дейских войн; одной нью-йоркской фирме пришла в голову хитроумная мысль скупить эти бросовые карабины, чтобы отправить их на экспорт и перепродавать начиная с 1939 года бразильским поселенцам. Первые признаки нервозности среди индейцев -- посетителей "поста привлечения", руководимого Рамосом, начали обнаруживаться в октябре 1948 года. До этого времени все обмены осуществлялись без сучка и задоринки: различные безделушки или металлическая кухонная посуда обменивались на золотые самородки, небольшие бриллианты, луки и стрелы -- все эти операции имели свою финансовую выгоду, так: как индейским оружием торговали даже в Рио. Кроме того, здесь имелась и стратегическая выгода: винчестеры гаримпейрос стреляли без промаха, когда их владельцам приходилось защищаться от безоружных дикарей. Но начиная с октября индейцы начали противиться, особенно в отношении луков, которые они отказывались обменивать на что бы то ни было. Белый же человек появился в ноябре. Никто из шестнадцати подчиненных Рамоса, да и он сам, не обманывались на сей счет, хотя он был совершенно обнаженным, но все же Белым, очень высокого, роста, с ясными глазами, длинными волосами, перехваченными зеленой лентой, с редкой бородой. Он приходил раза три-четыре, но никогда не подходил близко к посту, держась на достаточном отдалении. Когда к нему обращались на португальском и испанском языках, он никак не реагировал, делая вид, будто не понимает. Его спутники ваймири, напротив, относились к Белому с явным уважением и не шли ни на одну сделку без совета с ним. Он хорощо говорил на их языке голос у негр был низкий и медленный. Рамос вспоминает, что один из его подчиненных, некто Роша, заметил: среди ваймири находятся трое-четверо гуаарибос с севера -- вещь совершенно поразительная, если учесть враждебность, царившую между племенами серра Паримы и бассейна реки Негру. Рамос не оставляет нам никаких сомнений на другой счет: по крайней мере однажды этот таинственный Белый появился возле поста с очень молодой, лет двенадцати -- четырнадцати, индианкой, прекрасно сложенной. В начале декабря в тридцати километрах к северо-западу от реки Жауапери произошел инцидент, который Рамос квалифицировал как "достойный сожаления": гаримпей-рос перебили всех жителей одной деревни, включая грудных детей. В своем донесении в Белен Рамос возлагает ответственность за убийства в равной степени на оба лагеря. Он также подчеркивает: "Нужно понять и гаримпейрос, они вели суровую и трудную жизнь, а индейцы часто относились к ним враждебно без видимых причин"... 29 декабря группа сильно возбужденных индейцев явилась на пост и предъявила недопустимые требования: десять луков за один винчестер. Или же один винчестер за бриллианты. Рамос с негодованием отверг их притязания. Как это ни странно, его отказ не сильно расстроил индейцев. Из этого Рамос заключил, что об "этом достойном сожаления инциденте" забыто. Но Роша, молодой человек родом из Моры, чье первое имя Убалду, который говорил на нескольких индейских диалектах, заметил, что отныне индейцы приходят на пост без жен и детей -- это не в их привычках, -- и прежде всего столь разительная перемена в поведении ваймири и переход от агрессивности к доброжелательности объясняются несколькими словами, бро- шенными Белым при перекупке. Рамос недоуменно пожал плечами и с улыбкой сказал: "Все это лишь доказывает, что, хотя он и превратил себя в макаку, он все равно остается белым человеком, одним из наших... " Два дня спустя, 31 декабря, Клаудиа Рамос на шестом месяце беременности, ужасно страдающая от жары, брызгала на пол водой из тазика, когда вдруг в окне без стекла, просто закрытого противомоскитной сеткой, она увидела около дюжины ваймири, стоявших на опушке леса, в пятнадцати -- двадцати метрах от нее. Боясь, как бы ее не увидели обнаженной, она поспешила надеть блузку и юбку, как сетку неожиданно располосовали ударом мачете. Она закричала от страха -- испуг и беременность мешали ей справиться с юбкой -- и побежала в кабинет супруга. Вдруг боевая стрела длиной более метра двадцати сантиметров впилась ей в правую ляжку, а вторая вонзилась в спину, между лопатками. Ей удалось добежать до веранды и найти там брата мужа Жоана Рамоса, которого буквально пригвоздили к деревянной стене пятнадцать или двадцать стрел, причем шесть из них раскромсали ему горло, а одна, пущенная в упор, вошла ему в широко открытый рот и вышла приблизительно на двадцать сантиметров через затылок. Клаудиа Рамос упала на пол, перед ее глазами вырос индеец. Она увидела у него в руках дубину, но ему так и не удалось ее ударить: чей-то крик заставил его остано- виться; рядом с ним появился Белый и что-то ему приказал. Ваймири постоял в неуверенности, что-то пробормотал и выбежал вон. -- О, Боже мой! -- воскликнула молодая женщина. Белый с ясными глазами и зеленой повязкой на голове склонился над ней. Он протянул руку и кончиками пальцев ласково провел по ее щеке и губам, затем тоже удалился, не сказав ни слова. Убалду Роша, возвращаясь с реки, увидел в тридцати метрах от себя, как один сотрудник "поста привлечения"-* упал на землю с пронзенным стрелой горлом. Он тут же сообразил, что происходит, и побежал в ближайший небольшой склад, к счастью, снабженный ставнями, которые он закрыл, а также заблокировал единственную дверь. Нападавшие заметили это слишком поздно, и несколько минут яростно колотили по деревянным доскам склада. Потом они, судя по всему, решили отступить и ушли. Через щели между досками Роша наблюдал почти всю бойню, и его свидетельство полностью противоречит показаниям Рамоса (его младший брат, несомненно, был убит потому, что был похож на начальника поста). По словам Роши, Белый с зеленой повязкой на лбу не только не возглавлял нападение, а, напротив, делал все возможное, чтобы успокоить воинственных индейцев, бегал от одного к другому и что- то говорил им на их языке. Он, в частности, вмешался, когда нападавшие хотели проникнуть в склад, где укрылся Убалду Роша. Они его подожгли, и если бы в эту минуту вновь не появился Белый, Роша сгорел бы заживо или был убит при отчаянной попытке выбраться из огня. Но Белый отогнал индейцев и закричал по-испански: -- Выходите и бегите к реке! С обожженными руками и опаленными волосами Роша сумел выбежать из дома за несколько секунд до того, как он рухнул (на складе хранились бензин и алкогольные напитки), и, добежав до реки, бросился в воду. В общем среди сотрудников "поста привлечения" оказалось девять погибших, включая брата Рамоса, и только четверо раненых, в том числе и Клаудиа Рамос, которая уцелела и до сих пор живет в Сантарене. В апреле 1949 года Убалду Рошу, который в то время Находился в Манаусе, спросили, нет ли у него желания попытаться подняться вверх по Жауапери, чтобы установить там дружеский контакт с индейцами племени ваймири. После того памятного дела в декабре индейцы практически исчезли с глаз, они ушли к северу, может быть, даже на территорию племени яномами. Человека, задавшего этот вопрос Роше, звали Барбоза. В Бразилии людей, подобных ему, называют "сертанистами", то есть знатоками "сертао" (амазонский лес), причем Барбоза был одним из самых известных. К удивлению Роши, он оказался искренним другом индейцев, хотя и принадлежал к "Службе защиты индейцев". С 1943 года он работал в штате Мату- Гросу вместе с истинными знатоками жизни индейцев, братьями Орландо и Клаудио Вильяс Боас. Он сказал Роше, что у него нет никакого опыта в общении с индейцами севера Амазонии, хотя он очень близко знает индейцев с Юга; что он ищет надежных людей, готовых ему помочь. Вместе с ним отправились два антрополога, но ни одного солдата. Роша к тому времени уже оставил работу в "Службе защиты индейцев" и нашел себе место в "Бут лайне", компании, которая с самого начала века обеспечи- вала связь между Ливерпулем и Икитос, хотя для этого нужно проплыть около четырех тысяч километров по Амазонке. Он принял предложение Барбозы из любви к сельве. Небольшой отряд покинул Манаус 9 мая, поднялся вверх по Негру с ее многочисленными островками, добрался до Моры и там, вместо того'чтобы плыть по Жауапери, решил, по совету самого Роши, идти по реке Бранку, которая течет почти точно на север, а ее бассейн занимает самую северную часть Бразилии, Венесуэлы, слева сливаясь с бассейном реки Ориноко, справа гранича с британской колонией Гвиана. Роша сообщил Барбозе о Белом великане с зеленой повязкой на лбу и пояснил ему свою мысль: если им удастся отыскать этого человека, который, вероятно, пользуется большим авторитетом среди индейцев, даже имеет над ними власть, которая позволяет ему безопасно находиться среди них и добиваться перемирия таких этнически разных племен, как ваймири и яномами, если им удастся разыскать его, то, может быть, он согласится оказать им помощь в их миротворческой миссии. Они проплыли по Риу-Бранку, которая местами достигает в ширину нескольких километров, и спустя три недели стали различать вдалеке высокие гористые массивы, покрытые бесконечной сельвой неведомой и загадочной горной гряды Пакарайма. Роша с переводчиком, индейцем ваймири, обращенным в христианство и получившим имя Себастьао, высадились в месте, которое носит название Каракараи, на правом берегу Бранку. По тем сведениям, что им до сих пор удавалось раздобыть. Белый мог находиться в этом районе. Весь июнь Роща напрасно блуждал по этой зоне, и его поискам помогали индейцы: на окраине каждой деревни, при своем приближении он находил воткнутую посереди- не тропы стрелу, украшенную двумя скрещенными белыми перьями -- то есть знак мира. Он задавал индейцам множество вопросов, но ни разу не получил ответа: их ли- ца оставались непроницаемы, что указывало либо на незнание, либо на отказ отвечать. В конце июня он снова переплыл через Риу-Бранку, на этот раз в сопровождении Барбозы, одного этнографа по имени Нелсон ди Андради и индейца Себастьао, затем они проплыли километров пятьдесят вверх по течению реки Ажарани, которая течет прямо в направлении серры Му-кажаи. 6 июля эта четверка прибыла в одну деревню, где, судя по всему, их уже ждали. Им предложили фрукты и жареную свинину без соли и перца, во вкусе индейцев яномами, которые ценят лишь пресную еду, отдающую за- пахом леса под дождем, и едят землю, чтобы, подчиняясь природному инстинкту, компенсировать в организме недостаток железа и прочих минеральных соединений. Роше показались знакомыми некоторые лица индейцев. -- Могу поклясться, что эти ребята были у Рамоса, -- сказал он, обращаясь к Барбозе. -- Это, конечно, яномами. Посмотрите на их татуировку. Они явно не на своей территории. -- Спокойно... На плечо спящего Роши легла чья-то легкая рука. Он открыл глаза. Лица он не различал, но отлично видел силуэт, высокий и тонкий, на фоне луны. -- Тихо, пожалуйста... Он говорил шепотом. Немного обеспокоенный, Роша выполз из гамака. Он шел за этим человеком по берегу реки, испытывая какую-то тревогу, на грани страха и одно- временно ужасное любопытство, даже некое возбуждение. Через сотню метров Белый с повязкой на лбу повернулся к нему. Тогда больше всего Рощу поразили его рост и выражение глаз. -- Вы говорите по-испански? -- Немного, -- ответил Роша. -- Но я все понимаю. -- Я наблюдал за вами, когда вы работали у Рамоса. Вы были одним из тех редких' служащих, которые хорошо относились к индейцам... Вы понимаете, о чем я? -- Да. -- А теперь вы в лесу без оружия. Почему? Роша объяснил ему дель миссии Барбозы, сказал, что доверяет этнологу. И, осмелев, даже добавил: -- Вам необходимо с ним поговорить. Это человек... -- Он подыскивал нужные испанские слова, -- очень искренний, надежный... -- Нет. Скажите ему, чтобы он вместе со своими товарищами уходил. Здесь не зоопарк. Пусть они уедут завтра же. Он говорил медленно, с каким-то безразличием. От этого человека, абсолютно -- кроме повязки на лбу -- обнаженного, исходила необыкновенная, естественная власт- ность, даже какая-то харизма, если бы только Роша знал это слово. Но он его не знал. И это в какой-то мере придало определенную наивность тому вопросу, который задал юный бразилец: -- Вы -- вождь индейцев? . На его тонком лице, абрис которого оттенял падавший на него беловатый лунный свет, мелькнуло что-то вроде улыбки: -- Нет. И никогда им не стану. Просто они меня приняли как своего. У балду Роша, так ведь вас зовут? Сколько вам лет? -- Двадцать три. -- Вы знаете Манаус? Роша ответил, что он, хотя и уроженец Моры, хорошо знает Манаус, где когда-то жил. Белый с повязкой на лбу продолжал: -- Завтра вы уйдете отсюда вместе с другими. Но мне хотелось бы, чтобы вы вернулись. Либо один, либо вместе с этим индейцем ваймири, которого вы называете Себа-стьао. Вы ничем не рискуете, никто не причинит вам зла при условии, если вы будете с ним вдвоем. Мне хотелось бы, чтобы вы привезли сюда медикаменты из Манауса или еще откуда-нибудь, Сульфамиды, пенициллин и стрептомицин. Вам понятно, о чем я говорю? -- Я знаю пенициллин. -- Вы можете запомнить названия других лекарств? -- Могу. Хотя у меня нет на них денег. Длинная костистая рука протянулась к нему и разжалась: на ладони лежали бриллианты. У Роши захватило дух: на эти камушки можно было купить целый квартал в Манаусе вместе с оперным театром. Он отрывисто выдохнул: -- Но я могу взять эти бриллианты и больше не вернуться сюда. На сей раз на тонком лице Белого появилась настоящая улыбка -- прекрасная, завораживающая. -- Вы не сделаете этого, -- очень спокойно сказал человек с повязкой. -- Я вам верю. Возвращайтесь, когда сможете. Отправляйтесь вверх по Негру до порогов возле Ка-ракараи. Там посередине реки есть большой остров. Вы высадитесь и будете ждать. К вам по очереди придут двое. Первого зовут Яуа, он яномами, а точнее -- шаматари*; второй -- Мадуарага, ваймири, и вы его знаете, он возглавлял нападение на дом Рамоса. Я прошу вас передать им все медикаменты, которые вам удастся раздобыть. -- А вы? Где будете вы? -- Это неважно. Adios**. Было что-то магическое в том, как он через несколько секунд растаял в чаще сельвы. За-двадцать месяцев Убалду Роша совершил в целом одиннадцать ходок между Манаусом и Каракараи в сопровождении Себастьао, присутствие которого его неизменно ободряло. Но потом, когда его познания в языке яномами стали более совершенными, как, кстати, и в других диалектах, что бытуют на территории Ронаимы, он стал путешествовать в одиночку. На вырученные за бриллианты деньги (он сбывал камни постепенно, чтобы не вызывать у людей алчности) Роша смог выплачивать сам себе точно такое жалование, какое ему платили в "Бут лайн", пока он оттуда не уволился. Кроме этой весьма скромной суммы, он использовал все вырученные деньги на покупку медикаментов, приобретение шлюпки и прочие строго необходимые покупки. Его доблестная заслуга велика тем более, если учесть, что за все двадцать месяцев он не видел больше Белого человека с повязкой на лбу. Но произошло и нечто еще более необыкновенное. В первую свою высадку на острове, расположенном к северу от Каракараи, он познакомился с индейцем Яуа -- истинным шаматари. Перед ним стоял индеец лет двадцати, атлетического, скульптурного сложения и весьма приличного роста; даже босой он достигал более метра семидесяти; его лицо. светилось умом. Яуа -- глаза у него сверкали, как блестящие черные алмазы -- даже не моргнул, когда Себастьао, подхватив вопрос Рошй, стал расспрашивать о Белом с повязкой на лбу. Можно было подумать, что он вообще о нем не слышал. Он держал себя так и при последующих встречах; поэтому *Яномами -- самоназвание данной этнической группы индейцев, которая в действительности состоит из племен ширишака, вайка и шаматари (прим. автора). *• Adios (ucn. ) -- прощайте. прощайте. Роше пришлось все чаще иметь дело с Мадуарагой, вождем из племени ваймири, который тоже не внушал особого доверия, тем более что в прошлом году при нападении на "факторию" собственноручно убил четверых и едва не размозжил голову Клаудии Рамос. Убалду Роше потребовалось более одиннадцати месяцев и восьмая встреча с Яуа, чтобы тот наконец соизволил скинуть свою непроницаемую маску. Роша почти свободно говорил на языке яномами и в посредничестве Себастьао уже не нуждался. Он теперь сам спрашивал о Белом человеке и сказал, что его любопытство объясняется только теми дружескими чувствами, что он испытывает к Белому человеку, а больше дружбы его глубоким уважением к нему: "Я повиновался ему во всем, Яуа". Ему показалось, что эти доводы и, возможно, отсутствие переводчика вдруг заставили раскрыться индейца шаматари. Но из того, что сообщил ему индеец, он понял, что причина совсем не в этом и что Яуа, столь непроницаемый до этой минуты, разговорился от сильного волнения. Яуа без обиняков сказал ему, что его родная сестра была женой Кариба (так, вероятно, они величали человека с повязкой на лбу) и что ее с ребенком, а также двадцать других членов племени убила хорошо вооруженная группа сборщиков орехов, растущих в районе реки Пары, банда гаримпейрос всего несколько недель назад. -- А где Кариб? -- спросил Роша, возмущенный еще одним фактом геноцида индейцев, немым и бессильным свидетелем которого он стал. -- Уехал, -- ответил Яуа. -- Уехал куда? -- Туда, где кончается сельва. -- И шаматари показал рукой на юго-восток. -- Очень далеко. -- Он вернется? -- Он -- шаматари, -- исполненный непоколебимой уверенности просто ответил индеец. -- А место шаматари в лесу. Он вернется. Реб Климрод оставил район верховьев Риу-Бранку в конце мая 1950 года. То есть через тысячу дней после того, как он бежал из Боготы и погрузился в Зеленый Мир. Это пребывание в лесу, такое долгое, ознаменованное множеством страданий, но и внутренним покоем, которого он никогда больше нигде не обретет, преобразило его коренным образом. Он приехал в Манаус. Не проявив желания встретиться с Убалду Рошой, он спустился вниз по Амазонке до Белена. Там сел на грузовое судно. В качестве помощника то ли кочегара, то ли кока: у него не было ни цента, и он даже не пожелал захватить с собой ни одного бриллианта, справедливо полагая, что на них он не имеет никаких прав. 12 июля он прибыл в Новый Орлеан. И в тот же день выехал из него. IV. ЧЕРНЫЕ ПСЫ -- Там один господин, -- сказал метрдотель Дэвиду Сеттиньязу, -- хочет поговорить с вами, мсье. 16 июля 1950 года Дэвид Сеттиньяз готовился отпраздновать сразу два важных события в своей жизни: двадцатисемилетие, а главное -- женитьбу; свадьба должна была состояться в этот же день. Было девять часов утра, и он заканчивал одеваться. Накануне он посетил своих новых родственников по линии жены в Нью-Йорке. Две недели назад он суспехом защитился, получил диплом доктора и завершил обучение в Гарвардской школе бизнеса. -- Как его звать? -- спросил он. -- Этот господин отказался назвать свое имя, -- ответил метрдотель. -- Попросите его подождать меня несколькоминут, пожалуйста. Телефон зазвонил в сотый раз. Раздавались все новые ияовые звонки, обещавшие приятные визиты; большой особняк родителей жены гудел, как улей. Но все-таки наступил момент, когда он, облачившись наконец в свою смешную визитку, спустился на первый этаж особняка, превращенный по случаю свадьбы в выставку цветов. Там к нему подошел другой слуга и напомнил, что "господин-не-пожелавший-назвать-свое-имя", вероятно, находится в библиотеке, во всяком случае, был там еще пятнадцать минут назад. Сеттиньяз прошел через новую толпу осаждавших его приглашенных, состоявшую из подруг невесты и шаферов. Он вошел в указанную ему комнату, на какую-то секунду подумал, что в ней никого нет, но затем почувствовал чье-то присутствие, устремленный на него взгляд и в следующую секунду узнал того парня из Маутхаузена. -- Совершенно очевидно, что я пришел в самое неподходящее время и прошу вас извинить меня, -- сказал Реб Климрод приятным голосом. -- Я звонил в Бостон по тому номеру, который мне дала ваша бабушка. Мне сказали, что вы находитесь здесь, по этому адресу на Парк-авеню, но больше ни о чем не сообщили. Я хотел было уйти, но какая-то молодая женщина настояла на том, чтобы я вас дождался. Мне действительно очень жаль. Сеттиньяз рассматривал его с удивлением, даже с откровенным изумлением. Еще бы, целых пять лет прошло с тех пор, после Маутхаузена, Линца, войны, и до "появле- ния на сцене молодого человека, которого он в конце концов видел только мельком. -- Я не знал, что вы в Нью-Йорке, -- наконец сказал он. -- Ни того, что вы в Соединенных Штатах. -- Я здесь нахожусь недавно. Я заехал, чтобы поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я сейчас уйду. Могу ли я передать вам мои пожеланиясчастья? На нем была голубая застиранная рубашка -- такие обычно носят моряки, -- полотняные брюки, на ногах -- сандалии. Волосы были коротко, небрежно подстрижены, а на лбу выделялась странная, более светлая полоска кожи. Но фигура оставалась прежней, хотя, казалось, он немного подрос; от этой сухопарой, костлявой, длинной жерди, однако, исходило впечатление какой-то силы. -- Кроме того, -- сказал он, -- есть одно дело, по поводу которого вы могли бы меня проинформировать. Мне известно лишь имя этого человека -- Джордж Таррас. Вы не знаете, где бы я мог его найти? -- Сейчас в университете каникулы, а значит, его в Гарварде нет, но, вероятно, он у себя дома, в штате Мэн. Я вам напишу его адреса и номера телефонов. Спустя четыре года на подобное предложение Реб также ответил с улыбкой: -- В этом нет нужды. Я все запомню, спасибо. Сделав всего три шага, он очутился возле двери. -- Послушайте, -- торопливо заговорил Сеттиньяз, -- не исчезайте бесследно. Когда моя бабушка сообщила мне о вашем визите, я был в отчаянии, что она не передала мне ваш тогдашний адрес. -- У меня не было адреса, -- с улыбкой сказал Реб Климрод. -- Ну, а здесь, в Нью-Йорке? -- И здесь пока нет. -- Могу ли'я чем-нибудь вам помочь? -- Нет, не нужно. Еще раз спасибо. -- Я бы мог дать вам взаймы... -- неловко предложил Сеттиньяз. Климрод покачал головой; глаза его смеялись. -- Я отправляюсь в-свадебное путешествие, -- набравшись наконец мужества, сказал Сеттиньяз. -- Меня не будет две недели. Затем, возможно, я на некоторое время съезжу в Бостон, к матушке. Но первого сентября я начинаю работу в адвокатской конторе "Уиттакер энд Кобб" на Мэдисон. Если вы еще будете тогда в Нью-Йорке, я буду счастлив видеть вас. И это не просто формула вежливости. Придете? Климрод молча кивнул в знак согласия, в глазах по-прежнему сверкали веселые искорки. Он взялся за медную ручку двери, но в этот момент ее снаружи кто-то открыл. Дэвид Сеттиньяз увидел свою будущую свояченицу. Она. вошла в комнату и оказалась рядом с Ребом Михаэлем Климродом, чуть ли его не касаясь. -- Михаэль Климрод, мой австрийский друг. Чармен Цейдж, моя свояченица. -- Мы уже встречались, -- сказала Чармен, глядя прямо в глаза Ребу -- . Мадмуазель буквально заперла меня здесь, чтобы я не сбежал, -- ответил Реб, тоже не спуская с нее глаз. Их руки соединились. Даже Сеттиньяз почувствовал, что между ними что-то произошло. Зби поднял голову и спросил длинного типа: -- Ты что, поляк? -- Я никогда этого не говорил, -- ответил длинный по-польски с самым безразличным видом. -- Но ты говоришь по-польски. -- У меня тоже сложилось такое впечатление, -- ответил длинный. Зби сплюнул и покачал головой: -- Никто не говорит на польском, если он не поляк. Никому в мире не придет в голову учить польский, если только его силой не заставят. Наступила тишина. -- Да сядь ты, пся крев! Прямо на лестницу! Можно ли иметь глаза на такойвысоте. Ну, как тебя звать? -- Реб. -- КакэтоРеб? -- Реб. Трое мужчин и одна женщина остановились у бойко торгующего ларька, купили газеты и журнал. Один из них спросил Зби, что с ним случилось, и тот ответил, что по- пал под поезд метро, но счастливо отделался, и что нужно спуститься в метро и посмотреть на этот поезд, который пострадал куда больше него. Зби с невероятным трудом держался на ногах; вообще-то он испытывал ужасные страдания и иногда лишь тяжко вздыхал, не говоря ни слова, и его небесно-голубые глаза расширялись от боли. -- Ладно, пусть Реб, -- сказал он. -- Гошняк сказал, что ты -- честный парень, а обычно он так не говорит о ком попало. Тебе приходилось прежде торговать газетами? -- Никогда. -- Ну, а чем-нибудь торговал? -- Сигаретами Опять подошли покупатели, и Зби вновь прихватили боли. И дело было не в тех ударах, что он получил по ли-vy, -- они жутко разукрасили ему всю физиономию, но он еще мог это перетерпеть. Зато грудь болела так, хоть криком кричи, и спина, и левая рука, которую весело топтали ногами три негодяя. Левой рукой он не мог пошевелить, даже сдачу сдавать. Он продолжал: -- Хорошо. Тебе надо будет заняться делом. Меня здесь не будет денька два-три, не больше. Читать умеешь? -- Вполне прилично. -- И, догадываясь, каким будет следующий вопрос, заранее ответил: -- Да, и на английском тоже. -- Как ты познакомился с Гошняком? -- Его брат -- водитель грузовика, и мы часто ездили вместе от Мемфиса, штата Теннесси, до Нью-Йорка. Можно называть тебя Зби? Я не знаю твоего имени. Зби произнес свое имя, свою настоящую фамилию, которая много лет назад просто сводила с ума чиновников иммиграционной службы. Брови длинного удивленно поднялись, и он, улыбнувшись, спросил: -- Ну и как все это пишется? -- Так же, как произносится, -- ответил Зби. -- Послушай меня, малыш. -- Он помолчал несколько секунд, пока не прошла давящая боль в груди. Затем снова открыл глаза -- Надеюсь, что Гошняк не ошибся в тебе. Мне хотелось бы вновь заполучить свой киоск после выхода из больницы... Он долго в упор смотрел в ясные серые глаза, а затем повернул голову в сторону, якобы для того, чтобы обслужить одну даму, которая хотела получить свой номер "Ныо-Йоркер". -- Хорошо, -- сказал он. -- Отлично, Реб. Несмотря на распухшие губы, вспухшую щеку, разбитые зубы, он улыбался, но не молодой покупательнице, которая, кстати, отошла от прилавка, и не этому длинному, а как бы себе самому. По правде говоря, он сдался, сдался быстро из-за своей усталости (вероятно, всю ночь глаз не сомкнул), от усиливающихся болей и нервного напряжения -- последствия той чудовищной взбучки, которую получил. Пальцы его коснулись левой руки, потом груди. Длинный сказал своим размеренным, спокойным голосом: -- У тебя разбита рука, им придется наложить тебе гипс. У тебя наверняка сломаны ребра спереди и помяты сзади. Перебита кость на скуле. Я уж не говорю о зубах. Тебе надо бы немедленно отправляться в больницу. -- Чтобы у меня отняли мое место? Но протест Зби был лишь последней вспышкой. Он заскрипел зубами, чувствуя, вероятно, что сейчас потеряет сознание. -- Я отвезу тебя в больницу, -- издалека донесся голос длинного. -- И оставить киоск без присмотра? -- Сын Гошняка побудет здесь, "пока я отвезу тебя и вернусь. Давай, поехали. -- Эти жалкие сволочи, которые разбили мне морду, вернутся завтра или в ближайшие дни. Они мне обещали. -- Я этим тоже займусь, -- ответил длинный на весьма изысканном, прямо-таки академическом английском. -- Приложу к этому все силы... Спустя ровно тридцать два года, в начале весны 1982 года, Дэвид Сеттиньяз запросил у своей информационной службы полный список всех компаний и предприятий во всех сферах бизнеса -- какова бы ни была форма организации, -- которые принадлежали Королю: тех, коих единоличным владельцем он был, и тех, ще ему принадлежал пятьдесят один процент контрольного пакета акций. Была пущена в дело ЭВМ, и через много часов работы она выдала наконец захватывающий дух перечень. Этот список на ленте был не меньше шести километров в длину. В нем были точно перечислены тысяча шестьсот восемьдесят семь компаний. Среди многих сотен мужчин и женщин, чьими услугами в разное время пользовался Король в качестве доверенных лиц -- поручителей или же подставных лиц, -- внимание Сеттиньяза, в частности, привлекла одна фамилия, упомянутая ЭВМ раз десять -- пятнадцать в период 1950 -- 1960 годов. Прежде всего потому, что эта фамилия показалась ему совсем неизвестной, К тому же сама она отличалась некоторой экстравагантностью. Она писалась таким образом: ЗБИНВ СЦБЛЗУСК. Ее, конечно, не мог выговорить нормальный человек, она казалась каким-то розыгрышем. Он навел справки у одного переводчика из ООН, и тот ему сообщил что первые буквы имени должны означать Збигнев, а фамилия, вероятно, правильно читается как Цыбульский. -- Остается доллар и восемьдесят три цента. Длинный положил монеты на кровать Зби. -- А доллар я взял себе, как договаривались. -- Спасибо, -- сказал Зби сдавленным голосом. Этот бывший шахтер из Силезии когда-то уехал в Америку и слонялся по мостовым Нью-Йорка, не ожидая ни от кого помощи; обзаведение собственностью -- лицензия на пользование газетным киоском: по сути дела, это был брезентовый навес над головой, где можно было укрыться от непогоды, -- стало вершиной его восхождения по социальной лестнице. -- Расскажи мне о парнях, что тебя избили, -- попросил Реб. -- Не надо тебе с ними связываться, мальчик. Если они вернутся, скажи им, что ты просто мен" заменяешь, что тебе ничего не известно. Я займусь ими, как только выйду из этой паршивой больницы. Реб усмехнулся: -- Расскажи мне о них, пожалуйста. -- Их было трое, -- начал Зби. -- Итальяшки из Мал-берри или с Элизабет-стрит. Молодые парни. Двадцати -- двадцати двух лет. С ножами или железными штуковина- ми с острыми шипами, которые надевают на руку. Первый раз они зашли ко мне недели две-три назад. Я был не единственным поляком, продавцом газет, к кому они наведались. К Гошняку тоже. И к Ковальскому с Пятой авеню. И к братьям Альтман с Юнион-сквер. -- Зби перечислил довольно много фамилий. -- Они требуют от каждого из нас по доллару в день. Два доллара с таких оптовых торговцев, как Гошняк. Черт возьми, они собирают более двух сотен! Лишь в одном Южном Манхэттене. А вообще- то за день им перепадает сотни три, этим подонкам! Некоторые торговцы газетами согласились им платить. Конечно, есть среди нас такие, что зарабатывают до десяти долларов в день! Если сидишь на Таймс-сквер или у Центрального вокзала, это легко. Но когда у нас отбирают доллар, это чистое разорение, остается лишь с голоду подо- хнуть. Учти, еще полтора доллара забирает у меня ирландец... -- Какой ирландец? -- Типы, что доставляют нам газеты. Люди Финнегана. Три крупнейшие нью- йоркские ежедневные газеты изменили свою систему распространения, и теперь этим рэкетом заправляли ирландцы. -- И у нас нет выбора, Реб. Плати или же не получишь газет. Все платят, И поэтому мы не можем идти на дополнительные расходы. В итоге придется ежедневно отдавать два доллара пятьдесят центов... Это происходило 17 июля 1950 года. Молодой Эрни Гошняк и старый Зби, едва он вышел из больницы, стали исключительными свидетелями того, что потом случилось. -- Не дури, парень. Ты ведь поляк? -- Не совсем, -- ответил Реб. -- На самом деле я пата-гонец. С севера. На него смотрели два юных хулигана; в их черных глазах светилось затаенное недоверие. Затем тот, что пониже, сказал: -- Чего тебе здесь надо? Считаешь себя умнее всех? Будешь выпендриваться, мы тебя быстро на место поставим. Попадешь в переделку. Так ты поляк или нет? -- В данный момент -- поляк, -- уступил Реб. Он повернулся к юному (ему было тоща четырнадцать лет) Эр-ни, который сидел на одной ступеньке с Ребом. Он снова посмотрел прямо в лицо молодым людям и одарил их друже-ской улыбкой. -- Сейчас я истинный поляк, -- добавил он. -- Нам не по нраву парни, которые нас дурачат, -- сказал тот, что помоложе. -- Тут один тип морочил нам голову, но попал в аварию. И к тому же мы не любим поляков. Ты продавец газет, да? -- Я -- стопроцентный поляк, продавец газет, -- ответил Реб с обворожительной любезностью. -- Ну, тогда выкладывай доллар, если хочешь шкуру сберечь. Чтобы другие тебя не доставали. Будешь платить нам доллар каждый день. А по воскресеньям доллар двадцать центов, воскресные выпуски ведь стоят дороже, значит, вы выручаете больше. Ты нам платишь, и ты под нашей защитой, больше никто к тебе не пристанет. Не платишь, попадешь в беду, понимаешь? Ты должен платить по доллару ежедневно, доллар двадцать центов -- в воскресенье. Сечешь? Такую простую вещь может понять даже поляк. -- Кажется, начинаю понимать, -- сказал Реб. -- Хоть я и поляк. Значит, я должен платить вам шесть долларов в неделю плюс доллар двадцать центов, -- он говорил медленно, словно размышляя. -- Всего, выходит, семь долларов и двадцать центов. Наконец-то до меня дошло. Оба парня ухмыльнулись: точно, дошло. Оказывается, этот малый для поляка не так уж глуп. Правильно все подсчитал: семь долларов двадцать центов. Он заплатит, и его не тронут, другие не станут к нему привязываться, он будет под их зашитой и станет совсем тихим, отличным поляком. -- Это мне тоже очень понравилось бы, -- сказал Реб. -- Мне всегца страшно хотелось быть совсем тихим, примерным поляком. Но вот загвоздка... -- Какая загвоздка? -- спросили они в один голос. -- Я вас не боюсь, -- сказал он насмешливо. -- Ни капельки. Хотя вас двое. Даже если вы захотите меня припугнуть, я все равно вас не испугаюсь. Тут нет моей вины. Может, это потому, что вас всего двое. Вот если бы было трое. Тогда да, я бы, наверное, испугался. Но двоих -- нет. В руке одного из двух парней сверкнул нож. Реб разочарованно покачал головой: -- Да брось! Даже этой штуки я не боюсь. Но я стараюсь испугаться. Без шуток, я стараюсь. Он молниеносно выбросил вперед свою длинную, худую руку. Пальцы его цепко ухватились за запястье руки с ножом, потянули ее на себя, приблизили к телу острое лезвие. Еще один рывок, и лезвие сантиметра на два вошло в его грудь. Черты его лица ничуть не исказились, а светлые глаза сохраняли свое задумчивое выражение. Не обращая внимания на нож, торчащий в груди, он сказал: -- Даже сейчас я вас не боюсь. Будь вас трое, все, вероятно, изменилось бы. Он оттолкнул от себя руку хулигана. Лезвие вышло из груди, кровь текла из раны, оставляя яркое пятно на его голубой застиранной рубашке. -- Вот если бы вас было трое, другое дело. Я бы, наверное, испугался. Приходите снова, когда пожелаете. Они вернулись. Через полтора часа, около восьми вечера, как раз в тот момент, когда отъезжал грузовичок с непроданными за день газетами и журналами, а Реб с молодым Эрни закрывали киоск. Их было трое. -- Ну и вот, порядок! Помните, что я вам сказал. Когда вас трое, то это все меняет. Теперь я дрожу от страха. Трое молодых парней обменялись многозначительными взглядами. Один из них сказал по-итальянски: -- Он же чокнутый. Этот малый в полной отключке. -- Мне кажется, я должен отдать вам доллар, -- добавил Реб. -- Теперь вот, когда боюсь, вынужден платить. Хотя и жаль. Всего паршивый доллар в день. Вы действие тельно довольствуетесь малым, на этом не разбогатеешь... Но если вам сейчас этого хватает, то это ваша забота. Жаль, что вы забираете один маленький доллар у этих кретинов-поляков, которые вас облапошили; ведь у них можно отнять гораздо больше. Но я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Вот, держите ваш доллар. И, естественно, те наглым тоном начали допытываться, что, мол, все это значит: жаль, прискорбно и прочее, -- что все это значит? Что они, мудаки? Он держит их за му-даков, да? Нарваться, что ли, хочет? Чтобы его искалечили, как старика полячишку, который до него работал в киоске? -- Если ты этого хочешь, так и скажи. Может, это твой бизнес -- забирать у поляков все остальное? Реб с Эрни загрузили непроданными журналами грузовичок, который отправился вверх по Уэст-стрит, в северную часть города, по набережным Гудзона. Реб пошел вперед размашистыми шагами. За ним еле поспевал мальчишка, и по воле обстоятельств потянулись трое других. -- Что это все значит? Ты что, хочешь, чтоб с тебя шкуру содрали? Этого добиваешься? С Мюррей-стрит они свернули к складу, куда Реб вошел первым и исчез в глубине. Здание было почти пустым, если не считать нескольких разбитых ящиков и мешков, из которых высыпалось фунта три-четыре зерна, вероятно, пшеницы. Была слышна возня крыс, некоторые выбегали из нор, ничуть не пугаясь, вызывающе глядели на людей, ощерив острые зубы. -- Смотрите, -- сказал Реб. -- Смотрите и все поймете. Левой рукой, казалось, он ощупывал рану, которую полтора часа назад нанес самому себе, заставив вонзить в свою грудь нож; рука скользнула под рубашку, извлекла оттуда какой-то предмет, похожий на длинную, сантиметров в пятьдесят палочку. Он поднес один ее конец к губам, предупредив: -- Третья крыса слева. Послышался очень легкий звук, почти выдох. Крыса, в тело которой вонзилась маленькая стрела, сделала два быстрых шажка, затем два медленных, потом упала, перевернувшись лапками вверх; ее испуганные крохотные глазки уже остекленели. Реб сказал: -- Вот так. Яд называется кураре, смерть наступает мгновенно. В Амазонии мы, индейцы, убиваем с его помощью все живое. Наловчились. Действуем молниеносно. Вас сейчас трое: если кто-нибудь из вас, неважно кто, сделает хоть один шаг, через две секунды будет мертв... Он поднял свой сарбакан и направил на парней. -- Не знаю, кого первым придется отправить на тот свет, -- сказал он с леденящим душу спокойствием. -- Еще не решил. Вы будете смеяться, но я действительно не знаю, убью ли всех троих или же пока двоих. Но если кто-нибудь из вас шевельнется или же попытается бежать, то он значительно облегчит мне задачу. Выбора не останется. Он улыбнулся: -- Надеюсь, никто из вас бежать не хочет? Никто не ответил. После чего самый маленький из них, с трудом сглотнув слюну, сумел вымолвить: , -- Ты в самом деле чокнутый. Ты действительно чокнутый, поляк? -- Я уже не поляк, -- ответил Реб. -- Я был им только что, хватит. Теперь я индеец из племени гуаарибос-шама-тари, и я страшно жесток. Он медленно зашел за спины трех парней и тем самым отрезал им путь к отступлению. -- Прошу не оборачиваться. Вы видели. Я вложил в трубку-три стрелы. Три. Я могу выпустить их быстрее, чем за три секунды. Он легко коснулся краем трубки затылка самого маленького из парней, который приглушенно вскрикнул. -- Но, может, я не стану вас убивать все-таки. Но зато вы должны лечь на землю. Вот так... Нет! Не хватайтесь За ножи, очень прошу... " Он наклонился, длинной рукой выхватил нож,. заодно вывихнув парню запястье. -- Прошу всех лежать ничком. Раскиньте руки и ноги, если вас не затруднит... Я не стану вас убивать. Но в следующий раз, если только встречу вас, непременно убью, обязательно. Я ведь шаматари, понимаете? Если я не прикончу вас в следующий раз, то мой брат Яуа и вся моя семья будут стыдиться меня, мы покроем себя позором, и все они явятся сюда убивать вас вместо меня... Острие ножа уперлось в тыльную часть ладони самого маленького, распростертого на полу. -- В следующий раз, когда вы появитесь мне на глаза,. даже чтобы просто купить газету, я вас замечу первым, и \ вы отправитесь на тот свет раньше, чем увидите меня. Он нажал на рукоятку. Лезвие впилось, в ладонь между указательным и большим пальцами. Он выпрямился, поставив на рукоятку ногу, и сильно топнул. Лезвие прошло руку насквозь, вонзилось в землю. Раздирающий душу вопль эхом отозвался в пустынном здании склада. По мнению Зби, в том, как Реб подошел к молодой женщине, обратился к ней и сразу же обворожил, было что-то колдовское. Эстер Коли, так ее звали, уже исполнилось тридцать, она не была красавицей, но у нее было приятное лицо, полное неги тело; а главное, она была одной из тех нью- йоркских женщин -- такие иногда проходили мимо его киоска -- о которых Зби и мечтать не смел: ему, например, не пришло бы в голову купить Эмпайр стейт билдинг, чтобы поселиться в нем. В первый же вечер в двадцати шагах от себя он увидел, как Реб подошел к женщине и толкнул ее так бесцеремонно, что бумажный пакет, который она выносила из магазина Джимбела, лопнул, а его содержимое высыпалось на тротуар Тридцать третьей улицы. Вначале молодую женщину охватила ярость, но потом она быстро успокоилась, так как Реб с удивительной неуклюжестью кинулся все подбирать. И вот наступил мо-" мент, когда она улыбнулась, а затем расхохоталась. Они ушли вместе -- он нес то, что еще уцелело от пакета, а когда она поджидала свой поезд на Пени Стейшн, Зби издалека видел, что они по-прежнему покатываются со смеху. На следующий вечер он сел в поезд вместе с ней. На третий вечер он не вернулся н