от Манхэттена, но я переоценил свою скорость. Вам следовало открыть папку. Подразумевалось: "Поскольку я оставил ее на виду. И надо было понять, что она предназначалась вам. Или вы думаете, что я допустил ошибку? " Кто осмелился бы пред- положить, что Реб Климрод совершает ошибки? Раздражение, даже настоящая злость снова пронзила Сеттиньяза! -- Дэвид, извините меня. Я иногда ставлю вас в неловкое положение. Не сердитесь, прошу вас. Он вошел в комнату и сел, приняв свою обычную позу: руки -- в карманах куртки, ноги вытянуты, подбородок опущен на грудь, а глаза подернуты поволокой. Реб тихо сказал: -- Возьмите же папку и прочтите. Сеттиньяз отложил Беллоу и подошел к столу. В папке лежал только один лист машинописного текста. Он прочел: "Сеттиньяз, Дэвид Джеймс, родился в Нью-Йорк-сити, штат Нью-Йорк, 2 сентября 1923 года. Смотри предыдущее досье. Период с 1 января по 31 декабря 1966 года: никаких нарушений. В соответствии с полученными инструкциями наблюдение прекращено с 1 января 1967 года в ноль часов". Вместо подписи -- буквы "Дж". -- Джетро, -- пояснил Реб. -- Диего должен был рассказать о нем Джорджу Таррасу, а он -- вам. Да, это он присылает вам одно за другим все досье. И в дальнейшем будет это делать. -- С каких пор я... нахожусь под наблюдением? -- С 1 января 1950-го, с ноля часов. Но вы ведь догадывались об этом. -- И что он откопал обо мне? -- К его величайшему сожалению, ничего. Ничего серьезного. Джетро считает, что все люди, находящиеся на свободе, -- неразоблаченные преступники. Вы и Таррас заставили его усомниться в этом основном постулате. "Таррас тоже", -- подумал Сеттиньяз, которого это немного утешило; -- Таррас тоже, -- сказал Реб, приводящий в отчаяние своим умением читать чужие мысли. -- И с него тоже снято наблюдение? -- -- Да. Реб поднял руку: -- Дэвид, ответа на вопрос, с какого времени я приказал Джетро не следить за Джорджем Таррасом, не будет. Так не задавайте его, прошу вас. Не так важно знать, оказал ли я полное доверие Джорджу раньше, чем вам, или наоборот. К тому же вы и так знаете, как обстоит дело. Вы сейчас спросите, почему я, державший вас под наблюдением более пятнадцати лет, теперь решил прекратить его. Ответ: не знаю. Вероятно, потому, что наступает в жизни момент, когда ты должен полностью довериться кому-то. ^ -- Вы приводите меня в отчаяние. -- Моей манерой задавать вопросы и отвечать на них? SE знаю. Но иначе не умею. И он засмеялся:: -- Скажем, иногда так получается невольно. Но смех очень быстро оборвался. Взгляд снова затуманился. Он смотрел на Сеттиньяза. -- Прошло двадцать два года и сто пятьдесят четыре дня, Дэвид. Вы помните Маутхаузен? -- Да -- Ваши воспоминания абсолютно точны? -- Конечно, не так, как ваши. Взгляд серых глаз стал очень тяжелым, сверлящим и почти гипнотизирующим. -- Боже мой! Те звуки жизнь родит простая... Дэвид? Помните, как дальше? Сеттиньяз чувствовал, что слабеет неизвестно почему. Волнение охватывало его. -- Кротко ропщут звуки, город оглашая... -- Да, Дэвид! -- Что с собой ты сделал? Ты богат слезами... Что ты, бедный, сделал с юными годами?.. И он замолчал. Реб был доволен. Он улыбался необыкновенно ласково и дружелюбно: -- Я не хочу... как сказать?.. играть на ваших чувствах. Так говорят по-французски, не правда ли? Или предаваться воспоминаниям в вашем присутствии... Он размял ноги, кисти рук -- когда он вынул их из карманов куртки, пальцы разжались и стал виден глубокий шрам у основания большого и указательного пальцев. -- Я действительно только что подумал о том дне в мае 1945-го, когда шел сюда. "Я никогда не забуду, что спас вам жизнь". Это тоже француз написал. Вы действительно не должны забывать, что, не будь вас, я был бы мертв. Я тоже помню об этом. -- Вы никогда ничего не забываете. -- Эта не всегда хорошо, Дэвид. В словах его звучало почти отчаяние, и это было просто непостижимо. Эмоции вновь захлестнули Сеттиньяза, и он подумал: "А молодая женщина там, внизу, похожа на Чармен... " Опять воцарилось молчание. Реб Климро; встал и начал ходить. -- Хайме Рохас, -- сказал он. -- Мне было интереснс сколько времени понадобится вам, чтобы вычислить этогс человека. Вы оказались оперативнее, чем я ожидал. И как только понял, что вы все знаете, стал нарочно избегать вас. Я не был готов. Кто навел вас на след? Франсиско Сантана? -- Да. -- Я заметил, как он удивился, услышав от меня об этих восьми миллионах деревьев. А вы ездили к нему в Мериду. И, конечно, он сказал вам об этом. Дэвид, два человека носят почти одинаковую фамилию. Хайме Рохас и Убалду Роша. Второй -- бразилец. Вы не должны путать их. В скором времени вы узнаете и другие имена: Эмерсон Коэлью и Жоржи Сократес. Они тоже бразильцы. Энрике Эскаланте, Джим Маккензи, Ян Кольческу, Тражану да Силва, Унь Шень, Уве Собески, Дел Хэтэуэй, Элиас и Этель Вайцман, Морис Эверет, Марни Оукс не так важны, даже если, с моей точки зрения, это чрезвычайно полезные люди. Да, понимаю, Дэвид: никого из них вы не знаете. Их фамилии не попали ни в одно досье. Но в этом и состоит смысл нашей сегодняшней встречи. Он опять сел. Яркое солнце освещало Ист-Ривер и Манхэттен, и казалось: еще немного -- и нагромождение бетонных башен обретет почти человеческий облик. -- Дэвид, в последние годы я вплотную занимался определенным количеством дел. Только мы с вами понимаем до конца, как их много и как они порой сложны. И вы, конечно, лучше меня знаете, чем я располагаю в смысле денег. Я никогда не любил заниматься подсчетами. Меня это мало интересует. Он улыбнулся: -- И вы прекрасно знаете, что это никакое не кокетство с моей стороны. -- Могу представить вам все цифры, -- сказал Сеттиньяз. -- Только на это понадобится некоторое время. Четыре-пять недель. Ошибка возможна не более чем на два процента. -- Мне наплевать, Дэвид. -- Вы самый богатый человек в мире, намного богаче других миллиардеров. -- Очень хорошо, -- весело и иронично, но без издевки ответил Реб. Он вытянул свои худые загорелые руки с бедой отметиной шрама, о происхождении которого Сеттиньяз пока ничего не знал. Реб не носил часов и, разумеется, никакого кольца. -- Дэвид, вот уже несколько лет я готовлю одну чрезвычайно важную операцию, которая очень дорога мне, гораздо дороже любого предприятия, которое я мог бы затеять. До сего дня я вам об этом не говорил и не собирался говорить до будущего года -- Это дело очень длительное, Дэвид. Мне хотелось бы, чтобы через два года, если согласитесь, вы приехали туда, на место, и посмотрели, что там происходит... "Он все еще не решается сказать мне", -- подумал Сетт тиньяз, который слишком хорошо изучил Климрода, чтобы не разглядеть за всеми этими выстроенными в ряд фра- зами желания помедлить еще. -- Вы правы, -- произнес Реб. -- Я не решаюсь сказать вам. -- В таком случае не говорите. -- Я создаю новую страну, Дэвид. По его словам, он уже вложил в свой проект восемьсот миллионов долларов. Но это только начало. Он считает, что понадобятся по меньшей мере четыре миллиарда долларов. Может быть, и больше. Скорее всего, больше. Поскольку возникло много непредвиденных проблем. Он действительно сказал "много", точно так же, как несколько секунд назад говорил, что дел, которыми он занимался семнадцать лет, "много и они порой сложны". Художница пришла сказать, что обед готов; за столом они беседовали о живописи, книгах и фильмах, Реб упорно защищал Никола де Сталя, на которого нападала Али Данаан... Но как только обед был закончен, они снова поднялись в белый кабинет и заперлись в нем. Король рассказал, что идея уже давно созревала в его голове. "С 1949 или 1950 года. Но никак не раньше". Только тогда она не была такой четкой и ясной. Долгое время он недодумывал ее до конца. Но теперь, кажется, додумал, но, может быть, и не совсем, кто знает? -- Я хочу сказать, что окончательно разобрался, в чем состоит моя мечта, Дэвид. Что же касается ее реализации, то до этого еще далеко, надо преодолеть миллион трудностей и сломить сопротивление... И все же я прав. Свободный человек, если он неспособен до конца воплотить свою законную мечту из-за препятствий, из-за вмешательства нескольких, государств или одного, прожил бы свою жизнь как заурядная личность, подвластная любому деспотизму в эпоху торжествующего варварства. Вы немного знаете меня, Дэвид... Разве я смирился бы с этим? И Реб уже не мог остановиться, несколько часов подряд он изливался перед растерявшимся от неожиданности Дэвидом Сеттиньязом, который то начинал верить в проект, то вдруг осознавал, какое это немыслимое безумие. И потому не произносил ни слова или почти, а мягкий, спокойный голос перечислял то, что уже сделано, что делается и что намечено. Сеттиньяз все же спросил: -- Вы говорили об этом с Джорджем Таррасом? Улыбка: -- Да. -- Кто еще знает о проекте? Молчание. Взгляд светлых глаз на несколько секунд стал ужасно колючим, почти свирепым, затем погас. -- За исключением Джорджа и вас, Дэвид, никто в этой части света. Никто, помимо людей, живущих там. -- А Диего Хаас? -- не удержался Сеттиньяз. Опять молчание. Спускалась ночь. -- Пока я кончил, Дэвид, -- сказал Реб. -- Запомните: не в будущем году, а через год я хотел бы показать первые результаты и очень надеюсь, что вы приедете. Когда вам будет угодно, начиная, скажем, с апреля месяца. Позвоните Диего в Рио и просто скажите ему, что согласны пожить в его доме в Ипанеме. Пожалуйста, приезжайте один. И вот еще что, Дэвид: впредь я буду в основном рассчитывать на вас, как уже было сказано. Если вы не против. А коли так, то вам будут даны все необходимые полномочия. Я же буду очень занят в ближайшие годы... Сеттиньяз предпринял специальное путешествие в Новую Англию. Ему был хорошо знаком веселый маленький домик, снаружи выкрашенный красным лаком и внутри выдержанный в разнообразных тонах того же цвета. Это был дом Таррасов в Мэне. Сеттиньяз приезжал сюда сразу после войны, когда был еще студентом Гарварда, а Джордж Таррас преподавал там тогда. Домик не изменился, к нему только пристроили две комнаты: -- Чтобы разобраться... наконец-то разобраться! Разложить все книги, ведь я действительно не знаю, куда их девать. -- Сменитедом. Сеттиньяз не знал, сколько денег Таррас получал ежегодно от Реба, но, учитывая щедрость носледнего, предполагал, что сумма должна быть огромной. Во всяком случае, достаточной для того, чтобы старый профессор позволил себе купить три-четыре графства. -- Не говорите глупостей, студент Сеттиньяз. Где, черт возьми, живется спокойнее, чем здесь? И потом, я люблю этот пейзаж. Глаза за стеклами очков смотрели очень оживленно: -- Что вас так встревожило, Дэвид? -- Он рассказал мне о своем проекте. -- А! -- просто отреагировал Таррас. И затем самым естественным тоном продолжил: -- Я в это время пью чай, хотите чашечку? И только тогда Сеттиньяз, смутившись, заметил, что его друг -- один в доме. -- Как поживает Шерли? -- Она вышла на некоторое время, -- ответил Таррас. Но Сеттиньяз обратил внимание на его тон: -- Все хорошо? -- Небольшие осложнения. Бедняжка уже не так молода, как ей кажется. Но ничего серьезного. Поговорим о вас. Он весело улыбнулся, но видно было, что это та же ироническая веселость, которой грешил Диего Хаас. -- О вас, не о Ребе. Дэвид, я безоговорочный союзник <Реба. Вы, кстати, тоже, хотя и сопротивляетесь со свойственной вам храбростью. Я не обсуждаю его поступков. Смотрю на вещи просто: мне повезло в жизни, я встретил чтения. Безумного гения или гениального безумца, как вам угодно, хотя, в сущности, тут разницы нет. Но гения. Со своей судьбой. Я люблю его, как никого в мире. Все, что он делает, хорошо. Понимаю я его или нет -- почти не имеет значения. Поэтому давайте не будем углубляться в тему. Но почему вы так мучаете себя? Из-за новых обязанностей, которые Реб собирается возложить на вас? -- И этого было бы достаточно, чтобы я потерял сов, -- признался Сеттиньяз. -- Вы собрали вокруг себя прекрасную команду юристов, специалистов всех профилей, лучших из тех, что можно было найти, Дэвид, у вас незаурядные организаторские способности. Я подозревал их в вас, но Реб их разглядел и сделал ставку на вас, а сейчас выигрывает партию. Вот уже пятнадцать лет... -- Семнадцать. -- Семнадцать лет вы собираете всю, даже самую ничтожную информацию о грандиознейшей империи, когда-либо созданной человеком. Вы, без сомнения, единствен- ный, кто хоть что-то в ней понимает. Даже Реб, сколь бы феноменальной ни была его память, наверное, не смог бы... Как всегда, без молока? -- Да, как всегда. -- не смог бы перечислить вам все свои компании. Он всего лишь человек, хотя иногда мне и приходит в голову мысль, не пришелец ли он. Сахар в горшочке с надписью "Лавровый лист". Нет, мне не яадо, спасибо, я теперь не пью с сахаром, запрещено. И к тому же... вернемся в кабинет, я обожаю пить чай с булочками у камина. Они перешли в другую комнату, покинули красную кухню, перейдя в ярко-красный кабинет, пересекли карминную столовую, бордовый холл и гостиную цвета красной герани, мимоходом бросили взгляд в алую ванную комнату, прошли рубиновую, затем гранатовую библиотеки, томатного цвета гараж, вишневый офис и цикламено-вую телевизионную комнату. -- А это фантазия Шерл, -- объяснил Таррас. -- Цикламен! Скажите, пожалуйста! Они уселись у огня. -- Кстати, мой дорогой Дэвид, какого черта, по-вашему, с тех давних пор, когда вы были моим студентом, я всегда отдавал вам предпочтение? Влюблен был в вас, что ли? Шутка. И Реб такого же мнения о вас. Мы говорили с ним об этом, если хотите знать. Да, разумеется, он иногда советуется со мной или вслух размышляет в моем присутствии. Он не ждет, что вы будете все время умножать его состояние, оно в этом вовсе не нуждается, возрастает само по себе и, наверное, достигнет гималайских высот, даже если вы просто усядетесь на Нем, ничего не делая. Я не враг сомнений, но не слишком им предавайтесь. Лучше попробуйте эти булочки... Поверите ли? Реб велел вывезти из Ирландии целую семью, разместил ее здесь и обеспечил материально только потому, что мадам Каванаф, мозговой трест семейства, печет лучшие в мире булочки. Что правда, то правда. Так не говорите мне, что он сумасшедший, что его проект безумен и что я не в своем уме, раз поддерживаю его. -- Джорж Таррас опустился в большое кресло с бордовыми подушечками. -- Дэвид, мой мальчик, не знаю, когда он начнет, но, даже если конец известен заранее, это будет необыкновенно прекрасная битва. Так выпьем за безумие и мечту, Дэвид, за единственно разумные в мире вещи. VII. ЧЕРЕПАХА НА ДЕРЕВЯННОЙ НОГЕ Убалду Роша приглушил подвесной мотор лодки, и в ту же секунду стало срвсем тихо. Казалось, даже течение бурной реки прекратилось, и если бы не бульканье водоворотов, неожиданно раздававшееся то тут, то там, можно было подумать, что вода замерла. Как всегда перед рассветом, влага, скопившаяся за ночь в верхней части стеной стоящих зарослей, стекала дождем: большие жирные капли ползли по листьям и, срываясь, шлепались вниз. Но никаких других звуков не было слышно, и даже туканы помалкивали. Маккензи с Кольческу уже проснулись и, конечно же, Яуа со своими тремя людьми. Один из этих трех решил даже встать: перешагнул через бортовую коечную сетку и скользнул нагишом в воду; погрузившись по пояс, он направил форштевень лодки по фарватеру, видимому только ему; время от времени над лодкой смыкался очень низкий и темный свод, и людям, сидящим в ней, приходилось ложиться. -- Aroami, -- сказал индеец. -- Остерегайтесь змей, -- перевел Роша двум своим белым спутникам. Проплыли метров шестьдесят, каждый старался подтянуть лодку, хватаясь за ветки кустарника; вдруг в конце зеленого туннеля заиграли лучи восходящего солнца. За туннелем оказалось озерцо, со всех сторон окруженное лесом. Толща серого тумана почти в метр высотой клубилась над поверхностью, распространяя вокруг легкий запах гари, который Роша сразу уловил своими чуткими ноздрями. Индейцы яномами, видимо, тоже. Яуа почти незаметным движением век сделал знак, что все понял. Причалили к крохотному пляжу. Материализовавшись с почти фантастической скоростью, появился эскорт, их было человек тридцать, не больше. Все -- абсолютно го- лые, на голове -- тонзуры, а члены приподняты вверх и прижаты к низу живота тонким ремешком, сплетенным из лиан и завязанным между ног. Каждый индеец держал в руках огромный воинский лук из черного дерева. Никто не произнес ни слова. Лодку вытащили из воды, подняли мотор, прикрыли его брезентом и упрятали под листву. Не забыли даже стереть следы, оставшиеся от форштевня и киля на ноздреватой земле. Лес сомкнулся за группой, выстроившейся, чтобы идти дальше, в обычном порядке: в две параллельные шеренги с обеих сторон тропы, если можно было говорить о тропе, ведь даже Убалду Роша, двадцать лет проживший в джунглях, не различал ее. Раздался сухой хлопок, напоминающий звук спущенной тетивы, ударившейся о дугу лука. Дозорные сразу замерли, насторожившись, затем часть из них растворилась в зарослях, а колонна застыла в ожидании. Но они быстро вернулись, с беззвучным смехом показывая на паутину, которую им приходилось срывать, чтобы проложить себе путь, -- это доказывало, что врага, готовящего засаду, поблизости нет. Но Рошу не проведешь, он понимал: что-то кроется за этой игрой. Вот уже два года он не слышал о кровавых столкновениях. Но с яномами нельзя ни за что ручаться: ссора из-за женщины или на охоте могла очень быстро перерасти во что угодно, слишком много скрытых зачастую молниеносных стычек довелось ему повидать здесь, где стрелы полтора метра длиной неожиданно вдруг вылетают из густых, с виду необитаемых зарослей, Снова тронулись в путь и шли несколько часов. Полчища визгливых обезьян проносились по зеленом своду над головами путников, но так высоко, что и стрела ми не достать. Шествие все больше напоминало охоту. Сначала попались свежие следы кабаньего стада, и тро; или четверо мужчин отделились от группы, предварительно намазав себе плечи и грудь коричневой и довольно пахучей жидкостью. Охотнику на кабана полагалось быт пахучим и соответственно разрисованным, к тому ж нельзя было называть зверя, чтобы он не пропал. Следопыт, раньше всех заметивший кучки развороченной кабаном земли, сказал особым тоном: "Я увидел, птиц", -- и все поняли. Затем, через какое-то время, две другие группы пошли по следу тапира, спасающегося от собак или замешкавшегося у норы, где затаилось целое семейство броненосцев. Роше повезло, в сине-зеленой мгле он нос к носу столкнулся с ярко-зеленой, чуть ли не фосфоресцирующей змеей и тут же убил ее ударом мачете. Он подарил змею Яуа, тот вырвал у нее ядовитые зубы, воткнул их в пень, затем отрезал голову и перевязал туловище вверху, чтобы не вытекала кровь. Индеец шаматари смеялся: -- Если охотники вернутся ни с чем, у нас все же будет мясо на сегодняшний вечер. Но предзнаменования были счастливыми: по пути не встретили orihiye. (зверя, умершего естественной смертью), не слышали крика птицы kobqri, и охотники тщательно "закрывали дорогу", оставляя позади поперек тропы сломанные ветви, чтобы не прошел зверь. И тем более никто не присаживался по надобности вблизи нор броненосцев. Впрочем, через несколько часов охотники нагнали колонну уже с добычей -- двумя пекари и другой дичью. Вечерний привал устроили вокруг огня, над которым начали коптить мясо, а в это время молодежь подвешивала гамаки. Кроме того, незадолго до наступления ночи в стволе сухого дерева нашли пчелиный мед, развели его в воде и выпили. Ужин состоял из нескольких ара и трубачей, подстреленных в пути и сваренных в воде, но прежде всего поели жареных бананов, орехов, гусениц и головок гигантских термитов. От последнего блюда Маккензи воздержался. Ботаник, специалист по разведению тропических фруктовых деревьев, жил и в Новой Гвинее, и в Африке, но в том, что касается пищи, неприхотливостью не/ отличался. У Яна Кольческу, напротив, термиты буквально хрустели на зубах: он был геологом, многие годы провел в Андах и в горах Центральной Америки, поэтому приспосабливался ко всему намного легче, чем шотландец. К мясу животных, убитых в этот день, не притрагивались, это принесло бы несчастье. На следующее утро с восходом солнца двинулись дальше, и сам Яуа раздувал огонь в углях, которые они оставляли, произнося ритуальное заклинание: "Дух, дух, раздувай огонь... " -- без этого вся экспедиция могла бы оказаться в опасности, на нее напали бы души мертвых, которые бродят в лесу и не могут разжечь огонь; некоторые из них безобидны, другие же, наоборот, могут погубить охотника, напав на него сзади, или, еще хуже, отнять у него "средоточие жизни". К концу следующего дня добрались до "shabono", где находился Реб. Лагерь, видимо, временный, был разбит на вершине холма. Здесь находилось примерно двести пятьдесят человек. Треугольные хижины поставили кругом, с внешней стороны которого возвели очень густую ограду из колючего кустарника для защиты от нападений и проникновения духов и других shawara, демонов, насылающих эпидемии и болезни. Центр был свободен. Крыши хижин были выложены из широких листьев miyoma с торчащими колючими черешками, более прочных, чем ketiba, которые использовались для шалаша на одну ночь. Перед восходом солнца, к удивлению Яна Кольческу, Реб стал собираться. Он стоял совершенно голый, волосы спадали до плеч, на лбу -- искрящаяся зеленая повязка из змеиной кожи. Он улыбнулся геологу: -- Вы тоже должны надеть пояс. На всякий случай. И показал широкие ленты из коры, которыми матери опоясывали детей, чтобы уберечь их от дурного глаза. Кольческу заерзал: "Смеется он или нет? " -- Наденьте, -- сказал обычно молчаливый Убалду Роша. И произнес несколько слов на яномами. Какая-то женщина, хихикая и прикрывая лицо руками, подошла к нему и действительно нацепила кору поверх кожаного пояса геолога. Реб снял с крыши своей хижины прикрытый листьями пакет, достал оттуда кусочки коры, листья лианы и других растений, слипшиеся в жидкости, похожей на латекс. Все это он осторожно вылил на другой банановый лист. Затем оторвал волокна от старого гамака, поджег их и разложил вокруг смеси. Смесь немного погорела, но скоро погасла от ночной сырости. Реб повторил опыт с другими волокнами, очень терпеливо ждал, пока смесь не высохнет и не затвердеет. Он помешивал маленькую кучку палочкой, но ни разу не притронулся к ней рукой. В конце Реб растер пепел камешком, затем, завернув его в новый лист, сильно сдавил ладонями, а потом зажал даже ляжками, раскачиваясь при этом взад-вперед и бормоча какое-то заклинание на яномами. Из других листьев он скрутил кулек и высыпал в него пепел, приобретший охристую окраску. Между тем рядом развели огонь и положили туда бутылочную тыкву в кера- мической посудине. Вода в тыкве закипела. Реб, держа кулек над второй, но пустой тыквой, стал медленно, капля за каплей, словно процеживал кофе, лить кипящую воду на пепел. Янтарная жидкость, постепенно темнея, стала по каплям вытекать из кулька. -- Кураре, -- наклонившись вперед, сказал завороженный Маккензи. -- Только яномами делают кураре путем промывания. Все остальные индейцы Амазонки получают его посредством кипячения. Из растений стрихнинового типа готовят смесь, смешивают ее с цериевой кислотой, и получается индоловый алкалоид. -- Тихо, прошу вас, -- произнес Роша. -- Начинается обряд. Освещенные лучами восходящего солнца, молча и торжественно приближались воины- охотники. Каждый де-фжал в руках керамическую чашечку, в которую им наливали порцию кураре. Разойдясь по сторонам, они почти с тем же благоговением, медленно травяными кисточками смазывали кончики своих стрел и тут же высушивали их над углями догоревшего костра. Высокая загорелая фигура Реба застыла на месте. Глаза Климррда, казавшиеся светлее, чем обычно, пристально и вызывающе смотрели на Яна Кольческу, будто спраши- вая, заслуживает ли все это саркастической улыбки... ... и через минуту, в тот самый момент, когда солнце наконец поднялось над бескрайним зеленым морем деревьев, в небе появился гигантский, но допотопный летательный аппарат, таких, кажется, уже не делают, -- громадный вертолет Сикорского, ощетинившийся антеннами для связи со всем миром. Аппарат приземлился в самом центре стоянки камениста века. -- Зарегистрировано шестнадцать новых видов, -- произнес Маккензи резким голосом-с небольшим шотландским акцентом. -- Теперь в общей сложности на этой территории нам известно двести сорок девять разновидностей деревьев, но ни одна из них не отвечает необходимым критериям: слишком велико многообразие фибровой ткани и смол; целлюлоза получится более низкого качества, чем требуется по стандарту, и мы все время будем сталкиваться с проблемой повышения ее качества. Налаживать производство придется лет сорок, не меньше. А скорее всего, пятьдесят -- шестьдесят... Салон вертолета был довольно просторным, его удалось разделить на две части: в одной была оборудована настоящая квартира, в другой -- гараж, в котором поместился "лэнд-ровер" и джип. Квартира, в свою очередь, была разделена на четыре части: одна комната предназначалась Королю, а в другой разместились шесть лежанок для шести человек, душевая и, наконец, помещение для общих сборов, где находилась также аппаратная для радио и телефонной связи. Реб как раз разговаривал с Нью-Йорком. -- Мне нужны эти цифры, Тони, будьте добры, -- говорил он по-английски своему собеседнику. -- А затем передайте трубку Нику. -- И, посмотрев на Маккензи, спросил: -- Проходы? -- Придется прокладывать дорогу почти в сто миль, или сто шестьдесят километров. Построить три моста. Да Сил-ва представит вам более подробный отчет. Реб кивнул. -- Слушаю, Тони -- продолжил он. В течение двух минут далекий голос называл цифры. -- Тони, -- опять заговорил Реб, -- цены, назначенные Кусидой, скачут иногда. Свяжитесь с ним и попросите объяснить причину этих изменений. Я перезвоню через два часа. Теперь, пожалуйста, позовите Ника. Да, здравствуйте, Ник, мне хотелось бы знать, почему это грузовое судно находилось в Кейптауне на четыре дня дольше, чем предусмотрено. А также почему страховая компания запаздывает с выплатой денег. Позвоните Лэнсу Ловетту в Чикаго, пусть он этим займется. Далее: найдите Поля и скажите ему, что я позвоню через пятьдесят минут. Да, знаю, он в Ванкувере и сейчас там час ночи. Но он мне нужен. Спасибо, Ник. И Реб повесил трубку. -- Зачем строить сто шестьдесят километров дороги, если можно использовать отрезок старой -- К17? -- Все равно параллельно надо будет проводить рокады, ный путь, и дел только прибавится. Но я могу спросить у да Силвы. -- Я сам спрошу, Джим. Что у вас, Ян? -- Коалин, -- тут же отозвался Кольческу. -- Исследования девятимесячной давности подтвердились. Качество месторождения -- великолепное, к тому же слои залегают буквально на поверхности. Копнешь ногой -- и сразу все видно. -- Вы сделали расчеты? -- На первый взгляд там не менее тридцати -- пятидесяти миллионов тонн. Я оставил на месте бригаду, как было условлено. Более точные цифры мы получим через шесть недель. -- И какое место в мире мы тогда займем? Второе? -- Третье. Но будем надеяться на лучшее. -- Гонконг на линии, -- прозвучало по громкоговорителю. Реб снял трубку: -- Да, Хань. Расскажите, пожалуйста, о сингапурском деле. И только потом о Веллингтоне. Слушаю. С высоты девятисот метров, на которой летел вертолет,. вдруг стала видна просека, которую легко можно было принять за естественную. Однако этот туннель в частоколе деревьев прорезала взлетно-посадочная полоса длиной три с половиной километра. Через прямоугольный иллю-" минатор Кольческу увидел несколько бело-зеленых построек. Он вздохнул с облегчением: нет, два месяца, только что проведенные им в джунглях, не произвели на него; особого впечатления, хотя он и получал некоторое у до* вольствие от этой жизни, несмотря на массу неудобств и-опасностей, которым подвергался. Но вертолет приводил его в ужас. Кроме того, он хотел женщину. Желательно в одежде. Дошло до того, что подвязки и бюстгальтеры стали казаться ему недостижимой мечтой. Взлетно-посадочная полоса в джунглях находилась на высоте птичьего полета, в четырехстах километрах от Ма-науса и к северо-западу от бывшей каучуковой столицы. В 1969 году аэропорт обслуживал не более шестидесяти домов, если не считать ангаров, где стояло двенадцать вертолетов всех размеров и семь самолетов, в числе которых были "Боинг-707", два "ДС-3" и одна "Каравелла", а также огромного скрытого зарослями гаража с сотней разнообразных машин и строительной техникой. Маленькая термоэлектрическая станция была и вовсе незаметна, так как почти целиком уходила в землю. И действительно, даже с небольшой высоты наблюдатель не смог бы точно оценить масштабы сооружений, он разгадал бы, разумеется, постройки, но они показались бы ему помельче и помалочисленнее, и решил бы, что это всего лишь фазенда, только крупнее обычной. Столь искусная маскировка была гордостью Тражану да Силва. На протяжении последних пяти лет, пока шли работы, он регулярно облетал стройку. И даже провел не- сколько аэрофотосъемок, затем, как настоящий шпион, изучал снимки в буквальном смысле слова через лупу, неоднократно изменял первоначальные планы, разработанные штабом из восьми архитекторов и инженеров (сам он был и тем, и другим в одном лице), иногда приходилось и самим высаживать деревья, строго следя за тем, чтобы цвет их листвы не нарушал ровного колорита, не был контрастным пятном в зеленом океане. Однако проблему со взлетно-посадочной полосой он долго не мог решить: как, черт возьми, добиться, чтобы просека почти четыре километра длиной, да еще с ответвлениями, и, конечно, прямолинейная, казалась незаметной с воздуха? Реб был непреклонен: он хотел, чтобы и днем, и ночью здесь могли садиться самые большие самолеты. Да Силва лез из кожи вон, чтобы устранить бросающуюся в глаза прямолинейность площадки, он выжигал боковые просеки и даже использовал обманный прием -- нарисовал на взлетном поле деревья, реку, якобы пересекающую полосу (пилоты были просто в бешенстве), болото, сверкающее на солнце, как настоящее. Идея принадлежала Гербу Толливеру. Он раньше служил в английской разведке и во время второй мировой войны в Ливии здорово "подшутил" над немцами, воевавшими под командованием Роммеля, построив несколько колонн из деревянных и картонных танков. И все эти труды завершились красивой росписью самого покрытия полосы. Результат был сносным. Только не для пилотов, которые, видно, назло говорили, что не знают, куда опускать шасси. Пришлось установить по краям разноцветные мигалки, работавшие даже днем, и посадить на наблюдательной вышке, поставленной меж деревьев у соседнего откоса (ис- кусственного, конечно), асов по посадке самолетов вслепую. Но главное заключалось в следующем: не уткнувшись носом в землю и не прогулявшись пешком между постройками, никто не догадался бы, что здесь живут и работают тысяча четыреста человек. Тражану отпустил карту, и она заскользила вверх, за ней появилась другая. -- Вот здесь хребет Курупира. Река Катримани -- на юге, а здесь -- Мукажаи. Справа -- истоки Апиау. Ян Кольческу работал в этой зоне, -- толстым карандашом он нарисовал на прозрачной пластиковой пленке круг. -- Я собирался использовать дорогу К17, которая, если судить с высоты птичьего полета, тянется на семьдесят километ-. ров, не более. Но работа потребовалась бы огромная, местность сильно пересеченная, отроги хребта Парима с вершинами в четырнадцать -- пятнадцать тысяч метров... Пока он говорил, Реб неотрывно смотрел на него, и, как всегда, возникало очень неприятное ощущение, что он заранее знает все, что ему хотят сказать. Бразилец Тражану да Силва был приглашен на работу адвокатом из Рио Жоржи Сократесом шестнадцать лет назад, в 1953-м. Тражану был тогда всего лишь топографом, хотя и очень гордился своим первым дипломом. Но так продолжалось недолго: его послали в Швейцарию в Цюрихский политехнический институт, где преподавал сам Эйнштейн. Все расходы были с лихвой оплачены. Затем, по-прежнему бесплатно и даже получая кое-какие деньги, он, по рекомендации некоего Субиза, два года стажировался на крупнейшем марсельском предприятии по общественному строительству "Гран траво де Марсей", известном во всем мире. Затем работал на Кубе, в аэропор! Гонконга и в Соединенных Штатах. И только после этог перешел на службу непосредственно к Ребу. Да Силва, как и все окружающие, называл его Ребом не просто уважал, а чуть ли не благоговел перед ним; во хищение его было безграничным, а чувство дружбы -- застенчивым, но верным. -- Согласен, -- сказал Реб. -- Прокладывайте эту пр секу, как считаете нужным. Посоветуйтесь с Яном, (провел несколько съемок местности, и они могут допо. нить ваши. Теперь перейдем к порту. Тражану, как пр двигаются дела? Реб говорил на португальском, иногда вставляя н сколько слов на испанском, английском и французском, зависимости от собеседника и языка или языков, котор! они знали. Да Силва достал другие карты, все они были составлен за пятнадцать последних лет группами лучших специал стов из "Рэнд энд Макнелли", Чикаго, токийской комп нии "Тейкоку Соин", "Эссельте Ман Сервис" из Стокгол ма, "Мондадори-Макнелли" из Штутгарта географического факультета университета Сан-Паулу. Порт, расположенный на берегу Риу-Негру, в тридца" километрах на северо-запад от Араки, начали строить н давно. По генеральному плану это был один из трех преду мотренных портов. Строительство двух других либо был; > намечено, либо уже началось: один -- все на той же Риу-Негру, в ста километрах к югу от Моры, зде родился Убалду Роша, другой -- на самой Амазонке, ниже Манауса и неподалеку от Итапираньи. Да Силва, насколько мог коротко, точно и быстро, доложил о проделанной работе. Он собирался добавить кое-что о строительстве базы в Каракараи, самой северной точке на Риу-Гранде... -- Спасибо, Тражану, я побывал там не так давно. Когда вы едете в Рио? -- Это не к спеху, -- ответил Да Силва, возвращая улыбку. Шесть месяцев назад из Нитероя к нему приехала жена с двумя детьми. Теперь ониходили в школу, построенную в прошлом году. И поскольку он был увлечен работой, скучать по Рио ему было некогда. Было уже около восьми утра. До этого, в течение двух часов Реб выслушал отчеты двух агрономов -- Энрике Эс-каланте и Унь Шеня, выполнявших каждый свою задачу: первый занимался фруктовыми культурами, какао, гевеей и каштанами в русле Пары, Унь Шень же -- наполовину камбоджиец, наполовину француз -- уделял основное внимание рисовым плантациям и животноводству. Он родился в Кампонгтяме, в Камбодже, и так же, как Тражану Да Силва, получил диплом агронома благодаря системе стипендий, назначаемых фондом, который возглавлял некий Джордж Таррас. Унь Шень и Эскаланте работали вместе в Малайзии и на Филиппинах по заданию трех компаний -- этими компаниями руководил Хань. С Филиппин, например, Унь Шень вывез несколько сортов тонкозерного риса, который, с его точки зрения, сможет без труда прижиться на землях Амазонки. Чуть писклявым голосом он заметил: -- Я рассчитываю на два урожая в год, в августе и январе, сбор -- примерно пять тонн с гектара. -- А какой средний показатель в Бразилии? -- Полторы тонны с гектара. Кроме филиппинского риса, мы посеем суринамский сорт "апани". На опытных полях результаты очень убедительны. -- По поводу силосных башен поговорите с Уве. -- Уже поговорил. Он вам расскажет об этом в самолете. Уве -- это Уве Собеский. В его паспорте было указано, что он западный немец, но он был родом из Восточной Пруссии и со всей семьей перебрался за "железный занавес" на грузовике, который сам же покрыл броней. В качестве члена амазонского штаба он выполнял задания, связанные с техническими сооружениями, заводами, плотинами и электростанциями. Под его началом находилось около пятидесяти инженеров самых разных профилей и национальностей. Эскаланте, Да Силва и Унь Шень в этот день остались на месте, а Уве поднялся в "Боинг-707" вместе с Делом Хэтэуэем, американцем, отвечающим за разработку под- земных ресурсов (он сотрудничал с Яном Кольческу, кото-рый в основном занимался разведкой полезных ископаемых), и другим человеком, географом, который, как и он. был из Северной Америки. Его звали Морис Эверетт. На протяжении девяти лет он координировал работу карто-. графов, следил, чтобы различные группы были изолированы друг от друга, дабы нигде не был зафиксирован весь план целиком. На борту самолета оказалась также Марни Оукс, белокурая и спокойная женщина лет сорока пяти; красотой она не отличалась, но зато была поразительно энергична; Марни отвечала за материально-техническое обеспечение, транспорт, передвижения каждого человека, в том числе и Реба, по крайней мере в периметре Амазонки. Ее служба осуществляла также контроль за средствами связи. Это она прислала "Сикорского" в точно назначенный час на неизвестную поляну в джунглях. " "Боинг" поднялся на исходе утра. В три часа пополудни он приземлился в Рио, в аэропорту Сантуш-Дюмон. Он летал под панамским флагом и официально принадлежал туристской организации, возглавляемой лондонской миллионершей Этель Кот. В Рио их встречал Диего Хаас. Но не один. Жоржи Сократес тоже был здесь. Как обычно, Реба Климрода встречали предельно скромно. Он всегда возражал против шумных сборищ в его честь в аэропортах и других общественных местах. И, действительно, выйдя из самолета, весь штаб незаметно растворился, Реба никто не сопровождал. -- Будто они и знать тебя не знают, -- пошутил Диего. Он проводил Реба до машины, где уже сидел Сократес с набитым документами чемоданчиком на коленях. Жоржи был покрупнее Реба, а его четкость и умение держаться непринужденно, даже элегантно, в чем-то напоминали Сантану. Он работал у Реба с 1952 года. Его состояние, полученное в семье, было довольно значительным и до встречи с Королем, но с тех пор оно увеличилось в десять раз. Помимо португальского, он говорил на четырех языках: английском, французском, испанском и итальянском. Диего считал его таким же умным, как Поль Субиз, и чуть ли не равным по интеллекту Джорджу Таррасу; с точки зрения Диего, Таррас олицетворял сооой вершину человеческого разума. Реб, разумеется, был вне конкуренции. -- Серьезные проблемы с ди Андради, -- сказал Сократес; как только машина тронулась. -- Он возобновил активность, как вы и предвидели. Требует, чтобы пятьсот тысяч долларов были положены на его счет в Швейцарии. При выезде из аэропорта Диего повернул налево. Он направил старенький "шевроле" к Музею современного искусства, где висела афиша выставки Миро, затем поехал по проспекту Бейра-Мар, вытянувшемуся вдоль пляжа и бухточки Фламенгу. На заднем сиденье Реб читал бумаги, приготовленные Сократесом. -- Ваше мнение? -- спросил Реб. -- Я, разумеется, не стал бы платить, -- ответил Сократес. -- Он не стоит этих денег, и сама постановка вопроса недопустима. Можно спросить? -- Да. -- У вас есть способы разделаться с ним? Не отрываясь от бумаг, Реб улыбнулся: -- Есть. Чем он угрожает? -- Один из его дядюшек -- большая шишка в Службе защиты индейцев. Ди Андради полагает, что сможет настроить всю эту организацию против вас или по меньшей мере -- ведь он, разумеется, не знает о вашем существовал нии -- против тех ваших представителей, которые известны ему как официальные собственники. Он угрожает им, то есть нам, самыми страшными неприятностями, собирается выдвинуть обвинения в жестокости и организованном геноциде. Серые глаза оторвались от документов и остановились на Сократесе. Тот сразу же поднял руки в умиротворяющем жесте: -- Спокойно, Реб. Знаю, как вас задевает эта проблема, -- Но я информирую, и только. И не вините меня, я тут ни при чем. Прямо впереди показалась Сахарная голова и холм Урка. Автомобиль Диего, повернув налево по Ларгу ди Мача-ду, стал удаляться от моря и подниматься к Ларанжейрас и Косме Велью. Меж домов иногда мелькала вершина Кор-коваду с взметнувшимся к голубому небу монументальным белым Христом в тридцать метров высотой. -- Имя дяди? -- спросил Реб. -- Жоан Гомеш ди Оливейра. Реб прервал чтение и вроде бы с интересом разглядывал убранство длинной улицы Ларанжейрас в том самом квартале, где Кофейные Короли понастроили роскошные особ- няки, palacetes. Но в этот момент Диего ухитрился поймать взгляд Реба, затянутый поволокой, и все понял: "Он в бешеной ярости". -- Упомянутый дядюшка, между прочим, -- владелец одной из этих скромных... лачужек, вот тут, перед вами. Не желаете ли взглянуть на этот домик с гибискусами и ог