отдельных подарка каждому родственнику, и, наконец, у них заняли пять тысяч юаней для так называемого дяди кузины, которому очень хотелось купить мотоцикл и который потом испарился вместе с деньгами. Когда на следующий день поезд увозил Су из Ханьчжоу, они обнаружили, что по доброй воле избавились от суммы примерно в девять тысяч долларов. Уже много месяцев спустя, воодушевленная рождественской службой в Первой китайской баптистской церкви, тетя Аньмэй сделала попытку возместить себе хотя бы моральный урон, заявив, что Богу более угоден дающий, чем получающий, и моя мама заверила свою старинную подругу в том, что та совершила благодеяний по меньшей мере на несколько жизней вперед. Слушая теперь, как тетя Линь расхваливает своих родственников в Китае, я понимаю: она словно бы не замечает того, что наступает тете Аньмэй на больную мозоль. Интересно, понимает она, что делает, или же мама никому, кроме меня, не рассказывала историю о постыдной жадности родственничков тети Аньмэй? -- Ты учишься, Цзиньмэй? -- спрашивает тетя Линь. -- Ее звать Джун. Их всех звать по-американски, -- говорит тетя Иннин. -- Так тоже можно, -- говорю я. Я в самом деле не против. Теперь среди рожденных в Америке китайцев входит в моду называть себя китайскими именами. -- Только я уже давно не учусь, -- продолжаю я. -- Уже больше десяти лет. Брови тети Линь выгибаются дугой. -- Наверное, я думаю о чья-то еще дочь, -- произносит она, но я ни секунды не сомневаюсь, что она говорит неправду. Я догадываюсь, что мама, вероятно, сказала ей, будто я собираюсь доучиться и получить диплом: у нас с ней и вправду каких-нибудь месяцев шесть назад состоялся очередной разговор о том, что я -- не одолевшая колледжа неудачница, "недоучница" и что пора бы мне вернуться в университет. В очередной раз я сказала маме то, что ей хотелось услышать: "Ты права. Я об этом подумаю". Я всегда полагала, что у нас с мамой был на этот счет некий негласный договор: она вовсе не считает меня неудачницей, а я честно обещаю ей впредь прислушиваться к ее мнению. Но то, что сказала тетя Линь, лишний раз напоминает мне: между мной и мамой никогда не было настоящего взаимопонимания. Мы переводили сказанное друг другом каждая на свой язык, и, кажется, я слышала меньше того, что говорила мама, а она, наоборот, -- больше, чем я сказала. Наверняка после того разговора она сообщила тете Линь, что я возвращаюсь в колледж и собираюсь защищать диплом. Тетя Линь с мамой были лучшими подругами и одновременно тайными врагами, они всю жизнь только и делали, что сравнивали своих детей. Я была на месяц старше УЭВЕРЛИ Чжун, удостоенной многочисленных наград дочери тети Линь. С самых пеленок форма наших пупков и очертания ушных мочек подвергались тщательнейшему сравнению. Наши матери обсуждали, у чьей дочери гуще и чернее волосы, у кого скорее заживают болячки на коленках, кто снашивает больше пар обуви в год. Потом появились другие темы: какие поразительные успехи в шахматах делает Уэверли, как много наград она завоевала в прошлом месяце, сколько газет напечатало ее имя, в скольких городах она побывала. Я знаю, мама страдала, слушая рассказы тети Линь про Уэверли -- ей ведь нечего было противопоставить. Поначалу она пыталась развить во мне какие-нибудь скрытые таланты. Взялась помогать по хозяйству ушедшему на пенсию старому учителю музыки, который за это давал мне уроки игры на пианино и разрешал пользоваться его инструментом для подготовки к урокам. Когда же я не состоялась ни как концертирующий пианист, ни даже как аккомпаниатор детского церковного хора, мама объяснила это тем, что я немного задерживаюсь в развитии, как Эйнштейн, которого все считали отсталым, пока он не изобрел бомбу. В этой партии выигрывает тетя Иннин. Мы подсчитываем очки и начинаем игру снова. -- Вы знали, что Лена переехать на Вудсайд? -- спрашивает тетя Иннин с нескрываемой гордостью, глядя на свои фишки и ни к кому конкретно не обращаясь. И, быстро согнав с лица улыбку, добавляет с деланной скромностью: -- Конечно, это не самый лучший дом в тот район, не за миллион долларов, совсем нет. Но это хорошее вложение. Лучше, чем снимать квартира. Лучше, чем у кто-то под каблуком, кто вас стирать в пыль. Из этого я делаю вывод, что Лена, дочь тети Иннин, рассказала ей о том, как меня выселили из квартиры на Русском холме. Мы все еще дружим, но с годами стали очень осмотрительны и стараемся не говорить друг другу ничего лишнего. И все равно, сколь бы мало ни было сказано, наши слова, как в игре в испорченный телефон, передаются по кругу и часто возвращаются к нам в искаженном виде. -- Уже поздно, -- говорю я, когда мы заканчиваем кон, и начинаю подниматься, но тетя Линь толкает меня обратно в кресло. -- Сиди, сиди. Мы немного поговорить, надо узнавать тебя заново, -- говорит она. -- Проходить много времени. Я знаю, эти возражения -- лишь вежливый жест со стороны тетушек радости и удачи, и на самом деле им все равно, уйду я или останусь. -- Нет-нет, мне правда уже пора, спасибо, спасибо вам, -- произношу я, довольная тем, что вспомнила, каких слов требуют правила этой игры. -- Нет, ты должна оставаться! У нас есть что-то важное сказать тебе про твоя мама, -- выпаливает тетя Иннин, по своему обыкновению громко. Остальные, похоже, немного растерялись, будто они вовсе не так планировали выложить мне какие-то плохие известия. Я снова сажусь. Тетя Аньмэй быстро выходит из комнаты и, возвратившись с чашкой арахиса, плотно притворяет за собой дверь. Все сидят тихо, словно никто не знает, с чего начать. Первой нарушает молчание тетя Иннин. -- Я думаю, твоя мама умереть с важная мысль в голове, -- начинает она на ломаном английском. И продолжает по-китайски, спокойно и мягко. -- | Твоя мама была очень сильная женщина и хорошая мать. Она любила тебя г больше собственной жизни. И поэтому тебе нетрудно будет понять, что такая i мать, как она, не могла забыть своих старших дочерей. Она верила, что они живы, и до самой смерти хотела их разыскать. Дети в Куэйлине, думаю я. Я родилась уже потом. Дети в перевязи у нее на плечах. Ее другие дочери. И тут я словно попадаю в Куэйлинь под бомбежку и явственно вижу этих детей. Они лежат на обочине дороги, размахивая красными обслюнявленными ручонками, и пронзительно кричат, требуя, чтобы их оттуда забрали. Кто-то их подобрал. Они спасены. И теперь моя мама навсегда покидает меня и возвращается в Китай к этим детям. Я едва слышу голос тети Иннин. -- Она много лет разыскивала их, рассылая письма в разные города, -- говорит тетя Иннин. -- Ив прошлом году получила адрес. Она собиралась вскоре рассказать об этом твоему отцу. Аййа-йя, какое горе. Прождать целую жизнь. Тетя Аньмэй прерывает ее взволнованным голосом: -- Поэтому мы с твоими тетушками писать на этот адрес, -- говорит она. -- Мы сообщить, что одна сторона, твоя мать, хотеть встретиться другая сторона. И эта сторона нам ответил. Они твои сестры, Цзиньмэй. Мои сестры, говорю я себе, впервые в жизни произнося эти два слова вместе. Тетя Аньмэй держит в руках листочек тонкой папиросной бумаги. Я вижу написанные синей перьевой ручкой китайские иероглифы, выстроившиеся идеально ровными столбцами. Одно слово расплылось. Слеза? Дрожащими руками я беру письмо, с изумлением думая, какими способными должны быть мои сестры, чтобы уметь читать и писать по-китайски. Тетушки улыбаются мне, словно я только что была смертельно больна и вдруг чудесным образом исцелилась. Тетя Иннин вручает мне другой конверт. Внутри лежит чек на имя Джун У на сумму в 1200 долларов. Я не могу поверить своим глазам. -- Мои сестры посылают мне деньги? -- спрашиваю я. -- Нет-нет, -- говорит тетя Линь своим язвительным голосом. -- Каждый год мы копить свои выигрыши в маджонг для большой банкет в дорогой ресторан. Больше всего выигрывать твоя мама, так что эти деньги в основном ей. Мы добавить всего ничего, так что ты можешь ехать в Гонконг, сесть поезд в Шанхай и увидеть свои сестры. А мы и так стать слишком богатый, слишком толстый. -- В доказательство она похлопывает себя по животу. -- Увидеть своих сестер, -- машинально повторяю я. Пытаюсь представить себе, что увижу, и эта перспектива меня ужасает. Меня приводит в замешательство еще и другое: тетушки, конечно же, все придумали про ежегодный банкет, чтобы замаскировать собственное великодушие. И я плачу и смеюсь сквозь слезы, пораженная их преданностью моей маме. -- Ты должна увидеть своих сестер и рассказать им о смерти твоей мамы, -- говорит тетя Иннин. -- Но главное, ты должна рассказать им о ее жизни. Они должны узнать мать, которой никогда не знали. -- Увидеть сестер, рассказать им о моей маме, -- повторяю я, кивая. -- Что же я им скажу? Что я могу рассказать им о моей маме? Я ничего не знаю. Она была моей мамой. Тетушки смотрят на меня так, словно я прямо у них на глазах сошла с ума. -- Не знать свою собственную мать? -- с недоумением восклицает тетя Аньмэй. -- Как ты можешь такое говорить? Твоя мать в твоих костях! -- Расскажи им про своих родителей. Как они достигли успех, -- предлагает тетя Линь. -- Расскажи им то, что она рассказывала тебе, то, чему она тебя учила. Расскажи, что ты знаешь об ее уме, который стал твой, -- говорит тетя Иннин. -- Твоя мама мудрая женщина. Я выслушиваю множество других вариаций на тему "Скажи им, скажи им" -- каждая тетушка, волнуясь, спешит прибавить что-нибудь свое. -- Какая она добрая. -- Какая умная. -- Как много она делала для семьи. -- Про ее надежды и то, что было для нее самый важный. -- Как замечательно она готовила. -- Подумать только, дочь не знает собственная мать! И тут до меня доходит. Они испуганы. Они видят во мне своих собственных дочерей, не очень-то интересующихся их прошлым и ничего не знающих о надеждах, с которыми их матери ехали в Америку. Дочерей, которым не хватает терпения выслушивать их, когда они говорят по-китайски. Дочерей, считающих своих матерей недалекими, оттого что те изъясняются на ломаном английском. Дочерей, чьи куцые американские мозги не способны понять, что слова "радость" и "удача", даже поставленные рядом, не передают известного каждому китайцу простого иероглифа "фу". Дочерей, вынашивающих детей, понятия не имея о переходящей из поколения в поколение надежде. -- Я все им расскажу, -- просто говорю я. Тетушки смотрят на меня с сомнением на лицах. -- Я вспомню о ней все и расскажу им, -- говорю я более уверенно. И постепенно, одна за другой, они начинают улыбаться и похлопывают меня по руке. Они все еще встревожены, как будто равновесие восстановлено не окончательно. Но в их глазах уже появилась надежда: они готовы поверить, что я так и сделаю. О чем еще они могут меня попросить? Что еще я могу им пообещать? И они снова принимаются за свой вареный арахис и продолжают рассказывать друг другу разные истории. Они снова молоденькие девушки, мечтающие о хороших временах, которые уже прошли, и хороших временах, которые еще придут. Брат из Нинбо, который заставит свою сестру расплакаться от радости, вернув ей девять тысяч долларов с процентами. Младший сын, чье дело по ремонту магнитофонов и телевизоров приносит такой доход, что он посылает излишки в Китай. Дочь, чьи дети могут плавать как рыбы в роскошном бассейне на Вудсайде. Такие замечательные истории. Такие чудесные. Они счастливицы. А на мамином месте за столом для игры в маджонг, на востоке, где все начинается, сижу я. ЛИНДО ЧЖУН Красная свеча Однажды, чтобы не нарушить обещания, данного моими родителями, я принесла в жертву свою жизнь. Для тебя это ничего не значит, потому что для тебя ничего не значат обещания. Дочь может пообещать прийти на обед, но если у нее болит голова, если она попала в пробку на дороге, если она хочет посмотреть по телевизору любимый фильм, она забывает о своем обещании. В тот день, когда ты не пришла, я тоже посмотрела этот фильм. Американский солдат обещает девушке вернуться с войны и жениться на ней. Она плачет в три ручья от избытка чувств, а он тянет ее в постель со словами: "Обещаю! Обещаю! Милая, любимая, это не пустые обещания, каждое мое слово на вес золота". Но он не возвращается. Его золото не лучше твоего, в нем только четырнадцать каратов. Для китайцев четырнадцать каратов -- ненастоящее золото. Взвесь мои браслеты. В них должно быть двадцать четыре карата: чистое золото снаружи и внутри. Сейчас уже слишком поздно пытаться изменить тебя, но я говорю это потому, что беспокоюсь за твою дочь. Я боюсь, что однажды она скажет: "Бабушка, спасибо тебе за золотой браслет. Я никогда тебя не забуду", -- а потом забудет не только свое обещание, но и то, что у нее вообще была бабушка. В том фильме про войну американский солдат, вернувшись домой, падает на колени перед другой девушкой и просит ее выйти за него замуж. И она ужасно смущена и даже не знает, куда спрятать глаза, будто для нее это полная неожиданность. И вдруг! -- она смотрит вниз, прямо на него, и уже знает: она любит его так сильно, что ей хочется плакать, и наконец она произносит "да", и они соединяют свои судьбы навек. У меня ничего похожего не было. Все произошло иначе: когда мне исполнилось всего два года, к моим родителям пришла сваха. Нет, мне никто ничего не рассказывал, все это сохранилось в моей памяти. Дело было летом: я помню жару и пыль, и звон цикад во дворе. Мы были в саду под деревьями. Где-то надо мной мои братья вместе со слугами рвали с веток груши. А я сидела у мамы на руках. Они были горячие и потные от жары. Я размахивала ладошками, пытаясь ухватить летавшую передо мной птичку-свистульку с крылышками из тонкой разноцветной бумаги. А потом бумажная птичка улетела куда-то, и на ее месте очутились две женщины. Их я запомнила, потому что в голосе одной слышались шипящие звуки "шшррр, шшррр". Став постарше, я узнала, что это пекинский акцент, который режет слух жителям Тайюаня. Обе они молча смотрели на меня. Лицо женщины с шипящим голосом было покрыто слоем растаявших от жары румян. У второй гостьи лицо было сухое, напоминавшее кору старого дерева. Она посмотрела на меня и перевела взгляд на раскрашенную женщину. Конечно, теперь-то я знаю, что Древесная Кора была старая сваха из нашей деревни, а Нарумяненное Лицо -- Хуан Тайтай, за сына которой меня впоследствии выдали замуж. Не верь никому, кто скажет, будто в Китае маленьких девочек ни в грош не ставили. Смотря какая девочка. В моем случае сразу было видно, чего я стою. Я была как румяная булочка, сладкая и аппетитная. Сваха расхваливала меня на все лады: -- Земляная лошадь и земляная овца -- самое лучшее сочетание для брака. Она похлопала меня по ладошке, и я оттолкнула ее руку. Хуан Тайтай проговорила своим шипящим голосом, что, кажется, у меня необычайно дурной пичи, плохой характер. Но сваха рассмеялась и сказала: -- Да что вы, вовсе нет. Это сильная лошадь, из нее со временем выйдет настоящая работяга, и когда вы состаритесь, она будет исправно за вами ухаживать. Но Хуан Тайтай посмотрела на меня с мрачным недоверием, как будто могла разгадать мои будущие намерения. Я никогда не забуду ее взгляда. Широко раскрытыми глазами она внимательно рассматривала мое лицо и, рассмотрев, улыбнулась."Я увидела большой золотой зуб, ослепивший меня, как солнце, а потом все остальные зубы, оскаленные так, словно она собиралась проглотить всю меня разом. Так меня обручили с сыном Хуан Тайтай, который, как я узнала потом, был совсем еще ребенком, на год младше меня. Его звали Тянью; тянь значит "небо" -- чтобы все знали, какой он важный, -- а ю значит "остаток": когда он родился, его отец был очень болен, и вся семья думала, что он умрет. В Тянью должен был сохраниться дух его отца. Но отец выжил, и бабушка стала бояться, как бы духи не обратили свое внимание на мальчика и не забрали его вместо отца. Поэтому все они носились с ним как с бесценным сокровищем, выполняли его малейшие прихоти и в результате страшно избаловали. Но даже если бы я знала, какой плохой мне достанется муж, ни тогда, ни потом у меня не было выбора. Так уж в прежние времена было заведено в деревне. У нас глупые старомодные обычаи держались до последнего. В городах мужчины уже могли сами выбирать себе жен -- конечно, с согласия родителей. В деревне это было исключено. У нас никто бы не сказал, что где-то, в каком-то городе что-то лучше, чем в нашей деревне: там могло быть только хуже. У нас рассказывали истории про сыновей, которые настолько поддавались влиянию плохих жен, что выгоняли своих старых плачущих родителей на улицу. Поэтому тайюаньские матери продолжали сами выбирать себе невесток -- таких, которые будут правильно воспитывать сыновей, заботиться о стариках и исправно подметать семейные кладбища еще много лет после того, как старухи сойдут в свои могилы. Поскольку я была обещана в жены сыну Хуан, дома ко мне стали относиться так, будто я уже принадлежала кому-то другому. Когда рисовая чашка слишком часто приближалась к моему рту, моя мама могла сказать: -- Посмотрите, как много ест дочь Хуан Тайтай. Мама обращалась со мной так не оттого, что не любила меня. Стала бы она, сказав такое, прикусывать язык, если бы на самом деле считала меня отрезанным ломтем? Я была очень послушным ребенком, но иногда и у меня бывало кислое выражение лица -- например, потому что мне было жарко, или я устала, или заболевала. В таком случае мама могла сказать: -- Какое отвратительное лицо. Хуаны откажутся от тебя, и вся наша семья будет опозорена. -- Тогда я начинала плакать, чтобы мое лицо стало еще отвратительнее. -- Это не поможет, -- говорила моя мама. -- Мы заключили контракт. Его нельзя расторгнуть. -- И я плакала еще сильнее. Пока мне не исполнилось восемь или девять лет, я не видела своего будущего мужа. Известный мне мир состоял из усадьбы моей семьи в деревне неподалеку от Тайюаня. Наша семья жила в скромном двухэтажном доме, во дворе стоял еще один маленький домик, в котором было всего две смежных комнаты, в одной жил повар, в другой слуга, каждый со своей семьей. Наш дом стоял на пригорке. У этого холмика было громкое название "Три Ступени к Небу", но на самом деле это были просто столетиями затвердевавшие слои ила, приносимого рекой Фэн. Река ограничивала наш участок с восточной стороны. По словам моего отца, она любила глотать маленьких детей Он рассказывал, что однажды она проглотила весь Тайюань. Летом вода в реке становилась коричневой. Зимой она была сине-зеленой в самых узких и быстрых местах, а в широких -- замерзала и белела от мороза. Ах, я помню один Новый год, когда вся наша семья спустилась на реку и поймала много-много рыбин -- гигантских скользких тварей. Они спали на своих ледяных постелях в реке. Когда их выловили, они были такие свежие, что продолжали плясать на хвостах даже после того, как их выпотрошили и бросили на горячую сковороду. В том году мне впервые показали моего будущего мужа. Он был не такой уж и маленький, но от грохота разорвавшихся поблизости шутих разинул рот и -- у-у-у! -- разревелся во весь голос. Позже я видела его на других деревенских праздниках. На празднике красного яйца, когда недавно родившимся младенцам дают настоящие имена, он сидел на коленях у своей старой бабушки -- как он только ее не раздавил! -- и отказывался есть то, что ему предлагали, воротя нос от сладких печений так, словно это были острые пикули. Я не влюбилась в своего будущего мужа с первого взгляда, как это сейчас показывают по телевизору. Я относилась к этому мальчику скорее как к надоедливому двоюродному брату. Я училась быть вежливой с Хуанами и особенно с Хуан Тайтай. При встречах с ней моя мама подталкивала меня в ее сторону и говорила: -- Что надо сказать своей маме? -- И я смущалась, не зная, какую маму она имеет в виду. Поэтому я поворачивалась к своей настоящей матери и говорила: -- Прости меня, мам, -- а потом уже к Хуан Тайтай, протягивая ей маленький гостинец со словами: -- Это для вас, мама. -- Помню, однажды это был мой любимый пирожок сюймэй. Мама сказала Хуан Тайтай, что я сделала этот пирожок специально для нее, хотя я всего-навсего потыкала пальцем его горячие края, когда повар выкладывал пирожки на блюдо. Моя жизнь полностью изменилась, когда мне исполнилось двенадцать лет. В то лето на Тайюань обрушились проливные дожди. Река Фэн, протекавшая через нашу усадьбу, затопила низины. Она уничтожила все посевы пшеницы и смыла верхний слой почвы, сделав землю неплодородной на много лет вперед. Даже наш дом на пригорке стал непригодным для жилья. Спустившись со второго этажа, мы обнаружили, что внизу полы и мебель покрыты слоем липкой грязи. Двор был завален вырванными с корнями деревьями, обломками ограды и дохлыми курицами. Этот хаос был разорением для моей семьи. В то время вы не могли пойти в страховую компанию и сказать: "По та кой-то и такой-то причине мне нанесен ущерб, платите миллион". Если вы не имели возможности самостоятельно справиться с испытанием, никто вам не помогал. Мой отец сказал, что у нас нет другого выбора, кроме как переехать всей семьей в Уси, к югу от Шанхая, где жил мамин брат, владевший небольшой мельницей. Отец объявил, что вся семья должна без промедления отправляться в путь. Кроме меня. Мне было двенадцать лет, достаточно для того, чтобы отделить меня от семьи и отправить к Хуанам. Дороги были ужасно грязные и разъезженные, так что ни один грузовик не мог подъехать к дому. Родителям пришлось оставить громоздкую мебель и постельные принадлежности; все это было обещано Хуанам в качестве моего приданого. В этом отношении моя семья поступила весьма практично. Такого приданого будет достаточно, более чем достаточно, сказал мой отец. Но он не мог запретить маме отдать мне еще и чан, длинное ожерелье из красного нефрита. Надевая ожерелье мне на шею, мама казалась очень суровой, из чего я поняла, что ей очень грустно. -- Будь послушной в своей новой семье. Не позорь нас, -- сказала она. -- Как придешь, сразу покажи им, что ты счастлива. Тебе и вправду очень повезло. Дом Хуанов тоже стоял у реки. Но если наш дом был затоплен, то их нисколько не пострадал. Так получилось потому, что их усадьба была расположена выше по реке. И тогда я впервые осознала, что Хуаны занимают более высокое положение, чем моя семья. Они смотрели на нас сверху вниз, и это объяснило мне, почему у Хуан Тайтай и Тянью такие длинные носы. Миновав ведущие к Хуанам каменные ворота с деревянной отделкой, я увидела большой двор с тремя или четырьмя рядами маленьких, низеньких домиков. Некоторые из них предназначались для хранения провизии, другие -- для слуг и их семей. За этими скромными строеньицами возвышалось главное здание усадьбы. Я подходила ближе и, не отрываясь, смотрела на дом, в котором мне предстояло провести всю оставшуюся жизнь. Он принадлежал уже не первому поколению Хуанов, но не был ни по-настоящему старинным, ни сколько-нибудь примечательным; по нему было видно, как он рос вместе с семьей. В нем было четыре этажа, по этажу на каждое поколение: для прадедушек и прабабушек, для дедушек и бабушек, для родителей и для детей. Дом производил странное впечатление, потому что строился в несколько этапов. Основной костяк был построен наспех, и уже потом к нему пристраивали этажи и крылья и добавляли разные украшения во вкусе очередного главы семьи. Первый этаж был сооружен из речных булыжников, скрепленных глиной, смешанной с соломой. Второй и третий построены из гладких кирпичей и окружены открытой галереей, из-за которой весь дом стал похож на дворцовую башню. Верхний этаж, облицованный серой плиткой, был увенчан красной черепичной крышей. Крышу веранды у парадного входа поддерживали две большие круглые колонны. Эти колонны так же, как и деревянные оконные рамы, были выкрашены в красный цвет, чтобы придать дому помпезности. Кто-то, возможно Хуан Тайтай, прикрепил к углам крыши величественные драконьи головы. Внутри дом был на свой лад столь же претенциозен. Мне там нравилась только большая комната на первом этаже, в которой Хуаны обычно принимали гостей. Там стояли покрытые красным лаком резные столы и стулья, лежали изящные подушечки, украшенные вышитым в старинном стиле родовым именем, и было еще много других чудесных вещей, подчеркивавших богатство и древность рода. Весь остальной дом был невзрачным, неудобным и шумным из-за бесконечного нытья двадцати домочадцев. По мере увеличения семейства он становился все теснее и неудобнее. Постепенно почти каждую комнату в нем разделили перегородками на две каморки. По поводу моего прибытия не было устроено никакого празднества. Думаешь, Хуан Тайтай развесила в мою честь красные праздничные флажки в парадной комнате на первом этаже и Тянью спустился туда, чтобы меня поприветствовать? Как бы не так! Она отправила меня на кухню на втором этаже, куда дети обычно не ходили. Там было место поварам и слугам. Так мне дали понять мое положение в доме. В тот первый день я, в своем лучшем халате на теплой подкладке, стояла у низкого деревянного столика и резала овощи. Я не могла унять дрожь в руках. Я хотела обратно к своим родным, и под ложечкой у меня холодело при мысли, что судьба привела меня в окончательно предназначенное мне место. Но я считала себя обязанной соблюдать данное моими родителями обещание, чтобы Хуан Тайтай не смогла обвинить мою маму в том, что она не сдержала своего слова. Этой победы над нашей семьей ей никогда не дождаться, сказала я себе. Я думала обо всем этом и не сразу заметила, что старая служанка, которая потрошила рыбу, согнувшись над тем же низеньким столиком, искоса посматривает на меня. Я плакала и испугалась, что она расскажет Хуан Тайтай о том, что я плачу. Поэтому я через силу улыбнулась и воскликнула: -- Как же мне повезло! У меня будет чудесная жизнь! -- В своем стремительном порыве я, должно быть, взмахнула ножом слишком близко от ее носа, потому что она сердито крикнула: -- Шэмма бэньди жэнь! Что ты за дура такая! -- И в тот же самый момент я поняла, что это было предостережением мне, потому что, прокричав вслух, какое счастье меня ожидает, я почти поверила в это, чуть не перехитрив саму себя. Тянью я увидела за вечерней трапезой. Я все еще была на несколько дюймов выше него, но он вел себя как важный господин. Я знала заранее, какой из него выйдет муж -- хотя бы по тому, как он сознательно доводил меня до слез. Он возмущался, что суп недостаточно горячий, и потом будто бы нечаянно опрокидывал чашку. Он дожидался, пока я сяду за стол, и тогда требовал себе еще одну чашку риса. Он кричал, чтобы я не делала такое кислое лицо, когда на него смотрю. В течение нескольких следующих лет Хуан Тайтай приказывала слугам учить меня разным вещам. Я должна была научиться делать острые уголки у наволочек и вышивать на них "Хуан". -- Как может жена содержать дом своего мужа в порядке, если она боится запачкать руки, -- любила говаривать Хуан Тайтай, поручая мне очередное задание. Не думаю, чтобы Хуан Тайтай когда-нибудь пачкала свои руки, но она была очень искусна по части отдавания приказов и распоряжений. -- Научи ее, что рис надо промывать до тех пор, пока вода не станет прозрачной. Нельзя, чтобы ее муж ел грязный рис, -- говорила она поваренку. В другой раз она приказывала другому слуге показать мне, как надо мыть ночной горшок: -- Заставь ее засунуть туда нос, чтобы убедиться в том, что он чисто вымыт. Таким образом я приучалась быть послушной женой. Я научилась так хорошо готовить, что, не пробуя, только по запаху узнавала, не пересолена ли мясная начинка. Я научилась делать такие маленькие стежки, что вышивка казалась нарисованной. Хуан Тайтай даже возмущалась иногда -- по своему обыкновению притворно, -- что она не успевает бросить грязную блузку на пол, как та уже выстирана, и поэтому ей, бедняжке, приходится каждый день носить одно и то же. Через какое-то время я уже не думала, что моя жизнь ужасна, нет-нет, вовсе нет. Меня так вымуштровали, что я со всем смирилась. В то время для меня не было большего счастья, чем видеть, как все с жадностью заглатывают хрустящие грибы и бамбуковые ростки, которые я помогала готовить в тот день. И большей награды, чем одобрительный кивок Хуан Тайтай, после того как я закончила расчесывать ее волосы в сто приемов. Что могло быть тогда для меня большей радостью, чем то, что Тянью съел целую миску лапши без единой жалобы на вкус блюда или на то, как я на него смотрю? Знаешь, по американскому телевидению показывают таких женщин: они просто сияют от счастья, что удалось вывести пятно, и теперь одежда выглядит лучше, чем новая. Я была совсем как эти женщины. Ты видишь, что мысли Хуанов почти что въелись в мою кожу? Я стала думать о Тянью как о боге, как о ком-то, чье мнение стоит куда больше, чем моя собственная жизнь. Я стала думать о Хуан Тайтай как о своей настоящей матери, как о человеке, которому я должна угождать, подражать и повиноваться беспрекословно. Когда мне исполнилось шестнадцать лет по лунному календарю, Хуан Тайтай сказала, что готова к следующей весне принять внука. Даже если бы я не захотела замуж, где бы я нашла пристанище? Даже если я была вынослива как лошадь, куда бы я убежала? Японцы были в Китае на каждом шагу. -- Японцы нагрянули как незваные гости, -- сказала бабушка Тянью, -- и поэтому никто не пришел. Хуан Тайтай тщательно все распланировала, но свадьба получилась очень скромной. Она пригласила всю деревню, а также друзей и родственников из других городов. Тогда вы не могли прислать письмо с вежливым отказом. Не прийти было неприлично. Хуан Тайтай не думала, что война может заставить людей забыть о хороших манерах. Поэтому повариха и ее помощница наготовили сотни разных блюд. Старая мебель моих родителей была вычищена до блеска и выставлена в парадной гостиной, превратившись в солидное приданое. Хуан Тайтай позаботилась о том, чтобы удалить с нее все грязные пятна и потеки. Она даже поручила кому-то изготовить флажки красного цвета с поздравлениями и пожеланиями счастья, будто бы от имени моих родителей. Она распорядилась заказать для свадебной церемонии красный паланкин, в котором меня должны были принести к Хуанам из соседского дома. На день свадьбы выпало много неудач, хотя сваха выбрала для него счастливую дату: пятнадцатый день восьмой луны, когда луна становится абсолютно круглой и большой -- больше, чем в любое другое время года. Но за неделю до появления луны появились японцы. Они наводнили Шаньси и соседние провинции. Люди нервничали. А утром пятнадцатого числа, в день свадьбы, пошел дождь, что было очень плохим знаком. Когда разразилась гроза, приглашенные, приняв гром и молнии за японские бомбы, не отважились выйти из своих домов. Позже мне сказали, что бедная Хуан Тайтай ждала несколько часов, пока не соберется побольше гостей, но не из пальцев же их высасывать, и поэтому в конце концов ей пришлось дать разрешение начинать церемонию. Что еще оставалось делать? Не могла же она отменить войну. Я ждала в доме у соседей. Когда мне крикнули, что пора спускаться вниз и садиться в красный паланкин, я сидела за маленьким туалетным столиком около открытого окна. Я заплакала и с горечью подумала о том, зачем родители обещали меня в жены Тянью. Мне хотелось понять, почему моя судьба была решена за меня, почему я должна была стать несчастной ради того, чтобы кто-то другой был счастлив. С моего места у окна была видна река Фэн, несущая свои мутные коричневые воды. Я подумала о том, не броситься ли мне в эту реку, разрушившую счастье моей семьи. Когда человеку кажется, что его жизнь близка к концу, у него появляются странные мысли. Снова пошел дождь, но не сильный. Снизу мне крикнули еще раз, чтобы я поспешила, и мои мысли стали еще более торопливыми, еще более странными. Я спросила сама себя: "Что составляет суть человека? Могу ли я измениться так же, как река меняет свой цвет, оставаясь при этом самой собой?" И тут я увидела, как стремительно разлетелись шторы, как снаружи еще сильнее полил дождь, заставив всех с криками разбежаться. Я улыбнулась. И тогда я осознала, что впервые вижу силу ветра. Сам ветер был невидим, но мне было видно, как он нес воду, наполнявшую реки и заливавшую окрестности. Он заставлял людей взвизгивать и ускорять шаги. Я утерла слезы и посмотрела в зеркало. Меня удивило то, что я там обнаружила. На мне было чудесное красное платье, но я смотрела не на платье. Я увидела кое-что поважнее. Я была сильной. Я была Юной. Мои мысли были чисты, и их никто не мог ни увидеть, ни отнять у меня. Я была как ветер. Я откинула голову и гордо улыбнулась себе. Потом закрыла лицо большим красным вышитым шарфом и спрятала под ним свои мысли. Но и под шарфом я теперь знала, кто я. Я дала себе обещание всегда помнить желания своих родителей, но никогда не забывать о себе самой. Когда меня принесли на свадьбу, из-за красного шарфа на лице я ничего перед собой не видела, но, наклоняя голову, могла смотреть по сторонам. На церемонии было очень мало людей. Мне были видны Хуаны, все те же старые, вечно всем недовольные домочадцы, сейчас раздосадованные столь жалким ходом торжества, музыканты со своими скрипками и флейтами и еще несколько деревенских, осмелившихся выйти из дома ради бесплатного угощения. Там были даже слуги с детьми, которых, должно быть, присоединили к гостям, чтобы торжество выглядело более пышным. Кто-то взял меня за руку и повел по дорожке. Я шла как слепец, которого ведут навстречу его судьбе. Но я уже не боялась. Я знала, что у меня внутри. Церемонию вел важный чиновник, он страшно долго разглагольствовал о древних философах и образцах благочестия. Потом сваха говорила о наших днях рождения, о гармонии брака и о будущем потомстве. Я наклонила закутанную шарфом голову и увидела, как ее руки разворачивают красный шелковый платок и выставляют на всеобщее обозрение красную свечу. Эта свеча была двойная. С одной стороны на ней были вырезаны золотые иероглифы с именем Тянью, с другой стороны -- с моим. Сваха подожгла оба фитиля и провозгласила: "Бракосочетание началось". Тянью стащил шарф с моего лица и разулыбался, повернувшись к своим друзьям и родственникам, но на меня ни разу не посмотрел. Он напомнил мне молодого павлина, за которым я однажды наблюдала, -- развернув свой куцый хвост, он вел себя так, будто закрыл им весь двор. Я видела, как сваха поставила свечу в золотой подсвечник и вручила его взволнованной служанке. Этой девочке полагалось во время застолья и потом всю ночь следить за свечой, дабы удостовериться, что ни один из фитилей не погас. Утром сваха должна была показать остатки свечи -- щепотку черного пепла -- и объявить: "Свеча горела всю ночь, ни один из фитилей не погас. Этот брак никогда не распадется". Я помню все очень хорошо. Эта свеча связывала брак гораздо более крепкими узами, чем католическая клятва. Брак был не просто нерасторжимым. Я не имела права выйти замуж во второй раз, даже если бы Тянью умер. Эта красная свеча навсегда приковывала меня к моему мужу и его дому; никакие исключения не допускались. И в самом деле: на следующее утро сваха сказала то, что полагалось сказать, и, продемонстрировав остатки свечи, объявила, что она свое дело сделала. И только одна я знала, что произошло в действительности, потому что не спала всю ночь, оплакивая свое замужество. После застолья небольшая кучка гостей вытолкнула нас из комнаты и почти что донесла до маленькой спальни на третьем этаже. Взрослые выкрикивали разные шутки и вытаскивали мальчишек из-под нашей кровати. Сваха помогла малышам разыскать красные яички, спрятанные в одеялах. Мальчики примерно такого же возраста, как Тянью, усадили нас на кровать и все пытались заставить нас целоваться, пока наши лица не покраснеют от страсти. На галерее около открытого окна взорвалась хлопушка, и кто-то сказал, что это хороший повод для меня броситься в объятия мужа. Когда все ушли, мы еще долго сидели бок о бок, не говоря ни слова и прислушиваясь к доносившемуся снаружи хохоту. Когда все стихло, Тянью сказал: -- Это моя постель. Ты спишь на диване. -- И бросил мне подушку и тоненькое одеяло. Как я была рада! Я дождалась, пока он заснул, а потом осторожно встала, спустилась вниз по лестнице и вышла на темный двор. Воздух снаружи был влажный: наверное, снова собирался дождь. Я плакала, ступая босыми ногами по мокрым плитам двора и чувствуя идущее от камней тепло. На противоположной стороне двора желтым пятном светилось открытое окно, за которым была видна служанка свахи. Она сидела у стола и, сонно моргая, смотрела на красную свечу, горевшую в специальном золотом подсвечнике. Я села под деревом, чтобы посмотреть, как решается моя судьба. Должно быть, я задремала, потому что помню, как испуганно встрепенулась от оглушительного раската грома. И тогда я увидела, как служанка выбегает из комнаты, перепуганная точно цыпленок, за которым гонится кухарка с ножом. О, она тоже спала, подумала я, и теперь решила, что это японцы. Я засмеялась. Молния озарила небо, снова загрохотал гром, а служанка уже вылетела со двора и помчалась вниз по дороге с такой скоростью, что камни разлетались у нее из-под ног. Интересно, куда она собирается убежать, спросила я себя, продолжая смеяться. И тут я увидела, как пламя свечи слегка дрогнуло от ветра. Я ни о чем не думала, когда ноги сами подняли меня и привели через двор в эту тускло освещенную комнату, но я надеялась... я молила Будду, Всемилостивейшую Богиню Гуаньинь и Госпожу Луну загасить эту свечу. Огоньки затрепетали и отклонились в сторону, сделавшись совсем низкими, но все-таки оба продолжали гореть. Я так волновалась, что у меня перехватило дыхание, но в конце концов оно прорвалось с такой силой, что загасило фитиль моего мужа. Я содрогнулась от страха. Мне казалось, что сейчас из воздуха появится нож и поразит меня насмерть. Или небо расколется пополам, и меня сметет с лица земли. Но ничего не произошло, и, придя в себя, я вернулась в нашу спальню быстрыми виноватыми шагами. На следующее утро сваха торжественно объявила Тянью, его родителям и мне: "Мое дело сделано", -- и высыпала на красную ткань оставшийся от свечи черный пепел. Но я видела краску стыда на лице служанки и ее печальный взгляд. Я научилась любить Тянью, только это не то, что ты думаешь. При мысли, что однажды наступит день, когда он взгромоздится на меня и займется своим делом, меня начинало мутить. Всякий раз, когда я входила в нашу спальню, мои волосы вставали дыбом. Но в первые месяцы он не трогал меня. Он спал на кровати, я -- на диване. В глазах его родителей я была примерной женой, как они меня и учили. Каждое утро я приказывала повару зарубить цыпленка и варить до тех пор, пока из него не выйдут все соки. Я собственноручно процеживала бульон в чашку, никогда не добавляя в него ни капли воды, и подавала мужу на завтрак с пожеланиями бодрости и здоровья. Чтобы ублажить свою свекровь, я каждый вечер готовила доунау, специальный тонизирующий суп, который был не просто очень вкусным, но состоял из восьми ингредиентов, гарантирующих долгую жизнь матерям. Но этого ей было недостаточно для полного счастья. Однажды утром мы с Хуан Тайтай сидели в одной комнате и вышивали. Я вспоминала детство и свою лягушку, которую звали Большой Ветер. Хуан Тайтай сидела как на иголках -- ерзала на стуле и сердито сопела, потом резко встала,