грывает дух, заостряется ум и богаче становится винный букет, когда во главе стола оказывается один из великих мира сего. Скотт, преданный кавалер, верный вассал короля и лучший рассказчик того времени, щедро изливал там свои неисчерпаемые запасы стародавних преданий, доброты и насмешки. Грэттон добавлял редкостное красноречие, фантазию, темперамент. Том Мур залетал ненадолго и заливисто распевал свои бесподобные любовные песенки, а потом, негодующе чирикнув, упорхнул и стал налетать на принца, клевать его и когтить. С такими гостями и впрямь не мудрено было засидеться допоздна, так что у дворецкого, бывало, рука отнималась откупоривать бутылки. Нельзя забывать, какие тогда были нравы, - Уильям Питт, например, являлся в палату общин, распив дома бутылку портвейна, и отправлялся оттуда с Дандесом к Беллами, чтобы опустошить еще парочку. Читая том за томом про нашего принца, повсюду находишь с десяток, - право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный, свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом, он всегда готов был выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами. Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную Молли, - при очередном домашнем переустройстве, какие принц постоянно затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел, и объяснила свои слезы тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для каждого из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о конюхе, который воровал овес и сено из принцевых конюшен, за что и был уволен соответствующим должностным лицом; но принц услыхал о проступке Джона, пожурил его очень сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда не грешить, - каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как принц в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду, тут же занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные волосы и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал деньги Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был послать еще, но смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся еще милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был с ними приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался ими в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука. В понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а в четверг забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему табакерку; уже много лет спустя он встретил старого Красавчика, впавшего в нищету и ничтожество, и тот прислал ему другую табакерку, наполненную тем сортом табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной покорности; и король принял подарок, и велел закладывать лошадей, и уехал, так и не кивнув тому, кто был ему некогда другом, любимцем, соперником, врагом и недосягаемым образцом. У Роксолла можно об этом прочесть. Когда умерла обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама, которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней и делал вид, будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в Англии", - возразил честный Чарльз Фокс. В другой раз, когда, как рассказывается у того же Роксолла, трое вельмож получали орден Подвязки, "некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии со своим характером: герцог А. приблизился к монарху с холодным, флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел, улыбаясь и кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать, рассказывая об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к конюху, тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать нечего - только эти пошлые, заурядные анекдоты, весьма для него характерные. Идет великая война империй и гигантов. Что ни день, отважные воины выигрывают и проигрывают кровавые битвы. Изодранные, прокопченные знамена и побитые штандарты, вырванные из героической руки врага, складываются к его ногам; а он сидит себе на троне, улыбается и награждает отличившихся орденами. Это он-то! Когда ставили "Коронацию", актер Эллистон, игравший главную роль;" так вжился в образ, что воображал себя королем, рыдал и рассылал толпе благословения. Я уверен, что Георг IV так наслушался рассказов о войне, стольких храбрецов возвел в рыцарское достоинство и облачался в такое неисчислимое количество маршальских мундиров и всевозможных треуголок с перьями, галунов, лычек и аксельбантов, что, наверно, вообразил, будто принимал участие в военных кампаниях и под именем генерала Брока возглавил атаку германского легиона под Ватерлоо. Всего тридцать лет, как он умер, а уже непонятно, как это великосветское общество могло его выносить? Согласились ли бы мы терпеть его сейчас? За последнюю четверть столетия произошла грандиозная молчаливая революция, - насколько она отдалила нас от прежних времен и нравов! Как преобразила самих людей! Сегодня, когда я вижу среди нас пожилых седоволосых джентльменов с превосходными манерами, живущих тихо и достойно, лаская внуков, - я думаю о том, какими они были в молодости. Вот этот величавый вельможа старого закала служил некогда в десятом гусарском полку и обедал у принца, вечер за вечером оканчивая у него под столом. А вон тот каждый вечер проводил у Брукса или Рэггетта за игрой в кости. Если, возбужденный игрой и вином, вон тот господин говорил какую-нибудь резкость соседу, они непременно выходили вдвоем на улицу и на следующее утро пытались застрелить один другого. Вот этот возил своего чернокожего приятеля боксера Ричмонда к Маулси и держал его одежду, вопил, божился и улюлюкал, пока негр колошматил еврея по прозвищу Сэм. Вот джентльмен, который, бывало, сам с удовольствием скидывал сюртук, если затевалась уличная драка, и мужественно бился на кулачки с лодочником. Вон тот сидел на гауптвахте. А этот, который сейчас так галантен с дамами, так величав и любезен, вздумай он заговорить с нами на том языке, каким он пользовался в мужской компании смолоду, божился бы так, что у нас с вами волосы бы на голове дыбом встали. Недавно я познакомился с одним очень старым немцем, который в начале века служил в пашей армии. После этого он пятьдесят лет прожил у себя в имении и почти не встречался с англичанами, чьим языком, - то есть английским языком пятидесятилетней давности, - некогда овладел в совершенстве. Когда этот превосходно воспитанный старый господин стал говорить со мной по-английски, проклятья и ругательства прямо посыпались у него с языка, - так было принято у герцога Йорка под Валансьенном (ах, до чего же лихо божились во Фландрии!) или в Карлтон-Хаусе за ужином и картами. Почитайте письма Байрона. Молодой человек так приучен к божбе, что употребляет проклятья в письмах к друзьям, сквернословит по почте. Почитайте, что он пишет о жизни молодых людей в Кембридже, о гуляках-профессорах, из которых один "болтал по-гречески, точно пьяный илот", - до них самым развеселым студентам было далеко. Почитайте у Мэтьюза описание пирушек в доме у титулованного недоросля в Ньюстеде, - как шел по кругу человеческий череп, наполненный вином, как молодые повесы наряжались в монашеские рясы из костюмерной и засиживались так до света, горланя соответствующие баллады и куплеты. "К завтраку, - пишет Мэтьюз, - мы выходим в два-три часа дня. Тут для желающих есть рукавицы и рапиры, или же мы стреляем в цель из пистолетов прямо в зале, или дразним волка". Поистине веселая жизнь! Сам юный хозяин поместья пишет на эту же тему своему другу мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу в Лондоне. Такую же странную картину иных манер и забав дает нам вся минувшая эпоха. У Роксолла можно прочесть о том, как развлекался сам премьер-министр, грозный Уильям Питт, в компании с такими важными лицами, как лорд-канцлер Терлоу и мистер Дандес, казначей флота. Возвращаясь из Эддискоума после щедрого обеда, эти трое государственных мужей увидели, что ворота городской заставы распахнуты, и проскакали в город, не заплатив пошлины. Стражник, приняв их за разбойников с большой дороги, выстрелил им вдогонку из мушкета, но не попал, и поэт по этому поводу написал: Когда в седле едва держался Питт, Подумал сторож, что премьер - бандит, Но пьяного спас благосклонный рок, Хоть спущен был карающий курок. Как видите, казначей флота, лорд-канцлер и премьер-министр, не стесняясь, валяли дурака. Читая "Мемуары" Элдона, можно убедиться, что и адвокатура того времени питала к вину не меньшее пристрастие, чем государственная администрация. Это, впрочем, не относится к самому лорду Элдону - он всегда был паинькой и при любви к портвейну еще гораздо больше любил свои обязанности, свой долг и свое жалованье. Он рассказывает о том, как во время выездной сессии в северных графствах они пировали в доме некоего адвоката Фосетта, который каждый год устраивал обед в честь столичных судей. "В тот раз, - пишет Элдон, - я вдруг слышу, как Ли говорит: - Я не могу оставить недопитым вино Фосетта. А вы, Дейвенпорт, сразу же после обеда отправляйтесь домой и ознакомьтесь с материалами по делу, которое мы завтра будем слушать. - Ну, нет, - отвечает Дейвенпорт. - Чтобы я да оставил обед и вино ради каких-то бумаг? Нет, Ли, этому не бывать. - Что же в таком случае делать? - говорит Ли. - Кто еще занят в процессе? Дейвенпорт. Ну конечно! Молодой Скотт. Ли. Ах, так! Вот пусть он и едет. Мистер Скотт немедленно поезжайте домой и ознакомьтесь с материалами дела к нашему сегодняшнему вечернему совещанию. Это было очень жестоко по отношению ко мне, - пишет Элдон, - но я поехал. Собрались прокуроры из Камберленда, Нортумберленда и еще бог знает откуда. Уже совсем поздно появляется Джек Ли, пьяный как сапожник, и говорит: - Я не могу сейчас проводить совещание, мне необходимо лечь спать. И уходит. За ним появляется сэр Томас Дейвенпорт. - Мы не можем сегодня провести совещание, мистер Уордсворт (,так, помнится, звали прокурора; это камберлендская фамилия), - громко говорит Дейвенпорт. - Вы разве не видите, что мистер Скотт совершенно пьян? Невозможно ничем заниматься. Это я-то, бедняк, оставшийся почти без обеда и без капли вина, так пьян, что невозможно ничем заниматься! Словом, назавтра вердикт был вынесен против нас, и всему виною был обед адвоката Фосетта. Мы подали прошение о повторном слушанье и, к чести нашей профессии, должен сказать, что издержки по первому слушанью эти два джентльмена, Джек Ли и сэр Томас Дейвенпорт, взяли целиком на себя. Это - единственный известный мне случай в таком роде, однако свидетельствую, что так оно было. Мы просили о повторном слушанье (на том основании, по-видимому, что защитники были не в себе), и наше ходатайство было удовлетворено. На следующий год, когда снова слушалось наше дело, в начале судебного заседания судья встал и говорит: - Джентльмены, кто-нибудь из вас вчера обедал у мистера Фосетта? Если да, то я отказываюсь слушать это дело и откладываю его до будущего года. Поднялся общий смех. В тот раз дело мы выиграли". В другой раз в Ланкастере, куда выездная сессия забросила беднягу Босуэлла, "мы нашли его, - пишет мистер Скотт, - в пьяном виде валяющимся на панели. За ужином мы собрали с присутствующих гинею для него и полкроны для его клерка. (Народу, я думаю, там было изрядно, так что проделка Скотта никому не обошлась слишком дорого.) И наутро, когда он проспался, прислали ему якобы для ознакомления синопсис дела, которое мы озаглавили "О том, quare adhaesit pavimento {Почему он прилип к панели (лат.).}" с тем, чтобы он выступил по нему с ходатайством о постановлении суда. При этом сформулировано все было так замысловато, будто ходатайство об этом постановлении требует глубокой и всесторонней учености. Босуэлл гонял посыльного ко всем юристам города, в надежде найти у кого-нибудь книги, содержащие прецеденты, - но тщетно. Однако с ходатайством в суде он все-таки выступил, построив свою речь только на положениях синопсиса. Судья был в совершеннейшем недоумении, публика ничего не понимала. Судья сказал: "Первый раз слышу о подобном постановлении суда - что это такое, что прилипает к панели? Может ли кто-либо из господ адвокатов объяснить, в чем дело?" Адвокаты весело смеялись. Наконец один из них сказал: - Милорд, прошлую ночь мистер Босуэлл сам прилип к панели. И его невозможно было сдвинуть. Потом его все-таки отнесли в постель, но всю ночь до самого утра панель и он сам на ней не шли у него из головы". Такие анекдоты как нельзя более во вкусе старого хитреца Элдона. Когда линкольнский епископ перебирался из старого дома, который занимал, пока был настоятелем собора святого Павла, он, как утверждает мемуарист, спросил совета у своего ученого друга по имени Уилл Хей, каким образом ему перевезти запасы превосходного кларета, которым он очень дорожил. - А скажите, милорд, сколько у вас этого вина? - спросил Хей. Епископ ответил, что шесть дюжин. - Только-то? - говорит Хей. - В таком случае вам надо всего-навсего шесть раз пригласить меня к обеду, и я все унесу сам. Да, то были времена исполинов. Но эта винная шутка не производит такого устрашающего впечатления, как острота прокурора Телуолла, который десять лет спустя, в разгар Французской революции, сдувая шапку пены с кружки портера, заметил: "Вот так бы я посбивал шапки вместе с головами у всех королей". А теперь перейдем к лицам более высокопоставленным, чьи деяния запечатлены на страницах застенчивых мемуаров мисс Бэрни. Она описывает нам принца крови в самой что ни на есть королевской роли. Громкие голоса, шумные привычки, скрипучие сапоги и оглушительные проклятья молодых принцев, как видно, вносили беспокойство в виндзорский уклад, и чайные чашечки на подносах жалобно дребезжали. Был однажды день тезоименитства, предстоял бал, на котором должен был состояться первый светский выход одной из милых маленьких принцесс, и было решено, что бал откроет менуэтом в паре с дебютанткой ее брат принц Вильгельм-Генрих, который и навестил придворных короля во время их обеда. "За обедом во главе нашего стола восседала миссис Швелленберг" в роскошном туалете; еще с нами обедала мисс Голдсуорси, миссис Стэнфорд, мосье дю Люк и мистер Стэнхоуп; и как раз как были поданы фрукты, вошел герцог Кларенс. Он только что отобедал с Королем и ждал свой экипаж, чтобы ехать домой переодеться к балу. Желая дать вам представление об энергическом характере речи Его Королевского Высочества, я должна пренебречь приличиями и предать бумаге кое-какие его крепкие слова, или хотя бы намекнуть на них, дабы изобразить Принца-Моряка в правдивом свете. Мы, разумеется, все встали при его появлении, оба присутствовавших джентльмена расположились за спинками стульев, а слуги покинули комнату. Но он велел нам всем сесть, позвал слуг обратно, чтобы они разносили випо. Он был чрезвычайно возбужден и в наилучшем расположении духа. Сидя во главе стола рядом с миссис Швелленберг, он казался весел, полон задора и проказ, и при этом умен, хоть и шутлив. - Я нынче впервые присутствовал на именинном обеде у Короля в Сент-Джеймском дворце, - произнес он. - А вы здесь все пили за здравие Его Величества? - Нет, Фаше Королевское Фысочество; Фаше Королевское Фысочество должны фсех заставить, - сказала миссис Швелленберг. - И заставлю, чтоб мне!.. Эй, послушайте (лакею), несите шампанское; я выпью за здравие Короля, я не я буду, ежели не выпью! Я, правда, уж пил, и немало, и Король тоже, можете мне поверить! Ей-богу, Короля еще никто так не потчевал! Уж мы постарались поддержать в нем бодрость духа; теперь ему все эти торжественные церемонии - что раз плюнуть. Я б еще и не так мог, да тут этот бал и Мэри - я дал обещание танцевать с Мэри. И ради Мэри должен остаться трезвым". Неутомимая мисс Бэрни на протяжении десятка страниц подробно описывает речи его королевского высочества, с мастерством и юмором, достойными проницательного автора "Эвелины", показывая, как возрастало возбуждение молодого Принца-Моряка, как он пил все больше и больше, а когда почтенная мадам Швелленберг попыталась его остановить, поцелуем заставил ее замолчать и нежно посоветовал ей при этом заткнуть хлебало, словом, как ему не удалось "ради Мэри остаться трезвым". Пришлось Мэри искать себе в тот вечер другого кавалера, ибо его королевское высочество принц Вильгельм-Генрих не держался на ногах. А хотите картину развлечений другого принца крови? Речь пойдет о герцоге Йорке, незадачливом генерале и всеми почитаемом главнокомандующем, о любимом брате Георга IV, с которым они прокутили вместе не одну ночь и который не изменил своим веселым привычкам чуть ли не до самого того дня, когда смерть схватила его тучное тело. В "Письмах" Пюклера-Мускау этот немецкий князь так описывает попойку с его высочеством, каковой королевский отпрыск в лучшие свои годы был столь могучим выпивохой, что "шесть бутылок кларета после обеда не производили в его лице ни малейших видимых перемен". "Вспоминаю, пишет Пюклер, как однажды вечером, - собственно, было уже за полночь, - он повел кое-кого из своих гостей, в том числе австрийского посланника графа Меервельта, графа Берольдингена и меня, к себе в оружейную комнату. Мы вздумали было побаловаться и помахать саблями и турецкими ятаганами, однако оружие плохо держалось у нас в руках, и кончилось тем, что сам герцог и Меервельт оба поцарапались до крови прямым индийским мечом. Потом Меервельт решил испытать, можно ли этим мечом, как дамасским, разрубить надвое горящую свечу, которая стояла на столе. Опыт удался неважно: и свеча и шандал полетели на пол, и наступила темнота. Мы ощупью стали пробираться к выходу, как вдруг адъютант герцога в большом волнении, заикаясь, проговорил: "Ч-т побери, сэр, я вспомнил, что этот меч отравлен!" Можете вообразить приятные чувства обоих пострадавших. По счастью, при дальнейшем расследовании выяснилось, что виной суматохи был не яд, а кларет". И, наконец, еще одна вакханалия - в ней принимали участие и Кларенс, и Йорк, и высшее лицо в королевстве - сам великий принц-регент. Пиршество происходило в Брайтонском павильоне и было описано мне одним джентльменом, который при том присутствовал. На карикатурах Гилрея среди веселых собутыльников Фокса можно видеть тучного вельможу - это герцог Норфолк по прозвищу "Норфолкский Жокей", прославившийся своими застольными подвигами. Он рассорился с принцем, как и все виги; однако позднее между ними произошло нечто вроде примирения, и принц пригласил его, уже глубокого старика, отобедать и переночевать в Павильоне. Герцог приехал в Брайтон из своего Аренделского замка на знаменитых серых рысаках, которых в Сассексе помнят до сих пор. Принц Уэльский составил со своими августейшими братьями заговор, как им получше напоить старика. Каждый из сидящих за столом должен был пригласить герцога выпить бокал вина - и старый пьяница, разумеется, никому не отказывал. Вскоре он уже догадался о сговоре, однако продолжал пить бокал за бокалом и перепил многих. Наконец, Первый Джентльмен Европы предложил перейти на коньяк. Один из августейших братцев налил стакан герцогу. Старик встал и опрокинул коньяк себе в глотку. "А теперь, - говорит он, - пусть подают мой экипаж, и я уеду домой". Принц настаивал, чтобы он выполнил обещание и остался переночевать под его гостеприимным кровом. Нет, отвечал герцог, довольно с него такого гостеприимства, это ловушка, он уйдет отсюда немедленно и никогда больше не переступит сего порога. Приказали закладывать рысаков, экипаж подали, но за полчаса ожидания вино одолело старика, хозяин дома добился своей благородной цели: седая голова герцога поникла на стол. Однако, когда объявили, что карета подана, он на нетвердых ногах все же добрел до нее и, повалившись внутрь, велел ехать домой в Арендел. Целых полчаса его катали по аллее вокруг Павильона, а старик воображал, что едет домой. А наутро, когда он проснулся, оказалось, что он ночевал в безобразном брайтонском жилище принца. Это строение можно сегодня осмотреть за шесть пенсов, там каждый божий день играют музыканты, или же дом снимают клоуны и акробаты и проделывают в нем свои кувырки и трюки. Деревья вокруг дома стоят по-прежнему, остались и посыпанные гравием дорожки, по которым возили бедного старого грешника. Я могу представить себе, какие довольные и разгоряченные лица были у принцев, когда они стояли, привалясь кто брюхом, кто боком к столбикам аркады, и забавлялись позором старого Норфолка; но я не могу себе представить, как этого человека, забавлявшегося таким образом, можно называть джентльменом. От пьянства благосклонная муза переходит теперь к азартным играм, каковым наш принц во дни юности тоже уделял весьма большое внимание. Он был лакомой добычей всех шулеров, они паразитировали на нем. Рассказывают, что его обобрал Филипп Эгалите. Один благородный лорд, которого назовем маркиз Стайн, обставил его, как можно судить, на сказочную сумму. Он посещал клубы, где в то время постоянно шла игра, и поскольку было известно, что долг чести для него священен, евреи дожидались за порогом, чтобы получить его собственноручную долговую расписку. На скачках он действовал столь же неудачливо, сколь и недостойно; хотя, по моему мнению, ни он сам, ни его жокей, ни его лошадь Эскейп в той скандальной истории, наделавшей столько шуму, не были виноваты. Главными клубами молодых модников были "Артур", "Олмэк", "Будл" и "Уайт". Играли в каждом, и в каждом обнищавшие аристократы и разорившиеся сенаторы обдирали шкуры с простаков. В "Переписке" Селвина можно прочесть о том, что через горнило таких испытаний прошли и Карлейль, и Девоншир, и Ковентри, и Куинсберри. Чарльз Фокс, неисправимый игрок, проиграл под старость лет жуликам двести тысяч фунтов. Гиббон рассказывает, как проводил за игрой по двадцать два часа кряду, проигрывая по пятьсот фунтов в час. Этот неустрашимый понтер утверждал, что после выигрыша самое большое удовольствие в жизни - это проигрыш. Сколько часов, сколько ночей, сколько здоровья потратил он на "бесовские книги"! Я хотел было прибавить: сколько душевного спокойствия, но свои потери он воспринимал философически. Проведя страшную ночь за игрой, целиком посвященную второму в жизни удовольствию, он мог наутро лежать на диване и спокойно читать какую-нибудь эклогу Вергилия. Игроки остались и после того, как принц и Фокс перестали кидать кости. Традицию продолжили лондонские денди. Байрон, Браммел - я мог бы назвать многих светских господ, жестоко пострадавших от игры. В 1837 году состоялся знаменитый судебный процесс, едва не положивший конец азартным играм в Англии. Пэр королевства был уличен в шулерстве, его неоднократно видели за вистом проделывающим прием, который называется по-французски sauter la coupe. Одноклубники знали, что он передергивает, но продолжали с ним играть. Один новичок убедился в нечистой игре и спросил совета у старшего товарища, как ему следует поступить. "Как поступить? - ответствовал сей апостол неправедности, - да ставьте на ту же карту, глупый вы человек!" Было сделано все возможное, чтобы предотвратить скандал. Ему писали анонимные письма с предупреждениями; но он продолжал передергивать, и пришлось его разоблачить. С того дня, как позор вельможи был предан гласности, блеск ломберных столов померк. Потрепанные евреи и шулера еще бродят возле ипподромов и пивных и, случается, ловят простаков на засаленную колоду карт где-нибудь в железнодорожном вагоне; но Игра теперь - поверженная богиня, те, кто ей поклонялся, впали в ничтожество, и сукно на ее столах изорвано в клочья. Такая же плачевная судьба постигла и славный британский обычай - кулачный бой, благородный британский бокс, который процветал еще во времена моей молодости. Принц в юные лета был страстным покровителем этого национального спорта, как до него - его двоюродный дед Куллоденский Камберленд; но однажды в Брайтоне ему случилось наблюдать поединок, в котором один из бойцов был убит на месте, и тогда принц назначил пенсию вдове несчастного и поклялся никогда больше не присутствовать при кулачных боях. "Однако, - читаем мы возвышенные строки Пирса Эгана, чьим сочинением о боксе я имею честь владеть, - он всегда считал бокс мужественным и чисто английским спортом, который ни в коей мере не следует искоренять. У себя в будуаре он распорядился повесить изображение кулачных бойцов на поле как память о своем былом пристрастии и покровительстве этому спорту храбрых; и, уже став королем, всегда велел читать себе вслух описания важнейших поединков". Интересная картина: монарх в минуту отдыха - в королевском шлафроке, слишком величественный, чтобы читать самому, приказывает премьер-министру, чтобы тот читал ему вслух о славных сражениях: как Крибб подбил глаз Малиньюксу, а Джек Рендал отдубасил Боевого Петушка. Но где наш принц действительно отличался, так это на облучке кареты. Однажды он примчал карету из Брайтона в Карлтон-Хаус - пятьдесят шесть миль! - за четыре с половиной часа. Все молодые люди той поры любили носиться в каретах, сами правя лошадьми. Но обычай быстрой езды покинул Англию и, кажется, перебрался в Америку. Где они, забавы нашей юности? Никто, кажется, сейчас не играет, кроме самых черных негодяев, никто не дерется на кулаках, кроме совершенных отребьев общества. Одна-единственная карета четверкой каталась в прошлом году по лондонским паркам; но скоро исчезнет и последний лихой ездок, - он был уже очень стар, и одежда на нем была фасона 1825 года. Скоро ему предстоит гнать коней к берегам Стикса, где его поджидает перевозчик, чтобы доставить на ту сторону, к усопшим бражникам, которые бились на кулаках, играли, пили и гоняли лошадей при короле Георге. Что Брауншвейги отличались храбростью, что эта черта свойственна всему их роду и Георгу в том числе - единодушно утверждают все английские авторы; но откуда ей взяться у Георга IV, этого я лично не вижу. Всю жизнь нежившийся в пуховых перинах, ленивый, расплывшийся, постоянно занятый едой и питьем, он рос совсем не так, как его предки. Праотцы испытали на себе тяготы и опасности войны: они скакали на врага, стреляли из пистолетов и бесстрашно смотрели в лицо смерти. Отец Георга IV победил роскошь и одолел праздность. А он никогда не противостоял соблазну; любое его желание превозносилось и ублажалось. Если и была у него какая-то твердость духа, она вся размягчилась в общении с поварами, портными, цирюльниками, мебельными мастерами и оперными танцовщицами. Да и чей мускул не расслабнет от такой жизни - жизни, состоящей из одних триумфов без побед, - из лилий, ласки, лести, лени и безмозглого лепета? Когда на Георга III попробовали нажать в католическом вопросе и по поводу билля об Индии, он заявил, что уедет в Ганновер, но не уступит ни в том, ни в другом. И он бы действительно уехал; но сначала он был намерен дать бой своим министрам и парламенту; и он дал бой и одержал победу. Потом подошло время, когда и Георг IV подвергся давлению в связи с требованиями эмансипации католиков. Осторожный Пиль уже переметнулся на их сторону; суровый старый Веллингтон тоже их поддерживал; и Пиль рассказывает нам в своих "Мемуарах", как повел себя король. Сначала он отказался уступить; тогда Пиль и герцог Веллингтон подали прошения об отставке, каковая и была принята их милостивым господином. Он даже почтил обоих джентльменов, как рассказывает нам Пиль, личным монаршим поцелуем на прощанье (вообразите себе грозный орлиный профиль старого Артура в то время, как король чмокает его в щеку!). Когда же они удалились, он сдался, послал за ними и написал письмо, в котором просил их остаться в правительстве и давал согласие на все. После того у его величества произошел разговор с Элдоном, весьма подробно переданный нам в "Мемуарах" последнего. Он рассказал Элдону неправду о своем объяснении с новыми сторонниками католической партии, ввел бывшего лорда-канцлера в полнейшее заблуждение; плакал, стенал, пал ему на грудь и на его щеке тоже запечатлел поцелуй. Мы знаем, что у старого Элдона слезы тоже были недалеко. Может быть, эти два источника излились одновременно? Трудно себе представить поведение более жалкое, трусливое и недостойное. И это - защитник веры? Вождь великой нации в час испытания? Наследователь храбрости Георгов? Многие из моих слушателей, без сомнения, совершили вместе с почтенным и любезным старым джентльменом, графом Мальмсбери, путешествие в старинный городок Брауншвейг, куда он ездил, дабы забрать оттуда принцессу Каролину и доставить ее томящемуся жениху, принцу Уэльскому. Старая королева Шарлотта хотела, чтобы ее первенец взял лучше в жены ее собственную племянницу - ту знаменитую Луизу фон Штрелитц, ставшую позднее королевой Пруссии и разделившую с Марией-Антуанеттой грустную славу самой красивой и самой злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была своя племянница в Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, - словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой; наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу, белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте - живую и озорную принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока, себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом. Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, - и такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо, как кукольное представление про Панча. Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III, суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и жила в жалком меблированном доме, - старая, обтрепанная, всеми оставленная и нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку "Ca ira"; садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества. Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на колени. "Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал: - Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку. Я сказал: - Может быть, сэр, лучше стакан воды? На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем: - Нет; мне нужно скорее к королеве". Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, - от таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях - с бала на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна! Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому, щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ Англии любил, защищал и жалел ее. "Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к тебе мужа", - сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли; не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве не сделал предательство своей привычкой? Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности заплетающимся языком, - как он их сдержал, вы знаете: как преследовал женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес, сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел сам. И это - Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом. Нет, мы, слава богу, знаем других джентльменов, получше; и, отвращая с неприязнью взор от этого чудовищного воплощения заносчивости, слабости, тщеславия, можем найти в Англии, которой якобы правил последний Георг, людей, действительно заслуживавших звания джентльмена, - при упоминании их имен сильнее бьется наше сердце, и их памяти мы радостно отдаем дань, когда этот имперский пигмей уже повергнут в пучину забвения. Я беру моих собратьев по профессии, литераторов. Например, Вальтера Скотта, который любил короля, служил ему верной защитой и опорой, как тот отважный горец, герой его книги, что бился с врагами своего малодушного вождя. Какой это был достойный джентльмен! Какая благородная душа, какое щедрое сердце, какая прекрасная жизнь была у славного сэра Вальтера! Или другой литератор, которым я восхищаюсь еще больше, - английский скромный герой, целых пятьдесят лет прилежно трудившийся по велению долга, день за днем накапливая знания и получая скудное жалованье да еще помогая из своих средств другим, он сохранял верность призванию и не соглашался свернуть с избранного пути ни ради людской похвалы, ни ради монаршей ласки. Я имею в виду Роберта Саути. Мы оставили далеко позади его политические позиции, мы не приемлем его догматизма, - вернее, мы просто забыли все это, но я надеюсь, что жизнь его никогда не будет забыта, ибо она прекрасна своей деятельной простотой, высокой нравственностью и силой нежного чувства. Боюсь, что в битве между Временем и Талабой победа осталась за всесокрушающим временем. Проклятье Кехамы теперь мало кого пугает. Но частные письма Саути стоят длиннейшей поэмы и, я уверен, останутся с нами, покуда добрые сердца живы для чести, чистоты, любви и благородства. "Если чувства Ваши таковы же, как и мои, - пишет он жене, - то я уеду в Лиссабон только вместе с Вами или же останусь дома, но с Вами не расстанусь. Ибо без Вас я не то чтобы несчастен, но не могу быть счастливым. И ради Вас, ради самого себя и ради маленькой Эдит я не соглашусь на разлуку. Привязанность, которая должна вырасти между нею и мною за этот год, если богу угодно будет нам ее оставить, - это вещь сама по себе слишком прекрасная и слишком важная по своим последствиям, чтобы поступиться ею из-за небольшого неудобства для Вас или для меня... Обо всем этом мы еще потолкуем на досуге; только, дорогая, дорогая Эдит, ни за что не будем расставаться!" Вот вам бедный джентльмен-литератор. У Первого Джентльмена Европы тоже были жена и дочь. Любил ли он их так? Был ли им верен? Жертвовал ли ради них своим удобством и показывал ли им высокий пример праведности и чести? Первому Гуляке Англии не было даровано такого счастья. Пиль предложил сделать Саути баронетом, и на это представление король уже дал согласие. Но поэт благородно отклонил баронетство. "У меня есть, - пишет он, - пенсион, который достался мне заботами моего доброго друга Ч. Уинна, и, кроме того, я получил премию лауреата. Последняя сразу же целиком ушла как взнос по страхованию моей жизни на сумму в 3000 фунтов, что, вместе с еще одной, более ранней, страховкой составляет мое единственное обеспечение для семьи. Все, что сверх этого, я должен добывать трудом. Работал я всегда ради хлеба насущного, и ничего, кроме хлеба насущного, не заработал, ибо, имея высшую цель, я не искал популярности и не преследовал корысти и посему не имел возможности что-либо откладывать. Прошлый год, впервые за всю мою жизнь, я располагал средствами к существованию на год вперед. Это разъяснение покажет, сколь неразумно и неуместно было бы мне принять сан, весьма для меня лестный, о котором Вы для меня хлопотали". Как благородна эта бедность литератора в сравнении с богатством его господина! Даже жалкий его пенсион служил предметом для насмешки его врагам, а ведь заслуги и скромность этого государственного пенсионера неоспоримы - не то что у другого нахлебника национальной казны, который получал по сто тысяч фунтов в год и тем не менее потребовал у парламента еще шестьсот пятьдесят тысяч. Другим подлинным рыцарем тех времен был Катберт Коллингвуд; с тех пор как небо сотворило джентльменов, мне кажется, не было на свете лучшего, нежели он. Можно, по-видимому, прочесть о подвигах более славных, совершенных другими людьми; но где найти жизнь, исполненную такого благородства, доброты, прекрасной преданности долгу, где еще найти такое честное, верное сердце? Ярче, стократ ярче, чем блеск успеха и сияние гения, сверкает чистая и высокая слава Коллингвуда. Память о его геройстве и ныне будоражит сердца британцев. А при мысли о его доброте, нежности и благочестии на душе у нас становится тепло и ясно. Когда читаешь, как он и его великий товарищ шли на битву, с которой в истории бессмертно связаны их имена, на ум поневоле приходит старое английское выражение и старое английское п