ником, - все эти рассказы (а полковник Алтамонт, когда бывал во хмелю, любил рассказывать и, нужно сознаться, немало бахвалился и врал) сэр Фрэнсис теперь выслушивал с полным вниманием, за обедом непременно чокался с Алтамонтом и всячески выказывал ему уважение. - Не троньте его, я знаю, к чему идет дело, - смеясь сказал Алтамонт Стронгу, когда тот стал было его увещевать. - И меня не троньте, я знаю, что говорю. На корабле я служил? Служил. В Новом Южном Уэльсе торговал? Торговал. И притом имел собственную шхуну и потерял ее. В войска к набобу пошел? Пошел. Только мы с его высочеством не поладили, вот и все. Кому эти басни могут повредить? Кто про меня что знает? Того, другого нет в живых - его пристрелили в зарослях, а труп опознали в Сиднее. Если б я боялся, что кто-нибудь набрехает, думаете, я бы не свернул ему шею? Мне это не впервой, Стронг, я ведь вам рассказывал, как я прикончил надсмотрщика, прежде чем смыться... но то было в равной борьбе, в равной борьбе, Стронг. Вернее, он имел надо мной преимущество - у него было ружье со штыком, а у меня - только топор. Пятьдесят человек это видели, и как они радовались, когда я его уложил. Так ему и надо, черту проклятому. Я никого не боюсь. И того, кто бы набрехал, в живых не оставлю. Такое уж у меня правило... передайте-ка бутылку. Вы-то никого не предадите, я вас знаю. Вы честный малый, и от друга не отступитесь, и смерти в лицо смотрели, как мужчина. А уж этот слизняк и трус, этот враль и мошенник Клеверинг, шкодливый пес, он у меня попляшет! Занял мое место, а? Так ладно же, заставлю его мне пятки лизать! Тут он захохотал, как сумасшедший, а Стронг встал и унес бутылку. - Правильно, старина, - сказал Алтамонт, не переставая смеяться. - Вы всегда умудряетесь сохранить свежую голову, и я вам разрешаю, нет приказываю: как я начну болтать лишнее - убирайте бутылку. События, которые Алтамонт так цинически предвкушал, не заставили себя ждать. Однажды, когда сэр Фрэнсис явился в Подворье Шепхерда, оказалось, что Стронг отлучился куда-то по его же делам, и дома - один посланник набоба. Клеверинг изругал на чем свет стоит и общество за его черствость и бессердечие; и жену за недостаток великодушия; и Стронга за неблагодарность - сколько денег он переплатил Нэду Стронгу, всегда был ему другом, и от тюрьмы спасал, а Нэд его предал - держит сторону миледи, подзуживает ее обращаться с ним, как с собакой. - Они вошли в заговор, Алтамонт, - сказал баронет, - решили оставить меня без гроша. Фрэнку в школу и то дают больше карманных денег. - А вы бы съездили в Ричмонд и попросили у него взаймы! - зло рассмеялся Алтамонт. - Не оставит же он своего нищего папашу без карманных денег, а, Клеверинг? - Вы поймите, они меня вынудили пойти на жестокое унижение. Вот, сэр, полюбуйтесь - квитанции из ссудной лавки. Чтобы член парламента, потомственный английский баронет, черт возьми, был вынужден снести в заклад настольные часы и чернильницу буль! И еще золотое пресс-папье в форме утиной головы - жена за него заплатила пять фунтов, не меньше, а мне дали всего пятнадцать с половиной шиллингов! Да, сэр, унизительная это штука - бедность, для человека с моими привычками. До слез меня довели, сэр, до горьких слез. А этот мой чертов слуга - чтоб его вздернули! - еще грозит нажаловаться миледи. Наглость какая! Как будто я в своем доме не хозяин, как будто это не мои вещи, захочу - продам, захочу - в окошко выкину. Мерзавец этакий! - А вы поплачьте, Клеверинг, не стесняйтесь, все легче станет, - сказал Алтамонт. - Эх, старина, каким же я вас когда-то считал счастливцем, а выходит - вы самый разнесчастный сукин сын! - Стыдно им так со мной обращаться, - продолжал Клеверинг (обычно вялый и молчаливый, о своих невзгодах он мог ныть часами). - Да что там, сэр, мне нечем даже расплатиться за кеб, что ждет у ворот; а сторожиха, эта миссис Болтон, уже давала мне раз три шиллинга взаймы, больше просить неудобно; спросил у этого старого проходимца Костигана, а у него, ирландца проклятого, ни шиллинга нет. И Кэмпион, как на зло, уехал за город - уж он-то дал бы мне сколько-нибудь под расписку. - Я думал, вы дали жене честное слово, что не будете подписывать обязательств, - протянул мистер Алтамонт, попыхивая сигарой. - А зачем она тогда не дает мне карманных денег? Мне нужны деньги, черт побери! - крикнул баронет. - Ох, Ам... Алтамонт, какой я несчастный! - Вы, верно, не отказались бы получить двадцать фунтов взаймы? - Дорогой мой друг! - вскричал Клеверинг. - Я был бы вам благодарен всю жизнь! - А на каких условиях? Дадите вексель на пятьдесят фунтов, на шесть месяцев, чтобы половину деньгами, а половину столовым серебром? - Да, да! - взвизгнул баронет. - И заплачу точно в срок, клянусь честью. Я выпишу на своего банкира, сделаю все, как вы потребуете. - Ладно, я пошутил. Я вам подарю двадцать фунтов. - Вы сказали двадцать пять... дорогой мой, вы сказали двадцать пять, и я буду век вам благодарен. Но подарка я не приму - только взаймы, а через шесть месяцев заплачу, ей-богу заплачу. - Ладно, ладно, вот вам деньги, сэр Фрэнсис Клеверинг. Я человек не жадный. Когда у меня есть деньги, я их, черт возьми, трачу как мужчина. Берите двадцать пять. Да не проиграйте все сразу. Не срамитесь. Уезжайте в Клеверинг-Парк, там их вам надолго хватит. Мяснику платить не надо - небось есть, свои свиньи; и кроликов можно хоть каждый день стрелять на обед, пока охота не началась. Да еще, глядишь, соседи пригласят к обеду - ведь вы, как-никак, баронет, хоть и по уши в долгах. И меня содержать вам пока не требуется, - может, года два, если я не буду играть, а я решил держаться подальше от этого rouge et noir, будь оно проклято. А к тому времени миледи, как вы ее называете, - я-то звал ее Джимми - перестанет сердиться, и уже вы тогда не оставите вашего покорного слугу своими милостями. Разговор их был прерван возвращением Стронга, да и баронет, получив деньги, не жаждал задерживаться в Подворье Шепхерда. Он отправился домой и так бойко и нагло распушил своего камердинера, что тому стало ясно: хозяин раздобылся наличными, не иначе как снес в заклад еще что-нибудь из домашней утвари. - Но я осмотрел весь дом, Морган, и все как будто на месте, - говорил слуга сэра Фрэнсиса лакею майора Пенденниса, когда они вскоре после этого встретились в своем клубе. - Драгоценности миледи перед отъездом заперла, зеркала и картины ему в кебе не увезти, а щипцы и каминные решетки - до этого он еще не дошел. Однако же денег он где-то раздобыл. Он, когда при деньгах, всегда охальничает. А я тут недавно встретил его в Воксхолле, когда танцевал польку с горничными леди Эмли Бэбвуд, - она очень приличную прислугу держит, все как на подбор, только экономка попалась из методистов, - так вот, танцевал я польку, - вы-то уже старый хрыч, мистер Морган, вам не до полек, - и на мне как раз была рубашка Клеверинга, ну и еще кое-какие мелочи, - так он и пикнуть не посмел, даром что заметил. - А что с домом в Сент-Джонс-Вуд? - спросил Морган. - Арест на имущество. Все распродано - лошади, карета, фортепьяны - все. Миссис Монтегью Риверс смылась в Булонь - non est inwentus {Это не выдумка (искаж. лат.).}, мистер Морган. Сдается мне, она сама и арест подстроила - больно уж наш-то ей надоел. - Играет много? - После того скандала перестал. Когда они там собрались все вместе, и ваш хозяин, и адвокаты, и миледи, да взгрели его как следует, так он бухнулся на колени - это миледи рассказала миссис Боннер, а она мне - и поклялся, что ни карт, ни костей больше в руки не возьмет, и ни одного векселя не подпишет. Миледи уж хотела дать ему деньги, чтобы расплатиться по скачкам, да ваш хозяин сказал, - и ведь как придумал - на бумажке написал и передал через стол адвокату и миледи, - что лучше, мол, пусть кто-нибудь другой заплатит, а то он наверняка часть денег оставит себе. Хитер, старый хрыч! Мистера Моргана очень оскорбили слова "старый хрыч", столь фамильярно примененные его младшим собратом и к нему, и к его барину. Когда мистер Лайтфут употребил это неприличное выражение в первый раз, он ограничился тем, что сердито сдвинул брови; но услышав его вторично, вынул изо рта сигару, которую курил, изящно нацепив на кончик перочинного ножа, и задал своему молодому приятелю хороший нагоняй. - Сделайте такую любезность, Лайтфут, не обзывайте майора Пенденниса старым хрычом, и меня тоже. Такие слова в обществе не употребляются, а мы вращаемся в лучшем обществе, и дома и за границей. Мы на короткой ноге с первыми министрами всей Европы. Когда мы бываем за границей, так всенепременно обедаем у князя Меттерниха и у Луи-Филиппа. И здесь бываем в лучших домах. Верхом ездим с лордом Джоном и с благородным виконтом, который иностранными делами заправляет. Обедаем у графа Бергрейва, а маркиз Стайн с нами обо всем советуется. Уж мы-то кое-что понимаем, мистер Лайтфут. Вы человек молодой, а я, как вы выразились, старый хрыч. Мы с барином оба потерлись в свете и оба знаем, что не в деньгах сила, и не в том, что ты баронет, и дом имеешь и в деревне и в городе, и какие-то там пять-шесть тысяч годовых... - Десять, мистер Морган! - с воодушевлением вскричал Лайтфут. - Может, и было когда десять, - спокойно и строго поправил его Морган, - а теперь и шести не наскребешь. Разве на такого мота, как ваш хозяин, напасешься? Вы прикиньте, сколько уплыло на его пьянство, и векселя, и домик у Риджентс-Парка, и прочие иные безобразия. Непутевый он человек, мистер Лайтфут, кому же это и знать, как не вам. И не деньги дают человеку положение в обществе - уж во всяком случае не такие деньги, от какого-то калькуттского стряпчего, а он их, скорее всего, выжимал из несчастных голодных арапов. Вот у нас денег нет, а мы везде бываем. Какой порядочный дом в Лондоне ни возьми - нет той лакейской, где Джеймс Морган не был бы желанным гостем. Я вас и в клуб провел, как вам известно, хоть я и старый хрыч; без меня вас бы забарротировали, это как пить дать. - Ваша правда, мистер Морган, - смиренно подтвердил Лайтфут. - Так вот, не обзывайте меня старым хрычом, сэр. Это не по-джентльменски, Фредерик Лайтфут, ведь я вас мальчишкой знал, рассыльным, и к Клеверингу вас определил заместо француза, когда у вашего отца неприятности вышли. А что вы миссис Боннер обхаживаете, потому как у ней, может быть, накоплены две тысячи фунтов, - и очень просто, за двадцать пять-то лет службы у леди Клеверинг, - так все равно, сэр, надобно помнить, кто вас туда ввел и знает, чем вы раньше были, и не тоже вам, Фредерик Лайтфут, обзывать меня старым хрычом. - Да не сердитесь, мистер Морган, я прошу прощенья... ну, что я еще могу?.. Выпьем по рюмочке, сэр, за ваше здоровье! - Вам же известно, я спиртного не употребляю, - возразил Морган, успокаиваясь. - Так вы, стало быть, уже спелись с миссис Боннер? - Стара она, да две тысячи фунтов на дороге не валяются, мистер Морган. "Герб Клеверингов" нам достанется дешево, а когда через Клеверинг пройдет железная дорога, место там будет бойкое. Пожалуйте тогда к нам в гости, мистер Морган. - Захолустье, и общества никакого, - сказал мистер Морган. - Я-то знаю. При миссис Пенденнис мы туда часто ездили, после лондонского шума приятно бывало отдохнуть на свежем воздухе. - С железной дорогой земля мистера Артура вздорожает, - заметил Лайтфут. - Сейчас-то у него какой доход, сэр, как на ваш взгляд? - Не превышает полутора тысяч, сэр, - отвечал Морган, и Лайтфут, знавший, как обширны владения бедного Артура, подумал про себя "эка, хватил!", но благоразумно промолчал. - А слуга у него ничего, мистер Морган? - продолжал он выспрашивать. - Пиджен еще не привык к светскому обществу. Но он молод, малый способный, начитанный, думаю, что из него выйдет толк. Для этого он пока не годится, Лайтфут. Еще не потерся в свете. К тому времени, как эти два джентльмена допили бутылку хереса, которую мистер Лайтфут поспешил заказать, услышав, что мистер Морган не употребляет спиртного, а они, как заправские знатоки, и на свет его держали, и причмокивали, и подмигивали, и шутя уверяли хозяина, что насчет года разлива он приврал, - Морган вновь обрел потревоженное было спокойствие духа и охоту к самой дружеской беседе со своим молодым приятелем. - А ну-ка, Лайтфут, скажите по секрету, какое ваше мнение о мисс Амори? Как вы думаете, стоит нам превратить мисс А. в миссис А. П., компрене ву? - Она с мамашей все ругается, - сказал мистер Лайтфут. - Боннер из старухи веревки вьет, и сэра Фрэнсиса - тьфу, в грош не ставит, а при мисс Амори она и пикнуть не смеет. Да и все мы так. Для гостей у нее и улыбочки, и вздохи - скромница да и только. А чуть гость за порог - ну как с цепи сорвется, и такие слова говорит, что не приведи господи. Приедет, к примеру, мистер Артур, так только и слышно: "Ах, давайте споем этот миленький романсец", да - "Ах, запишите мне в альбом эти стишки!", а только что перед тем честила мамашу или горничную булавками колола. Она это может, и щипаться тоже здорова. Мэри-Энн мне показывала руку - вся в синяках; ее еще Боннер за это по щекам нахлестала - зачем показывала, - ревнует она меня как старая кошка. А поглядели бы вы нашу мисс за столом, когда гостей нет! Притворяется, что ничего не ест, а сама!.. Заставляет Мэри-Энн таскать ей в спальню сладкие пироги да кремы. Только с поваром и разговаривает вежливо. Боннер говорит, в Лондоне, во второй сезон, к ней мистер Сопингтон хотел посвататься. Вот он как-то пришел без доклада и увидел, как она книжку в камин запустила да на мамашу накинулась - ну, он тихонько дал задний ход, да и наутек. А потом, слышим, - женился на мисс Райдер. Чертовка она, эта Бланш, вот какая моя о ней лизорюция, мистер Морган. - Не лизорюция, а ризолюция, милейший, - отечески поправил его мистер Морган, а про себя вздохнул и подивился, какого черта его барину вздумалось женить мистера Артура на такой девице. И тут их доверительная беседа кончилась, - в комнату вошли другие члены клуба, завязалась светская болтовня, споры о политике, игра в карты, и разговор стал общим. Члены изысканного клуба камердинеров собирались в зале трактира "Колесо Фортуны", в переулочке, выходящем на одну из главных улиц Мэйфэра. Здесь откровенно и свободно обсуждались дела господ - их долги, интриги, похождения, достоинства и недостатки их жен, семейные ссоры и семейные тайны; и здесь же слуга, перед тем как поступить на новое место, мог получить все нужные сведения о семействе, которого он собирался стать членом. Ливреи и пудра, само собой разумеется, сюда не допускались, и самый рослый выездной лакей напрасно стал бы умолять о приеме. Эти парии в плюше распивали пиво в другой зале "Колеса Фортуны", а попасть в клуб камердинеров для них было такой же несбыточной мечтой, как для торговца с Пэл-Мэл или для стряпчего из Линкольнс-Инн стать членом клубов Бэя или Спратта. И мы лишь потому решились ввести читателя в столь избранное общество, что подслушанный нами разговор проливает некоторый свет на действующих лиц и события этой повести. Глава LXI Житейская мудрость Вскоре после удачи, свалившейся на полковника Алтамонта в Эпсоме, сей джентльмен осуществил свой план заграничного путешествия, и репортер светской хроники, который ездит на пристань у Лондонского моста провожать известных в свете людей, отбывающих за море, сообщил, что в прошедшую субботу на "Сохо" в Антверпен отплыли "сэр Роберт Ходж с супругой и две мисс Ходж; мистер Сарджент Манти с супругой и дочерью; полковник Алтамонт, майор Кодди и др.". Полковник снарядился в путь, как подобает состоятельному человеку и джентльмену: на нем было богатое дорожное платье; в продолжение всего переезда он пил грог, причем, в отличие от некоторых других пассажиров, не страдал морской болезнью; и сопровождал его личный лакей - тот верный легионер-ирландец, что прислуживал ему и капитану Стронгу в Подворье Шепхерда. Шевалье Строит отдал дань сытному обеду, которым полковник угостил на прощанье его и еще нескольких приятелей в ресторане на Темзе, и немало вина было выпито за здоровье отъезжающего. - Стронг, дружище, - сказал Алтамонт, - если вам нужны деньги - говорите. Сейчас самое время. Вы - хороший малый, и ко мне были хороши, а для меня двадцать фунтов не разница. Но Стронг отвечал, что денег ему не нужно, что у него достаточно, вполне достаточно... "то есть не настолько, чтобы возвратить вам последний заем, Алтамонт, но еще на некоторое время хватит", - и на этом они весьма сердечно распростились. Взаправду ли деньги прибавили Алтамонту благородства и приятности, или они только сделали его приятнее в глазах Стронга? Возможно, он и раньше был не так плох, а с деньгами стал еще лучше. Возможно, Стронга ослепил блеск богатства. Во всяком случае, он рассуждал так: "Этот несчастный проходимец, этот бывший каторжник, в десять раз лучше моего друга баронета. По своему он честен и смел. Всегда готов постоять за друга и схватиться с врагом. А у Клеверинга ни на то, ни на другое духу не хватит. И в конце-концов, за что бедняга страдает? Ну, побуянил в молодости, подделал подпись тестя. Многие и не такое выкидывали, а ничего, ходят героями. Тот же Клеверинг... впрочем, нет, он-то и в лучшие времена не ходил героем". И Стронг, возможно, устыдился, что солгал щедрому полковнику, сказав ему, что не нуждается в деньгах; но ложь эта была подсказана честностью, - Стронгу претило снова брать взаймы у человека, скрывающегося от закона. Да и не так уж туго ему приходится. Кое-что обещал дать Клеверинг; правда, обещания Клеверинга немногого стоят, но шевалье всегда надеялся на лучшее и видел впереди много возможностей словить своего патрона и урвать малую толику от случайных подачек и получек, в добывании которых и состояла главная обязанность мистера Стронга. Раньше он ворчал на соседство Алтамонта, теперь же, когда тот уехал, квартира казалась ему пустой и мрачной. Его общительная душа тяготилась одиночеством; к тому же он избаловался за то время, что у него был слуга, который выполнял его поручения, заботился о его гардеробе и готовил ему обед. Теперь сей дородный, представительный мужчина сам чистил себе сапоги и жарил котлеты, являя зрелище возвышенное и умилительное. Как уже упоминалось, у шевалье была жена - испанка из Виттории, которая после нескольких месяцев брачного союза воротилась к своим родичам, предварительно разбив мужу голову тарелкой. Он уже стал подумывать, не съездить ли ему навестить свою Хуаниту. Словом, после отъезда полковника Стронг загрустил, или, как он сам выражался, "счастье ему изменило". Такие минуты уныния и полосы неудач нередки в жизни героев. Марий в Минтурнах, Чарльз Эдвард в горной Шотландии, Наполеон перед Эльбой - какой великий человек не знавал черных дней? От Клеверинга рано было ожидать вспомоществования. Те двадцать пять фунтов, что наш милый баронет получил от Алтамонта, выпорхнули из его кармана так же быстро, - как многие их предшественники. Он всего лишь прокатился на лодке вниз по реке с компанией спортсменов, которые, перехитрив речную полицию, пристали в Эссексе и стравили Дика-возчика с Билли Блеком. Баронет поставил на Дика, и тот тринадцать раундов делал, что хотел, а на четырнадцатом Билли вышиб из него дух неудачным ударом под ложечку. - Вот так мне всегда везет, Стронг, - говорил сэр Фрэнсис. - Ставил на Возчика, три против одного, и считал, что тридцать фунтов у меня все равно что в кармане. А я, черт возьми, должен своему человеку четырнадцать фунтов - он кое-что платил за меня и в долг мне давал, а теперь, наглец проклятый, пристает - отдай, да отдай. Хоть бы под вексель где перехватить, или из миледи что-нибудь выжать! Ну придумайте, Нэд, как бы нам раздобыть полсотни, а я вам тогда отдам половину, клянусь честью! Однако Нэд уперся: он дал леди Клеверинг слово, что не будет больше участвовать в кредитных операциях ее супруга (который тоже дал ей слово), и он, со своей стороны, слово сдержит, хоть бы ему пришлось всю жизнь самому себе чистить сапоги. Более того, как только он увидит, что сэр Фрэнсис собирается нарушить свое обещание, он доведет это до сведения леди Клеверинг. Услышав такие речи, сэр Фрэнсис, как водится, разразился слезами и бранью. Он кричал, что жизнь его кончена. Он умолял своего дорогого Стронга, своего лучшего друга, своего милого Нэда не бросать его. А расставшись с дражайшим Нэдом и спускаясь по лестнице, клялся и божился, что Нэд - отъявленный мерзавец, злодей, предатель и подлец, каких свет не видывал, и пусть он сдохнет, пусть катится к черту в пекло, только чтобы сперва Фрэнк Клеверинг мог ему отомстить. У Стронга баронет однажды встретил некоего молодого человека, который, как мы знаем, стал частым гостем в Подворье Шепхерда, а именно - мистера Сэмюела Хакстера из Клеверинга. Мальчишкой Сэм воровал орехи в Клеверинг-Парке, позже видел, как баронет проезжал по улицам его родного городка и подкатывал к церкви в карете четверкой с ливрейными лакеями на запятках. Он питал к своему члену парламента безмерное почтение и, здороваясь с ним, не помнил себя от радости. Краснея и трепеща, он отрекомендовался ему как житель Клеверинга... сын мистера Хакстера с Базарной площади... отец лечил одного из лесников сэра Фрэнсиса, Коксвуда, когда ружье разрядилось и ему оторвало три пальца... Счастлив познакомиться с сэром Фрэнсисом. Сэр Фрэнсис выслушал его вполне благосклонно. А Хакстер рассказал про сэра Фрэнсиса своим приятелям-медикам и сообщил Фанни, что как ни крути, а порода - великое дело, и ничто не сравнится с настоящим английским джентльменом старого закала! На это Фанни ответила, что по ее мнению сэр Фрэнсис - препротивный... она его видеть не может, сама не знает почему... просто знает, что он скверный, подлый человек; а когда Сэм возразил, что сэр Фрэнсис был с ним очень любезен и не погнушался занять у него полсоверена, Фанни рассмеялась, подергала Сэма за волосы (все еще не безупречно чистые), потрепала по подбородку и сказала, что он глупый-преглупый, ну просто дурачок, что сэр Фрэнсис вечно у всех занимает деньги, мамаша ему аж два раза отказывала, а тех семи шиллингов, что он у ней занял, ей пришлось дожидать три месяца. - Не "аж" а уже, Фанни, и не "дожидать", а дожидаться, - сказал мистер Хакстер, придравшись не столько к ее доводам, сколько к лексикону. - Ну ладно, дурачок, могу сказать "уже" и "дожидаться", теперь хорошо? - И ученица состроила такую прелестную гримаску, что учитель словесности, вполне удовлетворенный, готов был дать ей еще сто уроков по той же цене, какую взял за этот. Разумеется, дело было при миссис Болтон, и можно предположить, что Фанни и мистер Сэм успели близко сойтись и подружиться и что время принесло девушке кое-какие утешения и залечило кое-какие горести, которые бывают дьявольски мучительны, но, подобно зубной и всякой другой боли, не длятся вечно. Когда ты сидишь окруженный почетом и лаской, вкушая на старости лет довольство, почести, лесть; когда тебе спускают все слабости; ловят каждое твое слово; в сотый раз выслушивают твои истории с почтительным терпением и неизменными ханжескими улыбками; когда женщины с утра до ночи стараются тебе угодить; молодежь умолкает и обращается в слух, едва ты раскроешь рот; слуги ходят по струнке; арендаторы ломают шапки и готовы впрячься в коляску вместо лошадей, чтобы везти тебя на прогулку, - должно быть, тебе, о разумный богач, не раз приходило на ум, что весь этот почет и слава перейдут вместе с вотчиной к твоему наследнику, что перед твоим сыном, как сейчас перед тобой, будут склоняться в поклонах слуги и раболепствовать арендаторы; что дворецкий будет подавать ему то же вино (только более выдержанное), что хранится в твоих погребах; и что когда для тебя придет ночь и свет твоей жизни погаснет, то после тебя, без тебя, наступит новое утро и солнце процветания и лести взойдет над твоим наследником. Люди будут купаться в исходящем от него сиянии земель и акций; права и радости, почет и любовь достанутся ему заодно с поместьем, которого он, в свой черед, станет пожизненным владельцем. Долго ли будут тебя оплакивать твои родные, как ты полагаешь? Сколько времени уделяет человек горю, прежде чем начать радоваться? Богач всегда должен видеть у себя на пире своего наследника, как живое memento mori {Напоминание о смерти (лат.).}. Если он очень дорожит жизнью, присутствие этого гостя будет постоянно язвить его и предостерегать. "Готовься в путь, - говорит твой преемник. - Я жду; я вполне способен заменить тебя". Однако что общего между этим обращением к одному из возможных читателей и действующими лицами нашей повести? Может, нам стыдно за Пена, что он купил белую шляпу и носит не такой строгий траур по матери? Но ни годы, ни погоня за богатством, ни какие-либо жизненные перипетии, даже самые волнующие и увлекательные, не изгладят из его памяти этот непорочный образ, не изгонят эту небесную любовь из святая святых его сердца. Если он поддастся злу, то, решившись глянуть в ее милые глаза, прочтет в них печаль; если поступит правильно, вытерпит боль или поборет искушение, ее непреходящая любовь одобрит его и пожалеет; если он падет - заступится за него; если затоскует - подбодрит: пребудет с ним всегда, пока он не перешагнет порог смерти, где нет больше ни греха ни скорби. Что это, пустые грезы, никчемные рассуждения праздного рассказчика? Разве не посещают и светского человека серьезные раздумья? Братья и сестры, спросите свое сердце и свою память: разве мы не живем в умерших, разве (говорю это с благоговением) не испытываем бога любовью? Этих материй Пен нередко потом касался в задушевных беседах с Уорингтоном, и в памяти Джорджа мать Пенденниса была по справедливости причислена к лику святых. Счастлив тот, кому в жизни довелось встречать таких женщин! Небо посылает их нам как добрый дар, чтобы мы могли созерцать этот образ в его удивительной и трогательной невинности, любви и красоте. Разумеется, если бы в разгар такой возвышенной беседы в комнату Пена вошел посторонний человек, например - майор Пенденнис, Артур и Уорингтон тотчас переменили бы тему и заговорили об опере, или о последних прениях в парламенте, или о том, что мисс Джонс выходит замуж за капитана Смита. Точно так же вообразим, что в дверь постучала Публика, прервала доверительный разговор между автором и читателем и просит нас вернуться к рассказу о земной жизни, конечно же, лучше известной и тому и другому, чем та иная жизнь, в которую мы только что заглянули. Вступив во владение своим имуществом, Артур Пенденнис сперва повел себя скромно и непритязательно, чем заслужил одобрение Уорингтона. Зато майор склонен был обвинить племянника в низменных вкусах за то, что, став полноправным властелином, он не изменил соответственно свой образ жизни. По его мнению, Артуру следовало нанять приличную квартиру и каждый день появляться в парке верхом на породистой лошади или в нарядном кабриолете. - Я слишком рассеян, чтобы править лошадьми в Лондоне, - отшучивался Артур. - Меня непременно задавит омнибус, либо моя лошадь сунет голову в карету, полную дам; а чтобы меня, как какого-нибудь аптекаря, возил слуга, это вам, дядюшка, едва ли желательно? Нет, майору Пенденнису было отнюдь не желательно, чтобы его племянник походил на аптекаря: потомок знатного рода Пенденнисов не может так низко пасть. И когда Пен добавил все так же шутливо: "А между тем мой отец, наверно, сиял от гордости, когда завел двуколку", - старый майор смутился, закашлялся, и его морщинистое лицо залилось краской. - Ты знаешь, что сказал Бонапарт, - возразил он, - "Il faut laver son linge sale en famille" {Не следует стирать грязное белье на людях (франц.).}. Тебе совершенно незачем кричать на всех перекрестках, что твой отец был... был причастен к медицине. Он произошел из очень древнего, но обедневшего рода и был вынужден восстановить благополучие семьи способом, к которому и до него прибегали многие отпрыски лучших семейств. Помнишь, у Стерна, этого маркиза, который явился требовать обратно свою шпагу? Твою шпагу вернул тебе твой отец. Ты землевладелец, дорогой, ты, черт возьми, дворянин, не забывай об этом! Тогда Артур коварно обратил против майора довод, который тот не раз приводил по поводу самого себя: - В том обществе, в котором я, благодаря вашей рекомендации, дядюшка, имею честь вращаться, кому есть дело до моего мизерного состояния и захудалого дворянства? Тягаться с вельможами было бы с моей стороны просто глупо; все, чего они могут от нас требовать, это ловкость обхождения и приличные манеры. - И тем не менее, голубчик, я бы вступил в какой-нибудь более изысканный клуб. Давал бы время от времени обеды, а гостей приглашал с большим выбором. И, уж конечно, съехал бы с этого ужасного чердака в Темпле. И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в Лемб-Корте, а Уорингтон остался в прежней квартире, так как друзья твердо решили не расставаться. Береги друзей молодости, читатель! Только в эту великодушную пору и завязывается настоящая дружба. Все знакомства более поздних дней - ничто перед нею, и рука твоя теряет силу после того, как ее в течение двадцати лет светской жизни вяло пожимали тысячи равнодушных рук, и она отвечала им тем же! Человеку старше двадцати лет трудно заставить себя говорить на новом языке; так и сердце со временем отказывается принимать дружбу: очерствев, оно уже не поддается новым впечатлениям. Итак, у Пена было много знакомых (благодаря его легкому, общительному нраву их с каждым днем прибавлялось), но ни одного друга, подобного Уорингтону; они по-прежнему жили одной жизнью, почти как рыцари-темплиеры, ездили на одной лошади (Пен предоставил свою в распоряжение Уорингтона) и сообща пользовались обеими квартирами и услугами Пиджена. Во время последнего, неудачного лондонского сезона Клеверингов мистер Уорингтон познакомился с ними и отозвался о сэре Фрэнсисе, леди Клеверинг и ее дочке не более благоприятно, чем о них отзывались в обществе. - Относительно них свет совершенно прав, - сказал Джордж. - Молодые люди позволяют себе вольности при этих дамах, а за их спиной смеются над ними. Девушка встречается с людьми, с которыми ей незачем знаться, болтает с мужчинами, от каких всякой девушке лучше держаться подальше. Ты видел, как давеча в парке эти два распутника, облокотясь на коляску леди Клеверищу заглядывали под шляпку мисс Бланш? Ни одна хорошая мать не разрешила бы своей дочери с ними разговаривать и не пустила бы их к себе на порог. - Бегум - невиннейшее и добродушнейшее создание, - возразил Пен. - Она не слышала о капитане Блекболе ничего дурного и не читала отчет о деле, в котором был замешан Чарли Ловелас. Дамы не читают и не запоминают "скандальную хронику", не то что ты, старый ворчун. - А ты хотел бы, чтобы с этими проходимцами познакомилась Лора Белл? - спросил Уорингтон, хмурясь и краснея. - Допустил бы ты, чтобы женщина, которую ты любишь, запятнала бы себя общением с ними? Я не сомневаюсь, что бедная бегум ничего о них не знает. Помоему, она не знает и многого другого, что не мешало бы знать. По-моему, Пен, твоя милейшая бегум - не леди. Конечно, она не виновата, что не получила для этого нужного воспитания и образования. - Она не менее нравственна, чем леди Портси, к которой весь свет ездит на балы, и не менее изысканна, чем миссис Булл, которая двух слов связать не умеет, а у ней чуть ли не каждый день обедают герцоги, - обиженно возразил Пен. - К чему нам с тобой быть щепетильнее других? К чему карать это безобиднее существо за грехи отцов? Она и тебе, и всем на свете желает только добра. По своим понятиям поступает как можно лучше. Не выдает себя за нечто большее, чем она есть. Кормит самыми лучшими обедами, какие может купить за деньги, приглашает самых лучших гостей, каких может раздобыть. Платит долги своего прощелыги-мужа. Балует сына, как самая добродетельная мамаша в Англии. Но я, конечно, допускаю, что в литературе она мало смыслит; она, верно, не прочла ни строчки Вордсворта, а о Теннисоне и не слыхивала. - Так же, как уборщица миссис Фланаган и горничная Бетси, - проворчал Пенов ментор, - и мне в голову не придет их осуждать. Но человек высокой души не причислит их к своим друзьям. Джентльмен не станет общаться с ними на равной ноге, либо горько в этом раскается. Ты вот изображаешь из себя светского человека, философа. Так неужели твоя цель в жизни - уничтожать за обедом по три блюда и есть на серебре? Неужели ты посмеешь признаться себе самому, что предел твоих мечтаний - хороший кларет и что ты готов обедать с кем угодно, лишь бы стол ломился от яств? Ты меня называешь циником, но в каком же чудовищном цинизме расписываетесь все вы, светские люди! Я лучше буду питаться сырой репой и спать в дупле, лучше стану отшельником, дикарем, чем унизиться до такой цивилизации и признать, что повар-француз - единственное, ради чего стоит жить. - Оттого, что ты любишь бифштекс с кровью и трубку, - рассердился Пен, - ты кичишься перед людьми с более утонченным вкусом, людьми, которые не стыдятся своего общества. Где это сказано, что, встречаясь с человеком каждый день, надо кричать о каком-то особенном восхищении, уважении, дружбе или хотя бы благодарности? Если А. приглашает меня к себе и принимает в меру своих возможностей, я ценю такой прием по достоинству, и не более того. И плачу я ему, совершенно открыто, не дружбой, а ходячей монетой светских условностей. Мы расстаемся без огорчения, встречаемся не без удовольствия. Если бы я общался только с настоящими друзьями, я бы, кроме твоей черной рожи, ни одного человеческого лица не видел. - Ты ученик своего дядюшки, - грустно промолвил Уорингтон, - ты весь поглощен земными интересами. - Ну и что же? Почему я не должен видеть землю, на которой стою, следовать обычаям общества, в котором мы живем и которым живем? Я старше тебя, Джордж, хоть ты и начал седеть, и хорошо знаю свет, - лучше чем ты, сидя здесь на своем чердаке, со своими книгами, с идеями и мечтами, какие хороши в двадцать лет. Я принимаю общество таким, как оно есть, и, сам к нему принадлежа, не согласен его стыдиться. Если век вывихнул сустав, откуда мне взять призвание и силу, чтобы вправить его? - Да, и того и другого у тебя маловато, - пробурчал Уорингтон. - Если я сомневаюсь в том, лучше ли я своего ближнего, - продолжал Артур, - если я допускаю, что я не лучше его, я сомневаюсь и в том, что он лучше меня. Как часто люди смолоду мечтают о переустройстве мира, еще безусыми юнцами во всеуслышание строят планы возрождения всего человечества, а через несколько лет, потраченных на пустое говорение и честолюбивые попытки увлечь за собою других, отказываются от своих замыслов и, убедившись, что их больше не хотят слушать, - а их и никогда-то не стоило слушать, - тихонько смешиваются с толпой и признают, что задачи их были неосуществимы, либо даже благодарят судьбу, что не пытались их осуществить. Самые рьяные преобразователи успокаиваются и волей-неволей мирятся с существующим порядком; самые крикливые радикалы делаются послушными бессловесными чиновниками; самые пылкие либералы не у дел, получив должность, превращаются в рутинеров-консерваторов, а то и в деспотов и тиранов. Вспомни Тьера, вспомни Гизо - чем они были в оппозиции и чем стали, когда возвысились. Вспомни вигов, когда они взывали к нации и когда пришли к власти! Ты скажешь, что эти люди повинны в отступничестве? Так кричат радикалы, но и они смирятся в свой черед, если их черед когда-нибудь наступит. Нет, эти люди просто сообразуются с обстоятельствами, которые сильнее их, - идут к преобразованиям, как и весь мир, но не пытаясь обогнать его (а человечество огромно и, естественно, не может продвигаться быстро); они оставляют один свой план как неосуществимый ввиду слишком сильного противодействия - другой как незрелый, поскольку его не поддерживает большинство, - поневоле начинают видеть препятствия и трудности, стоящие на пути к преобразованиям и прогрессу, - и наконец соглашаются на ожидание, на уступки, на компромисс. - Сам достопочтенный Артур Пенденнис, будь он первым лордом адмиралтейства или министром финансов, не мог бы сказать лучше и не был бы так доволен собой, - заметил Уорингтон. - Доволен собой? Почему? Мне кажется, мой скепсис более уважителен и скромен, нежели революционный пыл иных господ. Какой-нибудь восемнадцатилетний патриот, какой-нибудь оратор из студенческого клуба готов завтра же очистить палату лордов от епископов, за епископами выгнать и пэров, а там и королевский престол сбросить в Темзу. Кто скромнее - он или я, когда я принимаю эти установления такими как они есть, и жду, пока время и поиски истины усовершенствуют их, укрепят или (если хочешь) уничтожат? Университетский преподаватель, раболепствующий перед титулами, который в один прекрасный день оказывается епископом и, облачившись в шелка и батист, милостиво меня благословляет, - это тот же человек, которого мы помним в Оксбридже, когда он на занятиях подлизывался к титулованным студентам и разносил неимущих. Наследственный законодатель, который проводит время с жокеями, шулерами и танцовщицами, но призван править мною и другими, более достойными, чем он, потому что его дед был удачливым спекулятором или обнаружил в своих владениях залежи угля или олова, либо его болван предок оказался волею случая во главе десяти тысяч таких же храбрецов и разбил в бою двенадцать тысяч французов или пятьдесят тысяч индейцев, - такой человек внушает мне не больше уважения, чем самому ярому демократу. Но при всем том этот лорд - частица старого общества, к которому мы принадлежим, и я подчиняюсь ему без ропота, а он сидит за столом на почетном месте и не спешит с ним расстаться. У меня нет желания отрубить ему голову на гильотине или закидать его грязью на улице. Когда говорят, что такой человек позорит свое сословие или что другой - добрый и мягкий, великодушный и образованный, употребляющий свое огромное богатство на добрые дела и покровительство искусствам, служит украшением своего круга, - ни то ни другое из этих утверждений не доказывает, что самое сословие хорошо или дурно, полезно или ненужно. Оно существует, это - один из наших обычаев, для многих священный, порождение веков, символ сложнейшей традиции; вот они перед нами, - милорд епископ и милорд наследственный законодатель - нынешняя разновидность баронов в латах и воинов с двоеручными мечами (от которых наши лорды по большей части не ведут свой род) и священнослужителей, якобы наделенных знанием абсолютной истины и властью, данной от бога, - эту абсолютную истину одни наши предки жгли на кострах, а другие на кострах от нее отрекались, а богом данная власть до сих пор существует... на бумаге, и мы вольны верить в нее или не верить. Так вот, я признаю, что все это есть, признаю - и только. Можно услышать и такие правоверные речи, что будто бы эта система, учрежденная еще до того, как было изобретено книгопечатание и открыта сила пара; когда мысль была еще младенцем, забитым и запуганным, а истине затыкали рот, завязывали глаза и не позволяли выходить на солнце; когда людям еще запрещалось общаться, торговать, разговаривать друг с другом, - что будто бы система эта вечна и, уже подвергнувшись ряду изменений, не по