е репродуктивные органы репродуцируют в сорок шесть лет? -- спросил я. -- Mais naturellement, chri, -- ответила Пандора. -- К тому же к нашим услугам всегда есть пробирка. В комнату вошел мистер Брейтуэйт: -- Пандора, решай наконец. Ты едешь в Россию или нет? -- Нет. Я не могу оставить кошку. Разразился жуткий скандал. Я не верил своим ушам. Пандора отказывалась провести неделю в России вместе с отцом только потому, что ее облезлая помойная кошатина намеревалась разродиться в четвертый раз! Когда в споре возникла пауза, я вставил: -- Я бы отдал правую ногу за то, чтобы поехать в страну, где родился Достоевский. Однако мистер Брейтуэйт не ответил приглашением сопровождать его. Надо же быть таким мелочным! Кооперативный молочный магазин выделил ему два билета на поездку с целью изучения рынка молочных продуктов в Москве. (Миссис Брейтуэйт отказалась ехать, потому что недавно вступила в Социал-демократическую партию.) Выходит, один билет мог пропасть. И все же этот скупердяй не желал предоставлять мне потрясающей возможности изучить революцию в ее колыбели. Когда мистер Брейтуэйт вышел в сад и принялся яростно стричь газон, Пандора шепнула мне: -- Ты поедешь в Россию, обещаю. Она обрабатывала отца всю неделю. Отказывалась от еды, врубала стереосистему на полную громкость, каждый день приглашала на чай своих приятелей из клуба "Ангелы ада". Знакомые панки приходили ужинать, а я завтракал у них почти каждое утро. К концу недели мистер Брейтуэйт превратился в развалину, а миссис Брейтуэйт умоляла мужа отвезти меня за Железный занавес. А после того как Пандора устроила в саду концерт регги под открытым небом, мистер Брейтуэйт сдался. Он явился к нам в воскресенье в 11 утра. Пришлось вытащить родителей из постели и устроить совещание на нашей кухне. Родители отнеслись к моей поездке в Россию с редким энтузиазмом. -- Отлично, Джордж! -- воскликнула мать. -- Мы устроим себе второй медовый месяц, пока Адриана не будет. -- Ага, малышку свезем к бабушке, -- восторженно подхватил отец. -- Мы сможем вновь обрести себя, а, Полин? Они пообжимались немного, но потом все-таки занялись делом. Понимая, что я путешественник-девственник, мистер Брейтуэйт принес анкету, которую я внимательно заполнил под его неусыпным наблюдением. Ошибся я только раз: в графе "пол" написал "чист", а надо было "мужской". Мы перевернули весь дом в поисках моего свидетельства о рождении, пока мама не вспомнила, что оно висит, вставленное в рамочку, у бабушки в гостиной. Отца отправили за свидетельством, а мистер Брейтуэйт повез меня сниматься на паспорт. По дороге, в машине, я пробовал разные выражения лица. Хотелось, чтобы на фотографиях получился настоящий Адриан Моул -- отзывчивый и умный, но в то же время загадочный и с легким налетом чувственности. То, что получилось, сильно меня разочаровало. На снимках я выглядел прыщавым юнцом с налетом слабоумия в вытаращенных глазах. Когда все, кроме меня, хорошенько посмеялись над моими фотографиями, мать неохотно выписала чек на пятнадцать фунтов. Затем мистер Брейтуэйт проверил и перепроверил все документы и вложил их в большой конверт. Пока он занимался бумагами, я внимательно его изучал: ведь нам предстоит целую неделю путешествовать рука об руку и жить в одной комнате! Не сгорю ли я со стыда, появляясь на людях с человеком в клешах и цветастой жилетке? Но поздно! Жребий брошен! Судьба соединила нас! Перед уходом, прижимая к груди конверт с документами, он обратился ко мне: -- Адриан, поклянись, что в течение недели в Москве ты не произнесешь ни единого слова о норвежской кожевенной промышленности. -- Ну конечно! -- изумился я. -- Если по каким-то причинам вы находите мои краткие лекции о норвежской кожевенной промышленности оскорбительными, я, разумеется, воздержусь от них. -- О нет, -- произнес мистер Брейтуэйт, -- я нахожу твои бесконечные монологи о норвежской кожевенной промышленности не оскорбительными, но невероятно занудными. Он сел в машину и отправился в паспортный отдел, чтобы бросить конверт в щель на двери -- ведь сегодня выходной. В кино показали бы, как летят пожелтевшие листья и шелестят страницы дневника, гудят поезда и невидимая рука отрывает листки календаря. Но это не кино, а рассказ от моего имени, и все, что я считаю нужным вам сообщить, заключается в следующем: прошло немного времени, и я получил по почте паспорт и визу. Накануне отъезда из Англии в Россию не обошлось без напутствий. Бабушка предупредила: "Если русские предложат тебе осмотреть соляные копи, откажись и попроси, чтобы тебе показали взамен обувную фабрику". Мама посоветовала не упоминать о том, как ее в возрасте четырнадцати лет исключили из Лиги молодых коммунистов (Норвичское отделение) за братание с американскими солдатами. Пандора запретила покупать ей светлое янтарное ожерелье, поскольку она предпочитает темный янтарь. А мистер О'Лири, наш сосед через дорогу, советовал вообще не ездить. -- Все русские -- безбожные язычники, -- заявил он. -- Ага, -- подхватила миссис О'Лири, -- и ты такой же, Деклан. Уже два года не ходил к мессе. * * * Самым тяжелым испытанием на пути в Россию стало шоссе МI. "Вольво" мистера Брейтуэйта несколько раз едва не попало под встречные грузовики. У Водвордского провала мистер Брейтуэйт совсем пал духом, и умелые руки миссис Брейтуэйт перехватили руль. Я впервые летел на самолете и ожидал по отношению к себе сочувствия и чуть большего, чем обычно, внимания со стороны стюардессы, встречавшей нас в дверном проеме самолета. -- Я первый раз лечу, -- обратился я к ней, -- и, возможно, мне потребуется ваша забота. -- От меня ты ее не дождешься, англичанин, -- ответила она на ломаном английском. -- Я буду озабочена управлением самолета. Мистер Брейтуэйт побледнел, когда узнал, что пилот -- женщина. Но потом вспомнил, что он убежденный феминист, и промямлил: -- Замечательно. Во время полета ничего особенного не приключилось, если не считать неувязки с ремнем безопасности: я застегнул его у себя на горле. Пассажиры сосредоточенно прятали или поедали чесночную колбасу и сливочное печенье, которое нам выдали на завтрак. Но, когда стали разносить водку, они немного развеселились, и к моменту приземления кое-кто был возмутительно пьян и уже не мог достойно представлять западное капиталистическое общество. В аэропорту было сумрачно и немного нервозно, особенно когда начали раздавать багаж. Почти все путешествовали с чемоданами от "Маркса и Спенсера", посему возникли споры; пришлось владельцам открывать чемоданы прямо посреди зала и определять на ощупь, где мужские плавки, а где шелковые панталоны. В темном углу зала прибытия стояла крупная блондинка с табличкой "Интурист". Пятьсот пассажиров обступили ее и забросали вопросами. -- Я приехал для изучения рынка молочных продуктов, -- голосил мистер Брейтуэйт. -- Меня зовут Иван Брейтуэйт. Куда мне идти? Крупная блондинка бросила табличку на пол, сложила ладони рупором и крикнула: -- Всем иностранцам замолчать! Устроили тут московский зоопарк. Садитесь на чемоданы и ждите. Мы ждали и ждали, над нами перегорали лампочки, сгущалась тьма. Наконец появились четверо с табличками. На одной мы разобрали слово "Сибирь", на другой -- "Москва", а на следующей -- "Молоко". Мы с мистером Брейтуэйтом встали у таблички "Молоко", и постепенно к нам присоединились два немецких фермера, трое английских молочников на пенсии и американская семья, страдающая дислексией; им почудилось, будто на табличке написано "Молдавия". Нас пригласили в автобус, и наша гид принялась рассказывать о московских пригородах, через которые мы проезжали. Дислексическая американская девушка глянула в окно и воскликнула: -- Жуть! А где магазины, хотела бы я знать? -- Солнышко, мы в пригороде, а все магазины в центре, -- пояснила ее мать. Никаких магазинов не просматривалось; правда, один из отставных английских молочников углядел-таки молочную лавку и разразился аплодисментами, а наша гид впервые улыбнулась. Гостиница выглядела неприступной крепостью и кишмя кишела всеми существующими на земле народностями. -- Проявите терпение, пожалуйста, -- крикнула гид, перекрывая шум голосов, -- пока я разбираюсь с ключами от ваших номеров! Если я пропаду, спросите Розу. На самом деле меня иначе зовут, но вам мое настоящее имя не выговорить. Я заснул на мраморном полу. Через несколько часов меня разбудил звон тяжелого металлического ключа над ухом. Обыскав номер на предмет спрятанных микрофонов, я лег в постель в нижнем белье, ибо бабушка предупредила меня, что за каждым зеркалом установлены телекамеры, а я не хотел, чтобы невидимые соглядатаи насмехались над моими английскими гениталиями. Мистер Брейтуйэт мгновенно заснул на соседней кровати, я же долго лежал без сна, прислушиваясь к трамваям за окном и сочиняя стихотворение. О, московские трамваи, Революционны ли ваши колеса? Отлиты ли ваши вагоны из закаленной в боях стали? Не выцвели ли пятна крови на кожаной обивке сидений? Не свернули ли ваши пассажиры с пути жертв и лишений? Я, Адриан Моул, скоро все узнаю, Ибо утром я стану вашим попутчиком. Утром я не обнаружил мистера Брейтуэйта. Моей первой мыслью было, что он попросил политического убежища, но затем я нашел записку на крышке унитаза: "Развлекайся, увидимся поздно вечером". Итак, я остался один в Москве. Прежде чем заняться утренним туалетом, завесил зеркало в ванной полотенцем. Потом оделся во все самое лучшее и спустился на лифте завтракать. Ресторан напоминал самолетный ангар и был забит коммунистами, поглощавшими черный хлеб с кофе. Я сел рядом с очень темным человеком в просторных одеждах -- как выяснилось, африканцем, приехавшим в Москву закупать детали для своего тракторного завода. Мы поболтали немного, но, поскольку у нас с ним было мало общего, я повернулся к соседу, который оказался норвежцем... Надо же, какая удача! Я разговорился о норвежской кожевенной промышленности, но вместо того, чтобы проявить интерес, он резко встал и вышел, не закончив завтрак. Какие мрачные и непредсказуемые люди эти скандинавы! В ресторане, чеканя шаг, появилась Роза и приказала нам садиться в автобус. Американская семья, трое молочников, два немецких фермера и я отправились осматривать достопримечательности. Десять минут мы погуляли по Кремлю, за это время американская дочка успела продать фотоаппарат, сапоги и зонтик неприятному юнцу с плаксивой рожей. Он не переставая жаловался на свою страну, пока Роза не заехала ему по уху и не отрезала: -- Никакая другая страна тебя все равно не примет. Ты -- отменный жулик. Наверное, она оговорилась и сказала "отменный" вместо "отпетый"; не могла же она одобрять незаконную торговлю? Потом мы вернулись в автобус и поехали осматривать Большой театр, Олимпийский стадион, резиденцию посла Великобритании и кучу музеев, пока не настало время обедать. Молочники -- Артур, Арнольд и Гарри -- кружили по вестибюлю и жаловались, что их не везут в молочные магазины. Они успели выпить -- и не молока. Водки, подозреваю. Роза была втянута в горячий спор с американской семьей -- те хотели знать, когда они отбудут в Молдавию, -- и на жалобы молочников внимания не обращала. Обедал я за одним столиком со старыми английскими аристократками. Они сокрушались, что по какой-то необъяснимой причине их весь день возили по складам молочной продукции. Они отправили к Розе депутацию со слезной просьбой отвезти их на балет. После обеда мероприятий не было, и я отправился в парк Горького поискать трупы. В парке гуляли толпы русских, совсем так, как это делают англичане. Одни лизали мороженое, другие разговаривали и смеялись, а кое-кто загорал в нижнем белье с рублевыми бумажками на носу, чтобы уберечься от ожогов. И правда, жара стояла такая, что я был вынужден вернуться в гостиницу и снять вязаную шапочку, мамину меховую шапку, перчатки, пальто, четыре свитера, рубашку и майку. Вечером нас отвезли в оперу, где я и большинство русской аудитории заснули, а американская дочь продала свои наушники фирмы "Сони". Мистер Брейтуэйт вернулся очень поздно и очень пьяным. Водка не пахнет, но я понял. Не сказав ни слова, он завалился в постель и громко захрапел. Я же окончательно убедился в том, что он шпион. Так мы и жили все три дня в Москве: я просыпался, находил записку от мистера Брейтуэйта и вынужденно отдавался на милость "Интуриста". К концу я совершенно одурел от культуры и тосковал об английской апатии и грубом материализме. В последний день в Москве я совершил отчаянный по своей смелости поступок: спустился в чрево метро, обвешанного люстрами, в надежде найти московский торговый центр. Сунул пять копеек в автомат и ступил в мраморное с позолотой великолепие. Поезда прибывали каждые три минуты и уносили меня и толпы русских, спешивших по магазинам. Я привлек несколько любопытных взглядов (прыщавые лица -- редкость в России), но большинство читало толстенные умные книги со смешным шрифтом или изучало концерты Чайковского для фортепиано с оркестром. Из метро я выбрался благополучно, нашел магазины и четыре часа спустя вернулся в гостиницу с гигантской русской куклой, у которой внутри было еще тридцать куколок, одна другой меньше. Пандора получит самую большую, а мой отец самую маленькую. В вестибюле гостиницы я увидел мистера Брейтуэйта, он сидел на диване с пышнотелой русской, одетой в брючный костюм ядовито-зеленого цвета и туфли на платформе. Она эротически теребила клеши мистера Брейтуэйта, а он взял ее руку и лизнул ладонь. Господи! Какое жуткое зрелище! Мне хотелось крикнуть: "Мистер Брейтуэйт, возьмите себя в руки, вы же англичанин!" Завидев меня, они отпрыгнули друг от друга. Даму мне представили как Лару, специалиста по заболеваниям коровьего вымени. Я холодно улыбнулся и оставил их вдвоем; откровенная похоть, сочившаяся из их престарелых глаз, была мне невыносима. Три рубля жгли пятку, поэтому я их вынул из носка и остановил такси. -- Отвезите меня на могилу Достоевского, -- попросил я. -- А сколько у тебя денег? -- осведомился таксист. -- Три рубля. -- Этого не хватит, сынок, -- сказал он. -- Могила Достоевского находится в Ленинграде. Я похвалил его английский, крадучись пробрался в гостиницу, упаковал вещи и приготовился к полету домой. Лара была в аэропорту. Она подарила мистеру Брейтуэйту гвоздику, одну-единственную. Они лизали друг другу ладони, вздыхали и говорили о "духовности". Мистер Брейтуэйт отдал Ларе номер еженедельника "Молочная ферма", две пары носков от "Маркса и Спенсера", рулон туалетной бумаги и пакетик с бритвами "Бик". Дама горько заплакала. В Гатвике за барьером нас поджидали миссис Брейтуэйт и Пандора. Мистер Брейтуэйт вздохнул этак по-русски, по-чеховски, и произнес: -- Адриан, миссис Брейтуэйт может не понять насчет Лары. -- Да я и сам не понимаю насчет Лары, -- подхватил я. -- Мне абсолютно не дается, как можно закрутить роман с женщиной в ядовито-зеленом брючном костюме и туфлях на платформе! Не успел я закончить, как мы подошли к барьеру и я упал в объятия Пандоры и Англии. О, Лестер! Лестер! Лестер! Моул о стиле жизни Октябрь 1985 г. Я частенько оглядываюсь на мою желторотую юность, и улыбка мелькает на моем уже зрелом, но еще изрытом прыщами лице. Я с трудом узнаю наивного мальчика, которым тогда был. Подумать только, что когда-то я считал Ивлина Во женщиной! Разумеется, теперь, сдав парочку экзаменов за среднюю школу, я куда более искушен и опытен и знаю, что, живи Ивлин Во сегодня, он был бы чрезвычайно горд своей дочерью Оберон, ибо, конечно, Ивлин -- ее отец, а не мать, как я прежде думал. Просматривая дневники за прошлые годы, я не могу не скорбеть об утрате невинности. В тринадцать лет и девять месяцев я искренне полагал, что достаточно просто жить. В то время я и понятия не имел, что просто жить недопустимо. Надо обязательно иметь стиль жизни. Посему темой моего сегодняшнего выступления будет "Стиль жизни" со ссылками на мой собственный. Я расскажу вам о типичном дне моей жизни. Познакомлю с друзьями и родными. Коснусь вкратце моей диеты, привычек в быту и стиля в одежде. Порассуждаю о моих пристрастиях в искусстве и литературе. И к концу выступления вы, надеюсь, получите дайджест моего стиля жизни. Между прочим, "дайджест" -- одно из многих тысяч слов, которыми я владею, и, если представится случай, я познакомлю вас, дорогие массы радиослушателей, с другими редкими, но меткими словами. Ибо я глубоко осознаю свой долг просвещать и развлекать великобританских граждан посредством Радио-4. Разве смогут они воспрянуть и взять власть, когда они не понимают власти слов? Или слов власти? Современники твердят мне, что я, несомненно, передовой человек своего времени. Правда, Пандора, любовь всей моей жизни, утверждает, что выражение "передовой человек" сейчас употребляют только старые развалины, которые одной ногой в крематории. К примеру, мой стиль в одежде можно назвать идиосинкразическим, то есть несовместимым. На самом деле он выражает мое внутреннее "я". Поскольку радио не телевизор, я опишу, во что я в данный момент одет. Начну с головы и последовательно дойду до пяток, дабы не возникло путаницы. На голове у меня шерстяной шлем, связанный дряхлыми, но проворными пальцами моей бабушки. Я сижу в шапке, потому что отец отказывается включать отопление до 1 ноября. Ему плевать на тот очевидный факт, что лета в Англии больше не существует. Он, как всегда, эгоистичен и думает только об идиотских счетах за газ. Движемся вниз. На шее у меня шелковый галстук, принадлежавший в былые времена моему покойному дедушке. Это счастливый галстук. Он был на дедушке, когда тот выиграл в Эпсоме полкроны на скачках (уж не знаю, сколько будет полкроны в нынешних деньгах). С гордостью и без всякого стыда признаюсь, что моя рубашка приобретена на благотворительной барахолке. Когда-то ее носил канадский работяга с лесопилки, у которого были проблемы с потом или, выражаясь более корректно, с кожными выделениями. По крайней мере так утверждает моя мать. Запах меня не волнует, поскольку я к нему привык, хотя кое-кто жалуется. Под рубашкой у меня майка с надписью "Я люблю Клиффа Ричарда" -- напоминание о тех временах, когда я был молод и глуп. Посему канадскую рубашку я никогда не расстегиваю. Мои ноги облечены в пару полосатых брюк, какие носят мелкие чиновники, купленных на распродаже в "Вулворте" накануне закрытия магазина. На ногах фирменные кроссовки, подаренные моим лучшим другом Найджелом. Бедняга Найджел страдает неврозом: он постоянно покупает кроссовки. Причин тому много: а) он обязательно должен быть первым в нашем городишке, кто приобретет последнюю модель; б) из-за постоянного внутреннего раздражения Найджел слишком сильно дергает за шнурки, отчего они быстро рвутся. Тогда он отдает кроссовки мне, заявляя, что ему в лом вдевать новые шнурки. Моей обнищавшей семье истеричность Найджела идет только во благо. Мы все ходим в его новых старых кроссовках, даже бабушка. Ей они чересчур велики, но по-стариковски мудрая бабуля приспособилась их носить, запихивая в носок туалетную бумагу. Между кроссовками и ступнями я ношу пару непарных носков -- один белый, другой черный. Однако не надо думать, будто я рассеянный гений, не замечающий, что надевает на ноги. Возможно, я и гений, но не рассеянный. Нет, мой выбор глубоко продуман. И даже символичен. Белый носок означает мою внутреннюю чистоту и незапятнанную нравственность, ибо я против насилия, ракет "поларис" и жестокости по отношению к инкубаторским курам. Черный носок символизирует то зло, что есть в моей душе, например желание поразвлечься с Пандорой на полную катушку или фантазии о том, как я взрываю многоквартирные башни (разумеется, предварительно эвакуировав оттуда несчастных жильцов, которые все поголовно страдают манией самоубийства). Таким образом, я -- ходячая дихотомия. На своих ногах я ношу проблемы всего мира. Естественно, простонародье не понимает этого яркого явления. Мне часто кричат вслед: "Эй, у тебя носки разные!" На эти невежественные замечания я отвечаю просто и звучно: "Нет, приятель, это у тебя разные!" Некоторые отходят, дивясь, однако, если быть до конца честным, многие не считают своим долгом даже задуматься. Что касается украшений, то на шее у меня висит золотая цепочка с медальоном. В медальоне хранятся останки сухого осеннего листочка. Последний символизирует хрупкость человеческого существования. Листок подарила мне Пандора в порыве страсти, который пришелся почему-то на осень. На моем левом запястье медный браслет, в старости он предохранит меня от артрита. На правом запястье пластиковые водонепроницаемые часы, в которых -- приди мне в голову такая блажь -- можно нырять на глубину до ста футов. У меня есть еще одно украшение, о нем никто не знает, кроме меня и еще одного человека, -- малюсенькая татуировка "Мама и папа" на интимном месте. Я выколол ее в период нестабильности в их супружеской жизни. Теперь сожалею о своем порыве, ибо эта татуировка не позволит мне в будущем загорать голышом. И когда я стану поэтом-миллионером и буду лежать на моем личном греческом острове, я останусь единственным среди моих гостей, кто не снимет плавки. Впрочем, житье на греческом острове мне только предстоит. Что до моего нынешнего жилища, то обитаю я под отчим кровом, представляющим собой полдома в захолустном пригороде одного из Центральных графств. Да-да, я, как и многие мои сограждане, живу в доме с глухой стеной, отделяющей меня от интимных секретов чужой семьи. Никак не пойму, почему эта стена называется "глухой", ведь когда наши соседи закатывают вечеринку, слышен каждый звук: как откручивают пробки на бутылках с тоником, как вишенки падают в коктейли, как женщины обмениваются колкими репликами и как мужчин рвет. И если глухие стенки сооружаются с целью оградить примыкающие полдома от шума, производимого соседями, то я должен заявить британским строителям: "Вы просчитались, господа". А теперь я хотел бы поведать о моем типичном дне. Пес обычно будит меня в семь или около того. Он дико старый, и у него слабый мочевой пузырь. Я встаю и, как был в трусах и майке, открываю ему черный ход, чтобы он задрал лапу на газоне наших соседей. Завариваю кофе и, прихватив чашку, возвращаюсь в постель, где читаю что-нибудь интеллектуальное с целью повышения своего образовательного уровня. Сейчас я штудирую "Витгенштейна для начинающих", авторы -- Т. Лоуз, МГН, Трин., Дуб. Иногда, ради развлечения, я могу взяться за что-нибудь, требующее меньшего умственного напряжения. "Чемодан с крылышками: приключения стюардессы" под редакцией и с предисловием Джерарда Тикелла -- хороший тому пример. Но бывает, что даже воспоминания стюардессы требуют от меня слишком большого напряжения в столь ранний час. И тогда я обращаюсь к ежегодным подшивкам "Бино". У меня есть младшая сестра, совсем еще ребенок. Обычно она выбирается из своей кроватки в половине восьмого, волоча за собой мокрый подгузник. Она вламывается в мою комнату и начинает неразборчиво тараторить на своем детском наречии. Я отвечаю коротко: "Пойди и разбуди мамочку и папочку, Розмари". Я отказываюсь уродовать ее имя, сокращая его до Рози. Она топает прочь на нестойких ножках и принимается колотить кулачками в дверь родительской спальни. По приглушенным проклятиям я понимаю, что родители проснулись, быстренько выбираюсь из кровати и бегу в ванную, опережая остальных. Я лежу в ванне, игнорируя стук в дверь и требования освободить помещение. Мне настоятельно необходим период тишины и покоя, прежде чем я окунусь в суматошные будни. И разве я виноват в том, что у нас только одна уборная, да и та совмещена с ванной? А сколько раз я просил отца установить второй унитаз на первом этаже! Со всей тщательностью совершив утренний туалет и не забыв щедро побрызгаться отцовским средством после бритья, смешанным с маминой туалетной водой "Ярдли", я выхожу из ванной, препираюсь с родителями, которые стоят под дверью, скрестив ноги, и иду завтракать. Разогреваю замороженный круассан, наливаю чашку чая "Эрл Грей" без молока и сажусь изучать последние известия со всего света. Мы получаем "Гардиан" и "Сан", так что я являюсь экспертом по международным делам, включая проблему консервации китов, а также развития молочных желез у мисс Саманты Фокс. Мои родители -- жертвы тэтчеризма, то есть оба не работают, а значит, могут сидеть по утрам за чашкой кофе сколько влезет. Розмари ест отвратительно. Я всегда выхожу из-за стола, когда она принимается за свою овсянку. Поднимаюсь к себе, складываю в сумку книги и учебные пособия и отправляюсь в колледж. Большинство моих однокашников я игнорирую. Обычно они кучкуются в коридорах и ржут, делясь впечатлениями о пьяных дебошах, в которых участвовали накануне вечером. Я же прокладываю себе путь в класс, где в тишине повторяю уроки. Ибо, хотя я интеллектуал (и даже почти гений), в то же время я не очень способный, и мне надо заниматься усерднее, чем всем остальным. Все перемены я провожу с Пандорой. Обычно мы обсуждаем международные события. Пандора всегда одета в черное в знак траура по жизни на земле. Это привело к тому, что безмозглые кретины из числа учеников нашего колледжа называют ее "чокнутой Брейтуэйт" и, добавлю с сожалением, кое-кто из академического состава следует их примеру. Обычно мы идем домой вместе и по пути заходим к Берту Бакстеру, ныне старейшему избирателю в нашем округе. Пандора выгуливает свирепого Штыка, восточноевропейскую овчарку, на детской игровой площадке, а я привожу в порядок Берта, выслушивая его невнятные разглагольствования о Ленине и "необходимости восстания пролетариата". (Берт отказывается умирать, пока не увидит падения капитализма; значит, он еще надолго останется среди нас, к сожалению.) Усмирив, накормив и вымыв Берта со Штыком, мы с Пандорой бредем домой. Расстаемся на повороте в мой тупик: она направляется к своему тенистому проспекту и отдельному дому, набитому книгами, а я возвращаюсь в вышеупомянутые и более убогие домашние условия. Аромат домашней выпечки не приветствует меня, когда я вхожу на кухню. Посему я создаю его сам, выпекая лепешки. Вот рецепт, но прикиньте, прежде чем хвататься за карандаш и бумагу: авторские права на этот рецепт принадлежат мне, Адриану Моулу, и, если вы пожелаете испечь лепешки по моему методу, вам придется прислать мне денег. ЛЕПЕШКИ А. МОУЛА Ингредиенты: 4 унции муки или их метрический эквивалент 2 унции масла или их метрический эквивалент 2 унции сахара или их метрический эквивалент 1 яйцо (яйца везде одинаковы) Приготовление Взбить все ингредиенты. Смазать сковородку жиром и все в нее вылить. Повернуть ручку духовки на цифру 5. Дождаться, пока лепешки не станут выше, чем были. Обычно на это уходит 12 минут, но каждые 30 секунд проверяйте, открывая духовку. Похрустывая свежими, только из печки, лепешками, я прихожу в себя после тяжелого дня. В это время я могу уделить немного внимания Розмари. В прошлый раз я построил ей башню-почту, но стоило мне отвернуться, как Розмари одним ударом разрушила мое творение и при этом имела наглость громко хохотать. Это типичный образчик ее поведения. Уверен, она вырастет психопаткой. Она уже абсолютно неуправляема: опустошает выдвижные ящики, непрерывно тыкает пальцем в кнопки телевизора, бросает мягкие игрушки в унитаз и впадает в ярость, если ее пытаются как-то ограничивать. Я убеждаю родителей отвести ребенка, пока не поздно, в клинику по коррекции детского поведения, но мама неизменно защищает дочурку: "Рози совершенно нормальна, Адриан. Все малыши ведут себя, как Аттила, предводитель гуннов. Почему, как ты думаешь, столько матерей сидит на транквилизаторах?" Вечером я взял себе за правило смотреть какую-нибудь мыльную оперу или две подряд. Полагаю, интеллектуалам очень важно быть в курсе массовой культуры. Мы не можем жить в башнях из слоновой кости, если на этих башнях нет телевизионной антенны. Мои родители пытаются спасти свой брак, играя в бадминтон через среду. Если не считать этой вылазки раз в две недели, они толкутся по вечерам дома, посему я вынужден либо сидеть в своей комнате, либо шататься по улицам. Я искренне не понимаю, как они умудряются выносить друг друга. Им даже не о чем поговорить, они только и делают, что жалуются на отсутствие денег или возмущаются заработной платой... которую они не получают. Мои претензии к ним сведены к минимуму. Все, что мне требуется, -- это баночка мультивитаминов раз в неделю плюс чистое постельное белье и вежливое обращение. Однако не хотелось бы, чтобы, выключив радио, слушатели сделали вывод, будто я не люблю своих родителей. На свой лад мы очень близки. Да и может ли быть иначе, ведь мы живем в таком тесном доме! К тому же у них есть свои достоинства. Отец после пары рюмок водки становится довольно остроумным, а мать славится горячим сочувствием, которое она испытывает ко всем замужним дамам. Кстати, в настоящий момент она занята созданием Общества защиты прав замужних женщин в нашем районе. Я где-то прочел, что в семье очень важен физический контакт, посему, проходя мимо, непременно хлопаю родителей по плечу. Мне это ничего не стоит, а им, похоже, нравится. Тем не менее в 8 вечера, когда гостиная наполняется сигаретным дымом, я, извинившись, выхожу в свет. Иногда я встречаюсь с Барри Кентом, и мы треплемся о том, кто из наших приятелей под судом, а кто уже в исправительных колониях. Бывает, что обсуждаем стихи Барри. Его научили читать и писать, когда он последний раз попал в тюрьму. Это было прогрессивное заведение, там отбывал срок какой-то поэт, так что Барри пришлось долбить не камень, но английский; делать морфологический анализ слов, а потом обратно приводить их в божеский вид. Кое-что из его сочинений достойно похвалы; примитивно, конечно, но ведь Барри настоящий дебил, ему только справки не хватает, так что не стоит ожидать от него многого. Но по крайней мере он зарабатывает на своей поэзии. Под псевдонимом "Баз -- поэт скинхедов" он обходит пабы и рок-забегаловки, где орет что есть мочи свои стихи. Иногда ему начинают орать в ответ, и тогда завязывается драка. Барри всегда выходит победителем. По дороге домой я захожу к Пандоре, она обычно сидит под складной лампой, ссутулившись над домашним заданием, -- готовится к вступительным экзаменам в университет. Над ее столом висят два листа бумаги, на одном розовым блестящим фломастером выведено: "ПОСТУПИ В ОКСФОРД ИЛИ УМРИ", на другом -- "СТУПАЙ В КЕМБРИДЖ И ЖИВИ". На каждом плакатике по пять восклицательных знаков. Мы выпиваем по чашке какао, а если ее родителей нет дома, то джина с тоником. Затем страстно целуемся минут пять, после джина немножко дольше, и я отправляюсь домой, раздираемый латентной сексуальностью. В таких случаях я рад, когда на улице идет дождь. Для облегчения сексуальной фрустрации нет ничего лучше холодного душа. К 11 часам я уже в постели вместе с собакой и книгой, а на прикроватной тумбочке стоит чашка какао и тарелочка с диетическим печеньем. Это не тот стиль жизни, который бы я выбрал для себя сознательно. Будь у меня возможность выбора, я бы предпочел коктейль из развлечений принца Эндрю и принца Эдварда, работы, как у Теда Хьюза, и любовных романов Мика Джаггера. Но по крайней мере у меня вообще есть своя жизнь. У других и этого нет. И самое главное, я сейчас стою на распутье, точно посередине между двуми колеями Судьбы. Лежит ли мой путь в Лондон, к славе и вниманию средств массовой информации?.. Или же в провинцию, где, чтобы увидеть свое имя напечатанным, я буду вынужден писать письма в местную газетенку? Есть и третий вариант: я могу сломаться на жизненном перекрестке и так останусь неузнанным и невоспетым. Но не буду обременять вас, благосклонные слушатели, моими интроспективными прозрениями. К тому же пора заканчивать -- пошел дождь, а у меня джинсы во дворе сушатся. Призовое эссе Моула Январь 1986 г.  Понедельник О радость!.. О счастье!.. Наконец-то я оставил свой след в мировой литературе. Мое эссе под названием "Один день из жизни стюардессы" завоевало второе место в конкурсе Британских Авиалиний на лучшее художественное произведение. Меня наградили закладкой в форме "конкорда" с золотистым росчерком Мелвина Брэгга, передником стюардессы, пожертвованным Обществом депрессивных стюардесс, и 50 фунтами. Вот мое призовое эссе в назидание потомкам. А. МОУЛ ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СТЮАРДЕССЫ Джонквил Шторм открыла свои томные голубые глаза и глянула на часы. -- О, хрен тебя дери! -- прочистила она горло спросонья. Часы показывали семь, а в семь пятнадцать Джонквил ждали в аэропорту Хитроу, откуда она должна была лететь очередным рейсом на "конкорде". Джонквил протянула свою белую гибкую руку и сняла телефонную трубку. Другой рукой она набрала номер; пальцами другой руки она нежно коснулась орхидеи, стоявшей в банке из-под варенья рядом с кроватью. -- Привет, Бретт! -- произнесла она в трубку. -- Любимый, это Джонквил. Я опаздываю, наша ночь страсти утомила меня, и в результате я проспала. В трубке раздался раскатистый мужественный смешок Бретта. -- О'кей, Джонквил, -- гоготнул он. -- Скажу пассажирам, что взлетная полоса засыпана снегом. Не спеши, любимая! Джонквил положила трубку и зарылась в подушки, все еще хранившие следы от масла для волос Бретта. Она размышляла о том, выйдет ли она когда-нибудь замуж за Бретта, капитана "конкорда", и поверят ли пассажиры в снег на взлетной полосе. В конце концов, на дворе был июль. Погрузившись в раздумья, Джонквил приняла душ под душем и порылась в своем гардеробе в гардеробной. Вскоре, ухоженная, она садилась в спортивный "мазерати" с откидным верхом под изумленными взглядами простых зачуханных прохожих. Вскоре она, стуча каблуками шпилек и прелестно извиваясь на ходу, взбиралась по трапу "конкорда". Бретт встретил ее в дверях самолета и одарил французским поцелуем. Пассажиры не возражали, напротив, они захлопали в ладоши и разразились приветствиями. Какой-то веселый американец крикнул: "Храни вас Бог, капитан!" Бретт сверкнул мужественными зубами, прошел в нос самолета и завел двигатель. Джонквил, улыбаясь, обошла пассажиров, открывая банки с икрой. Вскоре бутылки с шампанским выстрелили пробками и надравшиеся пассажиры полегли где попало. Полет прошел гладко, без чрезвычайных ситуаций, и, когда "конкорд" приземлился в Нью-Йорке, Бретт предложил Джонквил руку и сердце. Итак, сделав анализ крови, Бретт и Джонквил поженились в лифте Эмпайр-стейт-билдинга. Вскоре пришла пора разворачивать "конкорд" и возвращаться домой, в Лондон. Джонквил дико гордилась новеньким золотым колечком, а Бретт вел самолет лучше, чем когда-либо. Ложась спать в ту ночь, Джонквил подумала про себя: "Какая же я везучая! А ведь чуть было не стала учительницей домоводства". Она взглянула на черные взъерошенные волосы Бретта, разметавшиеся по подушке от Лоры Эшли, и улыбнулась. Это был самый счастливый день в ее жизни! КОНЕЦ (Авторские права, включая международные, принадлежат исключительно А. Моулу.) Любовь Сары Фергюсон  Июль 1986 г.  Четверг, 17 июля Меня уже тошнит от принца Эндрю, везде только и пишут про то, какой он красавец. По-моему, он похож на тех кретинов, что поступают в колледж, где учат класть кирпич и штукатурить, -- есть в его физиономии что-то такое, что так и просит лоток кирпичей. А эти огромные белые алчные зубы! Я содрогаюсь при мысли о том, как они покусывают беззащитную шейку Ферджи. Конечно, некоторым женщинам нравятся высокие стройные мужчины, которые умеют водить вертолет и владеют офигительными счетами в банке вкупе с золотыми карточками "Куттс". Но лично я думаю, что он не достоин Ферджи. Мисс Сара Фергюсон рождена, чтобы стать женой Адриана Моула. Я написал ей об этом, умоляя передумать до 23 июля. Ответа пока не получил. Она наверняка мучительно взвешивает: богатство, блеск и слава с принцем Эндрю либо бедность, самоанализ и поэзия Адриана Моула -- нелегкий выбор. Сара Фергюсон, о Сара Фергюсон, Наши сердца бьются в унисон. Не ходи замуж за Энди, он с ума сбрендил! Езжай в Лестер, в Лестер, я твой суженый! Беги из дворца, хватай мотор, Я встречу на шоссе и покажу, где мой двор. Родители и пес будут ждать нас с ужином, Уверен, вы с псом сразу подружитесь. Пятница, 18 июля Нет письма от Сары Фергюсон. Позвонил в Букингемский дворец, но придворный холуй (несомненно, в напудренном парике) отказался позвать ее к телефону: -- Мисс Фергюсон не отвечает на звонки незнакомцев. -- Послушай, приятель, -- возразил я, -- я для мисс Фергюсон не незнакомец, мы с ней родственные души. Точно не уверен, но мог бы поклясться, что этот холуй пробормотал: "Родственничек хренов", прежде чем повесить трубку. Ничего не остается, как отправиться в Букингемский дворец и поговорить с ней начистоту. Послал телеграмму моей рыжеволосой возлюбленной: Сара, я приезжаю. Встречаемся у дворцовых ворот ровно полдень. С вечной и неодолимой любовью, твой Адриан Моул. P.S. Я буду в солнечных очках и с пакетом "Маркс и Спенсер". Суббота, 19 июля Букингемский дворец, 13.30. Она не пришла. Я поинтересовался у конного полицейского, дома ли Сара. -- Дома, берет уроки у королевы-матери, учится махать рукой, -- ответил он. Я попросил его отнести ей записку, но тут его отвлек автобус, битком набитый суетливыми японскими туристами. Они принялись обмерять лошадь полицейского и записывать размеры. Как пить дать, сделают копию и наводнят весь мир дешевыми полицейскими лошадьми. Неужто англичане никогда не поумнеют? Домой, в мою дремучую провинцию, возвращался на поезде. Какая-то жирная тетка без продыху трещала о том, как она готовится ко дню королевской свадьбы. Мне хотелось заорать во все горло: "Ты, старая жирная дура, двадцать третьего числа ты уставишься на пустой экран, потому что никакой свадьбы не будет! Так что, пока не поздно, отмени заказ на две дюжины яблок, запеченных в тесте, и ящик фруктовой газировки!" Хотелось крикнуть, но я, разумеется, сдержался: люди могли подумать, что я чокнутый подросток, втюрившийся в Сару Фергюсон, что, разумеется, неправда. Воскресенье, 20 июля Сара до сих пор мне не ответила. Похоже, у нее кончились почтовые марки. Понедельник, 21 июля Спросил у почтальона, нет ли для меня вестей из Букингемского дворца. -- Хо! Что, Тед Хьюз сдулся? И теперь ты у нас поэт-лауреат? Ну ежели так, я рассыпаюсь в поздравлениях! Понятно, почему Англия катится ко всем чертям, -- с такими-то государственными служащими. 19.00. Из Ленинграда позвонила Пандора Брейтуэйт. Спросил у нее, как подвигается изучение русского. -- О, потрясающе! -- заявила она. -- Сегодня утром в очереди за репой вступила в невероятно стимулирующую дискуссию. Рабочие и интеллектуалы обсуждали скрытый символизм в "Вишневом саде". Я высказала мнение -- по-русс