или, того хуже, об Рождестве, когда огонь в камине гаснет через полчаса после ухода уборщицы? Поеживаясь, хозяин квартиры выходит из спальни и начинает день с поисков угля и растопки, вынужденный, до того как приступить к умственным занятиям, исполнить обязанности служанки, поскольку миссис Фланаган ушла, не сказавшись. А разве плохой сюжет для искусного рисовальщика рубашка холостяка, - он решил в нее облачиться перед самым обедом и тут обнаруживает, что на ней не осталось ни одной пуговицы? Или еще: холостяк возвращается к себе после веселых святок, проведенных за городом у друзей, среди милых лиц, ласковых приветствий и пожеланий. Оставив чемодан, внизу у цирюльника, он зажигает свечу от потрескивающего фонаря на лестнице и входит в знакомую голую комнату, где никто его не ждет и никто о нем не тревожится, кроме рождественских счетов, предупредительно разложенных на его рабочем столе. Добавьте к этим сценкам еще одну, самую страшную - холостяк заболел, и с того дня как эта серия будет опубликована, квартирная плата в Темпле начнет снижаться. И здоровому-то человеку в холостой квартире тоскливо, грустно, одиноко, но болеть в такой квартире - ночь напролет метаться от боли и бессонницы - томительно ждать утра и прихода уборщицы - самому себе подавать лекарство по своим же часам - не иметь рядом никого, кроме собственных горячечных мыслей и больных фантазий, - не чувствовать доброй руки, которая поднесла бы тебе воды, когда мучит жажда, или разгладила жаркую, сбившуюся подушку, - вот это поистине жребий столь печальный и трагический, что мы не станем распространяться о его ужасах, а лишь от души пожалеем холостых обитателей Темпла, которым он частенько выпадает. Выпал этот жребий и Пену после упомянутых нами излишеств, которых не выдержал его несчастный мозг. Однажды он с вечера почувствовал себя нездоровым, а наутро проснулся совсем больным. В тот день его, кроме уборщицы, посетил только рассыльный из редакции "Пэл-Мэл", которого он по мере сил постарался удовлетворить. От напряжения, с каким он закапчивал работу, лихорадка усилилась. Он одолел только часть материала, который поставлял в газету; а поскольку Шендон еще не вернулся и Уорингтона, который мог бы помочь, не было в городе, политические и редакционные столбцы в "Пэл-Мэл" выглядели пустовато, а помощник редактора понятия не имел, чем их заполнить. Мистер Финьюкейн помчался к Пену и, убедившись, что болезнь его очень серьезна, этот добрый ирландец пытался его заменить, для чего сочинил ряд политических и критических статей, очень, без сомнения, поучительных для читателей газеты, в которой они с Пеном работали. С пера его щедрым потоком потекли слова о величии Ирландии, о талантах и добродетелях жителей этой угнетенной страны; и Шендон, редактор, безмятежно наслаждавшийся отдыхом в Булони, просматривая газету, которую ему туда посылали, тотчас узнал руку своего помощника и сказал, со смехом протягивая газету жене: "Гляди-ка, Мэри, Джек опять взялся за дело". А Джек и вправду был надежный друг и добрый патриот и, дорвавшись до пера, не упускал случая сообщить миру, что Рафферти величайший художник Европы и только мелкие интриги мешают Королевской академии зачислить его в члены; рассказать, что, по господствующему в Вест-Энде мнению, член парламента мистер Руни назначен губернатором Баратарии; или ввернуть в статью на любую тему похвальное слово Круглым Башням и Дороге Гигантов. И мало того что добрый этот друг по мере сил выполнял за Пена его работу, он еще готов был отказаться от субботнего и воскресного отдыха и провести эти дни у постели Артура; однако тот с благодарностью отклонил это предложение, заверив Финьюкейна, что предпочитает болеть в одиночестве. В пятницу вечером, закончив работу, Финьюкейн пошел ужинать в Черную Кухню, где и рассказал капитану Костигану о болезни их друга; а тот, вспомнив об этом через два дня, в воскресенье днем сам отправился в ЛембКорт навестить болящего. Его впустила миссис Фланаган, вся в слезах, и рассказала, что бедному молодому джентльмену очень, очень худо. Состояние Пена так ее тревожило, что ей уже не раз приходилось подкрепляться спиртным, иначе она просто не снесла бы такого горя. Она потолкалась у кровати Пена, пробовала за ним ухаживать, но эти знаки внимания так его раздражали, что он тут же ее прогнал. Отсюда и слезы, и новый взрыв горя, и повторное обращение к бутылке - испытанному болеутоляющему средству. Капитан строго отчитал уборщицу за пристрастие к вину и разъяснил ей, к каким роковым последствиям неизбежно приведет столь невоздержанное поведение. Пен, хоть и был в сильнейшем жару, все же очень обрадовался Костигану. Услышав за стеной знакомый голое, он стал звать капитана к себе, поблагодарил его за внимание, просил сесть и поговорить с ним. Капитан с важным видом пощупал его пульс (на то время, что палец его был прижат к дрожащей вене Артура, собственная его, рука, трясущаяся и влажная, обрела твердость) - пульс бился неистово - лицо у Пена осунулось и горело - налитые кровью глаза провалились - он с неделю как был небрит. Едва гость уселся, как Артур, ерзая и ворочаясь в неудобной постели, стал быстро что-то говорить про Черную Кухню, про Воксхолл - когда они опять туда пойдут? - и про Фанни - как поживает малютка Фанни? И правда, как она поживает? Мы помним, что в предыдущее воскресенье она грустно побрела домой, увидев сначала, как Артур зажег лампу во время своего разговора с Баузом. Позже Бауз, возвращаясь к себе, прошел мимо двери сторожки и заглянул к миссис Болтон, но лицо его было очень печально. Снова Фанни провела томительную ночь. Она вертелась с боку на бок, чем несколько раз будила сестренок. Читать дальше "Уолтера Лорэна" она не решилась: отец был дома и не позволил бы ей жечь свечу. Книга лежала у ней под подушкой, и она то и дело ее нащупывала. Только она под утро уснула, как проснулись девочки - чуть ли не вместе с птицами. Хотя она была очень сердита на Бауза, но все же в обычный час пошла к нему, и тут мягкосердечный музыкант завел с ней разговор: - Вчера вечером, Фанни, я видел мистера Пенденниса, - сказал он. - Да? Я так и думала, - отвечала Фанни, злобно взглянув на печального старика. - Я люблю тебя, как дочь, с тех пор как мы здесь поселились, - продолжал он. - Ты тогда была ребенком. И ты тоже чувствовала ко мне расположение до последнего времени... пока не познакомилась с этим джентльменом. - А теперь вы небось станете на него наговаривать? Что ж, мистер Бауз, начинайте - то-то я почувствую к вам расположение! - Напротив, - сказал Бауз. - Я считаю его очень порядочным и честным молодым человеком. - Вот как! Вы отлично знаете, что, скажи вы против него хоть слово, я с вами больше и разговаривать не буду, никогда! - вскричала Фанни и, сжав кулачки, забегала по комнате. Бауз наблюдал за юной горячкой с восхищением и угрюмым сочувствием. Щеки ее пылали, грудь вздымалась, в глазах горела любовь, гнев, вызов. - Вы бы и хотели сказать про него дурное, - выпалила она, - да боитесь. Сами знаете, что боитесь! - Я знавал его много лет тому назад, - продолжал Бауз, - он тогда был почти так же молод, как ты сейчас, и питал романтические чувства к дочери нашего друга капитана - нынешней леди Мирабель. Фанни рассмеялась. - Наверно, были и другие, кто питал романтические чувства к мисс Костиган. Мне не интересно про это слушать. - Он хотел на ней жениться. Но они не подходили друг другу ни по возрасту, ни но положению. У него не было, денег, поэтому она ему отказала, и поступила очень благоразумно: оба были бы несчастливы, - она не подходила для того, чтобы жить с его родными или создать для него приятную домашнюю обстановку. Мистеру Пенденнису надобно завоевать себе положение в обществе, он должен жениться на девушке своего друга. Если женщина любит, она не станет губить будущее любимого человека, ссорить его с семьей и обрекать на бедность и горе. Порядочная девушка так не поступит, пожалеет и себя и его. Гнев и вызывающая насмешливость Фанни сменились растерянностью. - Что я понимаю в замужестве? - промолвила она жалобно. - Об этом и разговору-то не было. И ничего у меня не было с этим молодым человеком, не знаю, с чего люди говорят так-то жестоко. Не моя вина и не Артура... не мистера Пенденниса, что я встретила его в Воксхолле. Это капитан нас с маменькой туда повел. И ничего мы худого не делали. Он нас выручил, такой был любезный. Потом зашел нас проведать - разве это не хорошо было с его стороны - такой важный господин, а как вежливо обошелся с простыми людьми. А вчера мы с маменькой просто пошли прогуляться в Темпл и... и... Тут последовал обычный, неопровержимый женский довод - слезы и она воскликнула: - Ах, лучше бы мне умереть! Лучше бы мне лечь в могилу. Я и не рада, что его встретила! - То же сказал и он, Фанни, - отвечал Бауз, и Фанни спросила, всхлипывая, почему, почему он не рад, что ее встретил? Разве она его чем обидела? Да она бы скорей на себя руки наложила! И тогда Бауз рассказал ей о своем последнем разговоре с Пеном и пытался ей внушить, что Пен не может и не должен думать о ней как о возможной для себя жене, и она тоже, если ей дорого ее доброе имя, должна постараться его забыть. Фанни, как будто и убежденная, но отнюдь не поколебленная в своих чувствах, обещала избегать грозящей ей опасности, а воротившись в сторожку, все рассказала матери. Она изливалась в своей любви к Артуру и бесхитростно сетовала на неравенство в общественном положении, воздвигнувшее между ними преграду. - А помните "Леди из Лиона", маменька? Ох, как мне тогда понравился мистер Макриди! Ведь Полина осталась верна бедному Клоду и все время о нем думала. А он потом воротился к ней офицером, преодолев все опасности. Но коли восхищаться Полиной за то, что она была верна бедному человеку, - а ей, наверно, все восхищаются, - так почему джентльмен должен стыдиться любви к бедной девушке? Меня-то мистер Артур не любит... нет, нет! Я его недостойна. Такого достойна только принцесса. Ведь он поэт - так прекрасно пишет, и вид у него такой представительный! Он, верно, очень древнего рода, и кто-то обманом отнял у него состояние. Может, его дядя. Ох, если бы было можно, как бы я ему служила, как бы на него работала. Большего я бы не просила, маменька, - только видеть его каждое утро, а он иногда говорил бы: "Как поживаете, Фанни?" или "Храни вас бог, Фанни!" - как сказал тогда, в воскресенье. А я бы работала, работала, и все ночи напролет читала, училась, и стала бы достойна его. Капитан говорит, что его мать живет в деревне, она там знатная леди. Вот бы мне к ней поступить в служанки! Ведь я много чего умею делать, маменька, и шью очень чисто. А он иногда приезжал бы домой, и я бы его тогда видела! Девушка уронила голову на плечо матери и залилась слезами, к которым миссис Болтон, конечно, подбавила и своих. - Выкинь ты его из головы, Фанни, - сказала она. - Раз он к тебе не ходит, значит он гадкий, скверный человек. - Не говорите о нем дурно, маменька. Он самый лучший, самый добрый. Бауз говорит, что ему, наверно, жаль расставаться с бедной Фанни. Ведь не по его вине мы встретились, правда? И не по его вине я не должна с ним больше видеться. Он говорит, что не должна, значит так и есть. Он меня забудет, а я его никогда не забуду. Нет! Я буду за него молиться и любить его всегда... до самой смерти... а я умру, непременно умру, и тогда моя тень вечно будет витать над ним. - А бедную свою мать ты ни во что не ставишь, Фанни? - сказала миссис Болтон. - Не жаль тебе терзать мое сердце? Может, ты еще его и увидишь. Очень даже просто. Мне вот сдается, что он нынче же придет. У него и на лице-то написано, что влюблен. Когда тот молодой человек начал ухаживать за Эмили Бадд, старый Бадд сперва его прогнал, очень строгих был правил, играл на виолончели в "Сэдлерс-Уэлзе"; да и его семья об этом даже слышать не хотела. А он вернулся. Мы все так и думали. И Эмили так говорила, и он на ней женился. И твой вернется, уж поверь материнскому слову, моя голубушка. Тут в сторожку вошел мистер Болтон. Приход его положил конец интересной беседе. Миссис Болтон затараторила, прилаживаясь к хмурому подручному гробовщика: - Батюшки мои, мистер Болтон, как это вы в субботу вечером и не пошли в клуб? Фанни, голубка, собери папаше поужинать. Вам чего подать, Болтон?.. У Фанни, бедняжки, не то ячмень на глазу, не то еще какая напасть, я как раз хотела посмотреть, а тут и вы пришли. Она стиснула дочери руку, призывая к осторожности и молчанию; и слезы у Фанни высохли; и поразительное лицемерие и притворство, свойственное женщинам, - защитное оружие, которым наделила их природа, - согнало с ее лица все следы волнения. Взяв шитье, она села в уголке, такая скромница, такая тихонькая, что равнодушный родитель и не заподозрил неладного. Словно сама судьба вознамерилась разжигать любовь бедной девочки и усугублять ее лихорадку, - все вокруг тому способствовало: мать хвалила и поощряла ее чувство, а Бауз пуще раздул огонь в ее груди теми самыми словами, которыми пытался его загасить. Пен не злодей, не обольститель; Пен из чистого благородства решил избегать ее; Пен ее любит, - добрый, прекрасный, доблестный герой с золотыми цепочками и надушенными каштановыми волосами! А он и вправду ее любил; вернее, любил бы на пять лет раньше, когда жизнь в свете еще не ожесточила пылкого, безрассудного юношу, когда он еще не стыдился неразумной, безоглядной страсти и не пытался ее задушить, как бедные женщины душат своих незаконнорожденных детей, убоявшись не греха, но позора, указующего перста толпы. Какой уважаемый в свете человек станет отрицать, что он поступил совершенно правильно, не женившись на полуграмотной девушке из простонародья, с родственниками которой джентльмен не мог бы общаться, чье воспитание не соответствовало бы ее новому положению? Какой мудрец не объяснил бы ему, что, когда эти мимолетные чувства возникают, самое лучшее - поскорее с ними развязаться и дать им заглохнуть; что ни один мужчина еще не умирал из-за женщины, или женщина - из-за мужчины, и если его или ее желание оказывается невыполнимым, они должны с этим примириться, забыть друг друга и поискать что-нибудь более подходящее? Но такое мнение возможно, не вполне справедливо. Возможно, прав был Бауз. восхищаясь слепой и нерассуждающей страстью Пена, когда тот готов был все поставить на карту ради любви; возможно, что хотя самопожертвование достойно. всяческой похвалы, жертвовать собой из чисто суетных соображений не так уже похвально; словом, пусть каждый, кто хочет задуматься над этим вопросом, решает его. по-своему. Одно мы можем сказать с уверенностью: при том житейском опыте, какой приобрел мистер Пен, женитьба на нищей служанке показалась бы ему смешной и нелепой затеей. А стало быть, он поступал честно, подавляя свои неуместные чувства к маленькой Фанни. И вот она все ждала и ждала, и надеялась, что Артур придет. Ждала целую неделю, а через неделю узнала от Костигаяа, что Артур тяжело болен. Случилось так, что к вечеру того дня, когда Костиган побывал у Пена, майор Пенденнис прибыл в Лондон из Бакстона, где поправлял свое здоровье, и послал Моргана справиться об Артуре и просить его на следующее утро пожаловать к майору завтракать. В городе майор остановился лишь проездом, по пути в Стилбрук, поместье маркиза Стайна, куда он был приглашен стрелять куропаток. Морган воротился невеселый. Он видел мистера Артура; мистер Артур захворал; мистер Артур лежит в горячке; к нему бы нужно послать доктора - дело, как видно, плохо. О господи! Вот еще горе! А он-то надеялся, что Артур приедет в Стилбрук: он уже все подготовил, даже получил для племянника приглашение от лорда Стайна. Сам-то он не может не ехать: отказать лорду Стайну было бы неприлично, а горячка эта, может, прилипчива; может, это корь; сам он никогда не болел корью; в его возрасте эта болезнь опасна. А при мистере Артуре кто-нибудь есть? Морган отвечал, что кто-то за мистером Артуром ходит. Затем майор спросил, был ли у племянника доктор. Морган отвечал, что справлялся об этом и ему сказали, что доктор у мистера Пенденниса не был. Майор не на шутку расстроился. Этакое несчастье! Он бы сам к нему поехал, но какая будет польза Артуру, если он (майор) подцепит горячку? Дай бог ему справиться с собственными недугами. Но врач молодому человеку необходим - самый лучший. И майор немедля отправил Моргана с запиской к своему знакомому доктору Бальзаму, который, по счастью, оказался в городе и дома. Недоев обеда, он уже через полчаса подъехал к воротам Темпла. В своей записке майор просил доктора сообщить ему сведения о племяннике в клуб, куда он сам отправился обедать, и к концу вечера любезный доктор там появился. Положение весьма серьезное, сказал он. Очень сильный жар; больному уже пустили кровь; завтра утром он снова его навестит. Майор пошел домой совсем подавленный. Когда Бальзам, как обещал, заглянул к нему на следующий день, ему пришлось четверть часа выслушивать жалобы майора, прежде чем представилась возможность заговорить об Артуре. Ночь больной провел очень плохо, так сказала его... его сиделка; одно время бредил. Дело может кончиться скверно; лучше немедля вызвать мать. Майор с великой поспешностью, хоть и со всеми предосторожностями, написал письмо миссис Пенденнис. Поехать к Пену самому? Об этом не могло быть и речи, при его-то состоянии. - Ну скажите, дорогой доктор, разве я могу ему чем-нибудь помочь? Доктор, усмехнувшись, отвечал, что едва ли, что майору следует заботиться о собственном драгоценном здоровье и пусть лучше едет за город: он будет навещать больного два раза в день и сделает для него все, что в его силах. Майор поклялся, что, если б мог быть полезен, тотчас полетел бы к Пену. Но раз так - пусть у него побывает Морган, узнает, не нужно ли чего. Пусть доктор с каждой почтой пишет ему в Стилбрук, ведь это всего сорок миль от Лондона, и, если понадобится, он приедет, чего бы это ни стоило. Майор Пенденнис творил добрые дела через поверенных и по почте. - А что мне остается? - оправдывался он. - Вы же знаете, в таких случаях человека лучше не беспокоить. Если бедняге конец - ну, значит, так тому и быть. Но чтобы поправиться (думаю, дорогой мой доктор, что в этом вы со мной согласны), самое лучшее для него - покой, полный покой. Так этот старый джентльмен старался ублаготворить свою совесть. И в тот же день он отбыл поездом в Стилбрук (ибо с тех пор, как начался наш рассказ, в Англии появились железные дороги, только в родные места Пена они еще не проникли) и, как всегда, в полном параде и в завитом парике присутствовал на обеде у лорда Стайна. Однако справедливость требует отметить, что за обедом он был печален и угрюм. Уэг и Уэнхем трунили над его унылостью, спрашивали, не страдает ли он от несчастной любви, и всячески прохаживались на его счет. После обеда он проиграл в висте - дошел до того, что покрыл козырем пикового туза своего партнера. И мысли о больном племяннике, которым он гордился и которого по-своему любил, полночи не давали ему спать, держали в лихорадочной тревоге. Наутро он получил письмо, почерк был ему незнаком: это мистер Бауз писал, что мистер Артур Пенденнис провел ночь получше, о чем он, Р. Б., и спешит сообщить майору, поскольку он, по словам доктора Бальзама, изъявил желание быть осведомленным о здоровье племянника. На следующий день, около полудня, майор собрался ехать на охоту с несколькими другими гостями лорда Стайна; в ожидании колясок охотники собрались на террасе, и в это время к дому подъехала пролетка с ближайшей станции, из нее выпрыгнул седой, более чем скромно одетый человек и спросил майора Пенденниса. Это был мистер Бауз. Он отвел майора в сторонку и что-то ему сказал; по тревоге, изобразившейся на лице майора, многие поняли, что дело серьезное. Уэг сказал: - Это от шерифа, сейчас майора сцапают за долги. - Но никто не посмеялся его шутке. - Эй, что там у вас, Пенденнис? - прокричал лорд Стайн своим скрипучим голосом. - Несчастье случилось? - Мой... мой мальчик умер, - выговорил майор и всхлипнул, обуянный горем. - Не умер, милорд, но ему было очень плохо, когда я уезжал, - вполголоса произнес мистер Бауз. Пока он говорил, подали первую коляску. Лорд Стайн посмотрел на часы. - Через двадцать минут отходит почтовый поезд. Садитесь, Пенденнис, живо. А ты гони как дьявол, слышишь? Коляска помчалась, увозя Пенденниса и его спутника. Будем надеяться, что на атот раз с маркиза Стайна не взыщется за грубость выражений. С вокзала майор покатил в Темпл и увидел, что впереди него, загородив узкий переулок, уже остановилась дорожная карета. Две женщины, выйдя из нее, о чем-то расспрашивали привратника; случайно взглянув на дверцу кареты, майор заметил полустершийся герб - орел, глядящий на солнце, - и под ним слова - "Nec tenui penna". Это была старая карета его брата, сооруженная много-много лет тому назад. Это Элен и Лора справлялись, как пройти к бедному Пену. Майор подбежал к ним, судорожно стиснул локоть невестки и поцеловал у ней руку, и все трое вошли в Лемб-Корт и поднялись по длинной, полутемной лестнице. Они тихонько постучали в дверь, на которой значилась фамилия Артура, и на стук вышла Фанни Болтон. Глава LII Критическая При виде двух дам, при взгляде на взволнованное лицо старшей из них, глядевшей на Фанни с недоверием и ужасом, бедная девушка сразу поняла, что перед ней мать Артура; в измученных глазах вдовы было даже сходство с глазами Пена, какими они стали во время болезни. Фанни робко перевела взгляд на Лору - у той лицо выражало не больше, чем камень. Обе приезжие были неприступно угрюмы; ни искры милосердия или сочувствия не прочла Фанни на их лицах. В отчаянии она обратила взгляд на майора, вошедшего следом за ними. Старый Пенденнис тотчас опустил глаза, однако украдкой продолжал разглядывать юную Артурову сиделку. - Я... я вам вчера писала, сударыня, - пролепетала Фанни, дрожа всем телом и такая же бледная, как Лора, чье хмурое, строгое лицо выглядывало из-за плеча миссис Пенденнис. - Вот как, сударыня? - отозвалась Элен. - Что ж, теперь я могу освободить вас от ухода за моим сыном. Я, как вы догадываетесь, его мать. - Слушаю, сударыня. Я... вот сюда пожалуйте... ох, минуточку погодите! - воскликнула она вдруг. - Я вам должна рассказать, как он... Тут вдова, до сих пор хранившая неприступно жестокий вид, вздрогнула и коротко вскрикнула. - Он со вчерашнего дня такой, - сказала Фанни дрожащим голосом и стуча зубами. Не то вопль, не то хохот донесся из спальни Пена; испустив еще несколько воплей, бедняга затянул студенческую застольную песню, потом стал кричать ура, как на пирушке, и стучать кулаком в стену. Он был в бреду. - Он меня не узнает, сударыня, - сказала Фанни. - В самом деле? Но родную мать он, может быть, узнает; будьте добры, пропустите меня к нему. И, отстранив Фанни, вдова быстро прошла из темной прихожей в гостиную Пена. За ней без единого слова проплыла Лора, за Лорой - майор Пенденнис. Фанни опустилась в прихожей на скамеечку и заплакала. Она готова умереть за него, а они ее ненавидят. Ни благодарности, ни доброго слова не нашлось для нее у этих важных леди. Она не знала, сколько времени просидела в прихожей. Никто не вышел, не заговорил с ней. Когда приехал доктор Бальзам, уже побывавший у Пена утром, он застал ее у дверей. - Ну, сестрица, как ваш больной, поспал? - приветливо осведомился доктор. - Их спросите. Они там, - отвечала Фанни. - Кто? Его мать? Фанни молча кивнула головой. - Вам бы отдохнуть, бедняжка моя, - сказал доктор. - Не то и сами свалитесь. - Ах, неужто мне нельзя его навещать? А я так его люблю! - И, упав на колени, девочка стиснула руку доктора с такой мукой, что у этого добряка сжалось сердце и очки застлало туманом. - Полно, полно! Что за вздор. Ну-с, сестрица, лекарство он выпил? А поспать поспал? Конечно, вы его навестите. И я тоже, даже сейчас. - А здесь они мне позволят сидеть, сэр? Я не буду шуметь. Мне бы только здесь остаться, - сказала Фанни, и доктор, назвав ее дурочкой, усадил на табуретку, где обычно дожидался мальчишка из редакции, потрепал по бледной щечке и заспешил в комнаты. Миссис Пенденнис, бледная и торжественная, расположилась в большом кресле у постели Пена. Часы ее лежали на столике, возле склянок с лекарствами. Шляпка и накидка были сложены у окна. На коленях она держала Библию, без которой никогда не пускалась в путешествия. Войдя к сыну, она первым делом взяла с комода шаль и шляпку Фанни, вынесла их из спальни и бросила на его рабочий стол. Майору Пенденнису и Лоре она тоже указала на порог и безраздельно завладела сыном. Ее страшило, что Артур может ее не узнать, но от этой боли она была избавлена, хотя бы отчасти. Пен сразу узнал мать, радостно ей улыбнулся и закивал. При виде ее он вообразил, что они дома, в Фэроксе, и стал смеяться и болтать что-то несвязное. Лора слышала его смех - он разил ее сердце, как отравленные стрелы. Значит, это правда. Он согрешил - и с этой девчонкой! - завел интрижку с горничной; а она когда-то любила его... и теперь он, наверно, умирает - в бреду, без покаяния. Майор изредка бормотал слова утешения, но Лора его не слышала. Время мучительно тянулось, и когда приехал Бальзам, для всех это было, как явление ангела. Не только к страждущему приходит врач, он приходит и к его близким. Бывает, что они ждут его с большим нетерпением, чем сам больной, и облегчения он им приносит не меньше. Сколько раз нам всем доводилось его поджидать! Как волновал нас стук колес под окном и - наконец-то! - его шаги на лестнице! Как мы ловим каждое его слово, как утешает нас его улыбка, если он находит возможным озарить этим светочем мрак, в котором мы пребываем! Кто не видел, как вглядывается в его лицо молодая мать, силясь догадаться, есть ли надежда для младенца, который еще и сказать-то ничего не может, только весь горит в своей кроватке? Ах, как она смотрит ему в глаза! Сколько благодарности, если в них теплится свет; сколько горя и боли, если он их опускает, не смея сказать: "Надейтесь!" Или занемог отец семейства. Пока доктор щупает ему пульс, насмерть перепуганная жена следит за ним, стараясь унять свое горе, как она уже уняла шумные игры детей. Над бредящим больным, над затаившей дыхание женой и не чующими беды детьми высится врач, как некий судия, что волен в жизни и смерти: на этот раз он должен помиловать больного - очень уж горячо женщина молит об отсрочке! Можно вообразить, сколь страшная это ответственность для добросовестного человека; как горько ему думать, что он прописал не то лекарство, или сделал не все, что мог; как невыносимо выражать соболезнование, если он потерпел неудачу - как сладко торжествовать победу! Предуведомленный безутешной юной сиделкой, доктор наскоро отрекомендовался приезжим, а затем осмотрел больного и, убедившись, что лихорадка не спадает, счел нужным прибегнуть к самым сильным противовоспалительным средствам. Он постарался, как мог, успокоить несчастную мать - произнес все слова утешения, какие счел себя вправе произнести, сказал, что отчаиваться рано, что молодость и крепкий организм позволяют надеяться на лучшее, словом - употребил все усилия, чтобы развеять страхи вдовы, после чего увел старшего Пенденниса в пустующую спальню Уорингтона для откровенного разговора. Положение больного критическое. Если не сбить лихорадку, он не выдержит; следует немедля повторить кровопускание, а матери объяснить, что такая операция необходима. И зачем она привезла с собой эту девицу? Нечего ей здесь делать. - А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, - сказал майор, - та... юная особа, что отворила дверь. - Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой... этой козявке? - Я только мимоходом ее заметил, - добавил майор, - очень, очень мила, ей-богу. Доктор скривил губы; доктор улыбнулся - в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения - мелькают такие улыбки - словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее. - Придумал, - сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: - Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе - ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я... пока не будет готово. Это не так быстро делается. И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам. Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово - его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности. Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так: - Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец - и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый - как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз? Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку. Благодарности вдовы не было пределов, вернее - почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, - самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, - чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору; а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета. Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала; что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем. Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот... не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами. Среди тех злостных и въедливых людей, что подсчитывают и придираются по поводу каждого слова сочинителя, допытываясь, к примеру, как можно вызволить действующих лиц "Критика", наставивших друг другу в горло кинжалы, из столь смертоносного стечения обстоятельств, - среди этих людей найдутся, вероятно, и охотники узнать, как в квартире, состоящей из трех комнат, двух чуланов, прихожей и кладовки для угля, могли разместиться: Артур, больной; Элен, его мать; Лора, ее приемная дочь; Марта, их служанка из деревни; миссис Уизер, сиделка из больницы св. Варфоломея; миссис Фланаган, ирландкауборщица; майор Пенденнис, офицер в отставке; Морган, его лакей; Пиджен, слуга мистера Артура Пенденниса, и другие. Спешим ответить: почти все обитатели Темпла разъехались из Лондона, и в доме, где жил Пен, оставались, в сущности, лишь те, кто окружал нашего больного. (Мы не рассказывали подробно о его болезни, как не намерены задерживаться и на более веселом предмете - его выздоровлении.) Повторяем, все уехали из города, и, уж конечно, среди "всех" был столь светский молодой человек как мистер Сибрайт, снимавший квартиру в третьем этаже, на одной лестнице с Пеном. Миссис Фланаган, уборщица мистера Пенденниса, была знакома с миссис Раунси, прислуживавшей мистеру Сибрайту; их заботами спальня этого джентльмена была приготовлена для мисс Белл, или для миссис Пенденнис, буде та сочтет возможным оставить сына и немножко отдохнуть. Если бы щеголь Пэрси Сибрайт, краса и завсегдатай тонных салонов, мог знать, кто поселился в его спальне, как он гордился бы этой комнатой, какую поэму сочинил бы в честь Лоры! (Стихи его изредка появлялись в альманахах или, в рукописном виде, в альбомах знати - он учился в Кемфорде и, как говорили, чуть не получил приз за лучшее английское стихотворение.) Но Сибрайта не было, и кровать его предоставили юной мисс Белл. А кроватка была премиленькая - никелированная, под ситцевым, на розовой подкладке, пологом; и на окне в ящике цвела резеда, а целая выставка блестящих башмаков, выстроившихся рядком на полке, прямо-таки радовала глаз. Очень интересно было разглядывать и многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де "Мари (из "Парижских тайн") печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из "Дон-Кихота" нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, - словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью "П. Сибрайт, эсквайр", стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры. Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, - и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей. Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье. Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта. - И еще в одном грехе я тогда не созналась, - добавила она. - Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало. Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, - когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства - когда люди были молоды - когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло. Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться. Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике. Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправлят