овечка. Тесно окруженного людьми и осыпаемого комплиментами со стороны тех, кто всего час назад его не замечал. Польский эмигрант, прошел слух, был интернирован: один из преподавателей "Сен-Пьера", служивший в войну охранником, познакомился с ним в лагере в восточной Швейцарии. Ага, значит, никто. Конрад Ланг все же предпочел такси. Он сидел на заднем сиденье, и машина везла его петляющей дорогой вниз, назад в город, медленно погружавшийся в вечерние сумерки. Он мог бы поехать на трамвае и заглянуть потом к Барбаре в "Розенхоф". Но он чувствовал себя подавленным. Фортепьянная музыка, когда у него было плохое настроение, с той же легкостью вызывала в нем депрессию, с какой делала его счастливым, если все было в порядке. Сегодня она действовала на него удручающе, потому что он слушал ее после того, как подвергся унижению. Она всколыхнула в нем старые, очень горькие, казалось бы изжитые, обиды, и от воспоминаний о них -- в этом он был абсолютно уверен -- он тут же бы избавился, если бы смог сесть к роялю. За летние каникулы 1946 года, проведенные ими на вилле Кохов в Сен-Тропе, ему удалось убедить Томаса, как важно уметь играть на фортепьяно. Девушки, которые уже начинали их интересовать, боготворили пианистов, доказывал он. Вскоре Томас ошарашил свою мачеху сообщением, что в следующем учебном году он хочет брать уроки музыки. Что само собой означало: и Конрад тоже. Конрад, в противоположность Томасу, занимался музыкой очень серьезно. Его учитель Жак Латур был в восторге от его увлеченности и его таланта, который заметил в нем очень скоро. Конрад мог воспроизвести мелодию, услышанную только раз. Жак Латур стал давать ему частные уроки, обучая его умению читать ноты. Через короткое время тот уже играл с листа. С самого начала Конрад безукоризненно усвоил, как правильно держать руки, и очень быстро обрел многообещающее туше. Не прошло и двух месяцев, как Конрад совершенно обескуражил Томаса беглой игрой на фортепьяно. Каждую свободную минутку Конрад упражнялся в музыкальной комнате, где он осваивал технику игры сначала левой и правой рукой в отдельности, потом обеими вместе. Месье Латур поправлял его все реже и реже, все чаще он просто слушал его, до глубины души потрясенный тем, что видит перед собой великий талант, а может даже и маленького гения. Так продолжалось до "Комариной свадьбы". Стоило ему только заиграть "Комариную свадьбу", как руки переставали повиноваться. Правая вела мелодию, левая аккомпанировала, но никак не желала смириться с этой ролью. До "Комариной свадьбы" Конраду казалось, что его руки словно пара хорошо выдрессированных цирковых лошадей, которые то пускаются вскачь с развевающимися гривами, то встают на задние ноги, вскидывая вверх передние. Мозг одновременно посылал рукам идентичные команды, и они идентично их исполняли. Иногда двигаясь параллельно, иногда навстречу друг другу, но всегда, так сказать, в ногу -- в одинаковом ритме и темпе. -- Это еще вернется, -- говорил месье Латур, -- вначале у многих так. Но с каким бы ожесточением ни упражнялся Конрад, его руки по-прежнему оставались непослушными, как две марионетки, которых кто-то дергал за две одинаковые ниточки. "Комариная свадьба", шуточная богемская песенка, положила конец его карьере пианиста. Через полгода после начала занятий Латур махнул рукой на своего лучшего ученика. Он еще пытался какое-то время уговорить Конрада перейти на другой инструмент. Но только фортепьяно, и только оно, было его инструментом. Тайком он еще несколько месяцев упражнялся на "клавиатуре", нарисовав ее на матерчатом валике. Во сне он мог исполнить труднейшие басовые и скрипичные партии. Но стоило ему только приказать одной руке нарушить ритм, как другая бежала за ней, словно собачка на поводке. Конрад Ланг знал наизусть партитуры всех вальсов и ноктюрнов Шопена и фортепьянные партии всех основных концертов для фортепьяно с оркестром. Он узнавал по туше ведущих пианистов с первых же тактов. И если ему не суждено было завоевать признание в ближайшем окружении, то произвести несколькими виртуозными пассажами, исполненными одной рукой или параллельно двумя, неизгладимое впечатление поздно ночью в баре, где тапер еще не знал его, удавалось всегда. Из Томаса Коха, напротив, получился обычный любитель среднего класса, лишенный всяческого вдохновения. Такси остановилось перед "Розенхофом". Конрад решил про себя, что у него не то настроение, чтобы сидеть в квартире одному. Он расплатился, отдав последнюю мелочь шоферу на чай -- один франк и двадцать раппенов, сумма, которой он даже слегка устыдился. Как и все те, кто зависим от щедрости других, он ненавидел скаредность. Поднявшись по трем ступенькам в "Розенхоф", он раздвинул тяжелые, с пластиковыми краями портьеры, в нос ему ударил чад, пивные пары и запах фритюрного масла, из зала доносился ровный гул мужских голосов -- работяги урывали для себя полчасика после работы перед тем, как отправиться по домам. Он повесил пальто на вешалку, где уже не осталось ни одного свободного крючка, положил шляпу на пустую полку сверху и прошел к своему постоянному месту за столиком. Мужчины сдвинулись. Один из них встал и принес для него стул. В "Розенхофе" Конрад пользовался уважением: единственный, кто всегда был при галстуке, единственный, кто разговаривал на пяти языках (не считая познаний в греческом), единственный, кто вставал, если вдруг к столу подходила женщина. Кони был элегантен, образован, однако "не задирал нос", как выражались в "Розенхофе", и не думал, что с него убудет, если он выпьет кружку пива с токарями, подметальщиками улиц, кладовщиками и безработными. Поначалу завсегдатаи "Розенхофа" встретили Конрада Ланга в штыки. Но чем больше просачивалось сведений из его жизни, тем больше его воспринимали здесь как своего. Многие из завсегдатаев работали в близлежащем монтажном цехе No3 одного из заводов Коха. Кони никогда ни на что не жаловался. Даже когда он бывал в подпитии, никому не удавалась спровоцировать его ни на один злобный выпад в адрес Кохов. А напившись вдрызг, он, если речь заходила о Кохах, обрывал себя на полуслове и прикладывал палец к губам: тссс! Но иногда все же он пускался в откровения. Конрад Ланг являлся внебрачным ребенком служанки Кохов. Когда умер старый Кох, она стала прислуживать молодой вдове, мачехе Томаса Коха. Они были как две подружки. Вместе объездили весь мир: Лондон, Каир, Нью-Йорк, Ницца, Лисабон. Так продолжалось вплоть до начала войны. Мачеха Томаса вернулась тогда в Швейцарию, а мать Кони осталась в Лондоне -- она влюбилась там в немецкого дипломата, скрыв от него, что у нее есть Кони. -- Как скрыла? -- спросил кто-то из сидевших за столом, когда Кони впервые рассказывал свою историю. -- Она привезла меня в Швейцарию, в Эмментальскую долину, оставила там вроде бы на время у одного хуторянина и с тех пор больше не показывалась. -- Сколько тебе тогда было? -- Шесть. -- Свинство. -- Пять лет я ишачил на него. И крепко. Вы ведь знаете, что такое эмментальские крестьяне. Кое-кто сочувственно кивнул. -- А когда из Германии перестали поступать деньги, этот куркуль вытянул из меня все про Эльвиру. И повез меня к ней, чтобы стребовать с нее денег. Но оказалось, что она вообще ничего про все это не знала, и тогда она оставила меня у себя. -- Ну хотя бы это как у людей. -- С тех пор я и рос практически как брат Томаса Коха. -- А почему сейчас ты сидишь здесь и Барбара записывает тебе все в долг? -- Об этом я и сам себя спрашиваю. Для постоянных клиентов "Розенхофа" Конрад Ланг стал единственной возможностью приобщиться к тайному миру верхушки общества. То, что он рассказывал про них, только подкрепляло их подозрения. Другой причиной особого статуса Конрада Ланга в "Розенхофе" стали его отношения с Барбарой, здешней барменшей. Он был единственным клиентом, кого она удостоила чести пить у нее в кредит. Но даже если не считать того, что она не провела через кассу, сумма уже приближалась к семистам франкам. По понедельникам, получив карманные деньги, Кони возвращал ей иногда пятьдесят или сто франков. Но в последнее время стал пить все больше, а деньги возвращал все реже. Барбара Сама удивлялась своей щедрости. Она не относилась к тому разряду людей, кто раздаривает налево-направо. В этом году ей исполнилось сорок, и до сих пор ей тоже еще никто ничего не подарил. Когда она смотрелась в зеркало, у нее не возникало надежды, что в жизни ее что-то радикально изменится. Но Конрад Ланг задел в ней какую-то струну: в нем было нечто благородное -- по-другому она не могла это назвать. И как он одевался, как вел себя, даже если был в стельку пьян, как говорил, и прежде всего как держал себя с ней. "Милорд", пришло ей на ум -- так пела Эдит Пиаф (которую она терпеть не могла), -- когда у Конрада Ланга во время его третьего посещения кабака вдруг навернулись на глаза слезы. Барбара была самой ярой его защитницей. Если кто-нибудь в "Розенхофе" высказывался в том смысле, что бывает судьба и потяжелее, она тут же кидалась в бой: "Всю жизнь быть игрушкой-лакеем при Томасике? Тот вылетел из гимназии -- и Кони пришлось отправиться за ним в интернат! Тот вылетел и из интерната -- и Кони вместе с ним! Тот не смог получить ни одной профессии, так и Кони не дали по-настоящему ничему выучиться. Когда же Томасу исполнилось тридцать, он женился, и Кохи пристроили его на одной из своих фирм. А Кони остался в дураках". Ее единственная подруга Дорис Мааг, женщина-полицейский, заметила однажды: "И в тридцать еще можно кое-чему выучиться", но Барбара опять встала на его защиту: -- Он пытался. И хоть ничему путному не выучился, зато приобрел манеры. И много связей с той поры, когда был вместе с Томасом. -- А на что он жил? -- Сначала брал в долг у дружков Томаса. А когда тем надоело, что он не возвращает долгов, -- за счет мелких услуг все для них же: присмотреть за яхтой в межсезонье, составить компанию чьей-нибудь престарелой матери, временно поработать управляющим на вилле -- такие вот дела. А на вопрос, почему он позволял так с собой обращаться, у нее тоже был готовый ответ: из благодарности. Потому что Томас Кох уговорил мачеху принять Конрада. Потому что без Томаса Коха его сегодня вообще бы не было в живых. Когда же Дорис Мааг спросила ее: "И чем он занимается теперь?", Барбара задумалась на мгновение и сказала: "Послушала бы ты, как он играет". Сейчас на Барбару навалилось дел выше головы: она приносила полные доверху пивные бокалы, убирала пустые, принимала заказы и смахивала деньги со стола в большое портмоне под фартуком. Увидев Конрада, она принесла ему его любимый "альт" (Темное рейнское пиво; подается в небольших стаканах цилиндрической формы.), плеснув туда предварительно чего-то из бутылки. К семи часам вечера "Розенхоф" опустел, не осталось никого, кроме нескольких закоренелых пьяниц да Конрада Ланга, сидевшего перед третьим стаканом. Барбара достала из холодильника бутылку белого виноградного вина, наполнила себе бокал и подсела к Конраду. -- Удачно сходил? -- спросила она. Конрад затряс головой: -- Урс. -- Тогда, значит, опять записываю? -- А можно? Барбара пожала плечами. Вечером того дня, после происшествия с Урсом, Барбара забрала Конрада к себе домой. Это случилось не впервой, она и раньше приводила его к себе, когда ей становилось особенно жалко его или если ей самой вдруг делалось одиноко и хотелось вызвать ревность Курта, своего женатого, лишь изредка появляющегося любовника. В самый первый раз Конрад предпринял попытку сближения больше из чувства долга, чем вожделения, -- всякий джентльмен не против получить время от времени то, о чем потом будет старательно умалчивать, -- Барбара как раз стелила постель. Она засмеялась и покачала головой, и этого оказалось достаточно, чтобы навсегда отвадить его. Они легли в постель -- она в поношенной и выцветшей от частой стирки байковой пижаме, он в нижнем белье, -- и Конрад принялся рассказывать ей разные забавные истории. Случаи и анекдоты из жизни высшего света, этого мира богатства. -- А знаешь, Глория фон Турн и Таксис велела приготовить князю на его шестидесятилетие юбилейный торт с шестьюдесятью пенисами из марципана, -- начал он рассказывать в этот вечер, как только перевел дух: Барбара жила на пятом этаже в доме без лифта. -- Знаю, -- сказала та, помогая ему снять пальто. -- Князь, собственно, был голубым. -- Знаю, -- сказала она опять и пошла на кухню. -- Но это было известно только очень узкому кругу людей, -- крикнул он ей вдогонку. -- Знаю, -- отозвалась Барбара, появляясь со стаканом минеральной воды. -- Я тебе уже об этом рассказывал? -- Много раз. Барбара готова была надавать себе по щекам, потому что глаза Конрада тут же наполнились слезами. Она знала, каким жалким казался он себе в такие моменты. Но она тоже устала и была, кроме того, рассержена. На него -- за то, что позволял так с собой обращаться, и на себя -- за то, что притащила его к себе. -- Извини, -- сказал Конрад. Она не поняла, что он имел в виду: свою забывчивость или слезы. -- Да не извиняйся ты без конца! Лучше защищайся, -- резко оборвала она его и протянула стакан. Конрад покорно взял. -- Что это? -- Пей. Конрад послушно выпил все до конца. Барбара посмотрела на него и покачала головой. -- Ну почему ты делаешь все, что тебе ни прикажут? Скажи -- нет, не хочу я минеральной воды, хочу пива с хрютером1, а свою минеральную воду пей сама. Ну сопротивляйся же! Конрад пожал плечами и попытался улыбнуться. Барбара провела рукой по его волосам. -- Прости. -- Но ты права. -- Не знаю. Идем, ложись в постель. -- Но я не хочу в постель, хочу пива с хрютером, сама иди в постель! -- сказал Конрад. -- Ладно, забудь об этом, -- смягчилась Барбара. В ту ночь Конраду приснился сон. Он играет в крокет в парке на вилле "Рододендрон". Тут же рядом Томи, и Эльвира, и его мать -- Анна Ланг. Прекрасный теплый летний день. Женщины в белых платьях. Томи в коротких штанишках и совсем маленький. И тут Кони вдруг замечает, что и сам он ничуть не больше. Они расшалились и все время смеются. У Томи шар с голубыми полосками, у него с красными. Его черед бить. Удар точен, шар прошел сквозь ворота и катится все дальше и дальше. Кони бежит за ним, пока тот не докатился до откоса и не исчез. Он бросается за ним в кусты и находит свой шар. Но он заблудился. И все глубже заходит в непроходимые заросли. Наконец заросли кончились и он вышел на свободу. Вилла исчезла. Кругом ни души. Он плачет, громко всхлипывая. Кто-то обнимает его и говорит: "Ты должен изменить свою жизнь, иначе ты пропадешь". Это -- Барбара. За окном уже рассвело. После завтрака в кафе "Дельфин" он отправился к себе на квартиру и написал Эльвире Зенн письмо. Дорогая Эльвира, вчера мне приснился сон. Ты, и Анна, и Томи, и я играли перед верандой в крокет, на том самом газоне, который садовнику (его звали Бухли?) специально для этого полагалось подстричь. Мы были так счастливы и беззаботны, у Томи, как всегда, голубой шар, у меня -- красный. На тебе белое льняное платье, его испортил тебе потом Томи, когда мы собирали вишни, но в моем сне оно еще белоснежное. Когда я проснулся, воспоминания вдруг нахлынули на меня. Мне показалось, что все это случилось вчера, и я спросил себя: "Почему все так случилось? Почему ты оттолкнула меня? Мы ведь были прежде как одна семья. И почему не может быть так опять? Почему я на старости лет должен оставаться один со своими воспоминаниями? И делиться ими с абсолютно чужими мне людьми, которые не могут взять в толк, о чем я говорю? Не пойми меня превратно, я не хочу показаться тебе неблагодарным. Я ценю твою щедрость и великодушие. Но эту жизнь я долго не вынесу. Прошу тебя, Эльвира: или оттолкни меня навсегда, или прости и прими опять назад в семью. Твой совершенно отчаявшийся Кони Ланг Он несколько раз перечитал письмо и все никак не мог решиться отправить его. Потом положил его в конверт с адресом и сунул, не заклеивая, во внутренний карман пиджака. За кофе в "Голубом кресте" он снова прочитал его и решил не отправлять. Слишком уж жалостливое. Опять убрал его и забыл про него до появления в "Розенхофе". Барбара встретила его вместо приветствия вопросом: -- Ну и? Что ты собираешься делать, чтобы изменить свою жизнь? -- Я написал Эльвире Зенн письмо. -- Он сунул руку в карман и показал ей конверт. -- А почему не отослал? -- Марки нет. -- Может, мне его отправить? Конрад ничего не ответил и просто позволил ей забрать письмо. Когда схлынул поток посетителей, Барбара наклеила марку, накинула пальто и дошла до почтового ящика на углу. Не откладывай на завтра то... Конрад ничего не заметил. За пивом он все размышлял о письме и пришел наконец к выводу, что ничего жалостливого в нем нет и что оно по-своему патетично. Почтальон давно вынул все письма из ящика, когда Конрад решил не препятствовать Барбаре и позволить ей отправить письмо. Эльвира Зенн сидела на "Выделе" в своей "утренней" комнате и завтракала. День еще только нарождался, и матерчатые шторы, ласково затенявшие яркие лучи и придававшие им переливчатый молочный оттенок, были еще наполовину приспущены. Госпожа Зенн пила свежевыжатый апельсиновый сок и предпринимала мучительную попытку забыть письмо, лежавшее поверх стопки поступившей сегодня корреспонденции. Она допила сок. То, что письмо было наглое, занимало ее недолго. Это ведь была не первая наглость, которую позволил себе Конрад Ланг. Ее обеспокоили детальность и точность его воспоминаний. Садовника действительно звали Бухли, и -- что гораздо хуже -- он умер, когда Кони еще шести не исполнилось. Томи на самом деле всегда упорствовал и требовал голубой шар, а Кони, который тоже отдавал предпочтение голубому, всегда безропотно довольствовался красным. Но больше всего ее смущали пятна на белом льняном платье. Когда она играла с Анной, Томи и Кони в крокет, платья уже не было. Она выбросила его, потому что оно и вправду оказалось все в темно-вишневых пятнах. Но не Томи забрызгал его. Мысль о том, что память этого старого алкоголика способна удерживать так много, внушала ей страх. В жизни Эльвиры Зенн было мало такого, в чем она раскаивалась. Но вот что она тогда, в то теплое воскресенье в мае 1943 года, не заплатила хуторянину отступного и не отправила с ним Конрада назад в Эмментальскую долину, -- этого она не могла себе простить по сей день. Первый весенний день. Они отобедали на воздухе. Уже расцвели самые ранние рододендроны. Она сидела с Томасом под полосатой маркизой на большой солнечной террасе, выходившей в парк, и пила кофе, что в то военное время даже Эльвира Зенн не могла позволить себе ежедневно. Молоденькая служанка доложила о визите -- пришел мужчина с мальчиком, говорит, что он друг и что для вас это сюрприз. Эльвиру разобрало любопытство, и она разрешила впустить их. Пока они шли, приближаясь к террасе, она рассматривала их обоих. Деревенский мужик с мальчиком, в руках у того маленький сундучок. Вдруг Томас сорвался с места и бросился им навстречу. И тогда она почувствовала, что совершила ошибку. -- Кони! Кони! -- кричал Томас. Мальчик ответил: -- Привет, Томи. Эльвира не знала, что Конрад находился в Швейцарии. Последний раз она видела его пять лет назад в Дувре, перед самым началом войны, в тот день, когда она с Томасом возвращалась назад, а Анна с Конрадом оставалась в Лондоне, из-за своего немецкого дипломата. Какое-то время они еще переписывались, из Лондона пришло свадебное объявление, вырезанное из газеты, из Парижа открытка. После этого больше ничего. И вот теперь этот крестьянин стоял перед ней и рассказывал на своем немыслимом диалекте, который она понимала с трудом, что Анна вскоре после нее тоже приехала в Швейцарию с Конрадом и оставила его, тогда шестилетнего, у него на хуторе. Каждый месяц из швейцарского банка приходило сто пятьдесят франков, а вот за последние три месяца ничего. Ни франка. Фиг. Кормить пацана задарма он не может, сказал он. Он не Песталоцци, а всего лишь Цельвегер. Вот он и подумал, а вдруг она поможет. Вроде ведь теткой ему приходится. И деньжата, добавил он, оглядываясь вокруг, похоже, тут водятся. Если бы Томас так не настаивал: "Мама, ну пожалуйста, мама, пусть Кони останется, ну пожалуйста, можно?", она бы по крайней мере попросила дать ей подумать. Но Томас был такой счастливый, а Кони такой смиренный и мужик такой противный, что она поступила необдуманно, а это случалось с ней редко, -- она кивнула. Дала Цельвегеру четыреста пятьдесят франков за неоплаченные три месяца и двенадцать франков за "железку". И осталась стоять рядом с неуклюжим мальчишкой, а в душе ее возникло подспудное чувство, что никогда в жизни ей от него не избавиться. Поначалу никаких проблем не было. Конрад рос неназойливым, непритязательным ребенком и стал хорошим товарищем для Томаса. Она отправляла обоих в одни и те же школы, они вместе играли, вместе делали домашние уроки. Конрад оказывал благотворное влияние на Томаса. Тот никогда не умел быть один :: очень любил верховодить. Конрад же был терпелив и с самого начала добровольно признавал за Томасом первенство. Проблемы появились чуть позже. Томас превратился в капризного молодого мужчину, которому быстро все надоедало. У Эльвиры в ту пору были другие интересы, и ради собственного комфорта она терпела, что он ведет жизнь плейбоя. Она не только спускала ему его выходки, но еще и щедро финансировала их. Одним из его пристрастий был Кони, которого он то отталкивал, то притягивал к себе, в зависимости от расположения духа. Когда Томасу исполнилось тридцать, она решила положить конец его сладкой жизни. В общемировом пространстве затерялось несколько неоплаченных долгов и среди них -- Конрад Ланг. И вот на тебе, пожалуйста, прошло еще тридцать пять лет, а он так и не исчез из ее жизни. И даже позволил себе еще и наглость. Придя первый раз в "Голубой крест", Конрад Ланг подумал, что запах исходит от множества присутствующих здесь старух. И только когда ему принесли тарелку, он понял, что воняет от еды -- цветной капустой, шпинатом, морковью, жареной картошкой. -- Здесь что, вегетарианская кухня? -- спросил он. И ему ответили: -- Вы же заказали блюдо "С грядки" -- разве вам подали что-то другое? Но со временем он попривык к "Голубому кресту". У него появился собственный, облюбованный им столик, и пожилые официантки обслуживали его как члена своей семьи. -- Господин Ланг, cordon bleu сегодня на славу, а вот тушеная брюссельская капуста немного горчит. Я положу вам лучше кольраби. Конрад Ланг читал газету, перед ним стояла чашечка кофе. Он был несколько встревожен. Барбара вчера вечером спросила его, получил ли он ответ на письмо. -- Какое письмо? -- спросил он ее в свою очередь. -- Письмо к Эльвире Зенн, я опустила его за тебя. Письмо, которое должно изменить твою жизнь. -- Ах, это... Нет, ответа еще не было, -- пробормотал он смущенно. И с тех пор ломал себе голову, что же он там такое написал. Но толком ничего припомнить не мог. -- Здесь свободно? Конрад поднял глаза. Перед ним стояла женщина лет пятидесяти, с хорошенькой головкой, в костюме из кашемира розово-ржавого цвета, с двойной ниткой жемчуга на шее и в брюках из добротного сукна. Нашенской породы, подумал он и встал. -- Здесь еще не занято? -- спросила она снова. -- Нет, нет, разумеется, -- ответил Конрад и вытащил задвинутый под стол второй стул. Он был несколько обескуражен. Зал практически был пуст. Не успела она сесть, как дверь распахнулась. Вошел молодой мужчина, огляделся, увидел ее и направился к их столику. Он уже почти дошел до них, когда женщина вдруг схватила Конрада за руку, притянула его к себе и спросила: -- Ты давно ждешь меня, любимый? Конрад Ланг почувствовал, что мужчина стоит рядом. Он проникновенно посмотрел женщине в глаза, накрыл своей левой ладонью ее правую руку и сказал: -- Почти всю свою жизнь, мой ангел. Мужчина стоял у стола и ждал. Но ни Конрад, ни женщина даже не взглянули на него, и тогда он повернулся и быстро вышел на улицу. -- Спасибо, -- сказала женщина. И облегченно вздохнула. -- Вы спасли мне жизнь. -- Это я называю сделать доброе дело, -- ответил Конрад Ланг. -- Позвольте пригласить вас на чашечку кофе? Женщину звали Розмари Хауг, это было ее девичье имя, она снова носила его вот уже четыре года после развода. Она согласилась на предложение, и ей понравилось, что Конрад Ланг ни полсловом не обмолвился о случившемся. Старой закалки кавалер, подумала она. Петер Штойбли -- терапевт широкого профиля -- лишь совсем недавно оставил свою практику, которую имел неподалеку от виллы "Рододендрон". Теперь он обслуживал только небольшую горстку своих давних пациентов. Среди них была и Эльвира Зенн, он стал ее домашним врачом, и она полностью ему во всем доверяла. Он навещал ее два раза в неделю сразу после завтрака, чтобы проконтролировать содержание сахара в ее крови. Ей ничего не стоило вколоть самой себе инсулин, но взять каплю крови из собственного пальца она не могла: Эльвира Зенн не выносила вида крови. В это утро Эльвира Зенн спросила: -- Сколько вам сейчас лет, доктор? -- Шестьдесят шесть. -- А с какого возраста вы себя помните? -- Я очень хорошо помню, как нашу таксу однажды утром нашли мертвой на садовой дорожке. Мне было тогда, наверное, шесть. -- А возможно ли вспомнить то, что было еще раньше? -- Центральная нервная система в момент рождения еще не сформировалась окончательно. Память малолетних детей в первые два года жизни не может фиксировать происходящее. Требуется время, чтобы научиться запоминать, а также еще выучиться вызывать то, что отложилось в памяти. -- Значит, теоретически возможно, что кто-то помнит события, пережитые им в три года? -- Моему младшему внуку сейчас десять. В четыре года я взял его с собой в ресторан, там проходила "неделя русской кухни". Тому, кто после обеда пил русскую водку, разрешалось разбить стопку об отведенную специально для этого стену. Мне пришлось выпить целых пять, чтобы доставить удовольствие малышу. Он разбил их все. Случай произвел на него такое сильное впечатление, что он рассказывал о нем каждый раз, как только приходил к кому-нибудь в гости. Он помнил это все свои детские годы. Сейчас ему десять, а он все еще не забыл происшедшего. И велик шанс, что и в восемьдесят он не забудет происшедшего с ним в четыре года. -- Рассказывая, доктор Штойбли записывал показания сделанного анализа. Теперь он наложил ей на руку манжетку, собираясь измерить давление. -- А все остальные воспоминания тех лет изгладились из памяти? -- Нет, конечно. Просто пути к ним блокированы и доступа больше нет. -- Штойбли вставил в уши круглые, как оливки, концы трубок стетоскопа и измерил давление. -- Вы проживете до ста лет, -- сказал он, записывая обе цифры. -- А можно найти эти пути и возобновить к ним доступ или это совершенно исключено? -- Нет, такой вариант возможен. Существует особая форма гипноза, способствующая восстановлению воспоминаний раннего детства: "Recovered Memories". В Соединенных Штатах взрослые дочери обвиняют с помощью ее своих безупречных отцов в том, что те изнасиловали их в малолетнем возрасте. -- Доктор Штойбли собирал свой чемоданчик. -- И иногда случается даже так, что люди, страдающие старческим слабоумием и утратившие способность запомнить что-либо новое, настолько уходят в глубины своей памяти, что оказываются на подступах к самым ранним детским воспоминаниям. -- Он протянул своей пациентке руку. -- Чем старше становишься, тем больше напоминает о себе прошлое, не так ли, госпожа Зенн? В пятницу в это же время? Эльвира Зенн кивнула. Они встретились уже назавтра, чтобы вместе поужинать. Это был день, когда Конраду выдавали его карманные деньги. Он мог себе позволить пригласить даму в ресторан, не в "клубный" конечно, но вполне приличный. Конрад пришел трезвым и весь вечер держался молодцом. Розмари рассказывала, чего обычно никогда не делала, про свою жизнь до развода. Она вышла замуж во второй раз, за хирурга, тот был моложе ее без малого на десять лет. Она оплачивала его учебу деньгами первого, рано умершего мужа, завещавшего ей половину текстильного предприятия, которую она своевременно продала деверю, еще до того, как все ушло с молотка в семидесятые годы. -- Роби Фрис был вашим первым мужем? -- спросил Конрад удивленно. -- А знаете, я учился вместе с ним в "Сен-Пьере"... -- Ах, вы тоже там учились? Роби много рассказывал про "Сен-Пьер". И весь вечер они вспоминали имена общих знакомых и названия тех мест, где, возможно, уже встречались друг с другом. В такси Розмари спросила: -- А вам не хочется узнать, кто был тот мужчина, от которого вы спасли меня в "Голубом кресте"? -- Он все еще имеет для вас значение? Розмари отрицательно покачала головой. -- Тогда забудем про него. Розмари жила в собственном "пентхаусе" пятиэтажного дома, расположенного в небольшом парке на самом берегу озера. Конрад попросил таксиста подождать его, проводил ее до входа и попрощался. Он уже совсем было собрался уходить, как дверь приоткрылась и Розмари сказала: -- Вы свободны в субботу вечером? Я бы что-нибудь приготовила. Ресторан в "Grand Hotel des Alpes" назывался "Careme", по имени великого французского повара девятнадцатого столетия, и гордился своей "ancienne cuisine" (Старинная кухня (франц.)). Но Эльвира Зенн любила это заведение еще и по другой причине -- оно находилось неподалеку от виллы, на именитых посетителей здесь не глазели, за ней был закреплен столик, стоявший чуть поодаль и недоступный для чужих ушей, а в меню постоянно имелись ее любимые диетические блюда. Она приходила сюда каждый четверг и использовала время ужина чаще всего для неформальных и потому наиболее важных и ответственных разговоров. В этот вечер она попросила своего внука сопровождать ее. За едой она открыла Урсу, что серьезно подумывает о том, чтобы передать ему руководство компанией "Koch-Electronics". За десертом (яблоко для нее и "крем-брюле" для него) она завела разговор о Симоне, и, удостоверившись, что он уловил, какова взаимосвязь между обеими темами, она перешла к разговору о Конраде Ланге. -- Он беспокоит меня, -- доверилась она ему. -- Ты беспокоишься за Кони? -- Не за Кони, а из-за Кони. Я не хочу, чтобы он навредил нам. -- Каким образом такой, как Кони, может нам навредить? -- Своим длинным языком. Рассказами про старое. -- А про старое есть что рассказать? -- Он способен выдумать что угодно. Урс пожал плечами. -- Собака лает, а караван идет. Эльвира улыбнулась. -- С Урсом во главе. Она подняла свой стакан с минеральной водой. Урс налил себе остатки бургундского. Они чокнулись. -- Помимо всего прочего, он все равно скоро сопьется до смерти. -- На это его карманных денег ему не хватит, -- сказала Эльвира Зенн. На следующее утро она распорядилась, чтобы Шеллер увеличил Конраду Лангу его недельный лимит на карманные расходы --с трехсот франков до двух тысяч. В первый вечер Конрад и Розмари немножко пококетничали друг с другом, как, впрочем, делают все при первой встрече. Каждый из них старался показать себя с лучшей стороны, они рассказывали о своих успехах, опуская случившиеся у них неудачи. Сейчас, в их второй вечер, все складывалось иначе. Розмари встретила его по-домашнему непринужденно, предложила ему помочь ей накрыть стол и удивилась, сколько искусства и умения он проявил при этом. Она наполнила бокалы французским вином, и они поднялись на террасу. Был мягкий вечер, в воздухе пахло весной, отсветы огней лежащего на противоположном берегу озера качались на воде, а из окна под ними ветерок доносил звуки рояля. -- Шопен, ноктюрн No 1 сочинение 9, си-бемоль, -- произнес Конрад. Розмари краем глаза посмотрела на него. Они ели чуть бурый рис, который слегка переварился, и семгу, получившуюся суховатой. За бокалом белого вина Конрад забыл о своей сдержанности. Он все откровеннее и без прикрас рассказывал ей о своей жизни. В какой-то степени она понимала, о чем он говорит: в кругах ее первого мужа ее тоже терпели как досадный привесок. Незадолго перед тем, как часы пробили полночь, Конрад открыл Розмари одну из своих сокровеннейших тайн. Он сел к роялю в ее гостиной и сыграл партию правой руки того ноктюрна, который они слушали на террасе несколько часов назад. Потом сыграл его левой. -- А теперь обеими вместе, -- улыбнулась Розмари. И тогда Конрад рассказал ей о своей трагедии несостоявшегося пианиста. В час ночи она села рядом с ним к роялю и сыграла аккомпанемент левой руки к "Элизе" Бетховена. Не без ошибок, но это подвигло его на то, чтобы открыть ей свою последнюю тайну: правду о его финансовом положении на сегодня. О полной зависимости от Кохов. "Я просто в дерьме!" На следующее утро Конрад Ланг проснулся в постели Розмари Хауг и не мог вспомнить, что было вчера. Конраду не терпелось расспросить Розмари, что же произошло прошлой ночью. Но не хотелось предстать в роли гимназиста, который спрашивает после первого раза: "Ну и как я тебе?" Так что он вышел от нее со смутным чувством, но несколько успокоенный тем, что она снова пригласила его на вечер. Весь день он провел в своей квартире, тщетно ломая голову и стараясь вспомнить хоть что-то из прошедшей ночи. Точно в назначенный срок, с розой на длинной ножке, он появился вечером у нее. Она приветствовала его коротким поцелуем, взяла розу и пошла с ней на кухню, чтобы налить в вазу воды. -- В холодильнике стоит бутылка белого вина, или ты предпочитаешь красное? -- крикнула она через плечо. -- А вода у тебя есть? -- спросил Конрад, погруженный в свои мысли. -- В холодильнике. -- Розмари обтерла вазу и внесла ее в гостиную. -- Если ты будешь пить воду, то и я тоже, -- сказала она, проходя мимо него. Она поставила розу на накрытый стол. Конрад вошел с бутылкой минеральной воды в руках и налил ее в два фужера до краев. -- За здоровье, -- сказал он и протянул ей фужер. -- И поэтому -- воду? Они выпили. -- Нет, за память! Память важнее. -- Он дернулся. -- Я никак не могу вспомнить, что было прошедшей ночью. Розмари посмотрела ему в глаза и улыбнулась. -- Жаль. На следующее утро Конрад Ланг возвращался берегом озера в город. Утро было свежим и прохладным. На каштанах показались первые светло-зеленые побеги. Уже цвели крокусы. За весь вечер Конрад не выпил ни капли, и память сейчас его не подводила -- он прекрасно помнил все, что было в последние часы. Редко когда он чувствовал себя так хорошо. Может, только один-единственный раз в мае I960 года на Капри. Но тогда он был молод и влюблен. Они шли по Средиземному морю на "Tesoro", старомодной моторной яхте красотки Пьедрини. Группа богатых молодых людей со всего света, ощущавших себя светской богемой. В том году на экраны вышла "Сладкая жизнь" Феллини, фильм поразил их воображение, став примером для подражания. На Капри они подошли к берегу, решив шикарно повеселиться в том самом месте у крутых скал, откуда Тиберий сбрасывал во время оргий юношей в море. А пикник устроить в саду живописной исторической виллы "Лисий", построенной шведским графом Ферзеном, поэтом-романтиком, в стиле его стихов "Юность любви". Томас жил, пока яхта стояла, вместе с другими в шикарном отеле на берегу. А Конраду он поручил присматривать за яхтой, что при команде из двенадцати матросов было абсолютно излишней мерой предосторожности. Но Томас в тот момент был безумно увлечен высокомерной, но обворожительной Пьедрини. И Конрад в очередной раз оказался для него помехой. Он, собственно, сам не мог понять, то ли ему обижаться, то ли радоваться, что избавился на какое-то время от этого шумного общества. Он обедал на палубе -- его учтиво обслуживал молчаливый стюард в белой ливрее -- и поглядывал при этом в сторону гавани. В портовых кабаках мерцали разноцветные огоньки, и море доносило грустные неаполитанские мелодии. Вдруг на него нахлынуло знакомое чувство: опять он находится не в том месте, где все. Там на берегу кружатся пары, раздается звон бокалов, кипит бурная жизнь. А он сидит тут... Он попросил перевезти его на берег и с нетерпением вышел на променад. В портовых кабаках было много немецких туристов, из граммофонов гремела музыка, а мерцающие разноцветные огоньки оказались грубо размалеванными электрическими лампочками. Он пошел дальше, мимо кабаков, до самого конца пирса. Там сидела молодая женщина, положив на колени скрещенные руки, и смотрела на море. Услышав шаги, она подняла голову. -- Mi scusi (Извините меня (итал.)), -- сказал он. -- Niente Italiano, -- ответила она. -- Tedesco (Не понимаю по-итальянски... По-немецки (итал.)). -- Извините, я не хотел вам мешать. -- Ах, швейцарец? -- А вы? -- Из Вены. Конрад сел рядом с ней. Они какое-то время молча смотрели на море вместе. -- Видите вон ту яхту далеко в море? Конрад кивнул. -- Как она освещена! -- Да. -- Ветер иногда доносит оттуда обрывки смеха. -- Ах! -- А мы вот сидим тут. -- А мы сидим тут, -- повторил за ней Конрад. И словно решив в эту секунду, каждый про себя, что больше не допустят, чтобы жизнь катилась мимо них, они поцеловались. Ее звали Элизабет. Три дня они провели в ее пансионате. О том, что он с яхты, он не упоминал. Из страха, что чары исчезнут. На четвертый день он пошел к Томасу в отель и объявил, что намерен продолжить путешествие без него. -- Из-за блондиночки? -- спросил тот. -- Какой блондиночки? -- Я видел вас перед Голубым гротом. Ты никого не замечал, кроме нее. Что, впрочем, понять можно. Томас пожелал ему всего наилучшего, и они распрощались. На следующий день Элизабет вбежала в комнату в крайнем возбуждении. -- Помнишь яхту? Ну ту, что мы видели еще в наш первый вечер? Конрад кивнул. -- Ты не поверишь, но мы приглашены туда! Элизабет стала первой женой Томаса. Она подарила ему сына -- Урса. Вскоре после этого она уехала, следуя велению своего непостоянного сердца, в Рим. Маленькое утешение для Конрада и тяжелый удар для Томаса, который сам с его безмерным тщеславием никогда не отличался верностью. И тогда Томас опять вспомнил про старого друга. С тех пор, с тех трех дней на Капри, Конрад Ланг еще ни разу не чувствовал себя так, как сегодня. Может, он опять влюбился? Взял и на старости лет втюрился. Он решил прекратить пьянство. Хотя бы на неделю. Дома Конрада Ланга ждало письмо из банка, где сообщалось, что его недельное содержание составляет с сегодняшнего дня две тысячи франков и что он, согласно новому распоряжению, имеет право снимать всю сумму в любой день недели. В состоянии полной эйфории он тут же написал благодарственное письмо Эльвире Зенн и заказал столик в "Chez Stavros". Сходил в банк и снял тысячу двести франков. Потом купил немного натуральной семги, луку, хлеба для гренков, лимон, каперсы и четыре бутылки "San Pellegrino" и, сев у открытого окна, недурно закусил, попивая минеральную воду со льдом и лимоном. Закончив трапезу, он вымыл посуду и сел ради праздничного дня к своему "keyboard" (нглийское обозначение механического фортепьяно, известного у нас как "фонола", "вельтеминь-он", "пианола" и др). Два года