рак для Костигана и Бауза, а последний взамен обучает ее музыке и пению. Капитан, на ее взгляд, - самый распрекрасный джентльмен (если б не это его несчастное пристрастие к спиртному, но настоящие господа, наверно, все такие), и она свято верит всем его россказням; мистера Бауза она тоже очень любит и очень ему благодарна, а этот застенчивый старый чудак отвечает ей отеческой нежностью - ведь сердце у него на редкость доброе и ему непременно нужно кого-нибудь любить, иначе для него жизнь не в жизнь. У скромной двери Костигана в Подворье Шепхерда не раз останавливались коляски знатных гостей. Послушать его утром (ибо вечерние его песни звучат куда печальнее), так можно подумать, что сэр Чарльз и леди Мирабель только и делают, что ездят к нему в гости и привозят избранных друзей из высшего общества навестить "старика, честного старого капитана в отставке, бедного старого Джека Костигана", как он себя называет. Леди Мирабель и правда завезла ему карточку своего супруга (карточка эта уже много месяцев как торчит из-за рамы маленького зеркала над камином в гостиной у капитана) и сама несколько раз наведывалась к отцу, но все это было уже давно. Женщина добрая и не склонная пренебрегать своими обязанностями, она, став женой сэра Чарльза, положила отцу небольшой пенсион и время от времени приглашала его к, обеду. Поначалу бедный Кос вел себя "в высшем кругу светского общества", как он именовал дом своей дочери и зятя, безобидно, хоть и нелепо. Он облекался в свой лучший наряд и речь свою облекал в самые длинные и пышные слова, какие только имелись в его лексиконе, а держался с такой торжественностью, что все, кто его видел и слышал, бывали безмерно поражены. "Изволили вы нынче кататься в парке, миледи? - спрашивал он у дочери. - Я тщетно искал глазами ваш экипаж. - Бедный старик не сподобился взглянуть на колесницу своей дочери. - Сэр Чарльз, я видел ваше имя в списке присутствовавших на высочайшем приеме. На многих, многих таких приемах в Дублинском замке побывал в свое время бедный старый Джек Костиган! Герцог, я уповаю, выглядел хорошо? Ей-ей, надо как-нибудь зайти в Эпсли-Хаус," оставить карточку. Благодарствуйте, Джеймс, еще капельку шампанского!" Он был поистине великолепен в своей всеобъемлющей учтивости и замечания свои адресовал не только хозяину дома и гостям, но и лакеям, которые подавали к столу и, прислуживая капитану Костигану, не без труда сохраняли положенную им но должности невозмутимость. Первые два-три раза, что Костиган обедал у зятя, он строго держал себя в узде и довольствовался тем, что наверстывал потерянное время в Черной Кухне, где бахвалился кларетом и бургундским сэра Чарльза до тех пор, пока на шестом стакане грога язык не отказывался ему служить. Но, освоившись, он забыл об осторожности и однажды плачевно опозорился за столом у сэра Чарльза, до времени опьянев. Его отправили домой в наемном экипаже, гостеприимные двери перед ним затворились. После этого он снова и снова со слезой толковал в кругу собутыльников о своем сходстве с королем Лиром из пьесы, твердил, что у него неблагодарное дитя, что он - бедный, одинокий старик, которому после такой неблагодарности ничего и не остается, как топить горе в вине. Рассказывать о слабостях отцов - тяжелая обязанность, однако мы не можем обойти молчанием и то, что, когда кредит у Костигана истощался, он клянчил денег у дочери, и сведения, которые он ей при этом сообщал, не всегда соответствовали истине. Однажды он написал ей, что за ним явился бейлиф и только "сумма в три фунта пять шиллингов - для вас сущий пустяк - избавит седины бедного старика от бесчестья тюрьмы". Добрая леди Мирабель тут же послала деньги для вызволения своего родителя, однако предупредила, что впредь ему следует быть осмотрительнее. В другой раз капитан якобы попал в страшную уличную катастрофу и выбил зеркальное стекло на Стрэнде, за которое владелец требует с него возмещения. Леди Мирабель и тут не оставила папашу в беде: ее слуга вынес деньги обтрепанному посланцу - адъютанту капитана, принесшему весть о несчастье. Если бы слуга последовал за ним, он бы увидел, как сей джентльмен, соотечественник Костигана (мы ведь говорили, что, как бы ни был беден ирландский джентльмен, всегда находится ирландский джентльмен еще беднее, который бегает по его поручениям и улаживает его денежные дела), - как капитанов адъютант кликнул на ближайшей стоянке кеб и затарахтел в "Голову Росция", что в Арлекин-ярд, Друрилейн, где Костиган содержался в качестве заложника за выпитые им и его присным несколько стаканов грога и других спиртных напитков. В третий раз повод для письма был самый печальный: капитана свалила болезнь, деньги нужны ему для врача, которого он принужден был вызвать; на сей раз леди Мирабель, обеспокоенная состоянием отца и, возможно, упрекая себя за то, что в последнее время не уделяла ему внимания, велела подать коляску и поехала в Подворье Шепхерда, а слезши у ворот, направилась в "четвертый номер, четвертый этаж, на двери фамилия Подмор", как объяснила ей, кланяясь и приседая, сторожиха, указывая на подъезд, куда любящая дочь и вошла и поднялась по обшарпанной лестнице. Увы! Дверь с фамилией Подмор отворил ей бедный Кос - он стоял без сюртука, с рашпером наготове, в ожидании бараньих котлет, за которыми послал миссис Болтон. Да и сэру Чарльзу было не очень-то приятно то и дело получать в клубе Брукса письма с сообщением, что капитан Костиган внизу дожидается ответа; или, приехав в клуб Путешественников, сыграть роббер-другой, опрометью выскакивать из кареты и мчаться вверх по лестнице, чтобы тесть не успел его перехватить; и, читая газету либо играя в вист, все время помнить, что по другой стороне Пэл-Мэл вышагивает взад-вперед капитан в своей ужасающей шляпе, устремив из-под нее жадный взгляд на окна клуба. Сэр Чарльз не отличался твердостью характера; он был немолод и хвор; он жаловался на тестя жене, к которой питал старческое обожание, твердил, что уедет за границу... что переберется на житье в деревню... что если еще раз увидит этого человека, то умрет на месте или его снова хватит удар - это уж как пить дать. Чтобы обуздать родителя и вернуть душевный покой супругу, леди Мирабель нанесла капитану еще один визит и пригрозила вовсе лишить его пенсиона, если он не перестанет досаждать сэру Чарльзу письмами, ловить его на улице и просить денег взаймы. Во время этого своего визита она строго отчитала Бауза за то, что он плохо смотрит за капитаном, и велела последить, чтобы он впредь не напивался так безобразно и чтобы в мерзких кабаках, где он вечно сидит, ему ни в коем случае не отпускали в долг. - Папашино поведение сведет меня в могилу, - сказала она (хотя на вид была здоровехонька). - А вы-то, мистер Бауз, постыдились бы! Старый человек, и вроде бы нас уважали, а сами ему потакаете! Вот какой благодарности дождался честный Бауз за свою дружбу и долголетнюю преданность. Впрочем, этому старому философу пришлось не хуже, чем многим другим, и оснований роптать на судьбу у него было не больше. На третьем этаже соседнего дома э 3, в том же Подворье Шепхерда, проживают еще два наших знакомца - полковник Алтамонт, эмиссар набоба Лакхнаусского, и капитан шевалье Эдвард Стронг. На их двери нет никаких фамилий. Капитану не требуется, чтобы все знали, где он живет, и на его визитной карточке значится адрес какой-то гостиницы на Джермин-стрит; а что до полномочного посланника индийского князя, то он не аккредитован ни при Сент-Джеймском дворе, ни на Леденхолл-стрит, но находится здесь с секретной миссией, не связанной с Ост-Индской компанией и ее Контрольным советом. Более того, поскольку, как говорит Стронг, дело у полковника коммерческое и состоит в том, чтобы осуществить продажу некоторых коронных алмазов и рубинов Лакхнаусского княжества, он считает более удобным не докладывать о своем прибытии в Доме Ост-Индской компании и на Кэнон-роу, а вести переговоры с частными лицами, с которыми он уже заключил не одну крупную сделку, как здесь, в Англии, так и на континенте. Мы уже упоминали о том, что, когда сэр Фрэнсис Клеверинг переехал в Лондон, эта безымянная квартира Стронга была обставлена с большим комфортом, и шевалье не кривя душой хвалился посещавшим его друзьям, что мало у кого из отставных капитанов есть такое удобное и уютное жилье, как у него в Подворье Шепхерда. Внизу было три комнаты: контора, где Стронг занимался делами - неведомо какими - и где конторский стол и барьер остались в наследство от чиновников, занимавших это помещение до него, затем его спальня и гостиная; а из конторы вела лестница в две верхние комнаты: в одной жил полковник Алтамонт, вторая служила кухней, и там же помещался слуга мистер Грэди. Эти комнаты приходились на одном уровне с квартирой наших друзей Бауза и Костигана из номера четвертого, так что Грэди, перегнувшись через водосточные желоба, мог увидеть ящик с душистой резедой, что цвела на окне у Бауза. А из кухонного окошка самого Грэди порой доносились запахи еще более сладостные. Все три старых солдата, составлявшие гарнизон дома э 3, были мастера по части кулинарии. Грэди как никто готовил тушеную баранину с луком; полковник славился своим пловом и карри; а Стронг - тот умел сготовить что угодно. Он превосходно стряпал французские блюда, испанские блюда, рагу, фрикасе и омлеты; и не было во всей Англии более гостеприимного хозяина, чем шевалье, когда у него все обстояло благополучно с деньгами или с кредитом. В такие счастливые дни он, по его собственным словам, мог угостить друга хорошим обедом, хорошим стаканом вина и хорошей песней на закуску; и бедный Кос, сидя у себя в комнате, так близко от этих недоступных утех, с завистью слушал, как у Стронга хором подхватывают припев и музыкально звенят стаканы. Приглашать мистера Костигана не всегда бывало удобно: он вечно напивался сверх меры и, трезвый, раздражал гостей Стронга своими баснями, а пьяный - своими слезливыми жалобами. Странную, пеструю компанию являли собой эти друзья-приятели Стронга; майор Пенденнис едва ли оценил бы их общество, но Артур и Уорингтон охотно с ними встречались. О каждом из них ходило множество историй; каждый, как видно, знавал полосы удачи и невезения. Почти у всех имелись замечательные планы быстрого обогащения путем различных хитроумных спекуляций. Джек Холт служил в войсках королевы Христины, когда Нэд Стронг воевал на стороне ее противников, а теперь носился с мыслью наладить контрабандный ввоз табака в Лондон и тем обеспечить тридцать тысяч в год всякому, кто ссудил бы ему полторы тысячи - их как раз недоставало, чтобы подкупить еще одного, последнего чиновника акцизного управления, который пронюхал об этом плане. Том Дайвер, когда-то служивший в мексиканском флоте, имел сведения об одном галеоне, потопленном в первый год войны и имевшем в своих трюмах триста восемьдесят тысяч долларов, да еще на сто восемьдесят тысяч фунтов дублонов и золотых слитков. "Дайте мне тысячу восемьсот фунтов, - говорил Том, - и я завтра же пускаюсь в путь. Возьму с собой четырех человек и водолазный колокол, а через десять месяцев ворочусь и, клянусь честью, пройду в парламент и выкуплю фамильные земли". Кейтли, управляющий медными рудниками Тредидлум и Полвидл (которые пока еще находились под водой), мало того что пел втору не хуже оперного певца и служил в конторе Тредидлум - он еще возглавлял компанию "Греческая Губка" и не терял надежды провести небольшую операцию со ртутью, которая позволит ему наконец обрести свое место в обществе. Филби перепробовал всего понемножку: был драгунским капралом, странствующим проповедником, миссионером по обращению ирландцев в протестантство; был актером в балагане на Гринвичской ярмарке, и здесь его разыскал поверенный его отца, когда тот умер, завещав ему пресловутое имение, с которого он теперь не получал арендной платы и местонахождение которого никому не было толком известно. И вдобавок был еще сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, - он любил с ними общаться, хотя нельзя сказать, чтобы прибавлял много веселья этим застольным встречам. Зато с ним теперь все носились благодаря его богатству и положению в свете. Впрочем, он не кичился - мог тоже рассказать анекдот и спеть песенку; и у него, до того как фортуна ему улыбнулась, тоже была своя история; не одна тюрьма принимала его под свой кров и не раз он ставил свою подпись на гербовой бумаге. Когда Алтамонт, по приезде из Парижа, снесся с сэром Фрэнсисом из гостиницы, куда прибыл в весьма общипанном виде (это он-то, кому было доверено столько алмазов и рубинов!), Стронг, посланный к нему баронетом, заплатил по его счету и пригласил его денька на два к себе на квартиру, где тот и остался жить. Передавать ему поручения Стронг не отказывался, но постоянное его присутствие было обременительно, и шевалье, которому оно при- шлось очень не по душе, роптал и жаловался своему патрону. - Хоть бы вы перевели этого медведя в другой зверинец, - говорил он Клеверищу. - Этот тип - не джентльмен. С ним стыдно показываться на людях. Наряжается, как арап в воскресный день. На днях я взял его в театр, так поверьте, сэр, он взъелся на актера, который играл злодея, и так стал его обзывать, что его чуть не вывели. А вторым номером давали "Разбойника", там, помните, Уоллок выходит на сцену раненый и умирает. Так когда он умер, Алтамонт расплакался, как младенец, говорит - это безобразие, и шумел и ругался, а все кругом помирали со смеху. Ну, а потом мне пришлось его увести - он было полез в драку с одним соседом, который над ним смеялся. Орет: "Выходи!" - и никаких... Кто он такой? Откуда взялся? Черт возьми, Фрэнк, расскажите, в чем дело, ведь когда-нибудь все равно придется. Не иначе как вы с ним ограбили церковь. Облегчите себе душу, Клеверинг, поведайте, что такое этот Алтамонт и почему вы не можете с ним развязаться. - Да ну его к черту, хоть бы он сдох! - только и отвечал баронет; и лицо его так помрачнело, что Стронг рассудил за благо на этот раз более не докучать ему расспросами, однако решил, если понадобится, самому по возможности выяснить, какие тайные нити связывают Алтамонта с Клеверингом. Глава XLIII, в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях Наутро после обеда на Гровнер-Плейс, который полковник Алтамонт почтил своим появлением, он вышел из своей спальни на верхнем этаже дома э 3 и спустился в гостиную Стронга, где тот сидел в кресле с газетой и сигарой. В какой бы пустыне шевалье ни раскинул свой шатер, он устраивался там с комфортом, и в этот день он еще задолго до прихода Алтамонта отдал должное обильному завтраку из яичницы и жареных ломтиков сала, который мистер Грэди приготовил secundum artem {По всем правилам искусства (лат.).}. Общительный, разговорчивый, он любую компанию предпочитал одиночеству и, хотя не питал к своему сожителю ни малейшего расположения и не огорчился бы, узнав, что его постигло несчастье, которого так горячо желал ему сэр Фрэнсис Клеверинг, все же умудрялся с ним ладить. Накануне вечером он заботливо уложил Алтамонта в постель и унес от греха свечу; а когда обнаружил, что бутылка виски, из которой он рассчитывал подкрепиться на ночь, пуста, преспокойно выпил стакан воды, выкурил трубку и улегся спать. Что такое бессонница - он не знал; всегда у него был ровный нрав, безупречное пищеварение, румяные щеки; и суждено ли ему было наутро идти в бой или в тюрьму (а случалось и то и другое), достойный капитан и на биваке и за решеткой храпел всю ночь напролет и просыпался бодрый, проголодавшийся, готовый к невзгодам или к радостям нового дня. Полковник Алтамонт первым делом гаркнул, чтобы Грэди подал ему пинту эля, который он и перелил в оловянную кружку, а оттуда - себе в рот. Отставив же пустую кружку, перевел дух, вытер губы рукавом халата (капитан Стронг уже давно заметил, что борода у него не такого цвета, как крашеные бакенбарды, заметил и то, что волосы под черным париком светлые, но воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу), - итак, полковник перевел дух и заявил, что теперь он воскрес. - Чем же и опохмелиться, как не пивом, - заметил он. - Сколько раз я выпивал дюжину пива в Калькутте и... и... - Из Лакхнау, надо полагать, - смеясь, подсказал Стронг. - Я нарочно припас для вас пива - так и знал, что оно вам пригодится после вчерашнего. И тут полковник заговорил о том, как он провел время накануне. - Ничего не могу с собой поделать, - сказал он, хлопнув себя по лбу своей мощной лапой. - Как глотну спиртного, просто удержу не знаю. Нельзя меня оставлять вдвоем с бутылкой. Стоит только начать - и не могу остановиться, пока не допью до дна. А уж тогда одному богу известно, что я могу наговорить. Пообедал я дома, чин чином, Грэди подал мне, сколько положено, - два стакана, а потом я решил - проведу вечер за rouge et noir {Красное и черное (франц.) - азартная игра.}, и чтобы ни в одном глазу. И зачем только вы, Стронг, оставили в буфете эту чертову бутылку голландской водки? И Грэди, как назло, куда-то отлучился, а чайник поставил на огонь. Ну и, конечно, я уже не мог оторваться. Высосал все до капли. А потом, скорее всего, еще добавил в этом проклятущем воровском притоне. - Как, вы и там успели побывать, до того как явились на Гровнер-Плейс? Ну, я вижу, вы времени не теряли. - К девяти часам успел и напиться и продуться, а? Вот именно. Понесло меня, дурака, туда, прихожу, а там обедают Блекленд, и Мосс, и еще кое-кто из их шайки. Если б дело дошло до rouge et noir, я бы выиграл. Но до этого не дошло - они, черти, знали, что я бы их обыграл, непременно обыграл бы, я их всегда обыгрываю. А тут они меня перехитрили. Этот мерзавец Блекленд достал кости, и мы, прямо не выходя из-за стола, стали играть в азарт. Ну, я и просадил все, что вы мне выдали утром, - одно слово - не повезло. Вот тут-то я и озлился, и, наверно, здорово был пьян, потому что, помнится, решил достать у Клеверинга еще денег... а потом... Потом больше ничего не помню, только нынче утром проснулся и слышу - старик Бауз в четвертом номере на фортепьянах играет. Стронг задумчиво разжег угольком сигару, потом сказал: - Хотел бы я знать, полковник, как вам удается вытягивать у Клеверинга деньги. Тот хохотнул: - А он мне должен. - Ну, знаете ли, для Фрэнка из этого еще не следует, что нужно платить. Он не вам одному должен. - Тогда, стало быть, потому платит, что питает ко мне симпатию, - сказал полковник с тем же недобрым смешком. - Любит меня как брата... вам ведь это известно, капитан... что? Нет, не любит? Ну, может, и так, а вы, капитан Стронг, лучше не задавайте вопросов, тогда я, может быть, вам не совру - так и зарубите себе на носу, почтенный... А бутылку надо по боку, - продолжал он, помолчав. - Не то она меня сгубит. - Она вас толкает на странные речи, - проговорил капитан, пристально глядя в лицо Алтамонту. - Вспомните, что вы сказали вчера за столом у Клеверинга. - Сказал? Что я сказал? - поспешно спросил полковник. - Я что-нибудь разболтал? Черт вас возьми, Стронг, разболтал я что-нибудь? - Не задавайте вопросов, тогда я вам не совру, - отпарировал шевалье. Он отлично помнил и слова Алтамонта, и его бегство из дома баронета, когда он узнал майора Пенденниса - капитана Клюва, как он его назвал, - но решил не напоминать об этом полковнику и объяснение его словам искать не у него. - Нет, - продолжал он, - вы ничего не разболтали, полковник. Это я просто хотел вас поймать. Но из ваших слов никто ничего не понял - очень уж вы упились. Ну и хорошо, подумал Алтамонт, и глубоко, словно бы с облегчением вздохнул. Стронг и это приметил, но не подал виду, а полковник между тем разговорился. - Да, я свои слабости знаю. Есть вещи, против которых я не могу устоять, хоть ты тресни: бутылка виски, игральные кости, красивые женщины. Да этого ни один мужчина не может, если он не тряпка, если у него в жилах кровь, а не вода. На всем свете, наверно, нет страны, где бы я не попадал в беду из-за этих трех зол. - В самом деле? - Да, с пятнадцати лет, когда я убежал из дому и юнгой уплыл в Индию, и до сего дня, а мне уж скоро пятьдесят стукнет, я терпел горе через женщин. Вот и теперь, в Париже, нашлась одна - черноглазая, вся обвешана драгоценностями, атлас и горностаи что у твоей герцогини, - она и выманила у меня ту тысячу фунтов, с которой я уехал, почти всю целиком. Разве я вам не рассказывал? Что ж, могу рассказать. Сначала я был очень осторожен, деньги придерживал, а жил как джентльмен - полковник Алтамонт, отель Мерис и все такое, - играл только в игорных домах и все время оставался в выигрыше. Ну вот, а потом познакомился каким-то образом с одним типом - встречал его то в отеле, то в Пале-Рояль, - такой щеголь, в белых лайковых перчатках и бородка клином, звали его Блаундел-Блаундел; так он пригласил меня обедать, а потом стал возить на вечера к графине де Фольжамб - какая женщина, Стронг! Какие глаза! А уж музыкантша!.. Как сядет за фортепьяно, да запоет, а сама смотрит на тебя - ну просто душу из тела вытягивает. Она звала меня бывать у ней каждый вторник, а уж я и ложи ей брал в оперу, и обедами ее угощал в ресторациях, но в картах мне везло и не на ложи и обеды уплыли денежки бедняги Клеверинга. Нет, черт возьми, они ухнули другим манером. Как-то нас собралось у графини за ужином несколько человек - Блаундел-Блаундел, достопочтенный Дьюсэйс, маркиз де ля Тур де Форс, - все чистая публика, сэр, цвет общества, - и шампанское, будьте покойны, лилось рекой, а потом подали этот чертов коньяк. Ну, я и пропал. Как начал - так и пошло. Графиня сама смешивала мне грог, а после ужина еще появились карты, и я пил и играл и уж сам не знал, что делаю. Вот как вчера. Кто-то меня увез и уложил в постель, и я спал без просыпу до следующего дня; проснулся - голова трещит, а у постели стоит мой слуга и докладывает, что в гостиной дожидается достопочтенный Дьюсэйс - хочет меня видеть. Тут он и сам входит в спальню и говорит: "Как себя чувствуете, полковник? Долго ли еще вчера оставались, когда я уехал? Для меня-то игра пошла слишком крупная, да я и так проиграл вам достаточно на один вечер". - "Мне? - говорю. - Как это так, мой дорогой?" Он хоть и сын графа, а держались мы с ним без чинов, все равно как с вами. "Как же так, говорю, мой дорогой?" И он мне объясняет, что, когда играли в двадцать одно, он занял у меня тридцать луидоров и дал мне расписку, а я у него на глазах убрал эту расписку в бумажник. Достаю бумажник - подарок графини, сама вышивала, - и правда, там лежит его расписка, и он тут же отсчитал мне тридцать золотых на столик у кровати. Ну, я ему сказал, что он настоящий джентльмен, предложил выпить чего-нибудь, я, мол, сейчас пошлю слугу; но достопочтенный Дьюсэйс по утрам не пьет, да к тому же торопился по какому-то делу. Только он ушел - опять звонок и являются Блаундел-Блаундел с маркизом. "Бонжур, говорю, маркиз". Он говорит: "Доброе утро, голова не болит?" Я сказал, что болит и что, мол, наверное, чудил я у графини; но они в один голос меня заверили, что я вел себя безупречно - никто бы и не догадался, что я выпил лишнего. "Значит, Дьюсэйс и у вас побывал, - говорит маркиз,мы его встретили в Пале-Рояль. Он с вами расплатился? Вы ему спуску не давайте, он только и глядит, как бы в кусты юркнуть. А сейчас он выиграл у Блаундела три четвертных, так я вам советую - взыщите с него, пока он при деньгах". - "Он, говорю, со мной расплатился, но я-то понятия не имел, что он мой должник, до сих пор не могу вспомнить, когда я дал ему взаймы эти тридцать монет". Тут Блаундел с маркизом переглянулись, обменялись улыбочками, и Блаундел говорит: "Странный вы человек, полковник. Поглядеть на вас вчера - никто бы не заподозрил, что вы пили что-нибудь, кроме чая, а утром вы ничего не помните. Рассказывайте, мой друг, так мы вам и поверили". - "En effet {В самом деле (франц.).}, - говорит маркиз, асам покручивает перед зеркалом свои черные усики и делает выпад, как в школе фехтования (фехтовал он здорово, и у Лепажа, я сам видел, четырнадцать раз подряд сбил мишень).Поговорим о деле. Вы, полковник, понимаете, что всякое дело чести лучше улаживать без промедления. Так, может, если вас не затруднит, покончим с нашими вчерашними расчетами?" - "Какие еще, спрашиваю, расчеты? Вы мне что-нибудь должны, маркиз?" - "Бросьте, говорит, довольно шуток. У меня от вас расписка на триста сорок луидоров. La voici! {Вот она! (франц.).}" - и вынимает из кармана бумагу. "А у меня на двести десять", - говорит Блаундел и тоже достает бумагу. Тут я так взбеленился, что выскочил из постели и завернулся в халат. "Вы что, морочить меня пришли? - говорю. - Не должен я вам ни двухсот, ни двух тысяч, ни двух луидоров. И не заплачу ни гроша. Думаете запугать меня своими расписками? Плевал я на них, и на вас тоже. Оба вы..." - "Кто же мы оба? - говорит мистер Блаундел. - Вам, надо полагать, известно, полковник Алтамонт, что оба мы люди благородные и пришли сюда не затем, чтобы тратить время и выслушивать ваши оскорбления. Либо вы нам заплатите, либо мы разгласим, что вы плут, и накажем вас, как плута". "Oui, parbleu {Да, черт побери (франц.).}, - говорит маркиз, но его-то я не боялся, он щуплый, я бы его в два счета в окошко выкинул. Блаундел - другое дело, мужчина крупный, и весит на целый пуд больше моего, и ростом на шесть дюймов выше, с ним бы я не справился. - Мосье заплатит, или мосье мне ответит. Выходит, полковник Алтамонт, что вы просто polisson {Шалун (франц.).}", - так и сказал, - усмехнулся Алтамонт, - и еще много чего они наговорили в том же духе, и тут, в самый разгар перебранки, является еще один из нашей компании. Этот был мне друг - я с ним познакомился в Булони и сам привел его к графине. Он накануне совсем не играл, и даже предостерегал меня против Блаундела и прочих, ну, я ему все и выложил, и те двое тоже. А он и говорит: "Очень это прискорбно. Вас невозможно было оторвать от карт. Графиня умоляла вас перестать. Эти господа несколько раз предлагали кончить. И ставки повышали не они, а вы". Словом, вижу - и он против меня. А когда те двое ушли, он мне сказал, что маркиз меня убьет, это, мол, так же верно, как то, что мое имя... такое, как есть. "Графиню, говорит, я оставил в слезах. Она ненавидит этих людей, сколько раз предостерегала вас против них (и верно, она мне говорила, чтобы я никогда с ними не играл), а сейчас с ней чуть ли не истерика, она до смерти боится, что вы поссоритесь и этот проклятый маркиз всадит в вас пулю. Сдается мне,так сказал мой приятель, - что эта женщина безумно вас любит". - "Вы так думаете?" - говорю, и тогда он мне поведал, что она бросилась перед ним на колени и сказала: "Спасите полковника Алтамонта!" Я поскорее оделся и полетел к этой очаровательной женщине. Увидев меня, она вскрикнула и чуть не лишилась чувств. Фердинандом меня назвала - честное слово. - А я думал, вас зовут Джек, - рассмеялся Стронг. Лицо полковника между крашеных бакенбард побагровело. - Как будто у человека не может быть несколько имен! Когда я с женщиной, я выбираю которое получше. Итак, она назвала меня по имени. И плакала горючими слезами. А я не могу видеть женских слез. Они мне сердце разрывают... пока я ее люблю. Особенно ее мучило, что я проиграл столько денег в ее доме. Может, я возьму в уплату долга ее брильянты и всякие там ожерелья? Я поклялся, что не притронусь к ее драгоценностям (к тому же я подозревал, что они много не стоят), но может ли женщина сделать больше, чем предложить вам все, что имеет? Таких женщин я люблю, и на свете их немало, я-то знаю. А ей я сказал, чтобы не беспокоилась о деньгах, потому что платить я не намерен. "Тогда, говорит, они вас застрелят. Они убьют моего Фердинанда". - Да, - смеясь, ввернул Стронг, - "Они убьют моего Джека" - по-французски прозвучало бы не так хорошо. - Дались вам эти имена, - обиделся полковник. - По-моему, благородный человек может называть себя, как ему нравится. - Ну ладно, - перебил Стронг. - Так что же было дальше? Она сказала, что они вас убьют. "Нет, говорю, не убьют, я этого не допущу. Попробуй этот мозгляк пальцем меня тронуть, я его в лепешку расшибу, будь он хоть трижды маркиз". Смотрю - графиня от меня отшатнулась, точно я невесть что сказал, и говорит: "Правильно ли я вас поняла, полковник Алтамонт? Неужели английский офицер откажется стреляться с любым, кто вызовет его на суд чести?" - "К черту суд чести, графиня. Вы что ж хотите, чтобы этот пшик упражнялся на мне из пистолета?" - "Полковник Алтамонт, - говорит графиня, - я вас считала порядочным человеком... я думала... но довольно об этом. Прощайте, сэр". И поплыла из комнаты, а нос уткнула в платочек и всхлипывает. Я бросился за ней, схватил ее за руку, кричу: "Графиня!" А она отдернула руку и говорит: "Оставьте меня, господин полковник. Мой отец был генералом Великой армии. Солдат не может отказаться от долга чести". - Что мне было делать? Все как сговорились против меня. Каролина сказала, что деньги я проиграл, хоть сам я ничегошеньки про это не помнил. И у Дьюсэйса я деньги взял, но это ведь другое дело - он сам мне их предложил. Люди они все были светские, благородные, а маркиз и графиня - из лучших семей Франции. И кончилось тем, что я заплатил, чтобы не обидеть ее: выложил пятьсот шестьдесят золотых наполеондоров, да еще три сотни, что я просадил, когда пробовал отыграться. И знаете, я так и не понял, провели они меня или нет, - закончил полковник раздумчиво. - Иногда мне кажется, что провели... но Каролина так меня любила! Эта женщина не дала бы меня обмануть, нипочем не дала бы. Ну, а если не так - значит, я совсем не знаю женщин. Неизвестно, был ли полковник расположен поведать Стронгу еще какие-нибудь тайны касательно своего прошлого, но беседу их прервал стук в наружную дверь, и, когда Грэди отворил ее, перед двумя приятелями предстал не кто иной, как сэр Фрэнсис Клеверинг. - Батюшки мои! Хозяин! - удивленно воскликнул Стронг. - Зачем пожаловали? - проворчал Алтамонт, угрюмо глядя на баронета из-под нависших бровей. - Уж верно, не за хорошим делом. И правда, хорошие дела очень редко приводили сэра Фрэнсиса Клеверинга сюда или куда бы то ни было. Всякий раз как злосчастный баронет являлся в Подворье Шепхерда, целью его было раздобыть денег; и обычно либо у Стронга, либо внизу, у Кэмпиона, его уже дожидался какой-нибудь господин, промышляющий деньгами, и вексель, требовавший оплаты или возобновления. Клеверинг никогда не умел смотреть в лицо своим долгам, хоть и был с ними знаком всю жизнь; пока вексель можно было возобновить, он не считал нужным тревожиться и готов был подписать что угодно назавтра, лишь бы сегодня его оставили в покое. Такого человека не могло бы спасти все богатство мира; он был рожден для того, чтобы разоряться; чтобы надувать мелких поставщиков и попадать в лапы жуликам покрупнее. Одновременно скряга и мот, не честнее тех, кто его обманывал, он оказывался одурачен главным образом потому, что сам был слишком ничтожен для успешного плутовства. Того количества лжи и низких уверток, какое он за свою жизнь пустил в ход, пытаясь прикарманить мелкие займы или увильнуть от небогатых кредиторов, преступнику более отважному хватило бы на то, чтобы сколотить себе состояние. Даже достигнув вершин благоденствия, он оставался жалким пройдохой. Будь он кронпринцем, он и то не мог бы быть более слабовольным, никчемным, распущенным и неблагодарным. Он мог двигаться по жизни, только опираясь на чье-нибудь плечо, а между тем ни одному из своих помощников не доверял и путал все расчеты, строившиеся для его пользы, действуя под рукой против своих же агентов. Стронг давно раскусил Клеверинга и не обольщался на его счет. Они не были друзьями, просто шевалье работал на своего патрона так же, как, будучи в военной службе, совершал изнурительные походы или терпел опасности и лишения в осажденном городе: потому что это был его долг и потому что он пошел на это по доброй воле. "Что ему нужно?" - подумали при виде баронета оба офицера из гарнизона Подворья Шепхерда. Бледное лицо сэра Фрэнсиса выражало крайнее раздражение и гнев. - Итак, сэр, - обратился он к Алтамонту, - вы опять взялись за старые штучки? - Какие это штучки? - насмешливо спросил Алтамонт. - Rouge et noir. Вы там были вчера! - крикнул баронет. - А вы откуда знаете? Вы тоже там были? Да, в клубе я был, но на краевое и черное не ставил - спросите у капитана, я как раз ему рассказывал. А играл я в кости. В азарт играл, сэр Фрэнсис, даю честное слово. - И он обратил на баронета хитрый, притворно смиренный взгляд, отчего тот еще пуще распалился. - Очень мне нужно знать, сэр, как вы проигрываете деньги, в азарт или в рулетку! - заорал баронет, сдабривая свои слова божбой. - Но я не желаю, чтобы вы пользовались моим именем или связывали его со своим... Черт его дери, Стронг, неужели вы не можете держать его в узде? Говорю вам, он опять воспользовался моим именем - выдал на меня вексель, а деньги проиграл... Я так больше не могу... не могу... такого никто не выдержит... Да вы знаете, сколько я за вас переплатил, сэр? - На этот раз было совсем немножко, сэр Фрэнсис... всего пятнадцать фунтов, капитан Стронг... Больше они мне не поверили. Так что вы, хозяин, зря гневаетесь. Такой пустяк, я об этом и не упомянул, верно, Стронг? Просто запамятовал, а все проклятая бутылка виновата. - Бутылка или что другое, это до меня не касается. Мне дела нет, что вы пьете и где пьете - лишь бы не в моем доме. И не желаю я, чтобы вы врывались в мой дом, когда у меня гости. Как вы смели, сэр, явиться вчера на Гровнер-Плейс и... и что, по-вашему, должны подумать обо мне мои друзья, когда такой человек, как вы, и притом пьяный, вваливается без спросу в мою столовую и требует вина, точно он хозяин дома? - Скорее всего, они подумают, что у вас очень подозрительные знакомые, - отвечал Алтамонт с невозмутимым благодушием. - Ну ладно, баронет, я прошу извинения, честное слово, я виноват. Когда джентльмен просит извинения, для джентльмена этого должно быть достаточно. Верно, это я немножко пересолил, когда вломился в вашу кают-компанию и потребовал выпивки, точно я - сам капитан; но я, понимаете, еще раньше хватил лишнего, потому меня и тянуло на спиртное. Это всякому понятно. А к вам я пришел, потому что в rouge et noir они мне больше не давали денег на ваше имя, ну я и решил вам об этом сообщить. Мне они отказали - ну и ладно, но отказаться принять ваш вексель, когда вы ихний завсегдатай, и притом баронет, и член парламента, и джентльмен, каких мало, - это уж я, черт возьми, называю неблагодарностью. - Если вы еще раз это сделаете... если посмеете показаться в моем доме, либо возьмете в долг на мое имя в игорном доме... или в любом другом доме, черт побери... слышите - в любом... либо вообще сошлетесь на меня, или заговорите со мной на улице, пока я сам с вами не заговорю, - клянусь богом, я вас больше знать не знаю, я не дам вам больше ни шиллинга... - А вы, хозяин, полегче, - угрюмо промолвил Алтамонт. - Этого не смей, того не смей, - когда я зол, меня такие слова только хуже раздразнить могут. Вчера мне не следовало приходить, это я знаю; но ведь я вам объяснил, что был пьян, а что еще нужно между джентльменами? - Это вы-то джентльмен? Да как вы, черт побери, смеете называть себя джентльменом? - Я, конечно, не баронет, - проворчал Алтамонт, - и вести себя по-джентльменски почти разучился. Но когда-то я был дворянином, и мой отец был дворянином, и таких речей я от вас не потерплю, сэр Фрэнсис Клеверинг, понятно? Я хочу опять уехать из Англии. Почему вы не можете дать мне денег и отпустить меня? Какого черта вы купаетесь в золоте, а я нищенствую? Почему у вас роскошный дом и стол ломится от серебра, а я прозябаю на чердаке в этом жалком Подворье Шепхерда? Разве мы с вами не партнеры? Разве я не имею такого же права на богатство, как вы? Хотите, расскажем сейчас все Стронгу? Пусть он нас рассудит. Я не против того, чтобы открыть ему мою тайну - он болтать не станет. Вот послушайте, Стронг... может, вы и сами уже догадались... дело в том, что мы с хозяином... - Да замолчите вы, черт вас возьми! - в бешенстве взвизгнул баронет... - Деньги вы получите, как только я их достану. Я вам не монетный двор. Совсем меня затравили, не знаю, куда и податься. Есть с чего с ума сойти, ей-богу! Лучше умереть, все равно несчастнее меня нет человека... Мистер Алтамонт, вы не обращайте внимания, - когда мне нездоровится, я всех ругаю, сам не знаю, что говорю, а нынче у меня что-то печень разыгралась... Не взыщите, если обидел вас. Я... я постараюсь уладить это дельце. Стронг постарается. Честное слово, Стронг, мне нужно с вами поговорить, милейший. Пройдем-ка на минутку в контору. Наскоки Клеверинга почти всегда кончались таким бесславным отступлением. Алтамонт только фыркнул вслед баронету, когда тот вышел в контору, чтобы поговорить с глазу на глаз со своим фактотумом. - Ну, что еще? - спросил Стронг. - Верно, все то же? - Все то же, будь оно проклято, - отвечал баронет. - Вчера вечером проиграл двести наличными и еще на триста выдал чек. Притом на завтра, на банкиров миледи. Необходимо его оплатить, иначе мне не поздоровится. В последний раз, что она заплатила мои игорные долги, я поклялся, что больше в руки не возьму кости, а она пригрозила, что ежели я опять сорвусь, так она от меня отступится, и она свое слово сдержит. Мне бы три сотни годовых и уехать отсюда. На каком-нибудь немецком курорте на три сотни в год можно жить безбедно. Только вот привычки у меня дьявольски расточительные. Хоть бы мне утонуть в Серпантайне, хоть бы умереть, ей-богу! И зачем я пристрастился к проклятым этим костям! Вчера мне так везло всю ночь: выкликну пять, выпадет - семь, - а потом эти мерзавцы решили подсунуть мне в уплату вексель, который Алтамонт выдал на меня, и с этой минуты счастье мне изменило. Ни разу не удалось бросать больше двух раз подряд, и обчистили меня до нитки, да еще заставили дать им этот чертов вексель. Как я теперь по нему уплачу? Блекленд ни за что его не отсрочит. А Халкер и Буллок тут же оповестят мою супругу. Ей-богу, Нэд, я самый разнесчастный человек в Англии. Пришлось Нэду изыскивать способ как-нибудь утешить сломленного горем баронета; и, судя по всему, он добилсятаки для своего патрона нового займа - недаром он спускался в контору мистера Кэмпиона и имел с ним секретный разговор. Алтамонту опять перепало несколько золотых монет и обещание дальнейших подачек; и баронету в ближайшие два-три месяца уже не было нужды мечтать о смерти. А Стронг, сведя воедино все, что слышал от полковника и от сэра Фрэнсиса, понемногу составил себе довольно точное представление о том, какими узами связаны эти два человека. Глава XLIV Сплошь разговоры После обедов на Гровнер-Плейс и в Гринвиче, на которых, как мы видели, присутствовал и майор Пенденнис, сей достойный муж с каждым днем, кажется, проникался все большим расположением к семейству Клеверингов. Оно выражалось в частых визитах, в несчетных знаках внимания к хозяйке дома. С давних пор вращаясь в свете, он имеет счастье быть принятым во многих домах, которые надлежало бы посещать и даме столь знатной, как леди Клеверинг. Разве миледи не хотелось бы поехать на большой вечер в Гонт-Хаус? А виконт Мэроуфат дает у себя в Фулеме утренний завтрак с танцами. Там будет весь цвет общества (в том числе члены королевской фамилии) и кадриль в стиле Ватто, в которой мисс Амори выглядела бы просто очаровательно. Угодливый ста