Агриколь Бодуэн... любовник Адриенны де Кардовилль... Слушайте... смотрите... и судите сами... Голос замолк. Казалось, он шел из угла той же комнаты. Джальма только теперь понял, в какую ловушку он попал; он задрожал от гнева и ужаса. - Феринджи! - крикнул он в окружающий его мрак. - Где я?.. Где ты?.. Отвори мне, если тебе дорога жизнь... Я хочу сейчас же выйти!.. И, вытянув руки вперед, принц ощупью двинулся вдоль обитой шелком стены, надеясь таким образом добраться до какой-нибудь двери. Он скоро нащупал ее, но, несмотря на все усилия, открыть ее оказалось невозможно. То же было и со следующей дверью, до которой он добрался, натолкнувшись сначала на камин. Он обошел так всю комнату и снова очутился у того же камина. Его тревога росла, и дрожащим от гнева голосом он опять позвал Феринджи. То же молчание. Кругом царила тишина, в комнате был полнейший мрак. Вскоре распространился какой-то тонкий, проникающий, нежный запах, как будто в комнату было проведено отверстие какой-то трубы, через которую докатывались душистые волны. Джальма в волнении и гневе не обратил, конечно, внимания на этот запах... но вскоре в висках у него забились артерии, и жгучий жар, казалось, побежал по всем жилам. Какое-то неопределенное, но приятное состояние овладело всем его существом. В нем улеглись все волновавшие его страсти, и он, не замечая того, постепенно стал погружаться в какое-то сладкое, непреодолимое оцепенение. Однако, собрав последние остатки слабеющей воли, Джальма пошел наугад, направляясь к дверям, которые ему удалось найти. Но тут запах был так силен, что Джальма не в состоянии был больше двигаться и прислонился к стене (*17). И вот произошло нечто странное: в соседней комнате стал постепенно разливаться слабый свет, и Джальма под влиянием галлюцинации заметил в двери, против которой он стоял, круглое окошечко. Через него-то и проникал свет в комнату, где был принц. В окошечко было вставлено толстое стекло, а со стороны индуса его защищала тонкая, но прочная решетка. Комната, видневшаяся за дверью, была довольно богато обставлена. Против пылающего камина у стены стоял большой зеркальный шкаф, а сбоку широкий мягкий диван. Освещалось это помещение слабым, нежным светом неопределенного оттенка. Через секунду туда вошла высокая женщина, тщательно укутанная в темный, особенного фасона плащ с капюшоном. При виде плаща Джальма вздрогнул; приятное, спокойное состояние сменилось лихорадочным волнением; он почувствовал какое-то опьянение, и в ушах у него зашумело, словно он погружался в воду. Как в столбняке, он не сводил глаз с этой женщины. Вошедшая женщина двигалась с большой осторожностью, даже боязливо. Она подошла к окну, раздвинула занавеси и взглянула на улицу, затем, не снимая плаща, приблизилась к камину и задумчиво на него оперлась. Джальма под влиянием овладевшего им возбуждения забыл условия, при которых он попал сюда, забыл о Феринджи и только следил за вошедшей, не сводя с нее пылающего взора. Она отошла от камина и спустила с плеч плащ, остановившись против зеркала, спиной к своему неведомому зрителю. Джальму разом точно оглушил удар грома. Эта женщина была Адриенна де Кардовилль. Да, он видел: это был ее рост, ее талия нимфы, ее мраморные плечи, ее золотистые волосы, ее лебединая шея, гордая и грациозная; та же жемчужная сетка покрывала косы, и то же зеленое платье, подбитое розовой материей с белым стеклярусом, - платье, в котором она была во время визита госпожи де Сен-Дизье, было надето на девушке. Словом, это была мадемуазель де Кардовилль; он в этом не сомневался и не мог сомневаться. Горячий пот выступил на лбу у Джальмы. Он глядел, задыхаясь от волнения, с загоревшимся взором, в каком-то опьянении, но без мысли, без движения. Молодая особа, продолжая стоять перед зеркалом спиной к принцу, кокетливо оправляла волосы, сняла сетку и хотела было расстегивать платье. Но вдруг, покинув свое место, она скрылась на секунду из глаз Джальмы. - _Она ожидает Агриколя Бодуэна, своего любовника_, - произнес все тот же голос, шедший из стены темной комнаты, в которой находился Джальма. Несмотря на затуманенный рассудок Джальмы, жестокие слова огненной и острой стрелой пронзили его мозг и сердце... Перед глазами проплыло кровавое облако. Он испустил глухое рычание и, ломая ногти, попытался вырвать железную решетку. Толстое стекло не позволяло проникнуть в соседнюю комнату его глухому рычанию. В это время свет как будто ослабел, точно его притушили, и задыхающемуся от ярости Джальме в полумраке опять стало видно девушку, возвратившуюся в длинном белом пеньюаре, не скрывавшем ее обнаженных плеч и рук. Золотистые локоны рассыпались по ним. Она медленно прошла по комнате, направляясь к двери, которую Джальма не мог видеть. В эту минуту в комнате, где находился принц, невидимая рука открыла одну из дверей в той же перегородке, где была дверь с окошечком. Джальма услышал это благодаря шуму ключа и струе свежего воздуха, ударившей ему в лицо. И эта дверь, открывшаяся теперь перед принцем, и дверь той комнаты, в которой находилась молодая девушка, выходили в переднюю, примыкавшую к лестнице, и было слышно, что кто-то поднимался по лестнице в эту минуту, остановился и постучал в дверь. - _Это Агриколь Бодуэн... Смотри и слушай..._ - снова сказал из темноты голос, который Джальма слышал и раньше. Обезумевший, опьяневший, но преследуемый упорной, неотступной мыслью, как это всегда бывает с пьяными и безумными, Джальма вытащил из-за пояса поданный ему Феринджи кинжал... и неподвижно стал ждать. Как только послышался стук, девушка бросилась к двери на лестницу. Спрятавшемуся в углу индусу виден был свет из той комнаты и слышны были голоса. Молодая девушка тихо спросила: - Кто там? - Агриколь Бодуэн... я! - ответил громкий, мужественный голос. То, что последовало вслед за этим, произошло так быстро, так молниеносно, что не поддается описанию. Едва лишь девушка открыла засов и Агриколь переступил порог, как Джальма, прыгнув, подобно тигру, почти одновременно - до того быстры были его движения, - ударил кинжалом и девушку, упавшую замертво, и Агриколя, который, хотя и не смертельно раненный, все же пошатнулся и рухнул рядом с безжизненным телом несчастной. Сцена убийства, быстрая, как вспышка света, совершилась в полумраке. Вслед за этим свет погас окончательно, и Джальма почувствовал, что железная рука тащила его вон из комнаты, а голос Феринджи шептал: - Ты отмщен... иди... отступление обеспечено. Джальма, вялый, пьяный и отупевший, обезумев от совершенного им убийства, машинально повиновался. Мы помним восторг Родена по поводу слова _ожерелье_, внушившего ему целый план действий. Ему припомнилась тогда знаменитая история с _ожерельем_, когда одна женщина, благодаря некоторому сходству с королевой Марией-Антуанеттой, переодевшись в платье, похожее на платье королевы, и пользуясь полумраком, ловко сыграла роль несчастной королевы... так что кардинал, князь де Роган, завсегдатай двора, оказался обманут этой иллюзией. У Родена разом созрела ужасная мысль, и он послал Жака Дюмулена к госпоже де ла Сент-Коломб, как к очень опытной женщине, узнать, нет ли у нее на примете высокой, стройной, рыжей девушки. Костюм, во всем сходный с тем, который носила Адриенна и который княгиня де Сен-Дизье описала Родену (княгиня не знала о западне), должен был дополнить иллюзию. Угадать конец нетрудно: несчастная девушка, _двойник_ Адриенны, играла роль, которую ей наметили, и думала, что просто участвует в розыгрыше. Что касается Агриколя, ему было назначено письмом свидание в доме под предлогом важного дела, касающегося интересов Адриенны. 61. БРАЧНОЕ ЛОЖЕ Алебастровая круглая лампа в восточном вкусе, свисающая с потолка на трех серебряных цепях, разливает мягкий и слабый свет в спальне Адриенны. Широкая кровать из слоновой кости, инкрустированной перламутром, пуста; она скрыта за волнами белого муслина и валансьенских кружев; эти легкие, прозрачные и воздушные занавеси подобны облакам. На камине из белого мрамора, очаг которого окрашивает пунцовыми отблесками горностаевый ковер, стоит большая корзина, наполненная, по обыкновению, множеством свежих розовых камелий, листья которых точно покрыты лаком. Ароматный запах душистой теплой воды, наполняющей хрустальную ванну, доносится из ванной комнаты в спальную. Все тихо и спокойно вокруг. Одиннадцать часов вечера. Медленно отворяется дверь из слоновой кости, находящаяся против двери в ванную. Входит Джальма. Прошло два часа с тех пор, как он совершил двойное убийство, где, как ему казалось, он в припадке ревности заколол Адриенну. Прислуга в особняке, привыкшая к ежедневным посещениям Джальмы, не была удивлена его поздним приходом и не доложила о нем, так как не получала на этот счет никаких распоряжений от хозяйки, которая в данную минуту была занята в одном из салонов первого этажа. Никогда молодой человек еще не переступал порога спальной Адриенны, но он знал, как пройти в ее личные комнаты, расположенные на втором этаже дома. В ту минуту, когда он входил в это девственное святилище, он казался довольно спокойным, так как хорошо умел собою владеть. Только легкая бледность покрывала золотисто-смуглое лицо... На нем было вышитое серебром пунцовое платье, на котором не были заметны пятна крови, брызнувшей на него, когда он наносил удары своим жертвам. Джальма запер за собой дверь и далеко откинул белую чалму, так как ему казалось, что кольцо из раскаленного железа сжимает голову. Иссиня-черные волосы обрамляли бледное прекрасное лицо. Сложив на груди руки, он медленно обвел взором вокруг себя... При виде постели он сделал шаг вперед, вздрогнул, лицо его вспыхнуло, и, проведя рукою по лбу, он застыл неподвижно на месте, как статуя... После нескольких минут тяжелого раздумья Джальма упал на колени и поднял голову к небу. Залитое слезами лицо молодого индуса не выражало ни злобы, ни отчаяния, ни хищной радости удовлетворенной мести, но на нем была написана неизмеримая, простодушная скорбь... Рыдания душили Джальму, слезы текли по его щекам. - Умерла... умерла! - прошептал он глухим голосом. - Умерла!.. Та, которая сегодня еще отдыхала, счастливая, в этой комнате... теперь убита мною!.. Теперь, когда она мертва, что мне в ее измене?.. Я не должен был убивать ее... Она мне изменила... она любила человека, убитого мною же... любила... значит, я не сумел заставить предпочесть себя... Да и как я, бедный дикарь, - прибавил он с раскаянием и нежностью, - мог заслужить ее любовь? Какие у меня права?.. В чем очарование? Она меня не любила! Это моя вина... Она, великодушная, как всегда, скрывала от меня свое безразличие под видом дружеской привязанности... для того, чтобы не сделать меня несчастным... и за это я ее убил!.. В чем ее вина? Разве она не пришла ко мне сама?.. Разве не открыла двери своего жилища? Разве не позволяла целые дни проводить с нею... наедине? Наверное, она старалась меня полюбить... и не могла... Я любил ее всеми силами души... но моя любовь не удовлетворяла... требованиям ее сердца... И за это нельзя было убивать ее... Мной овладело роковое безумие... После своего злодеяния я проснулся, словно после сна... но увы! Это не сон... Я ее убил!.. А сколько счастья она мне дарила!.. Какие дивные надежды!.. Какое сладкое опьянение!.. Она... сумела сделать так, что мое сердце стало лучше, благороднее, великодушнее!.. Этого-то никто бы у меня не отнял... это сокровище... никто бы взять не мог... и оно бы должно было меня утешить!.. Но зачем об этом думать теперь? Ее и его... я их убил... трусливое убийство... без борьбы... ярость тигра, разрывающего невинную жертву... И Джальма с тоской закрыл лицо руками, потом он продолжал, отирая слезы: - Я знаю, что себя также убью... но моя смерть не возвратит ей жизни... - и, приподнявшись с трудом, он вытащил кинжал, вынул из него флакон с ядом, а окровавленное оружие бросил на горностаевый ковер, незапятнанная белизна которого слегка окрасилась кровью. - Да, - продолжал Джальма, судорожно сжимая флакон, - да, я убью себя... кровь за кровь. Моя смерть - отмщение за нее... И как лезвие не обратилось против меня, когда я ее ударил? Не знаю... Но она умерла... от моей руки... Мое сердце полно горестью, раскаянием и неизмеримой любовью к ней... поэтому я пришел умереть сюда... в эту комнату... в этот рай моих пылких видений... И, снова закрыв лицо, он воскликнул с отчаянием: - Умерла... умерла! Затем более твердым голосом он продолжал: - Ну, что же... сейчас и я умру... Нет, я хочу умереть медленной смертью... - и он взглянул на флакон с ядом. - Феринджи сказал, что этот яд может действовать и медленно... но он всегда действует верно: надо выпить только несколько капель... Мне кажется, когда я буду уверен, что умру... раскаяние мое станет менее тяжким... Вчера... когда она сжимала на прощанье мою руку... кто бы мог сказать? И решительно поднеся флакон к губам, Джальма отпил из него несколько капель и поставил его на столик из слоновой кости, стоявший возле кровати Адриенны. - Какой жгучий, едкий вкус у этой жидкости! - сказал он. - Теперь я знаю, что умру... О! Пусть у меня будет еще достаточно времени упиться ароматом и видом этой комнаты... Я хочу положить свою голову... туда, где лежала ее голова... И, опустившись на колени, Джальма приник своею пылающей головой к подушке Адриенны. В это время дверь ванной отворилась, и вошла Адриенна. Девушка отпустила горничных, окончивших ее ночной туалет. Она была в ослепительно белом муслиновом пеньюаре. Золотистые волосы, кокетливо заплетенные на ночь в маленькие косы, придавали ее лицу юношескую прелесть. Снежная белизна ее тела слегка порозовела после теплой душистой ванны, которую она всегда принимала на ночь. Адриенна сияла красотой, когда шла, ступая по горностаевому ковру голыми розовыми ножками в легких белых шелковых туфлях. Ее лицо сияло счастьем. Все препятствия к союзу с Джальмой были устранены... Не позже как через два дня она будет принадлежать ему... и вид брачной комнаты производил на нее сладостное, полное неги впечатление... Дверь из слоновой кости так тихо отворилась, шаги молодой девушки настолько заглушались меховым ковром, что Джальма, склонившийся у постели, не слыхал ничего. Но вот раздался возглас испуга и удивления, заставивший его быстро оглянуться. Перед ним стояла Адриенна. Стыдливым движением она запахнула пеньюар на обнаженной груди и отступила, оскорбленная появлением принца в ее спальне, что она приписывала нечистому порыву его безумной страсти. Но прежде чем она успела упрекнуть Джальму в неблагородстве, брошенный кинжал привлек ее внимание. Взглянув на Джальму, она поняла, что здесь было не покушение влюбленного. Принц продолжал стоять на коленях, вытянув вперед руки, откинув голову, с широко раскрытыми, остановившимися глазами, с выражением ужаса и изумления на окаменевших чертах. Вместо того чтобы бежать, она с неописуемым страхом сделала несколько шагов вперед и, указывая на кинжал, спросила изменившимся голосом: - Друг мой, каким образом вы здесь? Что с вами?. Зачем это оружие? Джальма не отвечал. Сначала он принял Адриенну за видение, что он приписал начинающемуся действию яда. Но когда его слуха коснулись звуки ее нежного голоса... когда сердце привычно вздрогнуло, словно от электрического тока под взглядом любимой женщины... когда он увидал чарующую свежесть дорогого встревоженного лица... - Джальма понял, что он не является жертвой галлюцинации и что действительно перед ним живая Адриенна... Чем больше проникался он мыслью, что Адриенна не умерла, - хотя и не был в состоянии объяснить себе чудесного воскресения, - тем более молодой индус преображался. Его бледные черты приобрели прежний смуглый оттенок, глаза загорелись, а на лице появилось выражение безумной, восторженной радости... Подползая на коленях к Адриенне, протягивая к ней дрожащие руки, он не мог произнести ни слова от волнения, а только смотрел на нее с таким обожанием, любовью и благодарностью... да, с благодарностью за то, что она жила... что девушка, очарованная его взглядом, смутно догадываясь, что тут кроется какая-то ужасная тайна, тоже молчала с бьющимся сердцем и волнующейся грудью. Наконец Джальма, сложив руки, с непередаваемым выражением воскликнул: - Ты не умерла!! - Не умерла? - с изумлением спросила девушка. - Значит, я не тебя... не тебя убил? О! Как добр и справедлив Бог! И, говоря это, несчастный в пылу безумной радости забыл о жертве, убитой им в порыве заблуждения. Все более и более пугаясь и видя, что кинжал, лежащий на ковре, окровавлен, - ужасное обстоятельство, подтверждавшее слова Джальмы, - мадемуазель Кардовилль воскликнула: - Вы убили?.. Вы?.. Джальма... Боже! Что он говорит?.. можно с ума сойти! - Ты жива... я вижу тебя... ты здесь... - говорил дрожащим голосом Джальма. - Ты все такая же прекрасная... чистая... ведь то была не ты... О! Нет... это не могла быть ты... потому что я говорю... сталь обратилась бы против меня, если бы это была ты... - Вы убили? - с ужасом повторяла молодая девушка. - За что? Кого вы убили? - Откуда мне знать?.. Женщину... похожую на тебя, и человека, которого я принял за твоего любовника... Это была ошибка... сон... ужасный сон... Ты жива... ты здесь... Индус рыдал от радости. - Сон!.. Но это не сон... на кинжале кровь! - жестом испуга показывала на оружие Адриенна. - Я вам говорю: тут кровь... - Ну да... я сейчас его бросил... чтобы принять яд... потому что считал тебя мертвой... - Яд? - воскликнула Адриенна, стиснув судорожно зубы, - какой... яд?.. - Я думал, что убил тебя... и хотел умереть здесь!.. - Умереть?.. Как умереть? Боже! Зачем умереть?.. Кому умереть?.. - говорила обезумевшая девушка. - Да мне... повторяю же... - кротко и нежно ответил Джальма, - я думал, что убил тебя, и принял яд... - Ты! - закричала смертельно побледневшая Адриенна. - Ты! - Да... - Это неправда! - с жестом гордого отрицания сказала девушка. - Взгляни! - сказал индус и машинально посмотрел на флакон, сверкавший на столе. Порывистым, быстрым, как мысль, движением Адриенна схватила флакон и поднесла его к жадным устам. Джальма, стоявший до сих пор на коленях, с криком ужаса бросился к ней и вырвал флакон из ее рук. - Все равно... я выпила не меньше, чем ты! - отвечала с мрачной радостью Адриенна. Наступило страшное молчание... Адриенна и Джальма, немые и недвижимые, с ужасом смотрели друг на друга. Девушка прервала мрачное молчание и голосом, которому она старалась придать твердость, воскликнула: - Ну что же тут необыкновенного? Ты убил... и хотел искупить свое преступление смертью... это справедливо... Я не хочу тебя пережить... Зачем ты так на меня смотришь?.. Какой жгучий вкус у этого яда... Он быстро действует? Скажи, Джальма? Принц не отвечал, он взглянул на свои руки. Феринджи говорил правду: легкая синева покрыла блестящие ногти индуса... Смерть приближалась... медленная... тихая... нечувствительная... но верная смерть... Джальма в отчаянии от мысли, что и Адриенна должна умереть, чувствовал, как мужество покидает его. Он застонал, закрыл лицо руками и опустился на кровать, возле которой стоял... - Уже! - с ужасом воскликнула девушка, бросаясь на колени перед Джальмой. - Ты умираешь... зачем ты закрываешь лицо? И она с силой отдернула руки принца... Его лицо было залито слезами. - Нет... это еще не смерть... - проговорил он сквозь рыдания. - Этот яд... действует медленно... - Правда? - с живейшей радостью воскликнула Адриенна и, нежно целуя руки Джальмы, прибавила: - Если этот яд действует медленно... отчего же ты плачешь? - Но ты... ты! - с отчаянием повторял Джальма. - Не обо мне речь! - решительно возразила Адриенна. - Ты убил... и мы искупим это преступление... Я не знаю, что произошло... но, клянусь нашей любовью, ты не совершил зла ради зла... Тут какая-то ужасная тайна! - Под очень благовидным предлогом... - прерывающимся голосом заговорил Джальма, - Феринджи заманил меня в какой-то дом. Он сказал мне там, что ты меня обманываешь... Я ему не поверил... но потом мной овладело какое-то головокружение; в полусвете я, казалось, увидел тебя... - Меня? - Нет... не тебя... но женщину, одетую, как ты... Она так была на тебя похожа, что я поверил... Затем пришел мужчина... ты бросилась к нему... И, обезумев от гнева... я ударил женщину... потом мужчину... Они упали... Опомнившись, я прибежал сюда и... нашел тебя здесь... для того, чтобы ты себя убила! О горе! Горе!.. Ты должна была умереть из-за меня!!! И Джальма, этот герой, зарыдал, как малый ребенок. При виде этого страстного отчаяния Адриенна с дивным мужеством любящей женщины думала уже только о том, как бы утешить Джальму... Поняв из признания принца, что здесь кроется какая-то адская интрига, молодая девушка, охваченная страстью, вдруг просияла таким счастьем и любовью, что индус, не сводя с нее глаз, испугался, не потеряла ли она рассудок. - Не надо слез, любимый! - воскликнула она. - Не надо слез... нужна улыбка счастья и любви... нет... не бойся... наши враги не восторжествуют! - Что ты говоришь? - Они хотели нашего несчастья... пожалеем их... Наше счастье заставило бы весь мир позавидовать нам. - Адриенна, опомнись... - О! Я в полном рассудке... Слушай меня... мой ангел... Теперь я все поняла. Ты убил, попав в ужасную ловушку... В нашей стране... убийство - это позор... эшафот... Тебя сегодня же заключили бы в тюрьму. Враги наши сказали себе: "Такой человек, как принц Джальма, не перенесет позора. Он покончит с собой... Такая женщина, как Адриенна де Кардовилль, не переживет позора или смерти возлюбленного: она покончит с собой... или умрет с отчаяния... Итак, ужасная смерть для него, ужасная смерть для нее, а нам... - сказали эти черные люди, - наследство, которого мы так жаждем!" - Но смерть для тебя... такой юной, чистой и прекрасной... ужасна! Эти злодеи торжествуют! - воскликнул Джальма. - Их расчеты оправдались! - Нет, не оправдались! - отвечала Адриенна. - Наша смерть будет небесным блаженством... Ведь яд действует медленно... а я тебя боготворю... мой Джальма! - И, произнося эти слова задыхающимся от страсти голосом, молодая девушка настолько приблизила свое лицо к лицу индуса, что его обожгло горячее дыхание... При этом опьяняющем ощущении, при виде блеска полных неги глаз Адриенны, при виде пылающих полуоткрытых уст его охватило пламя страсти. Бурная, юная, девственная кровь, зажженная жгучей страстью, закипела в его жилах... Он все забыл - и свое горе, и близкую смерть: он чувствовал только пыл страсти. Красота Джальмы и красота Адриенны сияли идеальным совершенством. - О мой возлюбленный!.. О обожаемый супруг!.. Как ты хорош! - говорила с обожанием девушка. - О! Как я люблю... твои глаза... твой лоб... твою шею... твои губы!.. Сколько раз при воспоминании о твоей красоте... о твоей пылкой любви... туманился мой разум!.. Сколько раз мужество готово было изменить мне... в ожидании дивной минуты... когда я буду твоя... совсем твоя... Ты видишь... небо хочет, чтобы мы принадлежали друг другу... и ничто не помешает нашему наслаждению... потому что... тот истинный христианин, который должен был освятить наш союз, уже получил от меня королевский дар, который навсегда поселит радость в сердце многих обездоленных!.. О чем же нам жалеть, мой ангел? Наши бессмертные души отлетят в поцелуе, упоенные любовью, чтобы вознестись к обожаемому Творцу... который весь любовь... - Адриенна!.. - Джальма!.. И легкие занавеси, как прозрачное облако, окутали это брачное и вместе с тем смертное ложе. Да, смертное: через два часа, среди сладострастной агонии, Адриенна и Джальма испустили последний вздох. 62. ВСТРЕЧА Адриенна и Джальма умерли 30 мая. Следующая сцена происходила 31 мая, накануне дня, назначенного для последнего вызова наследников Мариуса де Реннепона. Может быть, читатель не забыл мрачной комнаты, которую господин Гарди занимал в доме иезуитов, на улице Вожирар. Прежде чем войти в нее, надо было пройти две большие комнаты, затворенные двери которых не позволяли проникнуть туда ни одному звуку извне. Вот уже три или четыре дня, как это помещение занимал отец д'Эгриньи. Он выбрал его не сам; по внушению Родена, оно было навязано ему под благовидным предлогом отцом-экономом. Было около полудня. Отец д'Эгриньи читал утреннюю газету, где в отделе парижских новостей он наткнулся на следующее сообщение: "Одиннадцать часов вечера. Ужасное, трагическое происшествие потрясло только что обитателей квартала Ришелье: совершено двойное убийство. Убита девушка и молодой ремесленник. Девушка заколота ударом кинжала. Жизнь ремесленника надеются спасти. Приписывают это злодеяние ревности. Ведется следствие. Подробности завтра". Прочитав эти строки, отец д'Эгриньи бросил газету на стол и задумался. - Просто невероятно! - с горькой завистью сказал он, думая о Родене. - Вот он и достиг своей цели... Почти все его предположения оправдались... Вся семья погибла от собственных страстей, злых или добрых, которые он сумел возбудить... Он так и сказал!! Да... признаюсь, - прибавил д'Эгриньи со злобной улыбкой, - отец Роден человек ловкий... энергичный, упорный, терпеливый, скрытный и редкого ума... Кто бы сказал мне несколько месяцев тому назад, что мой смиренный _социус_ одержим таким страшным честолюбием, что мечтает даже о папском престоле!.. И благодаря тонким расчетам, целой системе интриг, посредством подкупа даже членов священной коллегии этот честолюбивый план мог бы и удаться, если бы за тайными ходами этого опасного человека так же тайно и ловко не следили... как я это недавно узнал. Ага! - с иронической, торжествующей улыбкой воскликнул отец д'Эгриньи. - Ага! Ты, грязный человечишка, думал разыграть Сикста V? Мало этого, ты думал поглотить своим папством наш орден, как султан поглотил янычар! Мы для тебя только подножка. И ты раздавил и уничтожил меня своим надменным презрением! Терпение! Терпение! Близок день возмездия... Здесь я пока один знаю волю нашего генерала... Отец Кабочини, новый _социус_ Родена, сам этого не подозревает... Судьба отца Родена в моих руках. О! Он не знает, что ждет его! В деле Реннепонов, где он, признаюсь, действовал замечательно, он думал нас оттеснить и заработать все один. Но завтра... Приятные размышления отца д'Эгриньи были внезапно прерваны. Дверь в его комнату отворилась, и патер невольно вскочил, покраснев от изумления. Перед ним стоял маршал Симон. А сзади... в тени... д'Эгриньи увидал мертвенное лицо Родена. Послав ему дьявольски-торжествующую улыбку, иезуит мгновенно скрылся; дверь затворилась, и отец д'Эгриньи остался наедине с маршалом Симоном. Отца Розы и Бланш почти невозможно было узнать. Он совершенно поседел. Небритая борода жесткой щетиной покрывала ввалившиеся, бледные щеки. В запавших, налитых кровью глазах было нечто мрачное, безумное. Он был закутан в черный плащ, а галстук был небрежно завязан вокруг шеи. Роден, уходя, запер дверь на ключ снаружи. Оставшись наедине с иезуитом, маршал порывисто сбросил с себя плащ; за шелковым платком, служившим ему поясом, висели две обнаженные отточенные шпаги. Отец д'Эгриньи понял все. Он понял, что в то время, как он думал, что Роден в его руках, хитрый иезуит, уведомленный о грозившей ему опасности, решил погубить его с помощью маршала. Он знал, что призывать на помощь бесполезно. Ни один звук не мог проникнуть из его комнаты в коридор, а окно выходило в пустынную часть сада. Маршал молча отцепил шпаги, положил их на стол и, скрестив на груди руки, медленно приблизился к отцу д'Эгриньи. Лицом к лицу очутились два человека, всю жизнь пылавшие друг к другу непримиримой ненавистью. Сражаясь в двух враждебных лагерях, они уже однажды дрались на поединке не на жизнь, а на смерть. И теперь один из них пришел требовать у другого отчета за смерть своих детей. Черная ряса еще сильнее оттеняла бледность отца д'Эгриньи, сменившую румянец, которым вспыхнуло его лицо в первый момент. Оба стояли друг против друга, не обменявшись еще ни одним словом. Маршал был ужасен в своем отцовском отчаянии. Его спокойствие было неумолимо, как рок, и гораздо страшнее гневного взрыва. - Мои дети умерли, - сказал он, наконец, иезуиту медленным, глухим голосом. - Я должен вас убить... - Прошу вас выслушать меня! - воскликнул отец д'Эгриньи. - Не думайте... - Я должен вас убить... - прервал иезуита маршал. - Ваша ненависть преследовала мою жену даже в изгнании, где ей суждено было погибнуть. Вы и ваши сообщники послали моих дочерей на верную смерть... Вы вечно были моим злым демоном... Довольно... я хочу взять вашу жизнь... и возьму ее... - Моя жизнь принадлежит Богу, - набожно возразил иезуит, - а затем всякому, кто захочет ее взять. - Мы будем драться на смерть в этой самой комнате, - продолжал маршал. - И так как я мщу за жену и детей... то я спокоен. - Вы забываете, - холодно возразил д'Эгриньи, - что мой сан запрещает мне драться с вами... Раньше я мог принять ваш вызов... теперь положение изменилось. - А! - с горькой улыбкой произнес маршал. - Вы отказываетесь драться, потому что вы священник? - Да... потому что я священник. - Значит, подлец, подобный вам, может спрятать под рясой свою низость, злодейство и трусость, потому что он священник? - Я не понимаю ни одного слова из ваших обвинений, - отвечал иезуит, глубоко задетый оскорблением, которое наносил ему маршал, и кусая от гнева бледные губы. - Если вы имеете причины жаловаться... обращайтесь в суд... Пред ним все равны... Маршал с мрачным презрением пожал плечами. - Ваши преступления не подлежат каре закона... да если бы он вас и наказал, я не хочу, чтобы за меня мстил закон. После всего, что вы у меня похитили, меня может удовлетворить только одно - ощущение того, как трепещет ваше низкое сердце на острие моей шпаги... Наша последняя дуэль была игрушкой... Вы увидите, чем будет эта... И маршал направился к столу, где лежали шпаги. Аббату д'Эгриньи надо было много силы воли, чтобы сдержать гнев при оскорблениях, какими осыпал его маршал Симон. Однако он ответил довольно спокойно: - В последний раз повторяю, что сан мой не позволяет мне драться. - Итак... вы отказываетесь? - спросил маршал, приближаясь к нему. - Отказываюсь... - Решительно? - Решительно. Ничто меня к этому не принудит. - Ничто? - Нет, ничто! - Увидим! - сказал маршал. И его рука с размаху опустилась на щеку иезуита. Иезуит испустил яростный крик. Кровь прилила ему к лицу. В нем закипела прежняя отвага, потому что этому человеку отказать в храбрости было нельзя. Его военная доблесть невольно возмутилась. Глаза заблестели, зубы стиснулись, кулаки сжались, и он сделал шаг к маршалу: - Оружие... оружие! - прохрипел он. Но в эту минуту аббат д'Эгриньи вспомнил, что он играет на руку своему бывшему _социусу_, для которого смертельный исход дуэли был весьма желателен. Поэтому, справившись с душившим его волнением и продолжая до конца играть роль, аббат опустился на колени, преклонил голову и, сокрушенно ударяя себя в грудь, проговорил: - Прости меня, Господи, что я увлекся гневом, а главное, прости оскорбляющего меня! Несмотря на видимую покорность, голос иезуита дрожал. Ему казалось, что его щеку жжет раскаленное железо. Никогда не приходилось ему переносить такого оскорбления ни как солдату, ни как священнику. Он бросился на Колени из притворной набожности, а также и для того, чтобы не встретиться взглядом с маршалом, так как боялся, что не сможет больше отвечать за себя, что необузданная ненависть увлечет его. Видя, что аббат опустился на колени, и услыхав его лицемерное воззвание, маршал, схватившийся было уже за шпагу, задрожал от негодования и воскликнул: - Встать!.. Подлец... низкий мошенник, встать! И он пнул иезуита сапогом. При новом оскорблении отец д'Эгриньи выпрямился и вскочил, точно на пружинах. Ослепленный яростью, он кинулся к столу, где лежало оружие, и, скрежеща зубами, закричал: - А!.. Так вы хотите крови... Извольте... я угощу вас кровью... вашей... если смогу... И с ловкостью бывалого бойца, пылая гневом, иезуит искусно сделал выпад смертоносным оружием. - Наконец-то! - воскликнул маршал, готовясь парировать удар. Но отец д'Эгриньи вспомнил снова о Родене, о торжестве человека, которого он ненавидел не меньше, чем маршала, и, снова призвав на помощь все хладнокровие, он опустил шпагу и проговорил: - Я служитель Бога и не могу проливать крови. Прости мне, Господи, и прости моим братьям, возбудившим мой гнев! И быстрым движением он переломил шпагу. Дуэль была теперь невозможна. Отец д'Эгриньи избежал опасности поддаться снова порыву гнева. Маршал Симон онемел от бешенства и изумления, так как он тоже видел, что поединок теперь невозможен. Но вдруг, подражая иезуиту, он также переломил свою шпагу и, подняв острый клинок ее, длиною дюймов в восемнадцать, сорвал с себя черный шелковый галстук, обвил им обломок в месте излома и хладнокровно заметил, обращаясь к д'Эгриньи: - Отлично... будем драться на кинжалах... Испуганный хладнокровием и ожесточением маршала, отец д'Эгриньи воскликнул: - Но это сам Сатана! - Нет, это отец, детей которого убили... - глухо проговорил маршал, прилаживая оружие в руке, и слеза на минуту затуманила его глаза, ярко сверкавшие мрачным огнем. Иезуит заметил эту слезу... В этой смеси мстительной ненависти и отеческой горести было нечто столь ужасное, священное и грозное, что в первый раз в жизни отец д'Эгриньи испытал страх... низкий, неблагородный страх: страх за свою жизнь. Пока речь шла об обыкновенной дуэли, где ловкость и искусство являются сильными помощниками мужеству, ему приходилось сдерживать свой гнев и ярость. Но тут, когда предстояла борьба лицом к лицу, грудь с грудью, он побледнел, задрожал и воскликнул: - Резня ножами!.. Ни за что! Тон и лицо иезуита так ясно выдавали его страх, что маршал не мог этого не заметить, и с тоской, боясь, что ему не удастся отметить, воскликнул: - Да ведь он и в самом деле трус! Этот негодяй годен только фехтовать и бахвалиться... Этот подлый предатель, изменник родине... которого я побил... которому дал пощечину... потому что ведь я ударил вас по лицу!.. которого я пнул даже ногой, этого маркиза древнего рода! Позор своего рода, позор всех честных дворян, старых или новых!.. Вы отказывались драться не из расчета, не из ханжества, как я предполагал, а из трусости... Чтобы придать вам храбрости, вам важен шум битвы, свидетели боя... - Берегитесь, месье, - сказал отец д'Эгриньи, стиснув зубы, потому что при этих презрительных словах гнев заставил его забыть страх. - Да что же... тебе надо в лицо плюнуть, что ли, чтобы заставить загореться остатку твоей крови? - яростно закричал маршал. - О! Это уж слишком, слишком! - сказал иезуит. И он схватил обломок своей шпаги, повторяя: - Это уж слишком! - Мало, видно, - задыхаясь, продолжал маршал. - Так получай, Иуда! И он плюнул ему в лицо. - Если ты и теперь не будешь драться, я пришибу тебя стулом, гнусный убийца моих детей!.. Аббат забыл все на свете - и Родена, и свое решение, и страх. Он думал только о мщении и с радостью соображал, насколько он сильнее ослабевшего от горя маршала, так как в этой дикой рукопашной борьбе физическая сила значила очень много. Обернув по примеру маршала клинок платком, он бросился на своего врага, неустрашимо ждавшего нападения. Как ни коротко было время этого неравного боя, потому что маршал изнемогал от пожиравшей его лихорадки, но при всей своей ярости сражающиеся не издали ни одного крика, не промолвили ни слова. Если бы кто-нибудь присутствовал при этой сцене, он не мог бы сказать, кем и как наносились удары. Он видел бы два страшных, искаженных яростью лица, наклонявшихся, поднимавшихся, откидывавшихся назад, смотря по ходу боя. Он видел бы руки, то напряженные, как полосы железа, то гибкие, как змеи, и время от времени перед ним мелькало бы из-за развевающихся пол голубого мундира и черной рясы сверкающее искрами оружие... Он слышал бы топот ног и шумное дыхание. Минуты через две противники упали на пол. Один из них, аббат д'Эгриньи, вырвался из сжимавших его рук и поднялся на колени... Отяжелевшие руки маршала упали, и послышался его слабеющий голос: - Дети мои!.. Дагобер!.. - Я убил его, - слабым голосом сказал отец д'Эгриньи, - но чувствую, что и сам... поражен насмерть... И, опираясь рукой о землю, иезуит поднес другую руку к груди. Его сутана была изорвана ударами, но клинки, так называемые карреле, служившие для боя, были трехгранные и очень острые; поэтому кровь не вытекала наружу. - О! Я умираю... я задыхаюсь... - говорил аббат, искаженные черты которого указывали на приближение смерти. В эту минуту дважды щелкнул замок с сухим треском, и в дверях показался Роден; смиренно и скромно вытянув голову, он спросил: - Можно войти? При этой ужасной иронии отец д'Эгриньи хотел было броситься на Родена, но снова упал... кровь душила его... - О исчадие ада! - прошептал он, бросив яростный взгляд на Родена. - Это ты виновник моей смерти... - Я вам всегда говорил, дорогой отец, что ваша старая солдатская закваска доведет вас до беды... - с ужасной улыбкой отвечал Роден. - Еще недавно я предупреждал вас... советовал спокойно перенести пощечину от этого рубаки... который больше рубиться ни с кем уже не будет... И правильно: ведь и в Писании сказано: "Взявший меч... от меча да погибнет". Кроме того... маршал Симон... наследовал своим дочерям... Ну подумайте сами, мог ли я иначе поступить?.. Надо было пожертвовать вами во имя общих интересов... тем более что я ведь знал... о том, что вы готовите мне завтра... Только... видите ли, меня врасплох не застанешь. - Прежде чем умереть, - слабым голосом произнес д'Эгриньи, - я сорву с вас маску... - О нет!.. Нет... единственным духовником вашим буду я... - О! Как это ужасно! - шептал аббат. - Да смилуется надо мной Бог, если не поздно... Настал мой смертный час... а я великий грешник... - А главное... великий дурак! - с холодным презрением промолвил Роден, глядя на агонию сообщника. Отцу д'Эгриньи оставалось жить несколько минут; Роден это заметил и сказал: - Пора звать на помощь! Скоро крики иезуита, бросившегося на двор, привлекли целую толпу. Но, как и сказал Роден, он один принял последний вздох аббата д'Эгриньи. Вечером, один у себя в комнате, при свете маленькой лампы, Роден упивался созерцанием портрета Сикста V. Медленно пробило полночь на больших часах дома. При последнем ударе Роден величественно выпрямился с видом адского торжества и воскликнул: - Первое июня... Реннепонов больше нет!!! Мне кажется, я уже слышу, как бьют часы в соборе св.Петра в Риме!.. 63. ПОСЛАНИЕ Пока Роден, погруженный в честолюбивый экстаз, созерцал портрет Сикста V, добрый маленький отец Кабочини, жаркие и бурные объятия которого так надоедали Родену, таинственно отправился к Феринджи и, подавая ему обломок распятия из слоновой кости, сказал с обычным добродушным и веселым видом: - Его преосвященство, кардинал Малипьери при моем отъезде из Рима поручил передать вам это, только не ранее сегодняшнего дня, 31 мая. Метис, всегда бесстрастный, теперь вздрогнул. Его лицо стало еще более мрачным, и, пристально взглянув на маленького аббата, он заметил: - Вы должны еще сообщить мне кое-что? - Да. Я должен сказать: _от губ до чаши далеко_. - Хорошо, - с