ималось с очередным валом прибоя, который с шумом набегал и обрушивался на берег, а потом выдыхался, сникал и отползал. А вокруг тишина, покой, мерное дыхание моря. То был час, когда рыбаки выбирают сети. Между тем сзади, на берегу, послышался шум мотора. На песке остановился автобус, из него высыпали мужчины и женщины, вероятно, они специально приехали, чтобы попробовать здешних чудодейственных крабов. Не успели они выйти, как кто-то из мужчин громко потребовал крабов: самых мелких, с самым беленьким и самым возбуждающим мясом. Может, это гид-переводчик? Интересно, откуда туристы? Из Японии? С Тайваня? Из Гонконга? Мгновенно был развернут ресторан под открытым небом. Расставлены у кромки воды литые пластмассовые стулья и столики, над ними развешаны цветные лампочки. Несколько молодых ребят -- наверное, помощники повара -- зашли в воду и стали окликать рыбаков, чтобы те привезли свежевыловленных крабов. Поначалу, среди суматохи, Мо не мог определить, кто же такие эти ночные гости. Но когда они расселись и на каждом столике закипела игра в маджонг, он понял, что это китайцы. Китай -- империя маджонга. Миллиард заядлых игроков. Кто бы еще затеял игру в маджонг, не желая упустить ни минуты, хотя всего-то надо было подождать, пока сварятся на пару крабы. Когда же кто-то, наверное водитель, вернулся к автобусу, сел на песок и заиграл на губной гармонике мотив китайской революционной песни шестидесятых годов, сомнений и вовсе не осталось. У тебя в тюрьме нет губной гармоники. Это запрещено. И крабов там не дают, только кусочек-другой свинины с ноготок величиной два раза в неделю: по средам в липкой тушеной капусте, а по субботам в жидкой капустной похлебке. Сплошная капуста. Капуста вареная, капуста тушеная. Капуста квашеная и маринованная. Капуста тухлая и червивая. Капуста с песком. Капуста с волосами. Капуста с ржавыми гвоздями. Капуста. Вечная капуста. Маджонга в тюрьме тоже нет. Во время свидания ты рассказала мне, что единственная игра, в которую вы играете в камере, называется "писи госпожи Тянь", в честь женщины-врача, сидящей за непреднамеренное убийство, у которой из-за венерической болезни затруднено мочеиспускание. Каждый раз, когда она присаживается над парашей, ее окружают охваченные спортивным азартом сокамерницы, ждут, выделит ли ее несчастный мочевой пузырь порцию мутной пахучей жидкости, и заключают пари: получится или нет. Чаще всего спорят на те самые бесценные кусочки свинины. Все замирают. Напряженно ждут. Если попытка оказывается неудачной, ставившие на то, что госпожа Тянь не сможет помочиться, прыгают от восторга и заранее причмокивают, словно жуют вожделенные комочки мяса. А те, кто ставил на положительный результат, подступают вплотную к больной и кричат: "Ну! Давай! Потужься! Расслабься!" -- как будто она рожает. У бедной женщины выступают слезы. Она стонет, кричит. Когда же несколько капель все-таки падают в ведро, этот слабенький, еле слышный звук возвещает, что Бог перекинулся в другой лагерь, к ликованию одних и отчаянию других. Помню, когда я в первый раз переступил порог твоей тюрьмы, меня поразила огромная черная надпись на бесконечно длинной белой стене с колючей проволокой поверху. "Кто ты? Где ты? Что ты тут делаешь?" -- прочитал я и вздрогнул. (Ты -- моя Гора Старой Луны, 36 лет, не замужем, фотокоррепондентка, продала в европейскую прессу сделанные тайком снимки, на которых китайская полиция пытает задержанных. Ты в женской тюрьме города Чэнду, ждешь приговора суда.) Море успокоилось, волны заманчиво трепетали перед Мо. Он слез со скалы и осторожно скользнул в воду. Но очки мешали плыть. Он вернулся и спрятал их в карман брюк, которые оставил на выступе. Хотел было нырнуть прямо оттуда, но не решился и вместо этого снова спустился и бросился в воду спиной вперед. До середины лагуны он добрался не скоро, поскольку плыл раздумчиво, не спеша, в собственной, далеко не спортивной манере. Руки его сгибались и выпрямлялись, делая широкие, медленные, как движения тай-цзи (широко распространенная оздоровительная гимнастика), гребки, а ноги двигались едва-едва, в ритме старинных стихов танской эпохи (Имеется в виду время правления династии Тан (VII--X вв.)), который прекрасно гармонировал с ночным сумраком, вечными звездами и ровным таинственным ропотом волн. Этот звук напоминал Мо одну сонату Шуберта, которую он вообще-то страшно не любил за навязчиво повторяющиеся аккорды, но под пальцами русского пианиста Рихтера -- настоящего поэта! -- она обретала гипнотическую силу. Вдруг он услышал резкий, но какой-то придушенный вскрик. Кажется, голос был женский, хотя точно сказать было трудно. Однажды в университетские времена, когда у нас было занятие в бассейне, ты посмеялась над тем, как я плаваю. В несколько сильных лягушачьих рывков обогнала меня, а на обратном пути, поравнявшись со мной, сказала: "Как это ты ухитряешься так медленно плыть? Тащишься, как старуха с забинтованными ногами". Ты вылезла на бортик и передразнила меня перед всеми -- изобразила, как я двигаюсь. С точеного тела стекали струйки, на гладкой коже были заметны трогательные пятнышки -- полустершиеся следы ветрянки. Потом ты села и заболтала своими ослепительными ножками в зеленоватой воде бассейна. А я, униженный и неловкий, подошел к тебе и сказал, что умею передразнивать только обезьян, научился в горах, где был на перевоспитании, там их водилось очень много. Обезьян то есть. Но ты не поверила ни единому слову, моя недоверчивая, озорная красавица, моя гордячка. Ты рыбкой нырнула в бассейн и поплыла. Темная зыбкая масса прилива колыхалась под туманной луной, Мо было трудно плыть против волн в восточную часть лагуны, откуда доносились, словно трепеща на ветру, и летали в открытое море неясные звуки. Кто это? Женщина? Сирена? Что ж, посмотрим, решил Мо. Несколько минут он старался плыть как можно быстрее, пока не увидел -- смутно, без очков -- светящуюся и дрожащую, как живая, точку, которая по мере того, как он приближался, становилась все больше. Лампа в лодке добытчика крабов, сообразил Мо. Странные звуки смолкли. Чем-то эта лодка неуловимо отличалась от остальных: подвесная лампа мигала очень неровно. То вдруг неистово, как в бурю, раскачивалась и дергалась в разные стороны, хотя море оставалось безмятежным, как спящий младенец. То ни с того ни с сего накренялась, будто вот-вот погаснет, то возвращалась в прежнее положение. Мо подплыл уже так близко, что чуть не уткнулся в стелющуюся по воде сеть, но все еще никого не видел в лодке, хотя она непрерывно трепыхалась. Может, это галлюцинация? Мираж? Может, лодку унесло в море, а женщина звала-звала на помощь, пока не испустила дух? Кто она? Рыбачка? Жертва кораблекрушения? Нелегальная эмигрантка? Может, на нее напали акулы? Или пираты? Или убийцы? Мо, китайский Шерлок Холмс, движимый рыцарским духом и гражданской сознательностью, ухватился за борт лодки, но в тот самый миг, когда он готовился залезть в нее, со дна понеслись слабые, похожие на взвизгивания животного звуки. Мо замер. То были не столько вскрики, сколько прерывистое, натужное дыхание двух человек -- мужчины и женщины. От стыда Мо покраснел до ушей и поскорей отцепился: не хватало еще, чтоб его приняли за гнусного типа, который получает удовольствие, подглядывая, как эта парочка совокупляется посреди моря. Пальцы невидимого Рихтера порхали над клавишами. Соната Шуберта сопровождала скрип лодки, трепетавшей от вожделения, наслаждения, человеческой страсти и божественной воли. Соната посвящалась ловцу крабов, нагому морскому принцу в миг экстаза, и его невидимой подруге -- пусть она нищая, оборванная, провонявшая рыбой, но в этот миг она королева темного прибоя. Однажды прошлым летом ночью в моей парижской комнатке собрались гости -- китайские изгнанники по политическим, экономическим и даже эстетическим причинам; облака густого, пряного пара поднимались от двух электрических плиток, на которых стояли кастрюли, и гости церемонно, кончиками палочек, доставали из кипятка креветок, ломтики говядины, овощей, тофу, кусочки бамбука, капусты, душистых грибов и прочей снеди. Как обычно мы, то есть политэмигранты, студенты, уличные художники, один слепой поэт и я сам, спорили, не помню уж о чем именно. Атмосфера накалилась от ругани, и вдруг из электрической розетки брызнули синие искры. Это всех рассмешило. Искры разлетелись в разные стороны. И тогда, в порыве ярости, слепой поэт вскочил, вытащил из портмоне две стофранковые бумажки и, размахивая ими у меня перед носом, крикнул: -- Какое право ты имеешь рассуждать о психоанализе, если ты никогда не спал с женщиной? Все споры как отрезало -- полная тишина! - На! - кричал слепой. -- Бери двести франков, хватай такси и поезжай на улицу Сен-Дени, трахнешь хоть одну девку, а тогда уж рассказывай мне про Фрейда и Лакана! Поэт хотел швырнуть бумажки на стол, но они разлетелись и обе попали в кастрюли, поплавали немного на поверхности красного маслянистого бульона и пошли ко дну. Поднялась дикая суматоха, все кинулись выуживать деньги. Вдобавок ко всему перегорели пробки, и в комнате стало темным-темно. Мо добрался до берега и стал кое-как выкарабкиваться на скалы, где оставил одежду. Особенно неуклюжий без очков, он, пошатываясь, переступал с камня на камень, пока не добрался до широкого выступа и не улегся там, растянувшись во весь рост. Ветер стих, но все же сквозь клеек набегающих волн он снова услышал постукивание костяшек маджонга и звуки губной гармошки. Видимо, беломясые крабы еще не сварились. В мелодии, которую наигрывал водитель, хоть и с трудом, но можно было узнать задорную арию из одной китайской оперы, заведомо не предназначенную для этого инструмента. Мо стал сначала насвистывать в лад, а потом тихонько запел. Гармоника перешла на чувствительную гонконгскую песенку, Мо же, войдя во вкус, свистел и распевал что вздумается, а дойдя до "Игрока в маджонг", так разошелся, что сидевшие там, на пляже за столиками, подхватили хором: Час за часом до утра -- Что за дивная игра! Маджонг! Маджонг! Пусть в кармане ни гроша, Но поет моя душа! Маджонг! Маджонг! Голоса вразброд, фигурки игроков рассыпаны на берегу, а на воде россыпь желтых огоньков -- отражения крашеных лампочек плясали в набегающих с сонным ропотом, украшенных белым кружевцем волнах. Темное облако медленно наползало на луну, и чернильная синева бухты становилась все гуще. Вдруг в памяти Мо прозвучала фраза, сказанная судьей Ди, однофамильцем другого судьи Ди -- героя детектива времен Танской династии, который написал ван Гулик (Имеется в виду Роберт ван Гулик (1910--1967), голландский ученый-востоковед и писатель, автор детективно-исторических романов о мудром судье Ди, жившем в эпоху Танской династии), известный знаток сексуальной жизни в древнем Китае: "О эти косточки маджонга -- гладкие, изящные, словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы". Мурашки пробежали по спине Мо. Его обоняния коснулся запах вареных крабов: аромат гвоздики, мелко порезанного имбиря, базилика, горных трав и корицы, смешанный с резким соленым дыханием моря. Костяшки маджонга перемешали, сгребли в кучу, отодвинули в сторону, а на их место водрузили дымящиеся блюда, миски с рисом, фужеры и стаканы, которые тут же наполнились китайской водкой, поддельным французским вином и фальшивым мексиканским пивом. Лежа на камне, Мо снова и снова повторял про себя слова судьи Ди: "...словно выточенное из слоновой кости запястье юной девственницы". В мае, за два месяца до кражи чемодана в поезде и за четыре с половиной до той бессонной звездной ночи в крабовой бухте, Мо пришел к судье Ди и принес ему верительную грамоту, читай -- взятку, десять тысяч долларов. Полностью судью зовут Ди Цзянь-гуй. Ди -- это фамилия, обычная в рабочей среде, а Цзянь-гуй -- имя, тоже довольно распространенное среди китайцев, родившихся в1949 году одновременно с коммунистической республикой; оно означает "Партстроительство" -- так называлась торжественная речь, которую Мао произнес на площади Тяньаньмэнь своим дребезжащим контртенором. В начале семидесятых Ди Цзянь-гуй поступил в полицию, которую называют становым хребтом диктатуры пролетариата, прослужил там пятнадцать лет и стал настоящим коммунистом, стрелком отборного расстрельного отряда. В 1985 году, когда развернулась экономическая реформа, его назначили судьей в Чэнду город с восьмимиллионным населением. Получить такой завидный пост -- подарок судьбы! В Китае все и везде, а в суде -- это уж само собой! -- делается за взятку, так что Ди первым делом установил тариф -- тысяча долларов за уголовное преступление. Сумма астрономическая, а по мере того, как все дорожало, он тоже поднимал цену, которая к моменту ареста Горы Старой Луны доросла до десяти тысяч. Дело-то политическое! Наш психоаналитик родился и вырос в этой, дорогой его сердцу стране, пережил культурную революцию, видел все, что творилось тут в последние три десятка лет, и частенько говорил друзьям: "Лучшие и единственные правдивые слова во всем красном цитатнике Мао -- это что 'под руководством Коммунистической партии Китая любое чудо может стать былью'". Но это чудо, совсем уж неслыханное -- взятки судье, -- ошарашило даже его. И все же скрепя сердце он заставил себя выполнить инструкцию адвоката своей возлюбленной. Адвокату было тридцать пять лет, официально он считался независимым, но на самом деле был назначен судьей, негласно состоял в том же суде и между прочим в той же партячейке, что и он. (Вот еще одно чудо, хоть и более скромное, чем предыдущее, зато многое проясняющее, -- и оно тоже покоробило Мо.) Всему городу были известны его черные костюмы от Кардена и ярко-красные галстуки; как-то раз во время судебного заседания неграмотная продавщица, обвиняемая в краже (а адвокат защищал ее работодателя), не выдержала, вскинула голову и выпалила: "Ты на себя-то посмотри! Нацепил на шею женину использованную прокладку!" Он был нарасхват -- из-за пухлой записной книжки, прочных связей с судьями и особого таланта свести накануне процесса за пышным ужином в пятизвездочном ресторане, в отдельном кабинете или за лаковой, под старину, ширмой, судью и обвиняемого в убийстве, чтобы они тихо-мирно договорились (о сроке, который первый завтра присудит второму), наслаждаясь изысканными деликатесами вроде моллюсков-абалон, или привезенных из Сибири медвежьих лап, или блюда под названием "три крика" -- это новорожденные мышата, которых едят живьем, а они пищат совсем как грудные дети. Первый раз, когда их зажимают нефритовыми палочками, второй -- когда окунают в имбирно-уксусный соус, и третий -- когда попадают в рот и их раскусывают: судья своими желтыми зубами или адвокат, слегка распустив алый галстук, своими ослепительной белизны протезами. Дело Горы Старой Луны оказалось весьма сложным, искушенный адвокат решительно заявил, что, коль скоро речь идет о политике, о нанесении вреда международному престижу страны, никакой, самый что ни на есть роскошный ужин тут не поможет и действовать надо "осторожно, методично и терпеливо, поскольку один неверный шаг может все погубить". Он развивал свой хитроумный план, сидя среди кастрюль на кухне родителей Мо. План строился на привычке судьи бегать, как он говорил, "для бодрости", трусцой каждое воскресенье по пустырю, где расстрельный отряд приводил и до сих пор приводит в исполнение смертные приговоры отдельным преступникам или целым преступным группам. Это место, хорошо знакомое и дорогое сердцу бывшего элитного стрелка, находилось на северной окраине города, у Мельничного холма. Адвокат посоветовал Мо отправиться туда и назваться не психоаналитиком, а ученым-юристом, профессором права какого-нибудь крупного китайского университета, который посещает места казни в порядке подготовки правительственного законопроекта. Встречу надо было представить чисто случайной. Мо должен был разговорить ветерана, а когда тот начнет делиться воспоминаниями о своем богатом опыте, записывать каждое его слово, ахая от восторга и удивления. Тонкий расчет состоял в том, чтобы судья согласился принять приглашение на чашку чая. А уж потом, в отдельном кабинете чайного домика, можно будет упомянуть о судьбе Горы Старой Луны и подкатиться с предложением выкупить ее за десять тысяч баксов. В следующее воскресенье Мо надел старый отцовский костюм, проглотил порцию лапши и сваренное матерью крутое яйцо (вообще его родители, скромные младшие научные сотрудники факультета западной медицины, предпочитали из осторожности ни во что не вникать и держаться от политического дела подальше) и вышел из дому. Поймал такси, проехал через весь город и в семь тридцать утра был на Мельничной горе. День едва занялся. Мо шагал под финальные рулады ночного хора жаб, лягушек и кузнечиков, стараясь восстановить в памяти топографию местности, которую когда-то хорошо знал: когда ему было двенадцать лет, он работал тут во время летней практики, помогал революционным крестьянам. Он нашел дорожку, которая, по его предположениям, вела прямо к цели. Раза два-три он чуть не упал -- не оттого, что спотыкался, а оттого, что принимал каждого встречного, независимо от пола, за судью Ди. Лжепрофессора тут же окатывало жаром, как будто по жилам разливалась нечистая от злого умысла, густая кровь. В какой-то момент ему показалось, что он заблудился: пустынные аллеи раздваивались и разбегались во все стороны. Он свернул и пересек раскинувшееся на склоне громадным квадратом кладбище -- ряды кочек-могил. Здесь были захоронены самые нищие из расстрелянных, чьи тела не востребовали родственники; на многих не было ни надгробия, ни даже дощечки с именем и датой -- просто голый земляной холмик. Вдруг раздалось звяканье: на другом конце кладбища, еле видный в тумане, замаячил между могил буйвол с бубенчиком на шее. Мо, которому все мерещился судья Ди, снова всполошился, но только на миг: позади буйвола шли двое. Молодой крестьянин в европейской куртке и закатанных до колен джинсах волочил на плечах деревянную соху, а рядом с ним женщина в юбке и туфлях на массивных каучуковых каблуках катила велосипед. Они ничуть не удивились появлению Мо, указали ему дорогу и спокойно пошли дальше, разговаривая о чем-то своем. Звонкий смех, мелодичное позванивание бубенчика -- идиллическая сцена. О дивное утро! О великая моя социалистическая родина, твой заблудший сын благоговеет перед тобой! К разочарованию Мо, в месте жутких казней не было ничего зловещего. Ни ропота и трепета высокой сухой травы, ни пропитанной слезами, желтой, как плевок больного старика, земли, ни полчищ мясистых белых поганок в тени и сырости под кустами, ни стаи стервятников, кружащих над головой черными точками, снижающихся черными крестами или взмывающих ввысь, хлопая черными крыльями. Самый обыкновенный пустырь. Ничем не примечательный, бесцветный, безобидный. Абсолютно безразличный к человеческим страданиям. Глаза Мо привыкли к полумраку, и он различил двоих мужчин, которые копали яму, бесшумно отбрасывая землю лопатами. "Может, судья Ди придумал себе новую зарядку? -- подумал Мо. -- Или это призраки? Души убиенных вершат отмщение?" В памяти Мо всплыло давно забытое лицо друга детства. Он содрогнулся от ужаса. Чэнь, по прозвищу Белобрысый, его единственный друг, в начале восьмидесятых достиг высокого положения, разбогател, женился на дочери мэра и стал главой фирмы, высоко котируемой на бирже, а три года назад был арестован и приговорен к смертной казни за спекуляцию иномарками. Может, и его расстреляли здесь, на горе? Поставили на колени спиной к холодному дулу винтовки, в нескольких метрах от шеренги? Залп -- и конец... Он слышал, что приговоренным связывали сзади руки особым образом, так, чтобы пуля элитного стрелка попала в квадратик между большими и указательными пальцами, точно в сердце. Люди с лопатами были одеты в военную форму, но без офицерских погон. Нет, судьи Ди здесь не было. Кровь отхлынула от щек Мо. На одном из землекопов была металлическая каска слишком большого размера, и когда он нажал своим дырявым грязным сапогом на край лопаты, чтобы загнать ее в землю, каска с красной звездой посередине свалилась с головы и угодила в недокопанную яму. Он нагнулся, подобрал каску и удивленно хмыкнул: на гладкой поверхности извивался зеленовато-коричневый червяк. Он скинул его и разрубил лопатой на кусочки, так что слизистые брызги полетели во все стороны. Напарники заржали. Мо не раз приходилось дивиться самому себе, вот и теперь он с гордостью обнаружил в себе актерский талант, о котором прежде не подозревал. "О губы, как вы лжете в нагом цветении!"1 -- писал Малларме. Вот и с его губ полилась вдохновенная, поэтическая ложь. Ему даже удалось изобразить серьезный, с академическим налетом тон столичного доктора права. Новая роль была как раз по нему. Солдаты с большим почтением выслушали басню о правительственном задании. Мо осведомился, какой цели служат ямы, которые они копают. -- Иначе, -- ответил первый солдат, тот, что казнил червяка, -- клиент, перед тем как откинуть копыта, может брыкаться и заляпает все кровищей. -- Преступника, -- солидно добавил его напарник более интеллектуального вида, -- ставят на колени и поражают одним выстрелом в сердце. Он падает сюда, в яму. Если он начинает биться в агонии, земля осыпается и обездвиживает его. А потом врачи вырезают у него органы. Если вам интересно, получите завтра разрешение и увидите на месте, как все происходит. Мо глянул на зловещие черные ямы, и мороз пробежал по его спине. -- Спасибо, вы и так все очень понятно объяснили, -- сказал он, притворяясь, будто записывает их слова в блокнот. -- Он у нас взводный философ, -- сказал первый, кивая на товарища. Солдаты закончили свое дело и простились с Мо, выказывая чуть ли не рабские знаки уважения. Но не успели они уйти, как Мо увидел бегущего по дорожке человека лет пятидесяти в похожем на пижамную куртку белом в синюю полоску коротком халате, на котором не хватало двух пуговиц. -- Вот и судья Ди вышел на пробежку, -- проговорил Мо дрожащим от нахлынувшего волнения голосом. -- Судья Ди? -- спросил истребитель червей у взводного философа. -- Кто это такой? А халат-то, посмотри -- как будто из психушки сбежал. -- Ты что, не читал романов голландца? -- возразил философ. -- Судья Ди -- гениальный сыщик. И никакой на нем не халат, а судейское платье времен династии Тан. Довольный собой, он, посмеиваясь, пожал руку Мо, и оба солдата пошли прочь. Но Мо догнал их: -- Вы что, издеваетесь? Я жду самого главного судью во всем районе, человека, который любого может приговорить к смерти. Это он? -- Он, он! -- подтвердил философ, тайком подмигивая товарищу. -- Ага, это он, знаменитый судья Ди из Чэнду, гроза преступного мира, -- добавил истребитель червей. Мо сел на землю посреди пустыря и издали следил за тем, как движется по кругу бегун. Обратиться к нему он не решался. Просто сидел и ждал. А тот двигался так же равномерно, механически, неуклонно, как муравьи, которые растаскивали кусочки червяка и цепочкой поднимались вверх по стволу дерева. Вдруг где-то вдалеке прогудел автомобиль. Судья, если это был он, резко остановился и замер, как на сцене, прислушиваясь. Мо не знал, на что решиться. Так прошла минута, а потом все произошло одновременно: шум затих, бегун облегченно вздохнул, муравьи поползли дальше. Мо встал и в полном смятении, покусывая пересохшую, растрескавшуюся губу, подошел к человеку в халате. -- Это вы, господин судья? Тот, ничего не ответив, внимательно оглядел его. Все же Мо показалось, что он неопределенно кивнул. Сложная гамма чувств: страха, почтения, ненависти и презрения -- завладела им при взгляде на бледное, изнуренное лицо стоявшего перед ним человека. Худой, костлявый -- кожа да кости, -- да еще этот полосатый халат. Волосы всклокочены. Под глазами огромные черные круги. Мо вдруг осенило: этот человек болен, его терзают призраки расстрелянных. И, забыв приготовленную ложь, он протянул несчастному руку и сказал: -- Меня зовут Мо, я психоаналитик, учился в Париже. Я могу помочь вам, господин судья. -- Помочь мне? -- Да. Вам, по всей вероятности, необходимо пройти курс психоанализа по методу Фрейда и Лакана. Фрейда! Ни в коем случае нельзя было произносить это имя! Но поздно. Не успел Мо договорить, как мнимый судья впал в буйство и так саданул его кулаком в лицо, что очки врезались в глазницы. Мо закричал от боли, в голове его что-то застрекотало, перед глазами вспыхнули искры, и все потемнело. Он рухнул на землю, но прежде чем потерять сознание, инстинктивно сорвал очки, жизненно важный для близорукого интеллигента предмет. А безумец разъяренно бил его ногами: в пах, по голове, по почкам и по печени. Наконец мнимый судья Ди оставил Мо и пошел прочь. Однако, отойдя на несколько шагов, остановился и повернул обратно. Нагнувшись над бесчувственным Мо, он хладнокровно, со злорадно ухмылкой снял с несчастного куртку, а взамен надел на него свой халат и застегнул на все пуговицы, до самой шеи. Сам же, в куртке Мо, со всех ног бросился бежать. Совсем близко взвыла сирена. На пустырь вылетела машина "скорой психиатрической помощи" и развернулась, описав полный круг, в центре которого оказался Мо. Из машины вышли двое дюжих санитаров, держа в руках по фотографии, и на цыпочках стали приближаться к нему. Мо очнулся, открыл глаза и увидел двух склонившихся над ним и внимательно изучающих его верзил. Еще он увидел, что на нем надет полосатый халат напавшего на него сумасшедшего, и почувствовал омерзительный запах. -- Как воняет этот дурацкий халат! -- пробормотал он и снова потерял сознание. Санитары изучали внешность лежащего и тщательно сверяли ее с фотографией. Без очков Мо стал не похож на себя, тем более что его физиономию украшали два здоровенных фонаря, а нос был разбит в кровь. В конце концов санитары решили, что перед ними тот самый тип, который изображен на фото, -- сумасшедший, бежавший из больницы через выгребную яму. (Его искали уже два дня и напали на след благодаря сообщению молодой пары из местных крестьян.) Санитары пару раз хлестнули Мо по щекам, чтобы привести в сознание, но это ничего не дало. "Скорая" включила мигалку и тронулась с места казни, увозя лежащего в наручниках Мо. Ну а настоящий судья Ди в то воскресенье был вынужден пропустить зарядку -- у него раскалывалась голова после бессонной ночи, проведенной за игрой в маджонг. Да-да, вот именно! Маджонг! Маджонг! Может ли один человек внезапно превратиться в другого? (От нашего специального корреспондента из Чэнду) С неделю тому назад г-н Ма Цзинь, бежавший из психиатрической лечебницы, был найден лежащим в коме у подножия Мельничного холма, на пустыре, где приводятся в исполнение смертные приговоры. Лицо его было все в синяках и кровоподтеках. У него обнаружено легкое сотрясение мозга. Когда же по прибытии обратно в лечебницу он очнулся, то категорически отказался признать себя тем, кем был раньше, и заявил, что он некто Мо, психоаналитик, приехавший из Франции, последователь Фрейда, не отвергающий также заслуг Лакана, которого считает "яркой личностью, человеком большого, оригинального ума, получавшим от своих парижских пациентов крупные гонорары за пятиминутные консультации". Обследовать больного был приглашен один из лучших отечественных психиатров, заместитель директора Пекинского центра психического здоровья доктор Ван Юй-шэн, а также профессор кафедры французского языка Шанхайского университета г-н Цю. Ученые провели тестирование пациента. Он зачитал на чистом французском языке обширные цитаты из Фрейда, отрывки из трудов Лакана, Фуко, Дерриды, продекламировал начало поэмы Поля Валери и указал названия улицы, на которой проживал в Париже, ближайшей станции метро и табачной лавки "Собака с трубкой", а также кафе, расположенных в его доме, в доме напротив, и т. д. Пациент предложил экзаменаторам оценить всю красоту слова "amour" и выразительность непереводимого "helas" (Увы). Испытуемый (Ма Цзинь или Мо?) признан блестяще владеющим французским языком. Он утверждает, что был избит и ограблен незнакомым человеком, который бежал по горе босиком. Что касается цели его собственного пребывания на месте казней, то он не мог ее вспомнить. Возможно, этот провал в памяти -- следствие шока. Оба эксперта признали, что столкнулись с уникальнейшим в истории психиатрии случаем. Это заключение тотчас получило большой резонанс в кругах образованной публики Чэнду. Исследователи, преподаватели, журналисты, студенты-филологи и особенно будущие философы, лелеющие мечту заняться психоанализом, устремились в психиатрическую лечебницу в часы посещений и заполнили палату беглого франкофона. Заметим, что это отдельная палата усиленного надзора, оснащенная новейшими средствами безопасности и охраняемая санитаром, день и ночь наблюдающим за пациентом через глазок. По поводу загадочного случая строятся самые различные теории. Когда я сам посетил Ма Цзиня -- Мо, то застал у него специалиста по китайской мифологии из местного университета, который задавал ему вопросы и заносил ответы в толстую тетрадь, одновременно беседа записывалась на магнитную пленку. Маститый филолог пытался установить связь между Ма Цзинем -- Мо и бессмертным хромым мудрецом, героем популярной легенды1. (Согласно преданию, душа упомянутого персонажа покинула тело и странствовала в высших сферах, вернувшись же, обнаружила, что один из учеников по оплошности сжег бренную оболочку мудреца, неделю остававшуюся безжизненной. Но милостивое божество чудесным образом устроило так, что неприкаянная душа вселилась в тело недавно умершего хромого нищего. Что было дальше, нетрудно вообразить: мертвый воскресает, встает, радуется благополучному исходу и, припадая на хромую ногу, спешит в монастырь, чтобы помешать удрученному ученику покончить с собой.) Среди подарков, которыми посетители завалили железную кровать загадочного пациента, мне попался самодеятельный студенческий журнал. В нем была помещена статья, отстаивающая особую гипотезу: будто бы беглец представлял собой реинкарнацию некогда расстрелянного на горе переводчика с французского. Так или иначе, все, с кем мне довелось поговорить в лечебнице, сходились на том, что этот человек разительно отличался от других больных. Не жаловался на дурную пищу и строгие порядки. По-видимому, ему даже нравилось там, где он очутился; он любил повторять, причем вполне серьезно, что психбольница -- самый лучший университет. Вел он себя очень мирно, всегда был учтив и внимателен, все записывал: кто что кричит по ночам в припадке буйства, как действует на больных электрошок, кому что приснилось и т. д. "Занятный был тип, -- рассказал мне приставленный к нему санитар. -- Уж, кажется, пичкали его, пичкали успокоительными с утра до ночи, а он ничего, бодрый. Байки мне травил потешные, про китайцев и про иностранцев, одна другой похабней! А просил только об одном: приноси ему бумагу. Все любовные письма строчил, длинные такие, как романы, хоть знал, что они никогда не дойдут, эта его женщина в тюрьме сидит, какое-то, он еще говорил, у нее необычное имя, но никогда не называл. Это, дескать, секрет!" 1. Имеется в виду Ли Тегуай (Ли Железный посох), один из "восьми бессмертных" мудрецов (даосов), популярный персонаж старинного китайского фольклора. Он традиционно изображался в облике хромого нищего с железным посохом и тыквой-горлянкой; считался покровителем магов. Вчера по вызову больничной администрации приехала жена Ма Цзиня, бывшая оперная певица, чтобы опознать личность беглеца. Увидев его, она поначалу пришла в замешательство. Надо сказать, что ее муж три года назад ушел в буддийский монастырь. Видимо, внешность его изменилась до неузнаваемости. Женщина попросила, чтобы ей позволили поговорить с ним наедине. Ей не отказали. Беседа длилась около часа, а потом она заявила, что это действительно ее супруг, г-н Ма Цзинь. Выполнила все что требовалось, заполнила бумаги и забрала его домой. Но в тот же вечер -- новая неожиданность: Ма Цзинь, настоящий или мнимый, запершись в душе, вылез из окна по лестнице, сделанной из полотенец и ночных рубашек. И бесследно исчез. Наутро бывшая певица сказала журналистам, что очень хотела бы его вернуть. 4 Самолетик Как и говорил адвокат, третий ящик письменного стола судьи Ди был приоткрыт. Невинная щелка служила сигналом того, что верительные грамоты посетителей будут благосклонно приняты. Взятку в красном конверте полагалось опустить именно туда, лицо же, которому она предназначалась, согласно неписаным правилам, делало вид, что ничего не замечает. Мо пристально смотрел -- синяки у него еще не прошли, зато чудом уцелели очки -- на тонюсенькую, не больше сантиметра, щель: так секретный агент в шпионском фильме впивается глазами в какую-нибудь мелочь, условный знак, по которому он узнает своего в незнакомом человеке. Сердце героя колотилось, какой-то чудный хмель разливался по жилам. Помощник судьи Ди провел его в кабинет и вышел. Мо остался один. Он сел на диван, от которого исходил слабый запах потертой кожи, сунул руку в портфель и кончиками пальцев нащупал пухлый конверт -- там лежала туго перетянутая резинкой пачка новеньких банкнот, сто купюр по сто долларов. Наконец встал и подошел к секретеру. Ему стало жарко, даже запотели очки. Какое-то неясное чувство захлестнуло его. Никогда в жизни не был он так близок к совершенному счастью. Письменный стол окружало сияние, казалось, вот-вот из приоткрытого третьего ящика вознесется сама Гора Старой Луны. Мо с вожделением глядел на дивную брешь, которую он наконец-то нашел в броне диктатуры пролетариата. Его вдруг осенило -- ну конечно! Знаменитый третий ящик никогда не закрывается. Всегда зеленый свет! Это приглашение относится не к нему одному, а ко всем. Сколько же красных конвертов достал из ящика коррумпированный хозяин стола, не зная, кто и за что их ему принес? Возбуждение Мо несколько улеглось, стол приобрел обыденный вид: отполированное дерево, пыльная мраморная столешница, на которой стоит фотография в рамке -- две улыбающиеся девушки (дочери судьи Ди?). Рядом телевизор, а на нем какой-то странный предмет, весь в черточках световых бликов из-под венецианской шторы. Единственная вещь в кабинете, которую можно было счесть украшением. Она была сделана из блестящих штучек, похожих на медные монетки, -- миниа- тюрная модель военного самолета, вся целиком из ружейных гильз. Сотни гильз, и на каждой выгравированы имя и дата. Послышались шаги, сначала по каменному полу канцелярии, потом по деревянному паркету кабинета. Мо наконец оторвался от самолетика и встретил пристальный взгляд пожилого человека в темно-синем кителе с красным гербом Китая и надписью "Судья" на рукаве. -- Здравствуйте, -- пробормотал Мо. -- Вы господин Ди? -- Судья Ди, -- поправил старик с жиденькими усиками и подошел к столу. От судьи пахло как от усохшего чучела. Ростом он был не выше Мо, хоть носил черные туфли на довольно высоких каблуках. Сколько ему лет? По сморщенному личику трудно сказать. Пятьдесят пять? Шестьдесят? Ясно одно: на того психа, которого я встретил на месте казней, он не походил ничуточки. У этого не хватило бы силенки меня ударить. Его сила -- другая и куда более страшная. У судьи Ди были маленькие глазки, левый -- совсем крошечный и почти всегда закрытый. Из верхнего ящика стола он достал несколько пузырьков, высыпал из них по паре таблеток, разложил рядком на мраморном столе и пересчитал. Их было с десяток. Он сложил все в рот и проглотил, запив чаем из стакана. Когда Мо представился редактором пекинского научного издательства, правый глаз судьи устремился на него, а левый прищурился еще больше -- взгляд снайпера, хладнокровно разглядывающего цель. Мо начал было объяснять, зачем пришел, но запинался, заикался и отводил глаза, безуспешно пытаясь вспомнить речь, которую составил для него адвокат, хотя до этого столько тренировался, что выучил ее наизусть. Произнести что-то связное он так и не успел -- его прервал звонок мобильного телефона. Разговор касался Олимпийских игр, которые как раз проходили тогда в Сиднее. Услышав, что Китай выиграл двадцатую медаль по дзюдо среди женщин и хоть не догнал США, но оставил позади Россию, судья пришел в возбуждение и включил телевизор. На экране, завывая и натужно дыша, катались по ковру две сцепившиеся девушки внушительного роста. Движения их были замедленны. Левый глаз судьи раскрылся и увлажнился слезами, исторгнутыми гордостью за торжество великой, горячо любимой родины, а правый умиленно замигал. Все еще говоря в телефон, он двинулся прямо к Мо. Психоаналитика охватило смятение, он не знал, как понимать этот неуместный порыв. "Он что, собирается обнять меня?" -- подумал Мо. Судья восторженно вскинул руку -- на рукаве которой, повыше локтя, был пришит красный кружок с китайским гербом -- и будто ждал, что посетитель, разделяя его эмоции, ответит тем же и они хлопнут друг друга по рукам, как футбольные болельщики, когда игрок их команды забивает решающий гол. Мо, окончательно сбитый с толку, пришел к мысли, что это, возможно, еще один условный жест, о котором адвокат забыл его предупредить. Поднятая рука судьи к чему-то его призывала. Но к чему? "Может, я должен сделать то же самое? Ну и рука -- как у привидения, одни пальцы скрючены так, что и не разглядеть, другие более заметны, особенно толстый короткий указательный, с грязным ногтем, -- палец элитного стрелка, привыкший спускать курок! Так что, мне тоже поднять руку? Нет, Мо, это все испортит. На этот знак надо ответить другим, но каким же?" Судья слегка удивился странной реакции посетителя, опустил руку, но продолжал метаться по кабинету. Теперь во весь экран показывали красное знамя с пятью золотыми звездами (большая символизирует могучую Коммунистическую партию, четыре другие, поменьше, -- рабочих, крестьян, солдат и революционных торговцев), которое развевалось над трибунами во время вручения золотой медали. Трубы так громко грянули в честь победы национальный гимн, что миниатюрный военный самолетик на телевизоре задрожал. Мо глубоко вздохнул, снял очки и протер их полой куртки. Это движение не укрылось от снайперского взора. -- Вы плачете от радости? -- спросил он. -- А я-то подумал, вам все равно. И судья снова занес руку над головой Мо, чтобы на этот раз получился дружеский хлопок. Мо решил действовать наугад и задрал ногу, оставшись стоять на одной левой, как несчастный инвалид войны. -- Да нет, руку! -- незлобиво подсказал судья и подмигнул правым глазом. Мо понял это по-своему: подхватил согнутую ногу рукой, и, сантиметр за сантиметром, преодолевая жуткую боль, поднял ее чуть ли не на до плеча, как балерина у станка. Левый глаз судьи захлопнулся. Правый холодно впился в Мо. Он отключил телефон. -- Это что за цирк? Вы где находитесь? Вы в кабинете судьи Ди! -- Это все адвокат виноват, -- залепетал Мо и отпустил ногу. -- Я... дело в том, что... Простите... Понимаете, адвокат моей подруги, ее зовут Гора Старой Луны. Беспомощное бормотание оборвал смех судьи. От этого хриплого, злобного, явно не предвещавшего ничего хорошего смеха у Мо по спине побежали мурашки. Китайская чемпионка в телевизоре п