коробок и раскинулись петлями и кругами, как мертвые змеи, или связались в толстые узлы, местами пленка ссохлась, местами покрылась зеленой плесенью. В третьей комнате находился кабинет самого Журавля, председателя и единственного сотрудника Комитета. Он надел очки, открыл большую тетрадь в черной ледериновой обложке, наклонился над томами Фрейда, вытянул шею и принялся изучать их один за другим, выписывая сомнительные выходные данные. Мо же обнаружил в этой комнате нечто, заставившее его содрогнуться еще больше, чем в двух предыдущих: тут был склад доносов. "Моя личная коллекция", -- гордо заявил Журавль. Прочтенные письма были тщательно, как музейные экспонаты, рассортированы, снабжены наклеечками и разложены по семи роскошным шкафам черного дерева, с искусной резьбой и стеклянными створками. Каждый имел свою специфику. В первом лежали доносы детей на родителей и наоборот, во втором -- супружеские, в третьем -- соседские, в четвертом -- доносы на коллег, в пятом и шестом -- анонимные. Внутри каждого шкафа письма распределялись, в зависимости от тематики, по папкам всех цветов радуги. Красный цвет означал политику, желтый -- хищения, голубой -- внебрачные связи, фиолетовый -- гомосексуализм, синий -- изнасилования, оранжевый -- азартные игры, зеленый -- воровство и грабеж. Седьмой шкаф был отведен для "саморазоблачений", доносов на самих себя. В дверце торчал ключ, и Мо, спросив разрешения, открыл этот шкаф. Письма относились к временам культурной революции и были по большей части весьма пространными. Некоторые насчитывали по сотне страниц и были похожи на автобиографические романы, в которых автор безжалостно обнажал самые темные стороны своей жизни, порочные мысли, тайные страсти, потаенные желания. В углу громоздились папки с красными этикетками, наполненные еще не прочитанными и не разобранными письмами. Очевидно, увлечение требовало от Журавля массы времени и сил. -- Кажется, я мог бы пополнить вашу коллекцию еще одним письмом, -- сказал Мо. -- На кого ты хочешь донести? -- На судью Ди. Журавль не сдержал смеха. Оторвавшись от своего занятия, он сказал: -- С позволения сказать, теперь я понимаю, почему судья Ди просил тебя притащить с собой Фрейда. -- Почему же? -- Он разыскивает преступника, вроде бы психоаналитика, организатора убийств в моргах. Наверное, он надеялся найти в книгах Фрейда ключ к этому делу. Улыбка застыла на губах Мо. Дикая боль снова парализовала его икроножные мышцы и отдалась в пояснице, как только он понял, что означают эти слова. -- И что же, судья Ди собирается приговорить его к расстрелу? -- По меньшей мере, с позволения сказать, к пожизненному заключению. -- Скажите, пожалуйста, где тут туалет? -- спросил Мо, стараясь не выдать смятения. -- Дальше по коридору и налево. Едва закрыв за собой дверь, Мо во всю прыть, как только позволяли схваченные судорогой ноги, бросился к лестнице -- садиться в лифт он не стал, чтобы не встретиться с судьей Ди. Опрометью скатился вниз до первого этажа и выскочил вон из стеклянного дворца. Скорее бежать! "Наверняка судья уже перекрыл аэропорт, -- подумал Мо. -- Единственный выход -- сесть в поезд". Забыв о хромоте, он мысленно разработал маршрут бегства: из Чэнду в Куньмин по железной дороге, из Куньмина автобусом к бирманской границе. Там найти проводника и пешком в Бирму. А дальше самолетом Рангун--Париж. Из темноты с ревом вырвался, мгновенно разросся, заслонил собой все окно и исчез паровоз. Потом замелькали в какой-то пьяной тряске огромные тени. Товарные вагоны. Последнее, что мелькнуло перед глазами Мо во время этой секундной встречи двух составов, были вооруженные охранники, сидящие в хвостовом вагоне под зеленым абажуром -- единственный слабенький огонек в мрачном видении. Поезд въехал в туннель, и на оконном стекле постепенно, как фотография в проявителе, проступило отражение головы старика. Были отчетливо различимы зубы, кончик языка, ощупывающий бугорки по краям черной дыры, зияющей посреди рта и уродующей лицо. "Это я, -- подумал Мо с каким-то нарциссическим надрывом, и на глаза его навернулись слезы. -- Такой, каким буду лет через двадцать. Мо -- старый дед, возможно зэк, раб в руднике, который вкалывает по приговору судьи Ди. Но пока все хорошо. Бегство -- мое спасение". Вдруг в стекле появилось еще одно отражение -- молоденькой девушки лет восемнадцати, которую он, кажется, знал или где-то видел. Она стояла в коридоре у двери его купе -- наверное, тоже узнала его. Мо, не раздумывая, сорвал очки, закрыл лицо капюшоном, опустил голову и притворно захрапел. В таком положении, не смея даже мельком взглянуть в сторону коридора, он оставался до тех пор, пока поезд не выехал из туннеля. Когда он снова поднял голову, девушки уже не было. Мо снова задышал полной грудью и даже позволил себе прислушаться к оживленной беседе соседей. Лоло! Они говорили про нацменьшинство лоло, или, на мандаринском языке, и. Эта народность живет в тех самых горах, которые тянулись за окном. Мо мало знал об этих людях, слышал только, что они носят грубые холщовые балахоны вроде плащей; мужчины ходят в них днем, а на ночь в них же заворачиваются и ложатся у огня, который разводят прямо в жилище, посреди земляного пола. Как говорят, плащ лоло -- его дом. Рабочий, сидевший рядом с Мо и, видимо, часто ездивший этим путем, рассказывал с легкой улыбкой о том, что с ним случилось месяц тому назад среди бела дня между станциями Эмэй и Эбин. На вагон, в котором он ехал, напали грабители -- обычное в этих краях дело. Десятка полтора лоло в черных балахонах, с длинными ножами ворвались в вагон. Трое бандитов перекрыли одну дверь, еще двое или трое -- другую, остальные в полном молчании орудовали внутри. Пассажиры тоже молчали. Даже дети не заплакали. Лоло разделились на две группы, как контролеры. Одни двинулись с одного конца вагона, другие -- с другого. Когда приставят нож к горлу, каждый станет послушной овечкой. Карманы курток, штанов, рубашек, сумки, портфели, крестьянские торбы, чемоданы -- твердые, как железо, пальцы бандитов мигом обыскивали все. Надавать щелбанов по лицу, по очкам, по груди, по интимным частям -- они это обожают. А это очень больно. Большие или плотно набитые чемоданы они опрокидывали на пол. Добыча обычно бывает немалой -- ведь в этой стране не пользуются чеками, деньги, иногда сбережения всей жизни или всей семьи, перевозят наличными. Вся операция заняла минут десять. И знаете, как эти лоло убрались? Просто-напросто выпрыгнули из поезда. Даже не стали ждать, пока он поедет в гору и замедлит ход. Плевать им -- соскочили на полном ходу. С ума сойти! "За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только лоло!" -- подумал Мо. Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж, проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти -- ненависти к чужаку. Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам деревушках, казалось, горели злобой. Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее проехать эти места! Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить. С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости. Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал, водопроводный кран, печную трубу. В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб, нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну. Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла. Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом "Мальборо", как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной (какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он тут же узнал ее -- то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок "Цзинь ша цзян" (что означает "Река золотого песка" -- была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее, высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно "Очкарик". О первое лобзанье Упругой ягодицы... В февральской тьме мерцает Река золотого песка. Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные воспоминания о далеком детстве... Мо разнежился и не заметил, что снова загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос: -- Здравствуйте, господин Мо! Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. "Вот и конец, это сыщик", -- подумал он, почти теряя сознание. Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что это? Связка ключей? Нет, наручники! "Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое сердце не выдержит!" Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме, повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к его виску, -- "Молчание ягнят" по-сычуаньски. -- Отведите меня... -- дрожащим голосом произнес он. Он хотел сказать: "Отведите меня к судье Ди", -- но не договорил. Он не верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что видел в вагонном окне. Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива "Heineken", которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес -- вот оно, таинственное звяканье. -- Вы меня не помните, господин Мо? -- спросила девушка. -- Вы еще толковали мне сны на рынке прислуги. -- Меня зовут не Мо. Вы обознались, -- буркнул он, раздавил окурок в пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь. Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. "Совсем рехнулся, -- подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над ней, как будто его одолевала тошнота. -- Идиот! Конечно это она. Как я мог не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош! Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!" Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало в раковину. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что это его зуб. К счастью, раковина была давным-давно забита и зуб потонул в мутной воде с плавающей сверху пеной. После долгих и упорных подводных поисков Мо наконец выудил его. Помыл, вытер, еще раз помыл, но запах помоев, угля и уборной въелся так, что избавиться от него было невозможно. В коридоре вдруг раздался шум: топот, возня, препирательства. Он приложил ухо к двери и прислушался. Трое контролеров что-то грозно говорят девушке, а она отвечает им дрожащим плаксивым голоском. Она едет без билета. Контролеры так кричат, точно застукали на месте преступления воровку. Бедная девушка оправдывается как может. Лепечет, что у нее нет денег. Что за восемнадцать лет она никогда ничего не нарушала. Клянется, что это будет первый и последний раз. Контролеры неумолимы: они требуют, чтобы она вместо штрафа отдала им свое пиво. Она упрашивает: это подарок отцу на день рождения, она работала служанкой и потратила на него все свое жалованье за два месяца. Но все бесполезно. Им очень хочется пива. Один пытается отнять у нее упаковку. Она сопротивляется. От отчаяния у нее вырывается крик, пронзительный, дикий, как у раненого зверя. (Еще долго каждый раз, как Мо вспоминал о девушке, у него в ушах звенел этот крик, и ему снова делалось страшно.) Он выскочил из уборной. Ему хотелось защитить девушку, но, как это сделать, он не знал. Она сама обратилась к нему: -- Господин Мо, объясните им, пожалуйста, что случилось с моим билетом. Кроме вас, больше никто не видел. Я положила его на край окна, и его унесло ветром. Мо решительно подтвердил, а потом вынул из кармана три бумажки по десять юаней и дал контролерам: -- Это вам, ребята. Всем поровну, и забудем об этом. Смутно-смутно звучат голоса пассажиров, как будто доносятся издалека, оттуда, куда плавал "Черный нарцисс", корабль из романа Конрада, или судно Марлоу, забравшееся в поисках Курца (Марлоу и Курц -- герои романа Джозефа Конрада "Сердце тьмы") в сердце тьмы. Сонные, ватные голоса. Будто люди разбрелись по широкому полю и время от времени перебрасываются словами. Голоса порхают, пересекаются, то вдруг нахлынут и приблизятся, так что слышен смех, кашель и натужный чих, то отдалятся, стихнут, сойдут на нет, изойдут тихим вздохом или зевком. Кто говорит, кто слушает, уже и не поймешь. Смутно-смутно доносится стук колес до слуха Мо, который забился под деревянную скамью, ухом прямо в вагонный пол. Правда, когда поезд идет на подъем, слышно, как колеса налегают на рельсы и гудят отдаленным громом, а иной раз заскрежещут так, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и тогда его потайная лежанка превращается в птичье гнездо посреди грозы. Кажется, из-под колес должны разлетаться искры. Зато когда состав скатывается с горы и несется в ночи, звук колес становится масляным, мягким, едва уловимым. Остается невнятный, слитный шум, похожий на шум моря в прижатой к уху перламутровой раковине: однообразный, ровный ропот прибоя, лижущего голубовато-серый в предутреннем свете пласт прибрежной гальки. Приятнее всего, когда поезд останавливается на станции. Тогда слышишь, как от одних колес к другим передается вздох, будто кто-то дышит во сне. Кто-то живет и дышит прямо под тобой. Так, что тебя касается тепло и влага этого дыхания. Кое-что из разговоров полуночников Мо все же ясно слышал. Например, один рассказывал бархатным, напоминающим сказителей былых времен голосом, будто в каждой горной цепи, в каждом горном крае бывает своя особая порода людей, как в каждом океане -- свои особые моряки. Здешние лоло умеют ловко прыгать с поездов. Они этому не учатся, это врожденный дар. У некоторых эта способность доходит до гениальности, они совершают прямо-таки цирковые прыжки и могут на полном ходу запрыгнуть в любой, самый неприступный вагон и выпрыгнуть из него. Это умение отличает лоло от других племен. Самое поразительное -- как они берут приступом товарные вагоны без подножек, запертые на железные перекладины. Вот идут себе лоло гуськом вдоль путей, тихо-спокойно, с виду чуточку усталые или, может, выпивши. Проезжает поезд. И вдруг один из них пускается бежать. Разбежится и прыгает. Потрясающе красивый, точно рассчитанный полет с приземлением на вертикальную стенку вагона. Лоло приникает к ней всем телом, держась руками за перекладину, а его черный балахон хлопает на ветру. Потом он вынимает из кармана молоток, сбивает замок, вытаскивает перекладины, сдвигает тяжеленную дверь и влезает внутрь. А через минуту уже стоит у открытой двери с каким-нибудь телевизором. Снова прыжок -- вниз. На этот раз -- свободное падение, романтический полет: черный парус позади, добыча в руках. Летит, как лыжник с трамплина, чем дальше, тем лучше, и так же, не падая, касается земли. Телевизор передает подбежавшим приятелям, те привязывают его веревками ему на спину, и все смываются. Иногда полицейские устраивают погоню, открывают стрельбу, но угнаться за лоло, даже с телевизором за спиной, в родных горах никто не может. Пули и те не успевают настичь или пролетают мимо целей -- мелькающих, снующих, порхающих, словно заколдованных. -- Вы здесь, господин Мо? Под лавкой кромешная тьма. Мо не видит, а скорее чувствует какое-то движение и узнает голос: это она, кинозвезда с рынка прислуги. С него мигом соскочил сон. Памятуя о неприятности, которая случилась с ним в прошлый раз в другом поезде при сходных обстоятельствах, он решил не откликаться. Поступок малодушный, зато праведный. Мо хранит аскезу. Девушка снова и снова зовет его по имени. Шепотом, чтобы не разбудить других пассажиров. Даже шепот у нее веселый, жизнерадостный. Беглый аскет притворяется храпящим, но храп слишком часто меняет тон и ритм. Хоть видеть девушку он не может, но знает, что она скользнула на его лежанку. -- А тут неплохо, -- шепнула она. Двигаться можно было только ползком -- под скамейкой слишком тесно и низко. В темноте девушка врезалась в Мо, и оба вскрикнули. -- Тише! -- сказал он. -- Не бойтесь. Кругом все спят. -- Давай на "ты". Что тебе нужно? -- Голос у него холодный как лед. -- Ты любишь ююбу? Я тебе принесла несколько штук. -- Тише! -- повторил он, отгораживаясь баррикадой добродетели. Он не позволял себе улыбаться, хоть она и не разглядела бы его улыбки. -- Прибереги их для твоего отца. -- Не беспокойся, у меня есть еще. Бери. Они чистые. Я помыла. -- Ладно, только одну штуку. Девушка потыкалась в темноте, но не нашла его руку. -- Где твоя рука? Небольшая манипуляция, и ююба попадает по назначению. Мо осторожно, чтобы не задеть передний зуб, кладет ее в рот. -- Хочешь еще? -- Потом. Ночная дегустация. Мо не спеша жует сочный, свежий, мясистый плод. -- Я хочу показать тебе книжку, которую я купила, -- сказала девушка. -- Чтоб ты ее оценил. У тебя есть огонь? Мо чиркнул спичкой и увидел девушку прямо перед собой: она стояла на четвереньках. "До чего хорошенькая!" -- невольно подумалось ему. Чтобы осветить книгу, пришлось зажечь еще одну спичку. Девушка держала ее в руке. Потертая тоненькая книжонка, на обложке написано по-китайски: "Начальный курс грамматики французского языка". Некоторые страницы загнуты, на полях пометки. Мо застыл, не шевелясь и не говоря ни слова. Он был ошеломлен бесстыдством собственного тела: пенис его затвердел. В первый раз с тех пор, как он потерял девственность. Когда именно это произошло, он не мог бы сказать: пока он ел ююбу или пока рассматривал учебник. Спичка догорела, длинный ломкий фитилек упал на обложку книги, отскочил и попал на подстилку-дождевик. Девушка ловко задула искру и снова исчезла в темноте. -- Ну что, -- прозвучал ее голос, -- стоит она пять юаней или нет? Я ее купила по случаю. Чтобы запудрить мозги отцу. -- Как ты ему запудришь мозги, раз ты не знаешь французского? -- Скажу то самое, что ты нам тогда говорил на рынке: дескать, все слова этого языка созданы для того, чтобы нравиться женщинам. Как это?.. Чтобы ухаживать за женщинами. Плевать мне, что я его не знаю. Главное, побесить отца. Он хочет выдать меня замуж. За сына деревенского старосты. А мне этот парень не нравится. -- Но, может, он тебя любит? -- Не надо мне его любви. Она замолчала. Мо чувствовал, что она пристально смотрит на него. -- Почему ты скрываешься, Мо? --Что? Как она догадалась?! Мо не сообразил, что ответить, от неожиданности и страха эрекция прекратилась. -- Ты скрываешься, потому что боишься полиции, -- сказала она. -- Хочешь знать правду? Поклянись, что никому не скажешь! Я уезжаю из Китая. Но я терпеть не могу разводить слюнявые прощания, поэтому решил тайком совершить последнее путешествие по стране, объехать ее под скамейкой ночного поезда. Такой я патриот. -- Врешь. -- Знаешь Бирму? Вот я еду туда. Замечательная страна, люди там целый день жуют бетель и сплевывают красный, как кровь, сок. Всюду сплошные храмы. Я поступлю в монахи. Там буддийским монахам разрешается есть мясо. А я обожаю мясо. -- Не морочь мне голову. Толкователя снов ни за что не возьмут в монахи. Ты бежишь. Это видно. Только что говорил, что ты не Мо. Она сменила тему. -- Можно я лягу рядом с тобой? Я ужасно устала. -- Ложись, только на плащ. Тут страшно грязный пол. Больше он не сказал не слова. В темноте было слышно, как она жует ююбу, громко -- Мо казалось, на весь вагон -- чавкая по-деревенски или по-детски. Но мало-помалу чавканье становилось все реже и сменилось ровным дыханием -- девушка уснула. Смутно доносился шум колес. Смутно звучали голоса пассажиров. Смутно -- рулады храпа. Вдруг Мо разбудил девушку: -- Послушай, я даже не знаю, как тебя зовут. -- Все зовут меня сестричкой Ван. А почему ты спрашиваешь? Ты уже выходишь? -- Нет. Я хочу задать тебе один вопрос, но ты, если не хочешь, можешь не отвечать. -- Давай. -- Ты девственница? -- Что-что? -- Ну, ты ни разу не спала с мужчиной? -- А! Значит, девственница. Она прыснула. -- В самом деле? -- переспросил он. -- Ну да. -- Если ты согласишься спасти нас, меня и моих друзей, я увезу тебя во Францию. -- А что я должна сделать? -- В Чэнду есть такой судья Ди. Он посадил в тюрьму двух женщин, которые мне дороги. А теперь разыскивает меня. Я предлагал ему деньги. Он отказался. У него их куры не клюют. Ему нужно другое -- он хочет, чтобы ему привели девственницу. Договорив, он ждал, что она закричит так же оглушительно, как в коридоре, когда к ней приставали контролеры, -- он как бы уже слышал этот жуткий звериный визг. Но она молчала: ни слова, ни звука. Даже дыхания ее больше не было слышно. Повисла невыразимо тягостная тишина. В конце концов Мо потерял надежду и, горько усмехаясь, удивился про себя, что она еще не удрала. И тут она неуверенно спросила: -- Ты правда потом возьмешь меня во Францию? --Да. -- Тогда ладно, я согласна... Он чуть не потерял сознание. Забыв о своем обете, он обнял ее, не успела она еще договорить. -- Спасибо, -- бормотал он тоном растроганного отца. -- Огромное спасибо! Я научу тебя французскому. Давно забытые строки Гюго, Верлена и Бодлера теснились в его мозгу и просились наружу. Он дал им волю, и они полились из его уст, покрывавших поцелуями невидимые волосы, глаза, нос девушки. Она опустила голову, но не отталкивала его. Вдруг он впился поцелуем в ее губы. О, сладость сочного дикого плода! -- Что это такое? -- прошептала она. -- Что-то попало мне в рот. Из твоего. -- Мой зуб! -- закричал он с такой силой, что из образовавшейся дырки во рту струей брызнула слюна. -- Не проглоти его! 2 Г олова Дракона Чэнду, 5 октября Дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны! Не разлюбила ли ты загадки? Может, тюрьма отбила у тебя вкус к ним? Ты ведь была лучшей мастерицей по загадкам во всем нашем 75-м потоке, умной, как сам Эдип! Помнишь, в конце первого курса ты выиграла на конкурсе сочный спелый арбуз весом в пять кило и мы разделили его с восемью твоими соседками по десятиметровой комнатке в общежитии? У нас не было ножа. Мы накинулись на бедный арбуз с ложками, пихались, смеялись до упаду. А на следующий год ты выиграла словарь и подарила его мне, Словарь простонародной прозы эпохи Мин1, редкую книгу, я ее обожаю и столько раз перечитывал, что мог бы сам написать роман в духе той эпохи. Так вот тебе загадка: почему я пишу это письмо -- понятия не имею, какой длины оно получится -- на иностранном языке, которого прекрасный адресат совсем не знает, -- на французском? 1. Скорее всего, речь идет о словаре "Собрание лексики прозы с толкованиями" Лу Чжаньаня (1964). Загадка, которая звенит и лучится счастьем, как новенькая монетка. Я сам вздрогнул, когда моя рука самопроизвольно вывела первое слово по-французски, -- какое нечаянное хитроумие! Я возгордился, зауважал сам себя, аж закружилась голова! Нет, правда! Жаль, я не додумался до этого раньше. Вот бы Вертухай помучались проверять! Воображаю, как им станет кисло, когда какой-то ненормальный засыплет их любовными письмами на французском языке! Бюджетный лимит и возрастающий поток заключенных не позволят нанять переводчика, чтобы расшифровывать эту абракадабру. (В Чэнду языком Вольтера и Гюго владеют всего трое-четверо профессоров из Сычуаньского университета. "Скажите, господин профессор, сколько будет стоить страница перевода?" -- "Порядка ста -- ста двадцати юаней. Такова ставка".) Отныне, дорогая, несравненная моя Гора Старой Луны, чужой язык соединяет нас, связывает изящным бантом, который ловкие пальцы вывязывают в виде раскинувшей крылья экзотической бабочки. Язык с нездешней письменностью. Из-за диковинных надстрочных значков и апострофов он кажется тайнописью. Наверняка твои сокамерницы будут помирать от зависти, когда ты будешь читать и перечитывать мои письма, чтобы извлечь какой-то смысл. Помнишь, как в студенческие времена мы целыми вечерами слушали вместе записи любимых поэтов: Элиота, Фроста, Паунда, Борхеса... Каждый читал по-своему, в своей особой манере, и мы слушали как зачарованные, восторгались, замирали, хотя ни ты, ни я не понимали ни слова по-английски или по-испански. Для меня до сих пор эти голоса, эти непонятные фразы остаются лучшей на свете музыкой. Музыкой избранных душ, мечтателей, романтиков. Нашей музыкой. Знаешь, о чем я жалею, когда пишу эти строки? Не о том, что выучил французский, а о том, что не выучил другие языки, потруднее и еще менее известные. Например, вьетнамский. Кое-что я знаю об этом шеститональном, со страшно запутанной грамматикой языке. Представляешь, если бы я писал тебе письма по-вьетнамски, а судья Ди захотел их прочесть, ему бы ни за какие деньги не найти переводчика во всей Сычуани! Или взять язык еще позаковыристей, каталанский! Может ли хоть один из ста пятидесяти миллионов жителей нашей провинции разобрать письмо на каталанском? Знаешь, чего бы я хотел? Выучить самые редкие языки: тибетский, монгольский, латинский, греческий, иврит, санскрит, древнеегипетский. Проникнуть в их сокровенные святилища, встать на колени, зажечь три палочки ладана и молиться за нас с тобой на всех этих божественных наречиях. Нас было двое: сестричка Ван с упаковкой пива в руках и я, Мо, беглец с щербатой, но счастливой улыбкой, разыскиваемый судьей Ди и полицией, -- Мо, который передумал бежать в Бирму и после нескольких часов езды на поезде вылез из своего жесткого убежища и пустился в обратный путь вместе с новой соратницей, потенциальной спасительницей, самой подлинной и бесконечно драгоценной девой. Мы сошли с поезда в Мэйгу в три часа ночи. На земляном перроне стояли лужи после недавнего ливня. Захудалая станция, затерявшаяся между громадами гор. Поезд Чэнду--Куньмин, мой поезд, отъехал и скрылся в ночи, оставив после себя долгое эхо свистков начальника станции, которое многократно отразилось от каменных склонов и растворилось в шуме ветра, шелесте деревьев, далеком ропоте невидимой реки. Первым делом необходимо было связаться с зятем мэра Чэнду, помнишь, я тебе о нем писал, с него несколько месяцев тому назад и началась вся эта запутанная эпопея с девственницами. Только он мог все уладить с судьей Ди, но, чтобы позвонить ему, надо было дождаться утра, ведь днем он заведовал ресторанами, а ночь проводил в тюремной камере, как ты, и выключал свой мобильный. Мэйгу -- название речки, которая протекает у подножия гор и огибает одноименный городок, расположенный рядом с железной дорогой. Вниз по течению сплавляются длинные толстые стволы деревьев, поваленных в высокогорных лесах, бревна ворочаются, сталкиваются друг с другом с каким-то глухим, потусторонним мерным стуком. Идешь по берегу, и собственные шаги кажутся чужими. Меняется ритм дыхания и речи. Становится страшно, как будто ты попал в неведомую страну, населенную враждебными тенями и звуками, и сам превратился в пришельца-призрака. На мосту при входе в город стоит старинная плита с полустершимися надписями на китайском и на языке лоло, там говорится, что эта река берет начало на вершине горы с тем же названием, к северу от города. Ее исток-- чистейший родник с прозрачной водой. Если во время засухи бросить в него мусор, во всей округе пойдут дожди с веревочными струями. Нам повезло. На главной улице городка еще не закрылся караоке-бар. Вот уж никогда бы не подумал, что в таком маленьком, бедном захолустном местечке можно найти подобное заведение, открытое в три часа ночи. Бар назывался "Шанхай-блюз". Это было потрясающе. Жаль, ты не видела, как поет наша будущая звезда кино. Ее милая мордашка сияла молодостью, кокетством и удовольствием от музыки. В салоне было жарко и так темно, что не видно других посетителей. Она скинула куртку и пошла к эстраде как настоящая дива. Довольно смело для деревенской девочки. Футболка болталась на ее худеньких плечиках, и во всей щуплой фигурке с неразвитой грудью, гибкими руками была какая-то полудетская прелесть, которую даже такой слепой крот, как я, не мог не оценить. Чем дольше я на нее смотрел, тем сильнее она напоминала мне тебя. Не то чтобы она была так на тебя похожа, но что-то общее угадывается в форме головы и в лице, особенно в профиль, те же лукавые глаза, высокий лоб, та же манера потирать пальцами у корней волос, подстриженных так же коротко, как у тебя. И в голосе есть что-то твое: он у нее довольно низкий, с хрипотцой. У вас обеих здорово получается петь вместо черной исполнительницы блюзов. Она знает много популярных песен -- верно, выучила, пока работала у хозяев, которые держали студию записей для караоке. Некоторые из тех, которые она выбирала, были просто ужасны, но одна очень недурна: "Я хожу этой тропинкой только раз в тысячу лет". Слова, мелодия,, голос -- все задевало за душу. Я даже сам не удержался и, хоть слуха у меня ни на грош, взял микрофон и запел вместе с ней, перевирая все на свете. Я похвалил ее. Она ужасно обрадовалась. Хотя и так знала, что у нее хороший голос и она хорошо поет. Под впечатлением этой песенки я сказал, что если она будет выступать на сцене, то имя Тропинка подойдет ей лучше, чем Сестричка, оно гораздо лучше звучит. Она повторила несколько раз: Тропинка, Тропинка... -- и сказала совершенно серьезно: -- Хорошо. С сегодняшнего дня так меня и называй. Я человек суеверный, и как вспомню, что случилось на другой день, то думаю, уж не вещей ли была, эта песня. Про путь, которым можно пойти раз в жизни, не больше... Хозяину бара, симпатичному парню лет тридцати, кажется, тоже понравилось, как поет Тропинка. Когда все остальные посетители разошлись, он спросил, любит ли она танцевать. Она сказала, что умеет танцевать хип-хоп -- научилась, когда работала в одном доме, балкон которого выходил во двор какого-то училища. Она каждый день смотрела, как ученики на перемене танцевали хип-хоп, и запомнила фигуры. Хозяин бара предложил, что устроит ей аккомпанемент как диджей. Сначала он поставил запись Цуй Цзяня, китайского рок-певца восьмидесятых годов: "Я не имею в этом мире ничего". Под волшебными пальцами новоявленного диджея надсадные сиплые вопли Цуй Цзяня стали более сдержанными и ритмичными. По правде говоря, лучшего диджея, чем этот любитель, я в жизни своей не встречал. Он не нажимал кнопки беспрерывно: сначала давал волю Цуй Цзяню, а уж потом вступал сам и играл на кнопках, почти как джазовый ударник на своих инструментах. Тропинка с улыбкой на губах, подхваченная музыкой, прошлась через весь зал мелким шагом с энергичными поворотами. Потом начался сам танец: волнообразная дрожь передавалась от плеч рукам, ногам, и вдруг все тело разламывалось, и каждая его часть принималась конвульсивно, словно в трансе, двигаться отдельно от других. Диджей поставил другой диск, на этот раз китайского рэпера. Ты, конечно, знаешь стихи из знаменитого романа "Сон в Красном тереме" (роман классика китайской литературы Цао Сюэциня (1724-- 1763)): "Деньги -- идол людской". В рэп-переложении они звучат превосходно. Тропинка сделала задний кульбит. На лету ее футболка задралась и стал виден тощий -- ребра торчат! -- живот. С этого места ритм и фигуры изменились. Упираясь ладонями в пол, она стала вертеться вниз головой вокруг своей оси. Поднятые ноги сгибались и разгибались, скорость вращения все нарастала, и вдруг -- раз! -- точкой опоры стала голова, а тело, тоненькое, но такое сильное, выпрямилось в воздухе, как струна. Я зааплодировал. И, не дожидаясь, что она будет делать дальше, присоединился к молодежи. "Сейчас дедушка покажет вам революционный танец!" -- сказал я им. И сплясал старую штуку, помнишь, мы учили в школе такую танцевальную сценку: слуга злого помещика отнимает последние деньги у бедных крестьян-арендаторов. (Поскольку я всегда был самым уродливым мальчишкой в классе, эта роль досталась мне. И сделалась моим ярлыком, моим образом в глазах других, так что я стал изгоем и чуть не дошел до гомосексуализма.) Ощеренный рот без переднего зуба, пояс вместо кнута -- и готово дело. Я был на высоте: крабья пробежка боком, пируэты, подскоки, щелканье кнутом, -- только в самом конце неудачно прыгнул, поскользнулся и врезался носом в пол. Угадай, какую музыку подобрал мне этот диджей? Революционный балет "Седая девушка". Клянусь! В "Шанхай-блюзе" в Мэйгу есть любые пластинки: от Битлз, Ua, Майкла Джексона и Мадонны до "Солнца наших сердец", "Красного Востока" и речей председателя Мао в исполнении гонконгских звезд под электронную музыку. Мне посчастливилось дозвониться до зятя мэра с первого раза, сразу после завтрака. Этот король смертников, отбывающий свое тяжкое наказание, ехал в такси. Мне показалось, что, услышав мой голос, он удивился, но виду не подал и внимательно выслушал мой рассказ. Под конец я спросил, как он думает: может ли свидание с другой девственницей, Тропинкой, исправить положение или, по крайне мере, помочь вызволить Бальзамировщицу? Трубка довольно долго молчала. Я думал, он размышляет. И наконец он заговорил: -- Как у тебя-то дела с женским полом? Я растерялся, но скромно ответил: -- Ничего. Есть даже некоторый прогресс по этой части. Он рассмеялся. Негромко, но я все же услышал. -- Браво! Как говорит старый Сун, мудрейший из зэков, жизнь сводится к трем вещам: пожрать, посрать и потрахаться. Если ты все это можешь, значит, все в порядке. -- Оригинальная мысль. -- Давай тащи сюда поскорей свою девочку. Как ее зовут? Тропинка? Чудесно! Звони мне, как только приедете. А я пока договорюсь с судьей. Под конец он прибавил почему-то на мандаринском наречии (может, подражая кому-то из сокамерников): -- Все у тебя, Мо, не как у людей! И отключился. Я был рад без памяти. Глупо, но мне хотелось заорать. Хоть родители в это время уже должны были обходить своих пациентов в больнице, я позвонил и им -- больше-то было некому. Разумеется, никто не подошел. На этом я успокоился и стал обдумывать обратный путь. Тут-то нам и подвернулась "Синяя стрела". Микрофургон этой китайской марки стоял у въезда в город. Он был весь в грязи, краска во многих местах облупилась -- не синяя стрела, а скорей уж желтая. Кузов с открытым верхом позади кабины водителя весь избит и искорежен, задняя дверца привязана веревкой. Водителя мы с Тропинкой встретили в столовой, куда пришли позавтракать. Это был человек неопределенного возраста -- можно дать и тридать, и пятьдесят, -- обросший бородой или, вернее, давно не бритый, сутулый, с нездорово-желтым лицом, то и дело заходившийся густым кашлем. Откашляется, прочистит горло, харкнет тебе под ноги и разотрет ногой -- все по ходу разговора. Этакая карикатура на шоферюгу в худшем виде. Единственный поезд на Чэнду останавливался в Мэйгу часов через пять-шесть, а любое промедление могло разрушить планы зятя мэра, поэтому я решил отправиться на "Синей стреле". После недолгих переговоров, взяв двадцать юаней за проезд, водитель согласился отвезти нас. Этот переезд через Студеные горы я запомню на всю жизнь. Раздолбанный фургончик трясся по самой ухабистой в мире дороге. Драная обивка кое-где была заклеена липкой лентой. Мы сидели будто прямо на рессорах, скрипевших, как старый матрас, и при каждом толчке нас подбрасывало до потолка кабины. Хуже, чем на лодке в шторм. Потешно вякало радио, у которого не осталось ни одной кнопки. Оно явно плохо переносило качку. То затыкалось, то начинало робко дребезжать, снова надолго умолкало и вдруг, когда мы успевали про него забыть, принималось шипеть, трещать и орать как сумасшедшее. По иронии случая передавали революционную песню "Мы победим Америку", помнишь, про раненого солдата, который бросается в бой с американцами: свистят пули, разрываются снаряды, но он идет вперед, с автоматом наперевес, среди огня и адского грохота. Когда радио замолкало, можно было подумать, что солдат упал, сраженный пулей, был слышен только жуткий хрип -- наверно, предсмертная агония. Но вот подскок -- и он воскрес. Снова поет и поливает врагов из автомата, только гильзы отлетают. Здорово! Я заметил, что окно в левой дверце, со стороны водителя, закрыто неплотно, оставалась щель сантиметров пять, в которую задувал ветер. И я не стал зажигать сигарету, чтобы дым и пепел не полетели в лицо Тропинке, которая сидела рядом со мной. Кто бы мог подумать, какое важное значение будет очень скоро иметь эта вроде бы мелкая деталь. Вот уж действительно никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом. Бесстыжий водитель попросил, чтобы я рассказывал ему какие-нибудь игривые байки, потому что он не спал прошлую ночь и боялся уснуть за рулем -- укачает на этой "чертовой дороге": -- Такие, чтоб ширинку распирало, ну, сам знаешь... Я сухо ответил, что мое ремесло -- выслушивать сны, которые часто имеют сексуальную окраску, но в них нет ничего интересного. Видела бы ты, какую рожу он скорчил. Делать нечего. Я стал вспоминать похабщину, которую слышал в мужских раздевалках и душевых. Но ничего не приходило в голову. -- Для этих баек тоже нужен психоанализ. -- Чего-чего? -- подозрительно спросил водитель. -- Ну, их тоже извлекают из подсознания. Мы проезжали вдоль горного склона, где на фоне обгоревших елок ярким пятном выделялись цветущие кусты азалий и рододендронов. -- Можно я попробую? -- предложила Тропинка. -- Что может рассказать такая малявка? Шуточку из детского садика? -- сказал наш шеф с ухмылкой, которую, наверно, считал, неотразимой. К моему удивлению, Тропинка попросила сигарету -- "чтобы освежить память". В общем-то в ней не было ничего деревенского. Никогда не скажешь, что она из семьи бедных крестьян. Надо было видеть, как она обращалась с сигаретой! Не набирала, как я, полные легкие, а затягивалась потихоньку, смаковала удовольствие и маленькими порциями изящно выпускала дым из носа. Длинные тонкие пальцы с ненакрашенными ногтями стильно держали сигарету "у приоткрытого бутона губ". Рассказала она вот что: жил в стародавние времена в горной хижине один монах-отшельник, и был у него воспитанник, сирота, которого он растил с трех лет. Мальчик рос в полном затворе. Прошло время, ему исполнилось шестнадцать лет. Ну, учитель решил показать ему мир. Стали они спускаться с гор и через три дня вышли в д