ься и ощущать голод - настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом... потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают. Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой - Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом - Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку. Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый - майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре. Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом - удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс... - Можете ее не называть, - с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре... - Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора. И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. "Так вот она - Лора!" - кажется, говорил его взгляд. "Так вот он - Уорингтон, - отвечало сердце великодушной девушки, - вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!" Но вслух она только сказала: "Благодарю вас, мистер Уорингтон", - и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени. Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: "Тсс!" Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: "Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму". И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы - так он обрадовался и так еще был слаб. - Я... прошу прощения за сигару, сударыня, - произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку. - Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, - только и ответила Элен. На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение "Цимбелина" с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры. Глава LIII Выздоровление Теперь мы почитаем своим долгом сообщить публике, читающей эту правдивую повесть, о некоем обстоятельстве, пусть и весьма нелестном и даже позорном для главного героя романа. Когда Пенденнис заболел горячкой, он в какой-то мере страдал и от мук любви; но когда он начал поправляться (после того как ему, согласно предписаниям доктора, пускали кровь, и обрили голову, и облепляли его мушками, и пичкали лекарствами), - короче говоря, когда телесная болезнь прошла, оказалось, что сердечный недуг тоже покинул его, и теперь он был влюблен в Фанни Болтон не больше, чем мы с вами, а ведь мы люди слишком разумные или слишком нравственные для того, чтобы позволить себе увлечься дочкой какого-то сторожа. Он смеялся про себя, когда, лежа в постели, думал об этом, втором своем исцелении. Фанни Болтон ничего больше для него не значила; он только диву давался, как могла она что-то для него значить, и по привычке анатомировал свою умершую страсть к бедной маленькой сиделке. Почему всего несколько недель назад он так из-за нее терзался? Ведь она не блещет ни умом, ни воспитанием, ни красотой - есть сотни женщин красивее ее. Дело не в ней - это в нем угасла страсть. Она-то осталась прежней, изменились глаза, которые ее видели, а теперь - увы! - не так уж и хотят видеть. Она - милая девочка, и все такое, но что до чувств, обуревавших его еще так недавно, - они улетучились под действием тех же пилюль и ланцета, что выгнали лихорадку из его тела. И Пенденнис испытывал огромное облегчение и благодарность (чувство несколько эгоистичное, как и почти все чувства нашего героя) при мысли, что в минуту величайшей опасности он устоял против соблазна и ему, в сущности, не в чем себя упрекнуть. Не попавшись в ловушку по имени Фанни Болтон, он теперь смотрел на нее из глубин лихорадки, от которой только что поправился, как из пропасти, в которую чуть не упал; однако я не уверен, что самое облегчение, им испытанное, не вызывало в нем чувства стыда. Сознавать, что ты разлюбил, может быть, и приятно, но унизительно. Между тем в нежных улыбках и заботах матери Пен черпал покой и уверенность. А она видела, что здоровье его восстанавливается, и больше ей ничего не было нужно; исполнять любую его прихоть - вот что служило этой неутомимой сиделке лучшей наградой. Он же, осененный этой любовью, тянулся к матери так же благодарно, как когда был слабым, беспомощным ребенком. Возможно, у Пена сохранились неясные воспоминания о начале его болезни и о том, что Фанни ходила за ним; но воспоминания эти были так смутны, что он не мог отличить их от тех картин, что мерещились ему в бреду. И если уж он раньше не счел возможным упоминать о Фанни Болтон в письмах к матери, то теперь и подавно не мог ей довериться. И с его и с ее стороны то была излишняя осторожность: несколько вовремя сказанных слов избавили бы эту достойную женщину и ее близких от многих тревог и страданий. Застав мисс Болтон в квартире Артура, на роди сиделки, миссис Пенденнис, как это ни прискорбно, истолковала столь близкое знакомство между несчастными молодыми людьми в самом дурном смысле и пришла к выводу, что Артура обвиняли не зря. А кто мешал ей спросить?.. Но иным слухам, порочащим мужчину, легче всего верят те женщины, что больше всех его любят. Кто как не жена первой начинает ревновать? И бедному Пену было полной мерой отпущено этой любви - подозрения; его новая сиделка, создание доброе и чистое, была убеждена, что ее мальчик перенес недуг куда более страшный и постыдный, нежели горячка, и что он не только ослаблен болезнью, но я запятнан грехом. Вынужденная хранить эту уверенность про себя, она изо всех сил старалась скрыть свои сомнения, ужас, отчаяние под маской веселости и спокойствия. Когда капитан Шендон прочел в Булони следующий номер газеты "Пэл-Мэл", он тут же сказал жене, что в редакционных статьях уже не чувствуется рука Джека Финыокейна и скорее всего за дело взялся мистер Уорингтон. - Щелканье его бича я узнаю среди сотни других, и рубцы он оставляет особенные. Джек Блодьер - тот работает, как мясник, кромсает свою жертву как попало. А мистер Уорингтон хлещет аккуратно, по самой середине спины, и каждый раз до крови. - Бог с тобой, Чарльз! - отвечала миссис Шендон на эту жуткую метафору. - Можно ли так говорить! А я-то всегда думала, что мистер Уорингтон хоть и очень гордый, но добрый; вспомни, как он был добр к детям. - Да, с детьми он добр, а со взрослыми беспощаден; а ты, моя милая, ничего в этом не смыслишь, да оно и лучше. Работа в газетах не доведет до добра. Насколько же приятнее прохлаждаться в Булони! Вина сколько хочешь, коньяк всего два франка бутылка. По сему случаю смешай-ка мне еще стаканчик. Скоро опять впрягаться - Gras ingens iterabimus aequor {Завтра вновь отплываем в безбрежное море (лат.) - строка из Оды VII Горация.} - чтоб оно все провалилось. Словом, Уорингтон взялся заменять своего болящего друга и выполнял его долю работы в газете "Пэл-Мэл", как говорится, с лихвой. Он писал литературную критику; ходил в театры и на концерты, а затем разделывал их со свойственной ему свирепостью. Рука у него была слишком мощная для таких мелких предметов, и ему доставляло удовольствие твердить матери Пена, его дяде и Лоре, что среди всей пишущей братии не найдется руки более изящной и легкой, более приятной и тонкой, чем у Артура. - У нас не понимают, что такое хороший слог, сударыня, - говорил он миссис Пенденнис, - иначе нашего мальчика ценили бы по достоинству. Я говорю "нашего", сударыня, потому что сам его воспитал, и хотя за ним водится и своенравие, и эгоизм, и фатовство, все же он малый честный, и надежный, и добрый. Перо у него бывает язвительное, а душа нежная, как у молодой девицы... как у вас, мисс Лора... он, по-моему, никому не сделает зла. И хотя Элен при этих словах необыкновенно глубоко вздохнула, и Лора тоже почувствовала себя оскорбленной, обе они были благодарны Уорингтону за хорошее мнение об Артуре и полюбили его за то, что он так привязан к их Пену. А майор Пенденнис просто не мог им нахвалиться - ему редко о ком случалось говорить с таким нескрываемым одобрением. - Это настоящий джентльмен, моя дорогая, - уверял он Элен, - джентльмен с головы до пят... Саффолкские Уорингтоны... баронеты при Карле Первом... как ему и не быть джентльменом, когда он из такой семьи? Отец - сэр Майлз Уорингтон, убежал из дому с... прошу прощенья, мисс Белл. Сэр Майлз был известным человеком в Лондоне, другом принца Уэльского. А этот - в высшей степени способный человек, с богатейшими задатками, - он далеко пойдет, только ему нужна цель в жизни, чтобы развернуться в полную силу. Пока майор расхваливал Артурова героя, Лора почемуто вдруг покраснела. Глядя на мужественное лицо Уорингтона, на его темные, грустные глаза, эта молодая особа уже не раз о нем размышляла и теперь решила, что он, должно быть, жертва несчастной любви; и вот тут-то, поймав себя на этой мысли, мисс Белл покраснела. Уорингтон снял квартиру поблизости квартиру Греньера в Флаг-Корте; и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как, усиленно потрудившись за Пена в утренние часы, под вечер ясного осеннего дня прийти посидеть в обществе друзей своего друга; несколько раз он удостоился чести предложить руку мисс Белл и повести ее на прогулку в сад Темпла. Когда Лора при всех спросила на это разрешения у Элен, майор поспешил вмешаться. - Да, да, разумеется, идите... здесь ведь все равно что в деревне: в этом саду можно гулять с кем угодно... и сторожа там есть, и все такое... В саду Темпла гуляют все, без разбора. А уж если такой знаток светских нравов не находил здесь ничего предосудительного, то что было возразить простодушной Элен? Она только радовалась, что ее девочка может подышать воздухом у реки и возвращается с этих невинных прогулок разрумянившаяся и веселая. Надобно сказать, что за это время между Лорой и Элен произошло некое объяснение. Когда в Фэрокс пришла весть о болезни Пена, Лора пожелала сопровождать перепуганную вдову в Лондон, пропустила мимо ушей отказ все еще не простившей ее Элен, а когда последовал второй отказ, более суровый, и когда казалось, что бедный, заблудший молодой человек не выживет, и когда стало известно его поведение, исключавшее всякую надежду на брачный союз, Лора, обливаясь слезами, поведала матери тайну, которую внимательные читатели этой повести уже давно разгадали. Могла ли она, уверенная, что никогда за него не выйдет, отказать себе в утешении признаться, как нежно, как преданно, как беззаветно она его любила? Слезы, пролитые сообща, немного утишили горе обеих женщин, и вместе им легче было переносить тяготы и страхи путешествия. Чего могла ожидать Фанни, представ перед двумя такими судьями? Ничего, кроме быстрого приговора, страшной кары, беспощадного изгнания. В случаях, подобных тому, в котором была замешана бедная Фанни, женщины не знают снисхождения; и нам это в них нравится; ведь помимо стражи, которой мужчина окружает свой гарем, и помимо тех надежных укреплений, какими служат женщине ее собственное сердце, вера и честь, есть еще все ее подруги, зорко следящие за тем, как бы она не сошла с пути истины, и готовые растерзать ее в клочья, если она оступится. Когда наш Махмуд или Селим с Бейкер-стрит или Белгрэвия-сквер по заслугам наказывает свою Фатиму, ее же мать покрепче зашивает мешок, ее же сестры и невестки сталкивают мешок в воду. И автор настоящей повести не видит тут ничего дурного. Он и себя торжественно причисляет к туркам. Он тоже носит чалму и бороду и горячо поддерживает школу мешка, бисмилла! Но об одном я вас прошу, о вы, непорочные, кому дано право казнить и миловать: будьте очень осторожны, чтобы по ошибке не сгубить невинную. Хорошенько удостоверьтесь в фактах, прежде чем дать гребцам приказ отчаливать, и не плюхайте свою жертву в Босфор, пока твердо не убедитесь, что она это заслужила. Вот и все, о чем я прошу для бедной Фатимы, больше я не скажу в ее защиту ни слова, клянусь бородой пророка! Если она виновна - так ей и надо, подымай мешок, швыряй его в Золотой Рог, где поглубже, а теперь, когда правосудие свершилось, греби к берегу, ребята, скорее домой, ужинать. Итак, майор решительно ничего не имел против того, чтобы мисс Лора ходила гулять с Уорингтоном; напротив, он, как добрый старый дядюшка, всемерно поощрял эти прогулки. Пусть Уорпнгтон сводит ее на какую-нибудь выставку: в Лондоне наверняка найдется что посмотреть. Задумай Уорингтон повести ее в Воксхолл, этот снисходительнейший из людей и тут не усмотрел бы греха, - и Элен не стала бы возражать, - да и какой мог быть грех между двумя безупречно порядочными людьми - между Уорингтоном, который впервые в жизни видел вблизи чистую, благородную и безыскусственную девушку, и Лорой, которая, тоже впервые в жизни, постоянно находилась в обществе интересного и обаятельного мужчины, наделенного разнообразными талантами, живостью ума, простотой обращения, юмором и той душевной молодостью, которую он сохранил благодаря своей простой жизни и привычкам и которая так разительно отличалась от напускного равнодушия и кривых усмешечек Пена. Даже в грубоватости Уорингтона была известная утонченность, которой недоставало Пену при всем его щегольстве. И как непохожа была его энергия, его почтительная заботливость, его раскатистый смех и взрывы искреннего негодования на скучающую надменность султана Пена, словно нехотя принимающего почести! Почему Пен у себя дома напускал на себя такую томность, был таким деспотом? Его избаловали женщины, они это любят, и мы тоже. Они пресытили его покорностью, обкормили сладкой лестью, он утомился от своих рабынь и стал равнодушен к их ласкам. На людях-то он бывал оживленный и бойкий и достаточно чувствителен и горяч - подобно большинству мужчин такого склада и воспитания... Неужели эта фраза, как и предыдущая, может быть превратно истолкована, неужели кто-нибудь осмелится предположить, что автор подстрекает женщин к мятежу? Ничего подобного, еще раз клянусь бородой пророка. Автор и сам носит бороду. Он желает, чтобы его женщины были рабынями. А какой мужчина этого не желает? Я спрашиваю, кому приятно быть под башмаком? Да чем согласиться на это, мы скорее отрубим все головы в христианском (или турецком) мире! Но если Артур был томен и вял и безразличен к милостям, которыми его осыпали, как могла Лора его полюбить, увлечься им до того, что не сумела и вполовину это описать, хотя всю дорогу в карете из Фэрокса в Лондон ни о чем другом не говорила? Не успевала Элен, захлебываясь от слез и возводя глаза к небу, досказать одну захватывающую историю - из тех времен, когда ее ненаглядный мальчик впервые надел штанишки, - как Лора начинала другую, столь же увлекательную и столь же окропленную слезами: рассказывала, как геройски он дал себе вытащить зуб либо отказался от этой операции; или как дерзко он разорил птичье гнездо либо как великодушно пощадил его; или как он подарил шиллинг старушке на деревенском выгоне или отдал свой хлеб с маслом маленькому нищему, который забрел к ним во двор, - и так далее. Плача и стеная, эти две женщины наперебой прославляли своего героя, а он, как уже давно мог заметить уважаемый читатель, не больше герой, чем любой из нас. Так почему же, почему неглупая девушка так его полюбила? Выше мы уже коснулись этого вопроса в одной злосчастной фразе (навлекшей на автора праведный гнев всей Ирландии), в которой было сказано, что и самых закоснелых преступников и мерзавцев кто-нибудь да любил. А чем простые смертные хуже этих чудовищ? А в кого и влюбиться молодой девушке как не в человека, которого она постоянно видит? Не отдаст же она свое сердце во сне, как принцесса из "1001 ночи"; не осчастливит своей любовью "Портрет мужчины" на выставке или рисунок в иллюстрированном журнале. Сами того не сознавая, вы жаждете кого-нибудь полюбить. Вы встречаете кого-то; слышите, как кого-то хвалят на все лады; ходите и ездите с кем-то на прогулки, или танцуете, или беседуете, или сидите рядом в церкви; встречаете его снова и снова и... "Браки совершаются на небесах, - говорит ваша матушка, смахивая слезы, мешающие накренить веночек из флердоранжа, а потом - свадебный завтрак, и вы, сменив белый атлас на дорожное платье, усаживаетесь в карету и живете с ним счастливо до самой смерти. Или свадьба расстраивается, и тогда... о бедное уязвленное сердечко! Тогда вам встречается Номер Второй, и нерастраченная молодая любовь изливается на него. Иначе вы просто не можете. Неужели же, полюбив, вы воображаете, что дело в мужчине, а не в вас самих? Неужели вы стали бы есть, если б не были голодны, или пить, если б не чувствовали жажды? Итак, Лора полюбила Пена потому, что не видела в Фэроксе других мужчин (если не считать пастора Портмена и капитана Гландерса), и потому, что вдова вечно расхваливала своего Артура, и потому, что он был воспитан, неглуп и недурен собой, а главное - потому что ей нужно было кого-то любить. А заключив его образ в свое сердце, она там лелеяла его и холила и в постоянном одиночестве, во время его долгих отлучек, все думала и думала о нем. А когда после этого попала в Лондон и стала проводить много времени в обществе мистера Уорингтона, почему, скажите на милость, ей было не счесть его чудаком, необыкновенно интересным и приятным? Вполне возможно, что много лет спустя, когда судьба по-своему распорядилась всеми, кто сейчас собрался в обшарпанном доме в Лемб-Корте, иные из них вспоминали; какое счастливое это было время, как приятны были их вечерние прогулки, и беседы, и нехитрые занятия у ложа выздоравливающего Пена. Майор проникся убеждением, что сентябрь в Лондоне очень хорош, и после не раз заявлял в клубах и в свете, что мертвый сезон и в городе можно провести приятно, необыкновенно приятно, ейбогу! Возвращаясь вечером к себе на Бэри-стрит, он дивился, как быстро прошло время - неужели уже так поздно? В Темпле он появлялся почти каждый день и, не жалуясь, одолевал длинную, темную лестницу, он заключил соглашение с поваром в клубе Бэя (сей артист не мог уехать из столицы, потому что в это время как раз печатался его знаменитый труд "Гастрономия"), и тот приготовлял вкуснейшие желе, бульоны, заливные и прочие блюда для больных, а Морган доставлял их в Лемб-Корт. Когда же доктор Бальзам разрешил Пену выпивать по стаканчику хереса, майор чуть ли не со слезами на глазах рассказал, что его высокородный друг маркиз Стайн, будучи в Лондоне проездом на континент, велел предоставить в распоряжение мистера Артура Пенденниса любое количество своего бесценного амонтильядо, преподнесенного ему самим королем Фердинандом. Вдова и Лора почтительно отведали этого знаменитого вина и нашли его слишком горьким, зато у больного сразу прибавилось от него сил, а Уорингтон заявил, что вино превосходно, и в шутливом послеобеденном тосте предложил выпить за здоровье майора, а потом - за лорда Стайна и всю английскую аристократию. Майор Пенденнис без тени улыбки произнес ответную речь, в которой положенное число раз, если не чаще, употребил слова "сей знаменательный случай". Пен слабым голосом прокричал из своего кресла "ура!". Уорингтон учил мисс Лору восклицать "внимание, внимание!" и стучал по столу костяшками пальцев. Пиджен, подававший на стол, улыбался до ушей, и в разгар этого веселья явился со своим бесплатным визитом доктор Бальзам. Уорингтон был знаком с Сибрайтом, и тот, будучи извещен о том, как используется его квартира, ответил чрезвычайно галантным и цветистым посланием. Его комнаты - к услугам прелестных жиличек; его кровать - в их распоряжении; его ковры - у их ног. Словом, все выказывали сердечное расположение к больному и его семье. Пена (и, разумеется, его матушку)-до глубины души умиляла такая доброта и благожелательность. Да позволено будет биографу Пена упомянуть о не столь давнем времени, когда его постигла такая же беда и провидение послало ему самоотверженного друга, заботливого врача и тысячу свидетельств поразительной, трогательной доброты и участия. В квартире Сибрайта имелось фортепьяно (сей любитель искусств и сам на нем играл, из рук вон плохо; ему был даже посвящен романс - слова его собственные, музыка - его друга Леопольде Тренкидильо); и бывало, что вечерами Лора присаживалась к этой музыкальной шкатулке, как выражался Уорингтон, и, смущаясь и краснея (что очень к ней шло), пела простенькие, выученные дома арии и песни. У ней было сочное контральто, и Уорингтон, который сам не умел отличить одну мелодию от другой и числил в своем репертуаре всего один номер - "Боже, храни короля", в его исполнении более всего напоминавший крик осла, слушал ее как завороженный. Гармония была ему недоступна, но он мог следить за ритмом песен; и мог, с возраставшим день ото дня восторгом, смотреть на чистую, нежную, великодушную исполнительницу. Интересно, с какими чувствами слушала эту музыку бледная девочка в черной шляпке, что стояла иногда вечерами под фонарем в Лемб-Корте, глядя вверх на открытые окна? Когда Пену наступало время ложиться, песни смолкали. В верхней комнате - в его комнате - зажигался свет. Вдова шла укладывать сына, а майор и Уорингтон садились сыграть в триктрак или в экарте; Лора иногда присоединялась к ним, а не то сидела подле, вышивая шерстью ночные туфли - мужские, может быть, для Артура, а может, для Джорджа или для майора Пенденниса; один из них отдал бы за эти туфли все на свете. Пока они предавались этим занятиям, к бледной девочке в черной шляпке подходил бедно одетый старик и уводил ее домой - ночной воздух был ей вреден; расходились, послушав концерт, привратники, уборщицы и прочие любители музыки. А за несколько минут до десяти часов начинался другой концерт: куранты церкви св. Климентия на Стрэнде, прежде чем пробить десять раз, выводили чистую, бодрящую мелодию псалма. При первом ударе часов Лора начинала складывать свое рукоделие; в дверях появлялась Марта из Фэрокса, со свечей и с неизменной улыбкой на лице; майор говорил: "Господи, помилуй, неужели уже так поздно?" Не доиграв партии, он и Уорингтон вставали и прощались с мисс Белл. Марта из Фэрокса выходила на площадку посветить им и, спускаясь по лестнице, они слышали, как она запирает дверь на замок и засовы. Марта, все с той же улыбкой, уверяла, что в случае опасности она достанет ту "кривую саблю, что висит у джентльмена на стене", - она имела в виду ятаган из дамасской стали в красных бархатных ножнах и с текстом из Корапа на клинке, который Пэрси Сибрайт, эсквайр, вывез из путешествия по Леванту заодно с национальным албанским костюмом и который произвел такую сенсацию на маскараде у леди Маллинджер на Глостер-сквер, вблизи Хайд-парка. Ятаган зацепился за шлейф мисс Манти, которая появилась на бале в том платье, в котором была представлена ко двору (в тот же день, когда ее мамашу представила супруга лорд-канцлера), и это привело к событиям, никак не связанным с нашей повестью. Ведь мисс Манти теперь, если не ошибаюсь, зовется миссис Сибрайт? И Сибрайт стал судьей графства?.. Спокойной ночи, Лора и Марта из Фэрокса. Приятных тебе снов и веселого пробуждения, милая девушка! Бывало, что в такие вечера Уорингтон вызывался немного проводить майора Пенденниса - совеем недалеко, только до ворот Темпла, до Стрэнда... до Чаринг-Кросса... до клуба.... ах, он не будет заходить в клуб?.. Ну, тогда до Бэри-стрит, и он со смехом пожимал майору руку, доведя его до самого дома. Всю дорогу они говорили о Лоре. Просто чудо, как восторженно отзывался о ней майор,ведь мы знаем, что прежде он ее недолюбливал. - Замечательная девушка, ей-богу. Чертовски хорошо воспитана. У моей невестки манеры герцогини, она любую девушку сумеет воспитать. Мисс Белл чуточку провинциальна, но запах боярышника - это, черт возьми, даже приятно. Как она краснеет! Лондонские девицы не пожалели бы гинеи за такой букет - живые цветы, это не шутка! И денег у нее немного есть... не бог весть сколько, но немного все же есть. Со всеми этими соображениями мистер Уорингтон, несомненно, был согласен; и хотя он прощался с майором смеясь, но стоило ему остаться одному, как лицо его омрачалось; а воротившись к себе, он до поздней ночи курил трубку за трубкой и, выручая своего друга Пена, писал статью за статьей, одну другой свирепее. Да, хорошее это было время почти для всех наших знакомых. Пен с каждым днем поправлялся. Он только и делал, что ел и спал. Аппетит у него был просто устрашающий. Он стеснялся есть при Лоре и даже при матери, а та только смеялась и хвалила его. Когда со стола уносили жареную курицу, он с тоской провожал ее глазами, как близкого друга, и тут же начинал мечтать о желе или чае. Он был ненасытен, как людоед. Доктор пытался его обуздать, но безуспешно. Природа оказалась сильнее, и благодушный врач кончил тем, что передал своего больного этой могучей целительнице. Здесь уместно будет рассказать, очень деликатно и под большим секретом, об одном обстоятельстве, на всю жизнь оставившем у нашего героя тяжелые воспоминания. Когда он был в бреду, безжалостный Бальзам велел прикладывать ему к голове лед, а прелестные его волосы - сбрить. Это было проделано еще во времена Ф... его первой сиделки, которая, разумеется, собрала все волоски до единого в бумажный пакет, чтобы вдова могла их пересчитать и сберечь на память. Вдова, со своей стороны, была убеждена, что какую-то часть их девушка утаила - в этих делах женщины так подозрительны! Утрата бесценного сокровища стала известна майору Пенденнису в первый же раз, как он увидел голый череп несчастного своего племянника; и когда опасность миновала, и Пен начал поправляться, майор однажды объявил, как-то странно подмигивая и даже чуть покраснев, что знает одного... человека... вернее сказать куафера... отличного мастера... он пошлет его в Темпл, и тот... гм... сумеет помочь в этой временной беде. Лора с лукавой искоркой в глазах поглядела на Уорингтона, Уорингтон разразился громовым хохотом, даже вдова невольно рассмеялась; и майор, залившись багровым румянцем, проворчал что-то о нахальстве нынешней молодежи и добавил, что, когда сам острижется, сохранит прядь волос для мисс Лоры. Уорингтон предложил другу носить адвокатский парик - вон хоть у Сибрайта можно взять, он будет Пену кай нельзя более к лицу. Пен, смущенный не менее своего дядюшки, сказал: "Ерунда!" Дело кончилось тем, что на следующий день к мистеру Пенденнису явился некий человек из Бэрлингтонского пассажа и имел с ним секретную беседу в его спальне; а через неделю тот же человек появился снова, с картонкой в руках и неописуемо любезной улыбкой на лице, и доложил, что принес мистеру Пенденнису его "шевелюру". Интересно, хоть и печально, было бы увидеть, как Пен в укромном уголке спальни тоскливо созерцает в зеркало свою разоренную красу и искусственное средство для сокрытия ее гибели. Наконец он появился в новой "шевелюре". Но Уорингтон так хохотал, что Пен надулся, ушел и снова надел бархатную ермолку, которую сшила ему нежнейшая из мамаш. Тогда мистер Уорингтон и мисс Белл отпороли часть цветов со шляпок обеих дам, нацепили их на парик в виде венка, торжественно внесли парик в гостиную и, водрузив на столе, преклонили перед ним колена. И много еще они придумывали таких проделок, шалостей и невинных игр; давно уже в этих местах не звучало столько веселья и смеха, как сейчас - в Лемб-Корте. Так продолжалось дней десять, а потом, когда маленькая соглядатая заняла однажды свой наблюдательный пост под фонарем, она не услышала музыки в третьем этаже, не увидела света в четвертом; окна и там и тут стояли настежь, а комнаты опустели. Миссис Фланаган рассказала бедной Фанни, что произошло. Все уехали в Ричмонд, пожить на свежем воздухе. Снова появилась древняя дорожная колымага, в которую для удобства Пена и его матери навалили кучу подушек; а мисс Лора с охотой поехала в омнибусе, под охраной мистера Уорингтона. Проводив ее, он водворился в своей опустевшей, словно потемневшей квартире, где его ждала старая, привычная постель, привычные книги и трубки и, может быть, не столь привычная бессонница. На столе у него вдова оставила кувшин с цветами, - когда он вошел, вся комната ими благоухала. То была память о добрых, благородных женщинах, которые своим присутствием скрасили ненадолго уныние этого одинокого жилища. Теперь, когда они уехали, Джордж понял, что эти недолгие дни были счастливейшими во всей его жизни. Он взял букет в руки, понюхал его... может быть, поцеловал. Потом снова поставил на стол и, горько усмехнувшись, провел рукой по глазам. Он бы жизни не пожалел, чтобы завоевать ту, кого Артур отвергал. Нужна ей слава? Ради нее он бы добился славы. Он бы отдал ей большое сердце, полное нерастраченной нежности и любви. Но этому не бывать. Судьба решила иначе. "Да и все равно она бы за меня не пошла, - думал Джордж. - Чем могу я, старый, неотесанный урод, понравиться женщине? Я старею, а ничего не достиг в жизни. Нет у меня ни красоты, ни молодости, ни богатства, ни имени. Чтобы женщина тебя полюбила, мало глядеть на нее и на коленях предлагать ей свою нелепую преданность. А что я могу? Сколько молодых уже обскакали меня - мне всегда было лень ввязываться в борьбу за то, что именуют призами. Вот если бы ради нее... Будь она моей и пожелай ходить в брильянтах - клянусь, у ней были бы брильянты. Ох, какой я болван - туда же, расхвастался!.. Все мы в плену у судьбы. Каждому уготован свой удел. Мой-то мне давно известен. Что ж, закурим трубку, она живо заглушит запах этих цветов. Бедные бессловесные цветочки! Завтра вы увянете. И зачем только вы, со своими красными щечками, сунулись в эту закопченную берлогу? У изголовья кровати Джордж обнаружил новенькую Библию, а в ней - письмо, в котором вдова писала, что, не найдя этой книги среди других, в комнате, где она провела много часов и где бог, услышав ее молитвы, сохранил жизнь ее сыну, она дарит другу Артура лучшее, что могла придумать, и умоляет его хоть изредка ее читать и хранить ее как знак уважения и симпатии благодарной матери. Бедный Джордж удрученно поцеловал книгу, как раньше цветы; и утро еще застало его за чтением этих вещих страниц, которые стольким израненным сердцам, стольким нежным и преданным душам служили укреплением в горе, прибежищем и надеждой в несчастье. Глава LV Фанни лишилась своего занятия Как мы уже знаем, добрая Элен безраздельно завладела и своим больным сыном, и его шкафами и ящиками со всем их содержимым, будь то рубашки, которым не хватало пуговиц, или чулки, которые требовалось заштопать, или - как ни больно это признать - письма, которые валялись среди этих предметов туалета и на которые кто-то должен же был ответить, пока сам Артур по слабости здоровья не мог этим заниматься. Быть может, вдовой руководило похвальное желание проникнуть в страшную тайну, связанную с Фанни Болтон, - тайну, о которой она ни слова не проронила сыну, хотя все время о ней думала и неимоверно ею терзалась. Она велела отвинтить от наружной двери медный молоток, справедливо полагая, что двойной стук почтальона будет беспокоить больного, и не показывала ему писем, приходивших на его имя то от назойливого башмачника, то от шляпника, которому "в будущую субботу предстоит крупный платеж, а посему он будет очень обязан, если мистер Пенденнис соблаговолит рассчитаться..." и т. д. Подобных документов на долю щедрого и беспечного Пена доставалось хоть и не очень много, но все же довольно для того, чтобы встревожить его до щепетильности аккуратную мать. У нее были кое-какие сбережения: поразительное благородство, проявленное Пеном, и собственная бережливость, дошедшая при ее простом и замкнутом образе жизни почти до скупости, позволили ей отложить небольшую сумму, из которой она теперь была счастлива уплатить долги своего любимца. На таких условиях многие достойные молодые люди и уважаемые читатели согласились бы, вероятно, показать свою переписку родителям; и, пожалуй, нет лучшего доказательства того, что дела у человека в порядке и совесть чиста, чем его готовность в любую минуту впустить почтальона. Благо тому, кого стук в дверь наполняет радостью. Праведник ждет его с нетерпением; грешник его страшится. Таким образом, мисс Пенденнис сделала вдвойне доброе дело: избавила больного сына от необходимости вздрагивать при каждом стуке в дверь и отвечать на письма. По-видимому, в шкафах и комодах молодого человека не нашлось ничего, что порочило бы его или проливало свет на историю с Фанни Болтон, ибо вдова была вынуждена спросить у своего деверя, известно ли ему что-нибудь о мерзостной интриге, в которой замешан ее сын. Однажды в Ричмонде, когда Пен и Уорингтон сидели на террасе, она призвала майора на совет и выложила ему свои сомнения и страхи, во всяком случае, те из них (ибо она, как свойственно людям, не сказала ему всего, и, думается мне, ни один мот, у которого просят список его долгов, ни одна модница, чей муж пожелал видеть ее счета от портнихи, еще не представили их в полном виде) - повторяю, те из своих сомнений, какие сочла возможным ему поведать. Итак, когда она спросила майора, какой линии ей придерживаться в этой ужасной... этой отвратительной истории и насколько он о ней осведомлен, - старый джентльмен скорчил гримасу, которую можно было принять и за улыбку; бросил на вдову быстрый взгляд; снова вперил глаза в ковер и затем проговорил: - Дорогая сестрица, я не знаю об этом решительно ничего; и ничего не желаю знать; и, раз уж вы спрашиваете моего мнения, считаю, что и вам лучше ничего об этом не знать. Молодые люди всегда одинаковы; и, ей-богу, сударыня, если вы думаете, что наш мальчик - Иос... - Избавьте меня от этого, прошу вас, - надменно прервала его Элен. - Дорогая моя, позвольте вам напомнить, что не я начал этот разговор, - сказал майор с учтивейшим поклоном. - Я не могу слышать, когда о таком грехе... таком страшном грехе говорят в таком тоне, - сказала вдова, и на глазах у нее выступили слезы досады. - Мысль, что мой сын мог совершить такое преступление, для меня нестерпима. Иногда мне кажется - лучше бы он умер, чем дойти до такого. Не знаю, как я и сама-то не умерла, майор Пепденнис: меня убивает мысль, что сын такого отца... мой мальчик, которого я помню таким хорошим... таким благородным!.. Мог так низко пасть, что... что... - Что позабавился с маленькой гризеткой, так, моя дорогая? - договорил майор. - Честное слово, если бы все матери в Англии умирали оттого, что... Ну, не буду, не буду. Ради бога успокойтесь, не плачьте. Не могу видеть женских слез... никогда не мог. Но откуда вы взяли, что произошло что-то серьезное? Артур вам что-нибудь говорил? - Он молчит, а это еще хуже, - всхлипнула миссис Пенденнис, прижав к губам батистовый платочек. - Ничего подобного. Есть вещи, моя дорогая, о которых молодой человек не станет говорить со своей матерью, - деликатно заметил майор. - Она к нему писала! - воскликнула Элен, не отнимая платка от губ; - До того как он заболел? Вполне возможно. - Нет, после, - выдохнула скорбящая мать из-под батистовой маски. - Не до того... то есть я так думаю... то есть я... - Значит, после; и вы... понятно. Когда он был так болен, что не мог читать свою почту, вы, очевидно, взяли это на себя? - Я самая несчастная мать на свете! - воскликнула безутешная Элен. - Самая несчастная мать на свете, потому что сын у вас не монах, а мужчина? Берегитесь, сестрица. Если вы утаили от него какие-нибудь письма, вы могли этим очень себе повредить; зная нрав Артура, я убежден, что это может привести к размолвке, о которой вы всю жизнь будете жалеть; к размолвке куда более существенной, нежели тот... тот пустяк, который ее вызвал. - Письмо было только одно, - простонала Элен, - и совсем коротенькое... всего несколько слов. Вот оно. О, как вы можете говорить об этом такими словами! Когда бедняжка сказала "совсем коротенькое", майор почувствовал, что и вовсе не может говорить: его душил смех, хотя муки несчастной возбуждали в нем искреннюю жалость. Каждый из них смотрел на дело по своему, сообразно своим понятиям о нравственности, а у майора, как известно читателю, эти понятия были далеки от аскетизма. - Я вам советую, - заговорил он уже вполне серьезно, - снова запечатать письмо - такие послания обычно заклеивают облатками, - и убрать вместе с другими письмами Пена, а когда он их потребует - отдать. Если же запечатать не удастся, скажем, что вскрыли нечаянно, думали, что это счет. - Я не могу лгать моему сыну, - возразила вдова. Злополучное письмо было бесшумно сунуто в почтовый ящик за два дня до их отъезда из Темпла, и Марта отдала его миссис Пенденнис. Та, разумеется, никогда не видела почерка Фанни, но, взяв письмо в руки, сразу догадалась, от кого оно. Это письмо она подстерегала с первого дня. Чтобы не упустить его, она вскрыла несколько других писем. Мерзкий листок бумаги и сейчас осквернял ее ридикюль. Она достала его и протянула деверю. - "Артуру Пенденису, эскв.", - брезгливо прочел он слова, написанные робким, неуверенным почерком. - Нет, сестрица, дальше я читать не буду. Но вы-то письмо прочли, вот и расскажите мне, что в нем есть. Только молитвы о его здоровье с ошибками в правописании? И что ей хочется его увидеть? Ну, это вполне безобидно. И раз уж вы... - тут майор в свою очередь немного смутился и сделал постное лицо, - ...раз уж вы, дорогая, просите меня рассказать, что я знаю, - так и быть, могу сообщить вам, что... гм... Морган, мой лакей, навел кое-какие справки и... гм... мой друг доктор Бальзам тоже этим интересовался... и выяснилось, что эта особа была без ума от Артура; что он однажды купил ей билет в Воксхолл и водил ее туда гулять - это Морган узнал от одного нашего старого знакомого, от одного джентльмена-ирландца, который в свое время едва не удостоился чести сделаться вашим... словом, от одного ирландца; что отец этой девицы, человек неуравновешенный и к тому же пьющий, избил ее мать, а та, с одной стороны, продолжает уверять мужа, что ее дочь ни в чем не провини