ножка миссис Ньюком по сравнению с прелестной крохотной туфелькой, которую будто ненароком являет взорам гостей мисс Ботон! Выглянет из шуршащих складок белая атласная туфелька и розовый чулок, и тут же пугливо юркнет в свое убежище, - и как ни легка была эта ножка, она раздавила миссис Ньюком. Не мудрено, что она сердится и смотрит тучей; а ведь некоторых из присутствующих, кто позлораднее, даже забавляет ее досада. Мистеру Сми и тому не удается утешить ее своими комплиментами. Она остается к ним так же неподатлива, как порой его холсты - к краскам. А что она пережила, оставшись одна в гостиной, когда отбыли все дамы, приглашенные на обед, и стали съезжаться званные на вечер; что тут пережила она, а точнее сказать - они, мне даже подумать страшно. Первыми прибыли Боадицея с ангелами. Мы догадались об этом потому, что к десерту, краснея, явился юный мистер Гэндиш. Одно за другим слуга называл имена гостей, о которых миссис Ньюком и слыхом не слыхивала. Старые и молодые, некрасивые и хорошенькие, они все были в своих лучших платьях и, конечно, с изумлением разглядывали миссис Ньюком, так нарочито по-будничному одетую. Когда мы встали из-за стола и поднялись в гостиную, то увидели, что она сидит в стороне от всех, постукивая веером по краю камина. Остальные дамы расположились поодаль маленькими группками, ожидая прихода мужчин и начала веселья. Мистер Ньюком вошел в гостиную зевая и во всеуслышанье сказал жене: - Поехали отсюда, черт возьми! Они спустились вниз и, дождавшись своего экипажа, покинули Фицрой-сквер. Вскоре, опираясь на руку приятеля, появился мистер Барнс Ньюком; он был оживленней и нарядней обычного, с пребольшущим цветком в петлице. - Мое почтение, Пенденнис! - восклицает он с особой развязностью. - Вы что, здесь обедали? По вас видно, что здесь. - (По нему было видно, что он тоже где-то отобедал.) - А меня пригласили только на soiree с холодной закуской. Кто был на обеде? Моя мамаша, Ботоны, и еще я видел здесь дядю с тетушкой - они внизу, в библиотеке, дожидаются экипажа; он совсем спит, а она сидит злая, как черт. - Отчего миссис Ньюком говорила, будто я не встречу здесь ни единого знакомого? - спрашивает его спутник. - Напротив, их здесь уйма! Вон Фред Бейхем пляшет, как арлекин. Вон старина Гэндиш, который учил меня рисованию. А вот и мои брайтонские друзья - твой дядюшка, Барнс, и его сын. Кем они мне доводятся? Ведь, наверно, кем-то доводятся. Премилый мальчуган этот твой, кузен. - Хм!.. Премилый... - бормочет Барнс. - Не пьет, не терпит лести, не заводит прихлебателей, нрава самого смирного!.. Прелестный мальчик! Видите того длинноволосого горбуна, с которым сейчас беседует наш юнец? Это его первейший друг. Знаете, кто таков? Сын дворецкого, что служит у старого Тодмордена. Ей богу, правда! - Предположим. Ну и что с того, черт возьми? - замечает лорд Кью. - Дворецкие - самые респектабельные люди на свете. А отец есть у каждого, никуда не денешься. Я бы, например, мечтал походить на дворецкого, когда буду в годах. Пошлите десяток лакеев от Гантера в палату лордов, и вы думаете, они чем-нибудь уступят большинству наших пэров? Взять, к примеру, лорда Уэсткота. Вылитый дворецкий. Вот почему страна ему так доверяет. Я всякий раз, как с ним обедаю, ловлю себя на мысли, что ему самое место у буфета. Ба, вот ползет этот несносный старый Сми. Как поживаете, мистер Сми? Мистер Сми улыбается самой сладкой из своих улыбок. В алом бархатном жилете, сверкая кольцами и алмазными запонками, Эндрю Сми, несомненно, являет собой великолепный образец стареющего денди. - Мое нижайшее почтение дорогому милорду! - возглашает этот вкрадчивый господин. - Вот уж не думал повстречать здесь ваше сиятельство! - А почему бы это, черт возьми?! - с раздражение" спрашивает лорд Кью. - Или здесь неприлично бывать, мистер Сми? Я всего пять минут как пришел, а уже в третий раз слышу эту фразу: от миссис Ньюком, которая там, внизу, дожидается своего экипажа и прямо кипит злобой, от нашего кичливого Барнса и, наконец, от вас. Тогда зачем вы сами сюда ходите, Сми? Мое почтение, мистер Гэндиш! Как поживают изящные искусства? - Ваше лестное внимание дарует им новые силы, ваше сиятельство, - отвечает мистер Гэндиш. - Ваше славное семейство всегда поощряло искусство. Весьма польщен, ваше сиятельство, что вы признали меня в этом доме, где нас нынче собрал досточтимый родитель одного из моих подопечных. Юный мистер Клайв подает большие надежды, а для любителя просто на редкость даровит! - О да, удивительно даровит!.. - подхватывает мистер Сми. - Сам я не анималист и не слишком высоко ставлю этот род живописи, однако наш юноша, по-моему, рисует лошадей с удивительным вдохновением. Надеюсь, леди Уолем в добром здравии? Довольна ли она портретом сына? Ваш брат, кажется, назначен в Стокгольм? Ах, если бы мне удалось написать еще и старшего брата, милорд! - Я работаю в историческом жанре, но если бы ваше сиятельство пожелали увековечить себя на холсте, надеюсь, вы вспомнили бы преданного слугу вашей семьи, Чарльза Гэндиша! - восклицает профессор. - Я точно Сусанна между двумя старцами, - говорит лорд Кью. - Пощадите мою невинность, Сми. А вы, мистер Гэндиш, не искушайте меня своими речами. Я не хочу, чтобы меня рисовали. Я не гожусь для исторического полотна, мистер Гэндиш. - Алкивиад позировал Праксителю, а Перикл - Фидию, - возражает Гэндиш. - Ну, аналогия не совсем точная, - вяло замечает лорд Кью. - Вы, разумеется, ничем не хуже Праксителя, но я не вижу, в чем мое сходство с Алкивиадом. Нет, в герои я не гожусь, а красавцем меня даже Сми не сделает. - Но я приложу все старания, милорд! - кричит мистер Сми. - Не сомневаюсь, любезнейший, - отвечает лорд Кью, глядя на живописца с чуть заметным презрением. - А где же полковник Ньюком, мистер Гэндиш? Мистер Гэндиш ответствовал, что наш любезный хозяин танцует кадриль в соседней комнате, и молодой человек направился туда, чтобы поздороваться с устроителем этого вечера. Ньюком держался с молодым пэром почтительно, но без всякого низкопоклонства. Он лишь воздавал должное рангу, а не его обладателю, как выставлял почетный караул по случаю прибытия командующего. Он никогда не изменял своей холодной сдержанности по отношению к Джону Джеймсу; и даже когда тот вместе с Клайвом поступил к Гэндишу, нелегко было добиться, чтобы полковник стал приглашать его на свои вечера. - Художник - любому ровня, - говорил он. - Я не разделяю предрассудков на этот счет и думаю, что сэр Джошуа Рейнольде и доктор Джонсон были достойной компанией даже для самых знатных. Но, по-моему, не след принимать юношу, чей отец, быть может, прислуживал тебе за столом. Клайв только отшучивался: - Во-первых, меня пока еще не приглашали обедать к лорду Тодмордену, а во-вторых, обещаю вам, что, когда пригласят, я не поеду. ^TГлава XX,^U содержащая еще некоторые подробности о полковнике и его братьях Меж тем как занятия, развлечения и другие дела, каковы бы они ни были, заполняли до отказа весь день Клайва и время неслось для него быстро и приятно, батюшка его не имел чем заполнить свой досуг, и праздность жестоко его тяготила. Впрочем, добрейший полковник безропотно это сносил, ибо ради Клайва готов был поступиться чем угодно; и хотя душою, возможно, он рвался обратно в полк, к делам, в коих провел всю жизнь, желание это он почитал постыдно себялюбивым и мужественно приносил его в жертву сыновнему благу. А мальчик, как все дети, не испытывал, наверно, особой признательности к отцу за его нескончаемое самоотречение. Мы обычно принимаем как должное подобного рода жертвы. Знаменитый французский сатирик утверждает, что в любви обычно есть один, кто любит, и другой qui se laisse aimer {Который позволяет себя любить (франц.).}. Лишь много лет спустя, когда иссякнут все сокровища любви и навеки остынет рука, щедро их дарившая, - вот тогда мы вспомним, как была она нежна, как умела приласкать, как готова была защитить, поддержать, утешить. Но слов нашей благодарности уже не услышит тот, кого они так бы порадовали. Будем же надеяться, что наше раскаяние, пусть запоздалое, не окажется слишком поздним; и хотя мы приносим эту дань почтения и признательности уже на могильную плиту, может быть, хоть гам будут приняты наши покаянные мысли, тяжкие укоры совести и благочестивые слезы. Я размышляю о том, как любил Клайва Ньюкома его отец, а возможно, и нас с вами наши отцы, мой юный читатель; как ночами не спал этот старик и все думал, чем бы еще порадовать своего мальчика, коему готов был отдать все на свете; а юноша брал, тратил, спал себе преспокойно и жил в свое удовольствие. Разве не сказали мы в самом начале нашей повести, что ничего нет нового под луной? Так уж спокон веков повелось, что дети беспечны и расточительны, а родителей снедают тревоги, и, наверно, до конца времен будут сменять друг друга любовь, раскаянье и прощенье. Полковнику Ньюкому, за столько лет жизни привыкшему к ослепительным восходам Востока и бодрящему галопу на заре, доставляли мало радости промозглые серые туманы, слякоть печального ноябрьского утра и окутанный желтоватой дымкой Риджентс-парк, по которому он совершал свою утреннюю прогулку. Он и в Англии оставался верен привычке вставать на рассвете, чем приводил в отчаянье свою лондонскую прислугу; кабы не эта маленькая слабость, лучшего хозяина было не сыскать, ибо джентльмен, который доставляет так мало хлопот, почти не звонит в колокольчик, сам чистит себе платье, даже воду для бритья самолично кипятит на спиртовке у себя в туалетной, не задерживает жалованья и не слишком вчитывается в счета, разумеется, достоин всяческой любви домочадцев; а вот сын его не таков: тот и звонит беспрестанно, и бранится, коли сапоги не блестят, и распоряжается всем, будто какой лорд. Но хоть Клайв и любил командовать, он был щедр и добродушен, и служили ему ничуть не хуже, чем отцу, - он ведь лишь по молодости лет старался показать свою власть. Что касается их друга Бинни, то у него было множество всяких дел, которые помогали ему с приятностью проводить время. Он ходил на все лекции в Британском институте, был членом Азиатского и Географического обществ и политико-экономического клуба, и хотя он из года в, год твердил, что надо бы съездить в Шотландию, навестить родню, шли месяцы и годы, а ноги его все еще топтали лондонскую мостовую. Несмотря на холодный прием, оказанный братьями, полковник Ньюком - долг превыше всего! - по-прежнему желал и надеялся сдружиться с дамами из семейства Ньюком. И поскольку времени у него, как уже говорилось, было вдоволь, а жил он неподалеку от братьев, то супруги их, когда находились в Лондоне, часто видели у себя старшего из Ньюкомов. Но стоило нашему добряку дважды или трижды наведаться к невестке на Брайенстоун-сквер, - разумеется же, с гостинцем для одной племянницы и с книжкой для другой, - как миссис Ньюком с обычным своим добродетельным видом дала ему понять, что долг столичной матроны, обязанной думать не только о многочисленных домашних делах, но и о своем духовном развитии, не позволяет ей проводить утро в праздной болтовне; и осталась, разумеется, очень довольна собой, сделав ему подобное внушение. - Учиться, по-моему _никогда_ не поздно! - объявила она и мысленно возблагодарила господа - вернее, поздравила его с тем, что он сотворил столь добродетельное и смиренное создание. - Когда приходит профессор Штрог, я усаживаюсь с детьми учиться немецкому и спрягаю глаголы вместе с Марией и Томми. С такими любезными и милыми речами она буквально выпроводила деверя за дверь, и честный джентльмен покорно удалился, в смущении размышляя о том гостеприимстве, к какому привык на Востоке, где двери любого из друзей всегда были открыты для него и у каждого из соседей нашлось бы время принять Томаса Ньюкома. Когда сыновья Хобсона Ньюкома приехали домой на каникулы, заботливый дядя надумал поводить их на разные столичные зрелища, но и тут вмешалась Добродетель и наложила запрет на это развлечение. - Я очень вам признательна, дорогой полковник, - вещала Добродетель. - Вы, право же, добрейший, нежнейший и бескорыстнейший из смертных, и так балуете детей, но воспитание моих мальчиков преследует совсем иную цель, чем воспитание вашего. Простите меня, но, по-моему, благоразумней даже, чтобы они не слишком часто встречались. Моим детям не очень подходит общество Клайва. - Помилуй бог, Мария! - воскликнул полковник, вскочив с места. - Неужели вы хотите сказать, что общество моего сына может быть для кого-нибудь вредным?! Мария залилась краской: она сказала не больше того, что думала, но больше, чем хотела сказать. - Как же вы вспыльчивы, милейший полковник! И как вы, индийские джентльмены, легко гневаетесь на нас, бедных женщин! Ваш мальчик много старше моих; он водится с художниками, со всякими странными эксцентричными личностями. Воспитание наших детей преследует совсем разные щели. Хобсон будет служить в банке, как отец, а душечка Сэмюел, надеюсь, станет священником. Я же говорила вам, какие у меня планы относительно мальчиков. Но с вашей стороны было очень МЕЛО подумать о них - очень благородно и мило. - Ну и чудак же этот наш набоб, - говорил Хобсон Ньюком своему племяннику Барнсу, - горд, как Люцифер, чуть что - сразу в обиде. Вот хоть намедни - ушел рассерженный из-за того, что твоя тетка не позволила ему повезти мальчиков в театр. Не любит она, чтоб они ходили на представления. И матушка моя не любила. Такая уж у тебя тетка, понимаешь ли, беспрестанно печется о благочестии. - Что и говорить, сэр, тетушка вечно занята этим, - с поклоном ответил Барнс. - А тут еще он обиделся за своего сына - мол, оскорбили его! Мне прежде нравился этот мальчик. Хороший был парень, пока отец не приехал, одно слово - весельчак! - Признаться, я мало знал мистера Клайва в этот любопытный период его жизни, - заметил Барнс. - Но с тех пор, как малый вбил себе в голову стать художником, - продолжал дядюшка, - его не узнать. Ну видел ты когда такую публику, как давеча у полковника? Какие-то грязные бородачи в бархатных куртках!.. Скоморохи, да и только! И наш юный Клайв решил записаться в художники!.. - Весьма полезно для семьи: будет бесплатно писать наши портреты. Я всегда говорил, что он премилый мальчик. - И Барнс усмехнулся. - Скажи лучше - премилый балбес, - прорычал старший. - И отчего братец не пристроит его к какому-нибудь порядочному делу, черт возьми?! Я это не от гордости. Я ведь не какой-нибудь графский вятек, ты уж прости меня, Барнс. - Что вы, помилуйте, сэр. Не моя вина, что мой дедушка был джентльменом, - отвечал Барнс с обворожительной улыбкой. Дядюшка расхохотался. - Словом, плевать мне, кто ты там есть, был бы лишь добрый малый. Но художник, это уж слишком, черт возьми!.. Не занятие это для приличного человека!.. Не могу себе представить, чтобы член нашей семьи выставлял картины на продажу. Не по нутру мне это, Барнс. - Тсс!.. Вот идет его высокочтимый друг, мистер Пенденнис, - шепнул Барнс, а дядюшка прорычал: - Чтоб они все погорели - щелкоперы, артисты - вся их шатия-братия! - и отвернулся. Барнс томно помахал Пенденнису тремя пальцами, а когда дядя с племянником покинули читальню нашего клуба, маленький Том Ивз подошел к автору сей хроники и слово в слово пересказал ему их беседу. Вскоре миссис Ньюком стала говорить, что их индийскому родственнику не по вкусу общество, которое собирается на Брайенстоун-сквер. Да и что тут удивительного? Правда, он человек добрый и безобидный, но - что поделаешь? - невысокого умственного развития. Она изо всех сил старалась приветить его, но к сожалению, у них столь разные интересы! С семейством на Парк-Лейн, как она слышала, он в большей дружбе. Возможно, полковника Ньюкома прельстили громкие титулы родных леди Анны, а у нее на приемах он спит. Сынок же его, как ни грустно, ведет весьма беспорядочный образ жизни; отпустил усы, водится со всяким сбродом. Она не осуждает, нет! Кто она такая, чтобы судить других? Однако ей пришлось намекнуть, что ее мальчикам не стоит часто с ним видеться. И вот между братьями, из коих один не питал злых чувств, а другой был исполнен доброжелательства и симпатии, эта праведная женщина посеяла отчуждение, недоверие и неприязнь, чреватые открытой враждой. С порочного и спросу нет; он идет по дурному пути, падает и получает по заслугам; но кто исчислит зло, порою творимое людьми добродетельными? Другая невестка, леди Анна, встречала полковника гораздо радушней. Добросердечный джентльмен не уставал баловать многочисленных детей своего брата, и, так как разные дела почти всегда держали теперь мистера Клайва вдали от отца, полковник, сетуя, быть может, на судьбу, пожелавшую разлучить его с тем, чье общество ему всего дороже, как мог утешался дружбой племянников и племянниц, особенно Этель, которую навсегда полюбил с первого взгляда. Если бы у дяди Ньюкома, говаривала Этель, от природы довольно ревнивая, была целая сотня детей, он бы избаловал их всех до единого. Он нашел для себя удовольствие в том, что подарил ей и самолично выездил прехорошенькую лошадку; и не было во всем Парке ни лошади, ни всадницы красивее Этель Ньюком, когда она в шляпе с большими полями, украшенной алой лентой, скакала по аллее на своем Бартпоре и черные локоны развевались вокруг ее ясного личика. Клайв временами тоже участвовал в их верховых прогулках, и тогда полковник ехал сзади и любовно поглядывал на сына и племянницу, скакавших бок о бок по зеленой траве. Впрочем, как-то само собой получалось, что молодые люди редко бывали вместе. Полковник всегда был для Этель желанным спутником, и никто в доме на Парк-Лейн не встречал его с большей радостью; но если у подъезда ее ждал вместе с отцом мистер Клайв, на девушку находило какое-то смущение, она позволяла подсаживать себя в седло только дяде, а с Клайвом, особенно когда у него появились его знаменитые усы, разговаривала насмешливо, подтрунивала над оным украшением и обходилась с ним холодно и свысока. Уж не собирается ли он в армию, спрашивала она. По ее мнению, только военные носят усы; и, взглянув на дядю с лукавой нежностью, добавляла, что ей нравятся только седые усы. Клайв решил, что она избалованная и надменная молодая аристократка. Конечно, будь он в нее влюблен, он бы пожертвовал ради нее даже этими драгоценными новорожденными усами, для коих успел приобрести в кредит у юного Мосса набор щеток в изящном несессере. Но он не был в нее влюблен; иначе он сыскал бы тысячу случаев покататься или пройтись с ней, и они бы встречались наперекор всем гласным и негласным запретам, всем попечителям и гувернанткам, наперекор маменькиной строгости и увещаниям друзей. Одно время мистер Клайв думал, что неравнодушен к кузине - самой очаровательной из всех девушек на балах, в парках и в гостиных; без конца рисовал ее портреты и расхваливал ее красоту Джей Джею, который тоже не замедлил заочно в нее влюбиться. Но в то время в театре "Друри-Лейн" танцевала мадемуазель Фуэте, и красавица эта, что греха таить, была первой страстью Клайва - он изображал ее во всех ее лучших ролях, и любовь эта длилась до конца сезона, когда объявлен был ее бенефис (билеты продаются в театре и на квартире мадемуазель Фуэте, Букингем-стрит, Стрэнд). И вот Клайв с бьющимся сердцем и пятифунтовой бумажкой в кармане отправился за билетами на бенефис гурии и узрел мадам Абсент, ее матушку, каковая объяснялась с ним по-французски в темной, пропахшей луком гостиной. И вдруг - о, ужас! Растворилась дверь в столовую, где на грязной скатерти стояли оловянные кружки вперемежку с жалкими остатками вчерашнего пиршества, и на пороге возникло немолодое костлявое существо с желтым лицом и насупленными бровями, прокричавшее гнусавым голосом: "Ou es-tu donc, maman?" {Где ты там, мама?} Возможно ли, что эта мегера была не кто иная, как блистательная и божественная Фуэте? Воротившись к себе, Клайв изобразил ее такой, как увидел, и еще ее маменьку, мадам Абсент, а на бенефисе в креслах, заказанных Клайвом, восседал Моисеев сын, щедро украшенный бриллиантами и благоухавший табаком и одеколоном. То был юный мистер Мосс от Гэндиша, которому Ньюком отдал свой билет и который смеялся от души (он всегда смеялся шуткам Клайва), когда тот поведал ему о своем свидании с танцовщицей. - Отвалить пять фунтов, чтобы поглядеть на эту женщину?! Да я отвел бы вас за кулисы (мистер Мосс говорил "кудисы") и показал ее вам зададом. Водил он его туда или нет, мы не знаем. И хоть мы не имеем в виду ничего дурного, ибо многие туда ходили, да и что может быть ужасней этих набеленных, нарумяненных пожилых женщин, дрожащих у кулис, - все же мы лучше опустим занавес над этим периодом жизни Клайва Ньюкома. Нам гораздо приятнее видеть доброе немолодое лицо полковника и рядом - нежное разрумянившееся личико его юной спутницы, когда на закате они вместе возвращаются домой; сзади едут грумы и тихо беседуют о лошадях - мужчины способны говорить о них без конца. А Этель хочет услышать про битвы, про светильники влюбленных, о которых она читала в "Лалла-Рук". Вы когда-нибудь видели, дядюшка, как они ночью плывут вниз по Гангу? Про индийских вдов. Сами вы хоть раз видели, как их сжигают? Слышали их крики своими ушами? Может быть, он расскажет ей про маменьку Клайва - как, должно быть, она любила дядю Ньюкома! Только Этель почему-то ужасно не нравится, что ее звали миссис Кейси. Он, наверно, очень любил ее, хоть и редко о ней говорит. И, конечно же, она совсем не походила на ту милую смешную старушку мисс Ханимен, что живет в Брайтоне. А кто эта дама, француженка, которую дядюшка знал давным-давно и которую Этель, по его словам, часто ему напоминает? Так вот почему он так хорошо говорит по-французски и помнит наизусть целые страницы из Расина: наверно, его научила эта француженка! А в "Обители", оказывается, ему жилось не очень-то хорошо, хоть дедушка и был добрейшей души человек; однажды дядя вывернул папу из колясочки - он вообще плохо себя вел - и в наказание был отправлен в Индию. И все-таки не мог он вести себя так уж плохо, думает Этель, глядя на него своими правдивыми глазами. Вот на прошлой неделе папенька возил дядю представляться ко двору, так он в своем поношенном сером мундире с серебряными нашивками выглядел куда внушительней сэра Брайена в его новеньком мундире помощника наместника графства. - На будущий год, - сказала Этель, - когда меня будут представлять ко двору, сэр, вы тоже обязательно приходите. Обязательно, слышите! - Я даже закажу для этого новый мундир, Этель, - ответил ее дядя. Девушка рассмеялась. - А знаете, дядюшка, когда крошка Эгберт взял в руки вашу саблю и спросил, сколько человек вы ею убили, у меня тот же вопрос вертелся на языке. А когда вы ездили ко двору, я думала, его величество возведет вас в рыцари. Но возвели не вас, а маминого аптекаря, сэра Дэнби Джилкса, этого противного маленького человечка, и мне что-то уже расхотелось, чтобы вы были сэром. - Его-то, я надеюсь, Эгберт не спросит, сколько человек он убил, - засмеялся полковник, но тут же, решив, что слишком зло подшутил над сэром Дэнби и его собратьями, рассказал множество известных ему историй к чести и славе эскулапов. Про судового лекаря, который мужественно боролся за жизнь команды, когда на корабле, плывущем в Индию, вспыхнула лихорадка, и сам, заразившись, умер, но успел оставить указания, как ухаживать за больными. А сколько отваги выказывали врачи во время холеры в Индии; как храбро вели себя иные из них рядом с ним на поле боя: спасали раненых под ураганным огнем и лезли в самое пекло, не уступая бесстрашнейшим из солдат. Тут Этель сказала, что дядюшка вечно расхваливает чужую храбрость, а про свою не говорит ни слова. - Уж на что противный этот сэр Томас де Бутс, - продолжала она, - хохочет во все горло, весь багровеет и отпускает дамам убийственные комплименты. Но я готова все ему простить за то, что он с похвалой отзывался о вас, дядюшка, когда прошлый год приезжал с Барнсом к нам в Ньюком на Рождество. А вас почему не было? Мы с мамой навестили вашу старую няню. Она оказалась очень милой старушкой. Так они болтали, возвращаясь домой тихим летним вечером. Мама уехала куда-то обедать, и на столе лежали еще три приглашения на следующие дни. - Ах, скорей бы уж будущий год! - говорила мисс Этель. Сколько блистательных сезонов, сколько великолепных балов будет в жизни этого пылкого, исполненного надежд существа, но даже в пору наивысшего триумфа, окруженная льстецами, покорными обожателями и поверженными соперницами, она, без сомненья, не раз вспомнит тихое лето в канун своего вступления в свет и доброго старого друга, чья рука поддерживала ее, когда она была еще девочкой. Полковник приходит на Парк-Лейн в ранние часы, когда хозяйка дома кормит полдником сидящих вкруг нее малышей. Он всегда изысканно учтив с гувернанткой мисс Куигли и непременно пьет за ее здоровье, отвешивая при сем низкий поклон. Мисс Куигли находит этот поклон необычайно изящным; вот так же, наверно, кланялся и покойный государь. Своим наблюдением она взволнованно делится с горничной леди Анны, горничная сообщает барыне, та - мисс Этель, а Этель теперь внимательно приглядывается к дяде, когда он в следующий раз чокается с мисс Куигли, и посмеявшись со всеми, рассказывает ему; с той поры стоит нашему джентльмену поднять бокал за здоровье гувернантки, как оба они заливаются краской. Эти робкие приветные сигналы вспыхивают на ее бледных щеках, стоит ей завидеть полковника, когда она гуляет со своими питомцами в Парке или в вышеупомянутом скверике близ "Элсли-Хауса. Если Этель вяжет дяде кошелек, шнурок для часов, салфеточку на спинку кресла или какую-нибудь иную полезную и милую вещицу, то большую часть работы, уж конечно, делает мисс Куигли; ее подопечные давно спят, а она все сидит одиноко в классной на самом верху затихшего дома и, отодвинув подносик с остатками невеселого ужина, рукодельничает за маленькой конторкой, где хранятся письма ее матери и другие семейные реликвии. Конечно, на Парк-Лейн частенько устраивали всевозможные вечера, на которых полковник, без сомнения, был бы желанным гостем. И все же, если предстоит большой прием, он предпочитает уклониться. - Я лучше пойду в клуб, - говорит он леди Анне. - Мы там тоже беседуем о знакомых, - что Джек женился, Том умер, и прочее в таком роде. Но ведь Джека и Тома мы знали всю жизнь и разговаривать о них нам так же интересно, как вам обсуждать ваших друзей и знакомых. А о ваших гостях я разве что читал в газетах, но знаться с ними и в мыслях не имел, покуда не стал бывать у вас в доме. Да и о чем мне, старику, толковать с юными щеголями и старыми барынями? - Матушка моя с большими причудами и порой очень придирчива, милейший мой полковник, - ответила леди Анна, покраснев. - У нее ужасный тик, и нам приходится многое ей прощать. Дело в том, что почтенная леди Кью была особенно нелюбезна с полковником и его сыном. Весною был день рождения Этель, и по этому случаю, как водится, пригласили гостей, преимущественно девиц ее возраста и круга, каковые прибыли с гувернантками, играли в разные игры, распевали хоры и дуэты и угощались чаем с бисквитами, желе и прочими лакомствами. Полковник, который тоже был зван на эту вечеринку, прислал своей любимице богатый подарок, а Клайв с его другом Джей Джеем нарисовали целую серию смешных картинок, изображавших жизненный путь светской девицы, как он им представлялся, от самой колыбели: вот она играет в куклы; обучается у танцмейстера; гуляет в особом корсете для выправления осанки; проливает слезы над немецкими учебниками; и, наконец, разнаряженная является на свой первый бал и отдает руку какому-то на удивление безобразному франту - своему избраннику, - преклонившему перед ней колени. Последняя картинка вызвала восторг и ликование всех девочек, исключая кузин с Брайенстоун-сквер, тоже приглашенных на праздник, - те до того были поглощены чудесными новыми платьицами, в которые их нарядила маменька, что уже не в силах были восхищаться ничем, кроме своих шуршащих розовых юбочек, широченных поясов с бантами и прелестных шелковых чулок. На вечеринке присутствовала и вернувшаяся в Лондон леди Кью; она подарила внучке подушечку для булавок ценою в шесть пенсов. Полковник прислал Этель хорошенькие золотые часики на цепочке. Тетушка преподнесла ей Элисонову "Историю Европы" - поучительное сочинение в роскошном переплете. Подаренная леди Кью подушечка имела довольно жалкий вид среди всех этих подарков, чем видно и объяснялось дурное настроение ее сиятельства. Гнев титулованной бабушки еще возрос, когда прибыл полковник и Этель подбежала к нему и стала благодарить за хорошенькие часики и даже поцеловала его, с лихвой, я полагаю, вознаградив этим дядю; а вскоре затем явился и мистер Клайв - он был на редкость хорош собой в усах и бородке, коими лишь недавно украсила его природа. Едва он вошел, как все девочки, любовавшиеся его рисунками, принялись хлопать в ладоши, и мистер Клайв Ньюком покраснел от смущения, став от этого еще привлекательней. Раз шесть, не менее, встречала леди Кью полковника у дочери, но тут она совсем позабыла его и, когда он отвесил ее сиятельству поклон, уставилась на него вопрошающе, поманила дочь и осведомилась, кто этот господин, которого только что целовала Этель. Трепещущая леди Анна объяснила ей, кто это, - она всегда робела в присутствии матери. - А!.. - промолвила леди Кью и больше не произнесла ни слова. Полковник стоял неред ней пунцовый и совершенно растерянный. Аплодисменты, встретившие Клайва, также отнюдь не способствовали благорасположению щшфини. Не подозревая об ее гневе, юноша, тоже некогда ей представленный, в свою очередь, подошел засвидетельствовать ей почтение. - А кто вы, простите? - спросила она, глядя на него в упор. Он назвался. - Хм!.. - произнесла леди Кью. - Слышала о вас. Причем мело лестного. - Быть может, ваше сиятельство скажет, от кого именно?! - вскричал полковник Ньюком. Барнс Ньюком, соблаговоливший почтить своим присутствием сестрин праздник и снисходительно наблюдавший за играми младших, заметно встревожился. ^TГлава XXI^U Чувствительная, но короткая Не в обиду будь сказано юношам других национальностей, у благовоспитанного молодого англичанина есть, по-моему, то преимущество, что он обычно скромнее их. Он не спешит надеть фрак, не пытается сызмала подражать взрослым; умеет слушать старших и молчать при них; искренне смущается и краснеет; не искушен в поклонах и комплиментах, в отличие ох молодого француза, и не дерзит старшим, как делают, по моим сведениям, американские подростки. Мальчики, коим не удается вынести из наших школ никаких знаний, хотя бы научаются там хорошим манерам, - по крайней мере, на наш вкус. Что же касается нашего героя, то все знавшие его, за исключением разве его любезного кузена Барнса Ньюкома, сходились во мнении, что он скромный, мужественный, чистосердечный и милый молодой человек. Мой друг Уорингтон наблюдал за ним с чуть насмешливым видом, и веселое лицо Клайва, его искристый юмор и добродушный смех всегда были желанными в нашей квартире. Ценил его общество и честный Фред Бейхем, любивший со слезой говорить, что и он был бы таким же, кабы господь даровал ему заботливого родителя и добрых друзей, которые остерегали бы и наставляли его в дни юности. Из холостых приятелей Клайва он более всех пекся о его добропорядочности - он докучал юноше своими нескончаемыми советами и поучениями, ссылаясь на себя, как на дурной пример того, к чему приводят мотовство и праздность в молодые годы. Великосветским господам Клайв тоже пришелся по сердцу. Капитан Джек Беясайз познакомил его с офицерами своего полка и приглашал на обеды в кордегардию Сент-Джеймского дворца, а лорд Кью пригласил в Кьюбери, свое оксфордширское поместье, где Клайв наслаждался охотой в самом избранном обществе. Узнав об этом, миссис Ньюком только тяжко вздохнула: она весьма, весьма опасалась, что бедный юноша плохо кончит. А Барнс Ньюком с готовностью рассказывал родным, что малый пустился во все тяжкие, пьянствует каждую ночь, а коли бывает трезв, так играет в кости, ставит на лошадей и предается худшим забавам; совсем потерял голову от дружбы с Кью и Белсайзом и стал, негодник, до того горд и заносчив, ну прямо сил нет! Этель сперва с гневом опровергала эти обвинения, потом иным из них, как видно, поверила, стала грустно поглядывать на Клайва, когда тот приходил навестить тетушку, и, наверно, молила бога наставить его на путь истинный. На самом же деле юноша просто наслаждался жизнью, как всякий другой человек его возраста и душевного склада; но зла не творил, а еще меньше помышлял об этом, и совсем не догадывался, какую славу распространяли о нем доброжелатели. Было заранее договорено, что Клайв с отцом приедут на Рождество в Ньюком, и Этель, по-видимому, надумала исправить юного повесу, коли он и впрямь был повесой, ибо с увлечением принялась устраивать отведенные им комнаты и строить всевозможные планы; она откладывала визиты к разным милым соседям и прогулки по живописным местам до приезда дяди, чтобы и он мог участвовать в этом удовольствии. Незадолго до прибытия родственников Этель с одним из младших братьев навестила "миссис Мейсон, которой представилась в качестве племянницы полковника Ньюкома. Она вернулась, очарованная доброй старушкой и готовая вновь стать на защиту Клайва, когда ее братец в следующий раз отзовется дурно об этом юном джентльмене. Она ведь своими глазами видела ласковое письмо Клайва к старенькой миссис Мейсон и присланный им замечательный рисунок, на котором он изобразил отца верхом на коне, во всей амуниции и с саблей в руках впереди доблестного Н-ского полка Бенгальской кавалерии. Не может быть очень дурным тот, кто так добр и заботлив к бедным, говорила себе Этель; да и мыслимо ли, чтоб у такого отца был совсем уж негодный сын? А миссис Мейсон, видя, как мила и прелестна Этель, и полагая в душе, что никто не может быть слишком хорош для ее мальчика, ласково закивала головой и сказала, что охотно сыщет ей жениха, отчего девушка так вся и зарделась и стала еще краше. Рассказывая дома о своем свидании, с миссис Мейсон, она ни словом не обмолвилась об этой части беседы. Зато отличился их enfant terrible {Несносный ребенок (франц.).}, маленький Элфред: он громко объявил за десертом, что Этель влюблена в Клайва и Клайв приедет и женится на ней, - так, мол, сказала миссис Мейсон, старушка из Ньюкома. - Ну, теперь от нее пойдет по всему городу! - вскричал Барнс. - Вот увидите, на будущей неделе мы прочтем об этом в "Индепенденте". Прелестная партия, черт возьми! До чего же приятные знакомства доставляет нам дядюшка! Обсуждение этой новости превратилось в целую битву. Барнс был язвителен и желчен, как никогда, Этель сперва возражала спокойно и гордо, но потом потеряла всякое самообладание и, разрыдавшись, обвинила брата в том, что он нарочно, по злобе и низости, чернит кузена, да еще жестоко клевещет на лучшего из людей. В полном расстройстве она убежала из-за стола, спряталась у себя в комнате и там, заливая бумагу слезами, написала дяде письмо, в котором просила его не приезжать в Ньюком. Возможно, она пошла еще раз взглянуть на те комнаты, которые приготовила и убрала к его приезду. Ведь это ради него она так старалась - ей очень хотелось побыть с ним: она еще в жизни не встречала такого благородного, доброго, честного и бескорыстного человека. Леди Анна прекрасно понимала девичью душу; и когда в тот же вечер Этель, все еще негодуя и сердясь на Барнса, объявила, что написала дяде, прося его не приезжать на праздники, она успокоила огорченную девочку и поговорила с ней особенно ласково и нежно, а мистеру Барнсу лишь убедительно разъяснила, что таким способом, как сейчас, он будет содействовать развитию привязанности, одна мысль о которой так его бесит, ибо хулой и оскорблениями только внушит сестре сочувствие к несправедливо обиженному. Грустное письмецо Этель было изъято матерью из почтовой сумки и нераспечатанное принесено в комнату девушки, где та и сожгла его. Леди Анне без труда удалось убедить ее своими спокойными речами, что лучше ни словом не поминать о происшедшем нынче глупом споре; и пусть дядя с Клайвом все-таки приезжают на Рождество, если только сами не передумают. Однако когда они прибыли, Этель в Ньюкоме не оказалось; она отправилась навестить занемогшую тетушку, леди Джулию. Полковник Ньюком проскучал все праздники без своей маленькой любимицы, а Клайв утешался тем, что бил фазанов с лесниками сэра Бранена, и еще усилил расположение к себе кузена Барнса, повредив на охоте ноги его любимой лошади. Все это было не слишком весело, и отец с сыном без сожаления покинули Ньюком и возвратились в свой скромный лондонский дом. Томас Ньюком уже три года наслаждался счастьем, о котором так долго мечтал, и спроси его кто-нибудь из друзей, хорошо ли ему живется, без сомнения, ответил бы утвердительно - ведь у него есть все, чего может пожелать разумный человек. И тем не менее его честное лицо день ото дня становилось все печальнее, а просторная одежда болталась свободнее на его тощем теле; ел он без аппетита, ночи проводил без сна и часами молча сидел в кругу своих близких, что поначалу заставило мистера Бинни в шутку предположить, что Том страдает от безответной любви; потом он всерьез решил, что тот заболел и надо позвать врача; в конце же концов он убедился, что праздность идет полковнику во вред и он скучает по военной службе, к которой привык за многие годы. А полковник уверял его, что вполне счастлив и доволен. Чего ему еще желать? Сын его с ним, а впереди у него спокойная старость. Но Бинни сердито твердил, что ему еще рано помышлять о старости; что пятьдесят лет распрекрасный возраст для человека, ведущего столь умеренную жизнь; что за три года в Европе Ньюком состарился больше, чем за четверть века в Индии, и все это было правдой, хотя полковник упорно оспаривал подобное мнение. Ему не сиделось на месте; он постоянно находил себе дело то в одном конце Англии, то в другом. Надо было навестить Тома Баркера, жившего в Девоншире, или Гарри Джонса, вышедшего в отставку и обитавшего в Уэльсе. Он приводил в изумление мисс Ханимен своими частыми наездами в Брайтон, откуда неизменно возвращался поздоровевшим от морского воздуха и псовой охоты. Он появлялся то в Бате, то в Челтнеме, где, как известно, живет много ветеранов индийской службы. Мистер Бинни охотно сопутствовал ему в его поездках. - Только чур не брать с собой наше восходящее светило, - говорил он своему военному другу, - мальчику лучше без нас. А мы, два старика, будем прекрасно себя чувствовать вдвоем. Клайв не очень-то горевал, когда они уезжали. И отец, к сожалению, это прекрасно знал. У юноши били своя знакомства, свои дела и мысли, которые не мог разделять его родитель. Сидя внизу, в пустой и неуютной спальне, Ньюком часто слышал, как наверху веселится с друзьями его сын, как они громко болтают и распевают песни. По временам знакомый голос Клайва произносил какую-то фразу, и вся компания разражалась громким хохотом. У них были свои шутки, присказки и анекдоты, ни соли, ни смысла которых отец не понимал. Ему очень хотелось приобщиться ко всему этому, но едва он появлялся в комнате, как разговор стихал, и он уходил с грустным соз