в заблуждение... честное сердце с трудом ведь верит в чужую низость... Но есть человек... сан которого должен в данном случае внушить доверие господину Гарди... этот удивительный священник к тому же нам родня и сам чуть не сделался жертвой непримиримых врагов нашей семьи!" - Кто же этот священник? - спросил господин Гарди. - Аббат Габриель де Реннепон, мой приемный брат, - с гордостью объявил кузнец. - Вот благородный священник!.. Ах, если бы вы познакомились с ним раньше, вы бы не впали в отчаяние, а надеялись. Ваша печаль уступила бы его утешениям! - Где же он? - с любопытством и удивлением спрашивал господин Гарди. - Там, в приемной. Когда отец д'Эгриньи увидал его со мною, он страшно рассердился и велел нам уйти. Но славный Габриель заметил, что ему надо будет, быть может, побеседовать с вами о важном деле и потому он останется... Я же, как более нетерпеливый, попросту оттолкнул аббата, который хотел преградить мне путь, - и ворвался к вам... Очень уж мне хотелось повидать вас... Теперь вы, месье, примите Габриеля, не правда ли? Он не посмел войти без вашего позволения... Я пойду за ним. Вы поговорите и о религии... Право, его вера самая истинная, потому что она успокаивает, утешает, ободряет... вы это сами увидите... Может быть, благодаря мадемуазель де Кардовилль и Габриелю вы, наконец, возвратитесь к нам! - воскликнул кузнец, не имея сил скрыть свои радостные надежды. - Друг мой... нет... я не знаю... я боюсь... - со все возраставшим колебанием говорил господин Гарди, чувствуя невольно, что он ожил, согретый сердечными словами кузнеца. Воспользовавшись замешательством бывшего хозяина, Агриколь открыл двери и крикнул: - Габриель... брат мой... иди, иди... господин Гарди желает тебя видеть... - Послушайте, друг мой, - возражал господин Гарди, все еще колеблясь, но почти довольный тем, что его согласия добились, так сказать, силой. - Друг мой, что вы делаете? - Я зову нашего и вашего спасителя! - отвечал Агриколь, совсем опьянев от счастья и уверенный, что вмешательство Габриеля в дела господина Гарди будет успешным. По призыву кузнеца Габриель вошел в комнату господина Гарди. 33. ТАЙНИК Мы уже говорили, что в стенах многих комнат, занимаемых пансионерами преподобных отцов, были устроены некие тайники для облегчения непрерывного шпионажа, которым орден окружал тех, за кем он желал наблюдать. Господин Гарди находился в числе тех, за кем наблюдали. Поэтому возле его комнаты было устроено тайное помещение, в котором могли находиться два человека; труба, похожая на каминную, проветривала и освещала эту комнатку, в которой находилось и отверстие акустического прибора, помещенного так искусно, что в тайнике было слышно со всей ясностью каждое слово, произнесенное в соседней комнате: кроме того, несколько круглых дырочек, ловко прорезанных и замаскированных в различных местах, позволяли видеть все то, что происходило в комнате. В эту минуту в тайнике находились д'Эгриньи и Роден. Тотчас же после внезапного появления Агриколя и твердого ответа Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы его попытка помешать свиданию Агриколя с господином Гарди, но сознавая, какие опасные последствия могли произойти для планов ордена благодаря этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену. Роден во время своего быстрого и счастливого выздоравливания жил в соседнем доме, также принадлежавшем иезуитам. Он сразу понял крайнюю серьезность положения. Признавая, что все меры, принятые отцом д'Эгриньи, чтобы воспрепятствовать свиданию с Агриколем, были вполне разумны и что исполнению его плана помешало только то, что кузнец слишком поторопился с приходом, Роден все-таки пожелал сам увидеть, услышать, обсудить и обдумать все, что произойдет при этом свидании, и тотчас же отправился вместе с отцом д'Эгриньи в тайник, немедленно послав при этом агента к парижскому архиепископу. Мы увидим дальше, для чего это было сделано. Преподобные отцы пришли в тайник в самый разгар беседы Агриколя с господином Гарди. Успокоенные вначале мрачной апатией, в которую был погружен господин Гарди и из которой его не могли вывести благородные побуждения кузнеца, почтенные отцы увидели, что опасность стала постепенно возрастать и принимать угрожающие размеры с той минуты, когда господин Гарди, поколебленный настояниями ремесленника, согласился ознакомиться с письмом мадемуазель де Кардовилль, и вплоть до того момента, когда Агриколь позвал Габриеля, чтобы нанести последний удар по колебаниям бывшего хозяина. Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей ему перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый и блестящий череп, костлявые скулы, горбатый нос, подчеркивал своим сиянием все выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его можно было принять за живой оригинал монахов-аскетов на тех мрачных картинах испанской школы, где из-под коричневого капюшона выглядывает голый череп цвета старой слоновой кости, скула мертвенного оттенка, потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в мрачной полутьме, где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в темной рясе и с веревкой вместо пояса. Это сходство казалось тем более поразительным, что Роден, наспех спускаясь из своей комнаты, не снял длинного халата из черной шерсти; более того, будучи чувствительным к холоду, он накинул на плечи черную суконную накидку с капюшоном, чтобы уберечь себя от холодного ветра. Отец д'Эгриньи, не попадая под луч света, вертикально падавшего в тайник, оставался в полутени. В ту минуту, когда мы представляем читателю обоих иезуитов, Агриколь только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля. Отец д'Эгриньи поглядел на Родена с глубокой гневной тревогой и, наконец, прошептал: - Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не привели бы ни к чему. Неужели эта проклятая девица будет вечно препятствием, о которое разбиваются все наши планы? Как мы ни старались, она заключила союз с индусом, и если теперь аббат Габриель доведет все до конца и господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что и делать. Что делать?.. Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем! - Нет, - сухо возразил Роден, если только в доме архиепископа немедленно исполнят мои приказания. - И тогда? - Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги не позже чем через полчаса. - Они должны быть написаны и подписаны давно... я тотчас же передал ваше приказание - в самый день операции... Роден знаком прервал речь аббата д'Эгриньи и приложил глаза к отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате. 34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей, одного - с мужественной открытой физиономией, а другого - одаренного ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами, окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко. Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю... Печать эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не освободить от этого человекоубийственного гнета. Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы, невидимыми свидетелями которой они были. - Вот он... мой дорогой брат... - сказал Агриколь господину Гарди, - вот он, лучший, достойнейший из священников... Послушайте его, и вы возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его, и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой этих негодяев. Не правда ли, Габриель? Молодой миссионер движение