ишь нескольких дней, -- вошел и, еле преодолев чудовищный приступ нервного смеха, заявил Брокману: "Там, внизу, человек в плетенках представил к оплате чек на миллиард долларов". Об этом эпизоде он сохранил горестное, но окрашенное нежностью воспоминание. Теперь Тепфлер знал точно: для него самого события обернулись самым счастливым образом. Его возвышение по иерархической лестнице в банке, хотя он всегда работал с редким усердием, началось именно в те дни. Как только зашла речь о преемнике Алоиза Кнаппа, приказ словно с неба свалился, и назначение было решено. В тот момент, когда загорелась сигнальная лампочка на его личном аппарате, в кабинете находились три человека, в том числе его старый враг (а ныне подчиненный) Отмар Брок-ман. Он подождал, пока все вышли, затем, сняв трубку, просто сказал: -- Тепфлер у телефона. Я был не один. И стал слушать. Затем решил, что поедет на автомобиле. В последнее время он все больше боялся самолетов. А ехать в поезде, оставаясь незамеченным, вряд ли удалось бы. 11 апреля. Дэвид Сеттиньяз вышел из кабинета, чтобы поужинать. Работать предстояло до глубокой ночи, и он собирался скоро вернуться. Умопомрачительная операция с золотом уже завершилась. Это так, но ее фантастические финансовые последствия надо было очень точно просчитать, а главное, распределить суммы между шестьюстами компаниями, нуждающимися в наличных деньгах. Приказ, во всех деталях повторяющий предыдущее распоряжение о продаже акций "Яуа фуд" и смежных компаний, был получен почти семь месяцев назад. Реб связался с Сеттиньязом по радио: "Дэвид, я знаю, что у вас снова возникли серьезные финансовые проблемы. Но я ждал не просто так. Оставьте все как есть, пожалуйста, и будьте готовы к новой операции в начале января 1980 года. Стратегия та же: объедините золотодобывающие компании в холдинг и подготовьтесь к продаже акций на бирже". Сколько раз в прежние времена Сеттиньяз думал о том, что Реб вот-вот избавится от акций золотых приисков, или пустит их в открытую продажу на бирже, или же отдаст Несиму распоряжение продать огромные запасы золота, которые ливанец положил на имя Короля! Например, в сентябре 1969 года, когда с 35 долларов за унцию цена на золото подскочила до 41, на вопрос о продаже Реб ответил "нет". И повторил то же самое в декабре 1974 года, когда на лондонском рынке золото достигло головокружительной для того времени цены в 197, 50 доллара: "Нет, Дэвид, Надо ждать". И он был прав, потому что через четыре года, в октябре 1978-го, цена поднялась до 254 долларов. "Мы ничего не будем делать, Дэвид". "Но нам нужны наличные деньги". -- "Нет, мы ничего не делаем". Головокружительный рост цен на золото продолжался: 317, 75 доллара -- в августе 1979 года, 437 -- 2 октября того же года, 508, 75 -- 27 декабря! Но за два месяца до этого все уже было готово для холдинга: "Реб, мы начнем, когда захотите". -- "Ничего не делаем, Дэвид". -- "Вы знаете, какие у меня трудности? Огромные, Реб! " -- "Сожалею, Дэвид. Но нам надо продержаться еще какое-то время. Не очень долго... " Наступило 18 января 1980 года. Радиосвязь: "Дэвид! Время пришло. Действуйте". Сеттиньяз пожелал услышать еще раз, остаются ли в силе уже полученные распоряжения, так как они очень удивили его, ведь впервые Король расставался с частью личной собственности: "Реб, значит, выбрасываю абсолютно все акции на рынок. Вы ничего себе не оставляете? " -- "Ничего, Дэвид. Мы же договорились. Продаем все золото, где бы оно ни находилось. Передайте это Несиму, Ханю, Полю, Тадеушу, Джублу в Сан-Франциско, Хайме в Буэнос-Айрес. В течение часа, пожалуйста". Сеттиньяз комментирует: "За тридцать лет, что я проработал с ним, впервые, полностью отказавшись даже от малейшего участия, Реб ликвидировал дело, которое сам создал. Одно это должно было насторожить меня. Но в голове у меня была масса других забот... " Неразрешимые финансовые проблемы Сеттиньяза чудесным образом разрешились 21 января, когда унция золота достигла беспрецедентной в истории, неправдоподобной цены в восемьсот пятьдесят долларов. Операция принесла четыре миллиарда триста сорок пять миллионов долларов чистой прибыли. Итак, в конце января 1980 года состояние Короля приблизилось к максимальной отметке. С учетом капиталовложений на Амазонке, которые уже стали давать прибыль (ее в свою очередь вкладывали в другие отрасли), Сеттиньяз называет цифру в семнадцать миллиардов триста пятьдесят миллионов долларов, Выйдя из кабинета, он на минуту остановился в холле первого этажа, чтобы сказать несколько слов помощнику, И не успел сделать и трех шагов, как... -- Сеттиньяз Кто-то тронул его за рукав. Он узнал Диего. -- Реб хотел бы поговорить с вами. Сейчас. Их взгляды скрестились. Диего улыбнулся. -- Приказ, Сеттиньяз. Машина была припаркована на улице в нарушение всех правил движения по Нью-Йорку. Бросив ближайшему полицейскому несколько слов по-испански, так что тот за -- ; катился от смеха, Диего сел за руль и, улыбаясь, поехал, i но взгляд у него был холоден. -- Где он? -- Я привезу вас к нему. Машина спустилась по Манхэттену к деловому центру, затем выехала к Вашингтон- сквер. -- Выходите, -- сказал Диего, и в его желтых глазах промелькнула обычная саркастическая ирония. -- Где он? Аргентинец покачал головой и пальцем показал на триумфальную арку. Затем включил мотор и уехал, быстро скрывшись в потоке машин. Сеттиньяз пошел по аллее. Он увидел Реба неподалеку на скамейке; Климрод кормил сандвичем белок. На нем были джинсы и серая рубашка сурового полотна. Куртка и холщовая сума лежали сбоку. Волосы были еще длиннее, чем в прежние времена, когда он возвращался в Нью-Йорк, но все же не доставали до плеч. Реб сидел вполоборота к Сеттиньязу, в душе которого совершенно неожиданно проснулось какое-то странное чувство. "Он казался таким одиноким... Глядел куда-то в землю впереди себя, а в глазах была мечтательная задумчивость... Не знаю почему, но что-то дрогнуло во мне... " Сеттиньяз подошел, остановился. Только через несколько секунд Реб Климрод заметил его присутствие и улыбнулся: -- Я не хотел приходить на Пятьдесят восьмую улицу, -- сказал он. -- Извините, но на то есть причины. Серьезные. Вас ждут где-нибудь? -- Я собрался домой поужинать. -- А потом хотели вернуться назад, в свой кабинет? -- Да. Реб отодвинул куртку и сумку, Сеттиньяз сел. Белки, отбежавшие подальше при появлении чужого человека, вернулись. Реб бросил им остатки хлеба и очень тихо сказал: -- Три года назад, Дэвид, вы предлагали мне вашу отставку. -- Мое предложение остается в силе, -- ответил Сеттиньяз и сразу упрекнул себя за это; такой ответ, как он понял, был совсем не к месту. Реб покачал головой и улыбнулся: -- Речь не об этом, во всяком случае, не о такого рода отставке. Дэвид, ситуация скоро изменится... и очень сильно. И это отразится на всем, что вы делали в течение тридцати лет. Вы -- первый, с кем я говорю на эту тему. И думаю, что того требует справедливость. Пульс Сеттиньяза сразу участился. И, задавая следующий вопрос, он опять почувствовал, что говорит не то, что надо, что главное -- в другом. -- Даже с Джорджем Таррасом? -- спросил он. -- Джордж знает, что произойдет, и мне было нужно, чтобы он это знал. Я не мог поступить иначе. Дэвид, между мною и вами возникла тень непонимания, которую я хочу устранить. Все последнее время я готовился к принятию трудного решения и переложил на ваши плечи много, слишком много обязанностей. Простите меня. Непонятное волнение охватило Сеттиньяза. Он смотрел на худое лицо Реба и почти готов был признать, что, несмотря ни на что, он питал к этому человеку дружеские чувства, о которых и сам не подозревал. -- И это трудное решение теперь принято. -- Да. Все завертелось. Об этом я и хотел с вами поговорить. И он рассказал, что и как должно произойти, а главное, почему он считал себя обязанным так поступить. Реб говорил медленно и спокойно, в его отточенном и почти изысканном английском, на котором он всегда говорил, ни одно слово не набегало на другое. -- Это самоубийство, -- глухо произнес Сеттиньяз после бесконечно длинной паузы. -- Проблема не в этом. Речь идет о вас. -- Реб, вы разрушаете то, что мы с вами строили в течение тридцати лет, -- сказал Сеттиньяз в полной растерянности. -- Сейчас речь не об этом. Я слишком много требовал от вас, чтобы смириться с мыслью о новых неприятностях, которые могут возникнуть по моей вине, очень больших неприятностях. Вы еще можете отойти в сторону, уехать в путешествие, исчезнуть на некоторое время, пока все не образуется. Мне кажется, это нужно сделать. После 5 мая на вас набросятся, не дадут ни секунды передышки, вы окажетесь у всех на виду. И в очень трудном положении. Так будет, Дэвид. Вы слишком долго прикрывали меня; в вашей стране такого не прощают. Сеттиньяз закрыл глаза. -- Покинуть тонущий корабль? -- В каком-то смысле. Реб снова заговорил о том, как должен поступить Сеттиньяз, чтобы выбраться из сложившейся ситуации. Но тот почти не слушал. Он чувствовал себя раздавленным. И вдруг, даже не осознав, что делает, принял решение и впервые в жизни почувствовал, что уверен в себе. -- Я хочу поехать во Францию, Реб, -- сказал он. Климрод посмотрел на него: -- Вы не из тех, кто принимает скоропалительные решения. -- Да, не из тех. Пауза. Реб Климрод тихо покачал головой: -- Значит, безумиезаразительно? Глаза его смеялись. Сеттиньяз, не сдерживаясь больше тоже улыбнулся: -- Как утверждает Таррас, только безумие разумно. Они вылетели во Францию 20-го и в тот же день приземлились в аэропорту Марсель-Мариньян. Большой деревенский дом с шестью гектарами земли, принадлежавший Сюзанне Сеттиньяз, находился в двадцати километрах от Экс-ан-Прованса. Неподалеку текла речушка, где в изобилии водились устрицы. -- Я не знал, что вы купили этот дом после смерти бабушки. Честно говоря, я потом пожалел, что согласился продать его. -- Он куплен не на мое имя, а на имя вашей младшей дочери Сьюзен. Растерявшись, Сеттиньяз с минуту не знал, что сказать. И тут он вспомнил о письме, которое написала ему тридцать с лишним лет назад Сюзанна Сеттиньяз: "Я встретила самого странного, но и самого умного из молодых людей... Если ты хоть что-нибудь способен сделать для него, Дэвид... " -- Моя бабушка была намного прозорливее меня. Очень полюбила вас, хотя, в сущности, ничего о вас не знала. И часто спрашивала меня, как вы живете... Они шли по аллее между гигантскими двухсотлетними платанами, и вдруг, как бывает, когда осознаешь нечто абсолютно очевидное, но долгое время не привлекавшее внимания, Дэвид Сеттиньяз понял, каким ужасно одиноким был всегда Климрод. В парке, который хранил столько воспоминаний о его собственном счастливом детстве и юности и выглядел своего рода иллюстрацией к его архиразмеренной и спокойной жизни, Сеттиньяза охватило вдруг мучительное волнение: -- Реб, если я могу что-то сделать для вас... -- Вы сделали невероятно много. -- Хотелось бы сделать еще больше. Я по-прежнему согласен вести ваши дела до тех пор, пока смогу, а возникнут неприятности или нет, не имеет значения. Он хотел сказать еще что-то, и, главное, другое. Например, пригласить Реба к себе домой, к уютному семейному очагу, где Климрод никогда не бывал, или, наконец, пред- ложить свою дружбу -- теперь-то ему было ясно, что все эти годы он по капельке отмеривал ее, если не скупился совсем. "Я всегда был для него всего лишь бухгалтером и сам виноват в этом, ведь, наверное, достаточно было одного слова... Как я жалею, что не попытался пойти чуть дальше учтивости. Какая глупость! Всегда был с ним настороже, мне мешали моя ограниченность и инстинктивное неприятие величия, дурацкое самолюбие, а может быть, боязнь показаться смешным на фоне такой личности. Завидую Джорджу Таррасу, который сумел просто полюбить его, не задавая идиотских вопросов; встречаясь с ним намного реже, он узнал его лучше, чем я". 20-го вечером они отправились поужинать в Экс, на широкую площадь, украшенную большим фонтаном. Апрельская ночь была по-летнему теплой. Именно в этот вечер Реб Климрод рассказал о своем возвращении в отчий дом, о полностью разграбленном особняке, где не уцелело ничего, кроме инвалидного кресла, случайно оставшегося в маленьком лифте, незамеченном за створкой дарохранительницы из Тироля или Богемии. ... На следующий день, сразу откликнувшись на призыв Реба, они стали съезжаться по одному со всего мира и, оказавшись вместе, были удивлены, даже поражены, как их много, сознание невероятного могущества, которое представляли собой они, Приближенные Короля, впервые за тридцать лет собравшиеся вместе, просто ошеломило их. Всем им: Ханю и Несиму Шахадзе, Полю Субизу, Жоржи Сократесу, Этель Кот, Нельсону Коэлью, Тадеушу Тепфлеру, Нику и Тони Петридисам, Джублу Уинну, сменившему Тудора Ангела, Франсиско Сантане, Филиппу Ванденбергу, Эрни Гошняку, Хайме Рохасу, Генри Чансу, человеку из казино, Роджеру Данну, Киму Фойзи, занимавшемуся банковскими кредитами (даже наименее значительные из названных людей управляли состоянием в сто миллионов долларов), -- Реб сообщил, что он намерен предпринять. И сразу уточнил: на их интересах предстоящее событие не отразится. Все прежние владения останутся под их кон- тролем. При одном условии: они должны будут немедленно прекратить сотрудничество с ним. И впредь действовать от собственного имени. Он собирается раскрыть свое инкогнито, рассказать, кто он и каким огромным состоянием владеет, сказал Реб. Конечно, им движет гордость за достигнутое, но не это главное; настало время объяснить, как он создал это королевство в сердце амазонских джунглей, почему хочет теперь объявить о его существовании и потребовать признания государства, призванного отстаивать принципы согласия между пока еще очень разобщенными нациями. Климрод признался, что не питает ни малейших иллюзий по поводу того, что его услышат и одобрят, когда он потребует чтобы рождение нового государства было официально закреплено, ведь это полностью противоречит ныне действующим законам и так называемым обычаям, которые он ставит под сомнение и даже отрицает самим фактом такого заявления. Вполне возможно, что высмеют и его безумную идею, и его самого, осмелившегося пренебречь такими понятиями, как законность, суверенитет, священное право, и другими бреднями, первейшее назначение которых оправдывать подавление личности и ее свободы. И под конец, улыбнувшись и оглядев каждого по очереди, Реб заметил, что, если среди присутствующих есть такие, кому не совсем понятны его мотивы, они могут рассматривать предстоящую акцию как вызов всему миру. В ночь с 4 на 5 мая 1980 года около двух часов пополуночи Джордж Таррас окончательно убедился, что не сомкнет глаз. В шестой раз с тех пор, как лег, он зажег лампу и, порывшись в куче книг, которыми завалил квартиру на Пласа, отыскал старого и любимого Мишеля де Монте-ня, тот самый том, который когда-то давал читать чудом уцелевшему узнику Маутхаузена в Австрии. "Круг замыкается". Он бросил взгляд в открытое окно: в Сентрл Парке и при луне было совсем темно, кусты и аллеи в этот час казались более дремучими, чем джунгли Амазонки. Таррас открыл Монтеня наугад. Книга III, глава II. "Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска, что, впрочем, одно и тоже. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни, более содержательной и богатой событиями: каждый человек полностью располагает всем тем, что свойственно всему роду людскому... " Он взглянул несколькими строками выше: "... Весь мир -- это вечные качели. Все, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, -- и качается все это вместе со всем остальным, а также и само по себе. Даже устойчивость -- и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет беспорядочно и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою... " "Сколько раз читал он эту книгу за все те годы, что хранил ее у себя, пока не вернул мне? " Выйдя на середину комнаты, Таррас заметил, что на телефонной трубке горит красная сигнальная лампочка, а это означало, что ему позвонили, но думая, что он спит, передали сообщение на коммутатор. Таррас снял трубку и стал ждать новостей. Ему ответили, что несколько минут назад звонил некий господин Сеттиньяз, но услышав, что Таррас, возможно, спит, просто велел передать что звонил. -- Соедините меня срим, пожалуйста, -- сказал Таррас телефонистке. Трубку снял Сеттиньяз: -- Не могу уснуть, Джордж. Кручусь с боку на бок. -- Очень странное совпадение, студент Сеттиньяз, но я в том же положении. Может, весна действует. У меня есть лед и стаканы, и если вы принесете бутылочку... -- Через двадцать минут. Ему хватило неполных пятнадцати. Они выпили, правда, не слишком много, очень довольные, что оказались вместе этой ночью. Тем не менее за несколько часов бутылку допили и увидели, как над весенней листвой в парке занимается день. Говорили довольно мало, поскольку знали все, что могли сказать о самих себе, о Ребе -- время, когда связанные тайной Короля, они скрывали что-то друг от друга, прошло. Где мог быть сейчас Реб, они оба не знали и потому не обсуждали этого. Неделю назад Таррас отослал исчерпывающий отчет по составленной им и его командой с Мэди-сон- авеню компиляции юридических текстов. С тех пор -- никаких известий. Сеттиньязу тоже нечего было рассказать, он не видел Реба с тех пор, как они побывали в Экс-ан-Провансе. Но ни того, ни другого это не удивляло и не огорчало. Если сложить воедино все время, которое за тридцать пять лет (без двенадцати часов) общения с Ребом они провели вместе, то при самом грубом подсчете получится не более ста -- ста двадцати часов, когда они имели возможность воочию видеть Климрода. Обоих удивляло теперь только одно: влияние, которое Реб тем не менее оказывал на их жизнь. Мало того -- на жизнь сотен тысяч мужчин и женщин, судьбы которых он по меньшей мере изменил. А Сеттиньяз и Таррас были убеждены в этом. ... И еще в одном они были согласны друг с другом: если предположить, что Реб исчезнет, а это могло случиться в ближайшие десять -- двенадцать часов, все равно создан- ная им чудовищная машина не остановится, будет крутиться, создавая совершенно бесполезные богатства, ведь ему они будут уже не нужны. И действительно, вовсе не исключено, что при столь совершенно налаженном механизме, семнадцать миллиардов долларов 1980 года через десять лет превратятся в тридцать или сорок, а к концу века их станет еще больше. Такое не укладывалось в мозгу, но казалось очень правдоподобным, даже вполне вероятным. Если только система, позволившая добиться нынешнего расцвета, доживет до того времени. -- Ну вот, мы уже расфилософствовались, -- сказал Таррас. -- А для этого сейчас не время. Пора собираться, студент Сеттиньяз. А то жалко же мы будем выглядеть, когда настанет час... -- Да, мы действительно не в блестящей форме, -- сказал Таррас. -- Если хоть наполовину вы нервничаете также, как я, мне искренне жаль вас. Ему по крайней мере удавалось скрыть свои чувства за сарказмом и иронией. Сеттиньяз же не мог этого и был просто бледен. Около девяти часов они вышли из такси неподалеку от входа в межконфессиональный религиозный центр. На площади, где расположено здание Организации Объединенных Наций, было много народу, но не больше и не меньше, чем обычно. Машины с флажками, объезжая круглую площадку, подвозили делегации. Первым, кого увидел Сеттиньяз, был Диего Хаас. Маленький аргентинец стоял около входа в библиотеку имени Дага Хаммаршельда. Он был один. Прислонившись к стене, Диего с насмешливым презрением созерцал толпу своими желтыми сверкающими глазами. Сеттиньяз хотел было подойти к нему и, преодолев свою антипатию к Хаа-су, попытаться разузнать что-нибудь из того, что было на- верняка известно аргентинцу. "Но он же ничего не скажет. Если бы ему было поручено передать что-то мне или Джорджу, он бы уже сделал это. Диего наверняка видел, как мы подъехали, но притворился, что не замечает нас... " Несмотря на легкий туман, поднимавшийся с Ист-Ри-вер, этот день, 5 мая, обещал быть по-летнему теплым. Таррас и Сеттиньяз пошли прямо к железобетонной башне в тридцать девять этажей, детищу фантазии Ле Корбюзье. Но они не вошли внутрь, а, повернувшись в сторону площади, застыли в ожидании у Колокола Свободы. -- Когда появится Арнольд Вам? -- Через двадцать минут должен быть здесь. Боже, Дэвид, посмотрите. Взгляд Сеттиньяза скользнул по площади и задержался в том месте, куда указывал Таррас и где скопилась небольшая кучка людей. Худая элегантная, фигура Поля Субиза выделялась на фоне пестрой толпы африканцев. Субиз улыбался, но невесело, почти смущенно, что ему было вовсе несвойственно. Поль был не один: рядом шагали Несим Шахадзе и братья Петридисы. А через минуту появились и остальные Приближенные Короля, сгруппировались, как перед атакой, но выражение притворного равнодушия и натянутой вежливости сохранялось на их лицах. -- Я не знал, что вы должны приехать... -- с трудом произнес Сеттиньяз. Субиз покачал головой: -- Мы сами этого не знали, Дэвид. Он улыбнулся, и впервые в его лучащихся интеллектом глазах промелькнула тень неуверенности: -- Тут уж не до смеха. Сразу после этого из толпы по очереди стали отделяться Черные Псы, которые в основном не были знакомы друг с другом; но всех их знал Сеттиньяз: первыми стали подхо- дить Лернер и Берковичи, чьи невозмутимые лица и темные глаза удивительно соответствовали их фанатичному и таинственному поведению; идти вот так, у всех на виду, им, конечно, было нелегко. Мучительное чувство, раздиравшее Сеттиньязу душу, стало еще острее: "Он и их предупредил, хочет дать понять, что все кончено. Может быть, он собирал их вместе, нет, скорее всего, отдельно". втрое предположение было, конечно, верным, так как, за исключением Берковичи и Лернера, все мужчины и женщины, которые в течение многих лет приходили к нему в кабинет, сталкивались, не зная друг друга, здесь, естественно, тоже были разобщены. Черные Псы стояли пооди-ночке, украдкой оглядывая все вокруг. Их оказалось человек тридцать, некоторые приехали из Европы, Азии и Африки. -- А вот и Бам, -- сказал Таррас. -- Вовремя приехал. Было ровно девять часов тридцать минут, делегаты ста шестидесяти стран потянулись направо, чтобы занять места в высоком и красивом здании с куполом, где обычно проходят Генеральные Ассамблеи. -- Я должен сопровождать Бама, буду ждать вас там. Сеттиньяз кивнул, не в силах произнести ни слова и еле сдерживая дрожь в руках. Таррас ушел вместе с человеком, приехавшим с Карибского моря; последний, словно торговый представитель, нес в руках длинный черный чехол с экстравагантным флагом. Одновременно слева, на углу библиотеки имени Хаммаршельда, началась какая-то суета. Сеттиньяз и сам удивился, что не подумал о них раньше: делегацию сопровождали Марни Оукс и Тражану да Силва, затем Маккензи, Кольческу, Эскаланте, Унь Шень и Уве Собеский, Дел Хэтэуэй, Этель и Элиас Вайц-ман, Морис Эверетт и многие другие; Сеттиньяз знал не- которых из них по именам, не более того, но было совершенно ясно, что все они прибыли с Амазонки. До начала заседания оставалось совсем немного времени, и площадь была уже запружена народом. Сеттиньяз, будто его что-то подтолкнуло, стал искать глазами Диего Хааса, но маленький аргентинец исчез, во всяком случае, на прежнем месте его не оказалось. Волнение, чуть ли не страх тут же усилились еще на один градус: "Теперь уже недолго ждать". С правой стороны от Сеттиньяза Субиз говорил что-то по-французски, но как-то автоматически, и в голосе его звучали лихорадочные нотки. Подъехала машина. За ней другая. И к той, и к другой были прикреплены зеленые флажки и небесно-голубые пропуска Организации Объединенных Наций. Из первого автомобиля вышли четверо индейцев янома-ми, из второго -- еще два индейца и Реб Климрод. Сеттиньяз узнал Яуа. Вся группа во главе с Ребом направилась к входу; обут был только Реб, его спутники шествовали босиком, хотя надели брюки и полотняные рубашки. И тогда по непонятной причине произошло нечто странное: люди сами собою встали в два ряда и смолкли и по образовавшемуся проходу с невозмутимыми лицами двинулись вперед Реб и индейцы. Маленький отряд направился к зданию Генеральной Ассамблеи и, предъявив охране пропуска, вошел внутрь. -- Пора, -- сказал Субиз. И пошел, за ним -- остальные. Один Сеттиньяз застыл на месте, отчаянно копаясь в своих ощущениях -- этот человек вечно пытался во всем разобраться. Наконец он понял, что гордость, необыкновенная гордость довлеет в нем надо всем остальным. Площадь как-то сразу опустела. Сеттиньяз подождал еще несколько минут, не зная, что делать. Он вовсе не был уверен, что хочет присутствовать, при том горестном и мучительном -- а это он знал точно -- событии, которое произойдет и запомнится до конца дней. Ему изменило мужество. Реб сказал: "Я не знаю ни русского, ни китайского и очень плохо арабский. Но буду говорить по- английски, французски и испански, на трех официальных языках. Может, это мальчишество, Дэвид, скорее всего, так, но если бы существовал язык вненациональный, я бы произнес речь на нем". Сеттиньяз поднялся на тот этаж, где были расположены кабины синхронного перевода. Дверь в комнату ему открыл Таррас. -- Я уже боялся, что вы не появитесь, -- сказал он. -- Пришли вовремя. Арнольд Бам почти закончил свою приветственную речь, затем -- его очередь. -- Я не останусь, -- заявил Сеттиньяз, приняв наконец решение. Колючие глаза Тарраса уставились на него из-под очков, но взгляд был все же доброжелательным. -- Я не предполагал, что вы до такой степени чувствительны, Дэвид. -- Я сам не замечал этого за собой, -- ответил Сеттиньяз хриплым голосом. Он постоял на пороге маленькой комнаты переводчиков. Их было двое, мужчина и женщина, а перед ними, за стеклом, простирался огромный ярко освещенный желтоватый зал. Прямо напротив Сеттиньяз увидел трибуну, на которую были направлены многочисленные прожекторы, а вокруг -- светящиеся электронные табло с названиями государств, представленных в ООН. -- Начинается, -- произнес Таррас... ... в ту секунду, когда Арнольд Вам закончил свое короткое выступление. Джордж Таррас наклонился вперед, почувствовал небывало сильное напряжение во всем теле, взгляд его стал пытливым и жестким, как у Диего Хааса. Бам сошел с трибуны под жидкие аплодисменты. -- И вдруг воцарилась полная, но очень напряженная тишина, что ясно ощущалось даже через микрофоны; Сет-тиньяз увидел высокую худую фигуру Реба, поднимавшегося на ярко освещенную трибуну. На лбу у него была все та же зеленая повязка; необыкновенно светлые, мечтательные глаза бесконечно долго осматривали ряды кресел, расположенных полукругом. Голос прозвучал спокойнее и размереннее, чем обычно: -- Меня зовут Реб Михаэль Климрод... Сеттиньяз сделал шаг назад и прикрыл дверь комнаты. Прошелся немного по коридору и встал, прислонившись плечом к стене. -- Вам нехорошо? -- с тревогой спросил охранник, увидев, как он побледнел. -- Да. И опять пошел по коридору. Спустился в кафетерий и попросил стакан воды. Едва пригубив, почувствовал, что его вот-вот вырвет. Немного переждав, Сеттиньяз вышел на улицу. Преодолев преграду в виде огромной железобетонной башни, закрывавшей доступ лучам, майское солнце осветило площадь. Сегодня 5 мая. Тридцать лет назад (без шести часов) он ступил на территорию Маутхаузена. Совпадение слишком знаменательное, чтобы быть случайным. Сеттиньяз сел на ступеньку, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих. И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него. Он повернул голову: в тридцати метрах стоял Диего Ха-ас -- желтые глаза расширены, на губах играет насмешливая улыбка. Кроме них, на площади не было почти никого. Но аргентинец не сделал никакого движения навстречу, Сеттиньяз тоже не шелохнулся, ограничившись тем, что время от времени поглядывал на продолжавшего улыбаться Хааса. Воспроизводить то, что в этот день сказал Реб Михаэль Климрод, конечно, бессмысленно. Иногда апофеоз оборачивается крахом, слова, слишком красивые и лаконичные, становятся чуждыми, даже враждебными тому, кто их произносит, и никто уже не повторит их, никто не сохранит в памяти, они исчезнут вместе с оратором, станут рав- нозначны молчанию; в речи веков образуется пауза, а Король навсегда останется без королевства. В кабинах переводчиков началась полная неразбериха, никто не знал, что делать, оратор выступал в трех ипостасях, без конца переходя с одного языка на другой. Да, пер- вым итогом выступления Короля было легкое смятение в переводческих рядах; их замешательство, неловкость, нервное заиканье передались всем делегатам, превратив- шись во всеобщий гул, раздражение и предчувствие какой-то опасности, хотя и слишкой далекой, чтобы быть реальной. Закончив речь, Реб несколько секунд оглядывал зал, надеясь поймать ответный взгляд, увидеть в таких же серых, как у него, или черных, голубых глазах понимание проблемы, а не боязнь взглянуть ему прямо в лицо. Напрасно. Голосование было самым непродолжительным в истории Генеральных Ассамблей. Сто пятьдесят четыре голоса -- против предложения Арнольда Бама о создании нового госу- дарства. За -- ни одного. Воздержавшихся -- ни одного. Джордж Таррас плакал. Молчаливый поединок Сеттиньяза с Диего Хаасом длился двадцать минут. Взглянув на часы, Диего начал действовать первым. Он отошел от стены, у которой стоял, направился в сторону подземной автостоянки и скрылся внутри. Прошло еще пять или шесть минут. Справа возникло какое-то движение. Вышли Яуа и его соплеменники. Тут же появился автомобиль. Как только все уселись, машина поехала в сторону Сорок восьмой улицы в восточной части города; то есть в аэропорт Д. Ф. Кеннеди, как был уверен Сеттиньяз. ... Пока он провожал их глазами, появился Реб, один. Сеттиньяз встал, но больше не сделал никакого движения, не позвал его. Реб очень бодро шел через площадь. Он успел подойти к машине, за рулем которой сидел Диего Хаас, еще до того, как первая свора репортеров, выскочивших из зала, бросилась за ним по пятам. Только первым из этой шайки удалось щелкнуть затворами аппаратов, да и то Реба удалось снять лишь со спины или в три четверти оборота. Диего уже рванул машину, и колеса заскрежетали на бешеной скорости. Рядом с Сеттиньязом кто-то заговорил. Он даже не повернул головы, душа его разрывалась от такой невыносимой боли, что даже сам он был поражен. Но глаза все удалось сохранить сухими, Сеттиньяз вспоминает: "Никогда больше я не видел Черных Псов. В последующие дни они не появлялись на Пятьдесят восьмой улице. Все было давно подготовлено на случай, если так или иначе мне придется удалиться от дел. Остальные Приближенные Короля, наверное, сделали то же самое, приняв необходимые меры предосторожности. Машина будет крутиться в пустоте, быть может, целую вечность. Ничто не изменилось в джунглях Амазонки. Королевство осталось без Короля, но пока еще существует. Я не знаю, где находится Реб. С 5 мая 1980 года прошло девятнадцать месяцев и двадцать пять дней. Ни разу он не связался ни со мной, ни с Джорджем Таррасом. Я даже ездил к той женщине -- художнице с Вашингтон Хайте, так похожей на Чармен Пейдж, но она знала о нем еще меньше, чем я. Во всяком случае, больше с ним не встречалась. Не думаю, что он вернулся в амазонские джунгли, куда-нибудь между Риу-Негру и Риу- Бранку или севернее, к индейцам гуаарибос, с которыми жил в молодости. Туда Диего не поехал бы с ним, но и нигде в другом месте он не появлялся: в его доме на Ипанеме теперь живут другие; люди, и они не знают даже имен Климрода и Хааса. Найти Убалду Рошу тоже было трудно. Пришлось ехать на пороги Каракараи. Но ни он, ни Яуа ничего не знали о Ребе, и, кажется, они не лгали мне. Слишком заметна была их собственная грусть. По правде говоря, я даже не знаю, жив ли Реб до сих пор. Таррас уверен, что жив, но ведь Джордж верит тому, чему хочет верить. А я думаю то так, то эдак. И когда позавчера, за три дня до Рождества, мне пришлось согласиться и выступить публично, я говорил только об этих моих сомнениях, и ни о чем другом. Я не романтик, в чем меня нередко упрекали...... И сказал то, что думал. Но стоя перед камерой, я представлял себе, что, может быть в этот момент Король, которого мало кто знает в лицо, слушает меня, смотрит на экран своими серыми мечта- тельными глазами. И мне казалось, что он живет где-то в этом мире, живет среди нас".