ей отказать молодому человеку, не очень, правда, приятному, не слишком любезному, не очень родовитому, по крайней мере, с отцовской стороны, но в остальном вполне подходящему жениху и наследнику многих тысяч годового дохода? Ньюко-мы со своей стороны желали этого брака. Барнс, надо признаться, становится изрядным эгоистом, у него появились холостяцкие повадки, от коих его излечит женитьба. Леди Кью была горячей сторонницей этого союза. Тут можно было рассчитывать на помощь ее родни; ведь лорд Стайн и лорд Кью, ее племянник, да и тесть Барнса, лорд Плимутрок, все сидят в палате лордов; так почему бы и Ньюкомам не сидеть там, на прежнем своем месте, принадлежавшем им, как всем известно, во дни Ричарда III? Барнс с отцом твердо держались за некого Ньюкома, павшего на Босвортском поле вместе с королем Ричардом, и ненавидели Генриха VII, как личного врага их славного рода. Итак, интересы обеих сторон отличнейшим образом совпадали. Леди Анна сочинила довольно милые стишки, в которых белоснежная серна приглашалась в кущи Ньюкома, "Клара" рифмовалась со словами "божьего дара" и весьма живописно изображалось, как "бегут олени серы по лужайкам Шантеклера". Леди Кью нашла эти стихи прелестными. Пробыв год в чужих краях, Джек Белсайз к началу сезона вернулся в Лондон. Но леди Клары там не оказалось: здоровье ее было несколько хрупким, и любящие родители увезли ее за границу. Словом, все улаживалось наилучшим и благоприятнейшим образом. И вот, когда все складывалось так хорошо и благоприятно, когда дамы из обоих семейств встретились на Баденском конгрессе и так понравились друг другу; когда Барнс и его папенька баронет, оправившийся от болезни, уже выехали из Ахена, а леди Кью двигалась в Баден-Баден из Киссингена, понадобилось же, черт возьми, Джеку Белсайзу, которому, как рассказывали, сильно везло в Бад-Гомбурге за зеленым столом, пренебречь своим счастьем и как безумному кинуться в Баден-Баден. Он появился там, угрюмый и дикий, обросший густой бородой, в шляпе с большими приспущенными полями, - ни дать ни взять художник или итальянский бандит. Ничего не подозревавший Клайв, памятуя о том веселом обеде, который задал ему когда-то Джек в кордегардии Сент-Джеймского дворца, куда сам пришел из Конногвардейских казарм, - простак Клайв, встретив Джека на въезде в город, сердечно ему обрадовался и пригласил вместе отобедать, на что Джек ответил согласием; за столом Клайв рассказал ему все местные новости - про то, что здесь Кью и леди Анна Ньюком с Этель и ожидают Барнса. - Я тоже его не очень люблю, - признался Клайв с улыбкой, когда Белсайз помянул его кузена недобрым словом. А едет Барнс, чтобы жениться на этой милой малютке, леди Кларе Пуллярд. Вот какой осведомленный юноша! То-то он, наверное, был рад блеснуть своими познаниями в делах света и показать Джеку Белсайзу, что он, Клайв Ньюком, тоже кое-что значит. Джек влил в себя несметное количество шампанского, и, когда они кончили обедать и в открытые окна комнаты Клайва в маленьком, чистеньком и уютненьком Hotel de France {Гостиница "Франция" (франц.).} влетели звуки оркестра, Джек предложил пройтись средь гуляющих. С ними обедал мосье де Флорак, который очень развеселился, услышав имя лорда Кью, и сказал: - Ce petit Kiou! M. le Duc d'Ivry, mon oncle, l'honore d'une amitie toute particuliere {А, этот маленький Кью! Мой дядюшка, герцог Д'Иври удостаивает его особой благосклонности! (франц.).}. Джентльмены втроем вышли в парк. Гуляющие шли толпами; оркестр мило наигрывал "Родина, милая родина...", и первыми, кого они встретили, были лорд Кью и лорд Плимутрок, а об руку с этим почтенным пэром шла его дочь леди Клара. Сиятельный Плимутрок с присущей ему благовоспитанностью и учтивостью приветствовал Клайва и Флорака и поначалу не узнал Джека Белсайза в его бархатной куртке, сомбреро, надвинутом на глаза, и с бородой по пояс. Но тут леди Клара подняла очи, вскрикнула и без чувств упала на посыпанную гравием дорожку. Теперь старый граф тоже узнал Белсайза, и Клайв услышал его слова: - Как ты смел сюда явиться, каналья?! Белсайз кинулся поднимать Клару, громко окликая ее по имени; старый Плимутрок вцепился в него сзади и попытался оттащить. - Руки прочь, милорд! - рявкнул Белсайз, стряхивая с себя старика. - Молчи, Джек, черт тебя подери!.. - кричит Кью. Клайв бежит за стулом, со всех сторон их несут добрую дюжину. Флорак уже спешит со стаканом воды. Девушка начинает приходить в себя; Белсайз бросается к ней, но отец, окончательно потеряв самообладание, поднимает свою трость и, дрожа от гнева, орет: - Оставь ее, не то убью! - Леди Клара опять без чувств, сэр, - говорит капитан Белсайз. - Я живу в Hotel de France, - и добавляет совсем тихо: - Только тронь меня, старик, клянусь небом, - прикончу! Всего наилучшего! - Он еще раз бросает влюбленный взгляд на бесчувственную девушку и, приподняв на прощание шляпу, отходит. Лорд Плимутрок тоже машинально приподнимает шляпу и недоуменно смотрит ему вслед. Джек знаком просит Клаива следовать за ним, а тем временем толпа зевак окружает лежащую в обмороке леди Клару. То-то пассаж на Баденском конгрессе! ^TГлава XXIX,^U в которой Барнс предстает в роли жениха Этель с самого начала знала, что вакации ее недолги и что, когда появятся папенька с Барнсом, не будет больше ни смеха, ни шуток, ни рисования, ни прогулок с Клайвом; а посему она радовалась солнцу, покуда оно светило, и укреплялась сердцем, чтобы встретить ненастье. Сэр Брайен Ньюком и его первенец прибыли в Баден-Баден вечером того самого дня, когда Джек Белсайз дебютировал на гулянье; разумеется, надо было уведомить жениха обо всем случившемся. Наши читатели, уже успевшие узнать его характер и познакомиться с особенностями его красноречия, могут легко представить себе, в какое он пришел бешенство и в каких выражениях излил его; то был поистине feu d'artifice {Фейерверк (франц.).} всевозможных проклятий. Мистер Барнс Ньюком прибегал к такой канонаде, только когда сильно гневался, но вся беда в том, что гневался он необыкновенно часто. Что до обморока леди Клары, то Барнс не склонен был придавать ему большого значения. - Ну да, да, бедная Клара, - говорил он, - она так подвержена обморокам. Не удивительно, что вид этого негодяя взволновал ее: он ведь так подло с ней обошелся. Будь я там (залп проклятий по всей линии), - я задушил бы мерзавца. Я убил бы его. - Помилосердствуй, Барнс! - восклицает леди Анна. - Просто счастье, что там не было Барнса, - с серьезным видом говорит Этель, - а то у них началась бы такая драка - страх! - Я никого не боюсь, Этель! - огрызается Барнс и отпускает еще одно проклятие. - Все задираешься, Барнс! - говорит мисс Этель, которая переняла у своих братьев-школьников кое-какие выражения и очень к месту их употребляла. - За капитана Белсайза ведь некому заступиться. Поскольку Джек Бедсайз ростом и силой годился не только в офицеры, но даже и в солдаты того славного полка, где прежде служил, а братец Барнс был джентльмен весьма субтильный, мысль о стычке между ними представлялась довольно комичной. По-видимому, нечто в этом роде промелькнуло в мозгу сэра Брайена, потому что он с обычной своей торжественностью объявил: - Все зависит от обстоятельств, милая Этель. Обстоятельства придают человеку силу. И в том случае, когда приходится защищать прекрасное юное создание от обидчика, каждый будет силен, каждый. - Со времени последнего приступа, - частенько говорил теперь Барнс, - папаша совсем сдал. Очень нетверд в мыслях. Так оно и было. Барнс уже распоряжался в банке и в поместье и с отменным хладнокровием дожидался события, которое позволит ему перенести семейный герб с кровоточащей дланью на дверцы своего экипажа. Окинув комнату взглядом, Барнс увидел кипу рисунков работы хорошо знакомого ему и ненавистного художника. С полдюжины видов Баден-Бадена; опять Этель верхом на лошади, собаки и дети, - словом все те же излюбленные сюжеты. - Черт побери, он здесь?! - взвизгивает Барнс. - Он здесь, этот мерзавец и забулдыга? И как это Кью еще не свернул ему шею? Вы слышите, сэр? - кричит он отцу. - Здесь Клайв Ньюком. Сын полковника. Бьюсь об заклад, они нарочно... - Нарочно что, Барнс?.. - переспрашивает его Этель. - Так, значит, Клайв здесь? - говорит баронет. - Рисует свои карикатурки, да? А вы ничего не писали мне об этом, леди Анна. Да, видно, последний приступ изрядно сказался на сэре Брайене. Этель зарделась; да, как ни странно, в письмах жены и дочери к сэру Брайену не было ни слова о Клайве. - Мы встретили его совсем случайно, в Бонне, душа моя. Он путешествует с одним своим приятелем. Он немножко объясняется по-немецки, а это нам было большой помощью, да к тому же он всю дорогу вез кого-нибудь из мальчиков в своей бричке. - Да, в экипаже всегда слишком тесно от мальчишек, - соглашается сэр Брайен, - лягаются, вечно суются под ноги. Помню, когда мальчишками мы ездили в карете из Клецема, я не упускал случая лягнуть братца Тома, а бедный Том тогда был вспыльчив, как черт. Вы не помните Тома, леди Анна? Воспоминания сэра Брайена были прерваны приходом лорда Кью. - А, Кью! - восклицает Барнс. - Ну как там Клара? Но Кью подходит к сэру Брайену, почтительно пожимает ему руку и говорит: "Рад видеть вас в добром здравии, сэр", - а на Барнса и не смотрит. Для наших читателей давно не секрет, что мистер Барнс Ньюком отнюдь не был всеобщим любимцем. - Вы так и не ответили мне про Клару, дружище, - настаивает Барнс. - Я слышал об ее встрече с этим мерзавцем Джеком Белсайзом. - Не надо браниться, милейший, - отвечает лорд Кью. - По-моему, вы не настолько близки с Белсайзом, чтобы звать его Джеком иль еще как-нибудь фамильярничать. А леди Клара, насколько мне известно, всерьез занемогла. - Как посмел он сюда явиться, черт его побери?! - негодует Барнс, немного смущенный встреченным отпором. - "Посмел" тоже грубо. Советовал бы в таком тоне с ним самим не разговаривать. - Что вы хотите этим сказать?! - вскинулся Барнс, и лицо его сразу вытянулось. - Спокойней, мой друг. Не так громко. Видите ли, Этель, сегодня Джек - я его близкий друг, Барнс, а посему могу величать его, как захочу, - обедал с кузеном Клайвом. Еще там был мосье де Флорак. И вот они пошли вместе с Джеком пройтись, нисколько не догадываясь о его личных делах и не подозревая, что разразится скандал. - Клянусь, он за это ответит!.. - громогласно восклицает Барнс. - Несомненно, если вы его попросите, - холодно отзывается Кью, - но не при дамах. Он побоится их напугать. Бедный Джек при дамах тих, как ягненок. Я только что беседовал с французом, - светским тоном продолжает лорд Кью, явно желая придать разговору другой оборот. - "Милорд, - сказал он мне, - нам удалось немного урезонить вашего друга Жака. Он слегка безумен ваш друг Жак. За обедом он выпил чудовищное количество шампанского. А как себя чувствует charmante {} мисс Клара?" Видите, Барнс, Флорак зовет ее мисс Кларой; в гостиных ее называют леди Кларой, а вы запросто Кларой. Вам повезло, дружище. - Понять не могу, чего этот чертов щенок, Клайв, вечно суется в наши дела! - не унимался Барнс, по-прежнему кипя бешенством. - Что он толчется в нашем доме?! И зачем он вообще здесь?! - Ваше счастье, что он здесь, Барнс, - сказал лорд Кью. - Юноша выказал немало ума и характера. Был страшный скандал, но не пугайтесь, теперь все улажено. Улажено, и все могут спокойно лечь спать. Барнсу не придется бежать поутру проламывать голову Джеку Белсайзу. Вы, конечно, разочарованы, мой дуэлянт с Фенчерч-стрит! Сочувствую. Но пойдемте. Как жениху, вам надо, сами понимаете, пойти осведомиться о здоровье la charmante мисс Клары. - Когда мы вышли из дому, - рассказывал лорд Кью Клайву, - я объяснил Барнсу, что все сказанное мной наверху о примирении было чистой выдумкой и что Джек жаждет его крови и бродит с огромной дубинкой под липами, мимо которых нам надо идти. Вы бы видели, что сталось с беднягой, сэр. Наш милый юноша отшатнулся от меня и сделался желтее сливочного сыра. Потом он проговорил, что ему надо бы вернуться к себе за носовым платком, но я-то знаю, что за пистолетом. Ибо стоило мне сказать: "Джек идет", - как он, вырвав у меня руку, хватался за карман, и так до самого конца аллеи, что ведет к жилищу лорда Плимутрока. Первые два часа после обморока леди Клары прошли в большой суматохе. Клайв вернулся с Белсайзом к себе в номер, где наш тихий Джей Джей, пользуясь последними лучами солнца, заканчивал этюд, начатый утром. Он тут же обратился в бегство, при виде свирепого незнакомца, чей бледный лик, сверкающие очи, косматая борода, огромные кулаки и непрерывные вздохи и причитания, срывавшиеся с уст, пока он мерил шагами комнату, вполне могли напугать миролюбивого человека. И впрямь, верно, страшен был Джек, когда в сгущающихся сумерках он топал по комнате, то и дело останавливаясь, чтобы выпить невесть какой по счету бокал шампанского, в ярости рычал что-то невнятное и снова кидался на постель Клайва, поникнув головой и твердя прерывающимся голосом: "Бедняжка! Бедняжечка!" - Если старик пришлет вызов, будете моим секундантом, Ньюком? Когда-то он был человек горячий, а в Шантеклере я видел, как метко он еще стреляет. Вам известно, конечно, в чем дело? - Я еще ничего толком не знаю, но, кажется, догадываюсь, - с грустью отвечал Клайв. - Я не могу просить Кью - он из той же семьи; ведь он женится на мисс Ньюком. Не стоит его и просить. При мысли, что кто-то женится на мисс Ньюком, у Клайва защемило сердце. Он знал это и раньше, - уже с полмесяца, - но тогда принимал это спокойно. Он был рад, что в сгущающемся сумраке нельзя было разглядеть его лица. - Да ведь и я из той же семьи, - сказал Клайв, - у нас с Барнсом Ньюкомом общий дед. - Ах да, этот старик, не то банкир, не то ткач. Совсем позабыл!.. - воскликнул бедный Джек, подскочив на постели Клайва. - У них в семействе Ньюкомов-то ни во что не ставят. Прошу прощенья, - закончил он. Оба замолчали; только огонек Джековой сигары мерцает в темном углу, где стоит хозяйская кровать; Клайв сидит, облокотясь о подоконник и пуская в окно клубы ароматного дыма, а сам не сводит глаз с окон леди Анны Ньюком в соседнем Hotel de Hollande {Гостиница "Голландия" (франц.).} справа за мостом над бурливой речушкой. В киосках на живописных липовых аллеях мигают фонари. Слышится отдаленный гул голосов; игорный дом сияет огнями; в курзале вечер с танцами, и, когда растворяются двери, оттуда доносятся звуки музыки. А позади, на невысоком холме, в спокойствии замер темный лес, и верхушки елей отчетливо выступают на фоне неба, освещенного серпом луны и трепетными огоньками бесчисленных звезд. Но Клайв не видит ни лесистых холмов, ни ярких звезд; он не думает ни о шумном веселье в курзале, ни о страданиях Белсайза, который находится в двух шагах от него, на его постели. Взгляд его устремлен на одно окно, озаренное красноватым светом лампы, где по временам проплывают легкие тени. Внизу, каждый огонек в каждом киоске горит своим особым светом; в небесах каждая звезда сияет по-своему, и каждое сердце человеческое загорается своими надеждами, пламенеет своими страстями, сжимается от своей боли. Задумчивость Клайва нарушил слуга, доложивший о приходе виконта де Флорака, и к огонькам двух дымящихся сигар прибавился третий. Белсайз обрадовался приходу Флорака, с которым не раз встречался в злачных местах. "Он-то мне и поможет. Ведь он не раз стрелялся", - думает Джек. Кровь так кипела в жилах бедняги, что для него было бы облегчением, если бы ему немного ее выпустили. Он изложил Флораку свое дело: он ждет вызова от лорда Плимутрока. - Comment donc?! - восклицает Флорак. - Il y avait donc quelque chose! Cette pauvre petite miss! Vous voulez tuer le pere, apres avoir delaisse la fille? Cherchez d'autres temoins, monsieur. Le Vicomte de Florac ne se fait pas complice de telles lachetes {Так вот как?! Значит у вас что-то было с этой бедной маленькой мисс! Вы бросили дочь, а теперь хотите убить отца? Ищите себе другого секунданта, мосье. Виконт де Флорак не согласен участвовать в такой подлости (франц.).}. - Слушайте, Флорак, - говорит Джек, садясь на постели (глаза его мечут молнии), - ей богу, мне так и хочется свернуть вам шею и выбросить вас в окошко. Весь свет, что ли, на меня ополчился? Я, кажется, теряю разум. Если кто-нибудь осмелится подумать дурно об этом ангеле, если кому-нибудь взбредет в голову, что она не так чиста, кротка, добра и беспорочна, как херувимы в небесах, если кто вообразит, что я мог подло ее обидеть, пусть он только покажется мне на глаза! - кричит Джек. - Пусть только явится, черт возьми! Тащите же его сюда, чего там! Ее обидеть!.. И это я-то!.. Нет, я дурак, дурак! Проклятый дурень! Эй, кто там?! - Кью, - отвечает голос из темноты, где вспыхивает огонек четвертой сигары, и Клайв, убедившись, что все гости в сборе, чиркает спичкой и зажигает свечи. - Я слышал ваши последние слова, Джек, - без предисловий начинает лорд Кью, - и совершенно с вами согласен. Но зачем вы сюда явились? Какое право имеете вы снова терзать это бедное сердечко и пугать леди Клару своей бородищей? Вы мне обещали не видеться с ней. Вы дали слово джентльмена, когда я ссудил вас деньгами на эту поездку за границу. Черт с ними, с деньгами, - я не про них! Но вы же обещали, что перестанете ее преследовать. Плимутроки уехали из Лондона до вашего возвращения, дальнейшее зависело от вас. И с бедняжкой они поступили мягко и разумно. Не могла же она выйти за такого нищего! А вы вели себя позорно, Чарльз Белсайз. Слышите, трусливо и подло! - Pst! Numero deux, voila le mot lache {Ну и ну! Его уже вторично обвиняют в подлости (франц.).}, - замечает Флорак. - И не глядите на меня так грозно, - продолжает Кью. - Конечно, вы можете меня побить, если вам вздумается - кулачища у вас здоровые - да это и нетрудно. Но я еще раз повторяю: вы поступили скверно. Вы нарушили слово чести, а нынче сразили леди Клару столь же безжалостно, как если бы подняли на нее руку. Горячие упреки Кью совсем обескуражили Белсайза. Верзила вскинул руки и уронил их вдоль тела, как побежденный гладиатор, молящий о пощаде. И снова повалился на железную кровать. - Не знаю, - заговорил он, безостановочно крутя своей огромной лапой медный шарик на спинке кровати. - Не знаю, Фрэнк, что творится на свете и что такое со мной. Нынче я дважды слышал, что я трус, - от вас и от этого коротышки... Уж вы меня простите, Флорак. Не думаю, что очень достойно с вашей стороны бить лежачего. Ну что же, бейте! За меня ведь некому заступиться. Признаюсь, я вел себя как подлец; нарушил обещание - это вы правильно сказали, Фрэнк, дружище, - но я ведь не думал, что ей так тяжко будет меня видеть, - сказал он с рыданием в голосе. - Клянусь... я готов был отдать десять лет жизни, чтобы только взглянуть на нее. Я сходил с ума. Пробовал странствовать, чего только не делал! Был в Эмсе, Висбадене, Бад-Гомбурге, играл, как черт. Когда-то игра меня увлекала, а нынче даже не тянуло к зеленым столам. Я выиграл кучу денег... по крайней мере, для такого бедняка, как я. И все же не мог не вернуться. Не мог. Будь она на Северном полюсе, я и туда, клянусь, последовал бы за ней! - Чтобы только взглянуть на нее и потешить свои глупые глаза, вы причиняете ей столько мучений? Да ведь это же сущее ребячество! - восклицает Кью, который от природы был очень отзывчив и в действительности принимал близко к сердцу страданья бедняги Джека. - Дайте мне лишь пять минут поглядеть на нее, Кью!.. - умоляющим голосом говорит Белсайз, сжимая руку приятеля. - Всего пять минут! - Посовеститесь! - восклицает лорд Кью, отнимая руку. - Будьте мужчиной, Джек, хватит хныкать. Вы же не ребенок, который плачет оттого, что ему не дали игрушку. Избавьте бедную девушку от этих мук, подумайте о ней и откажите себе в удовольствии причинять ей липшие терзания и муки. Белсайз вскочил, глаза его отнюдь не сияли добродушием. - Хватит с меня этой болтовни! Достаточно меня тут ругали и поносили. Я поступлю так, как сочту нужным. Пойду своим путем, а если кто вздумает мне с помешать, пусть пеняет на себя! - И он принялся крутить свои темно-русые усы таким воинственным видом, словно стоял на ратном поле. - Что ж, буду пенять на себя, - сказал лорд Кью, - и если я и вправду верно угадал, каким путем вы намерены идти, безумный вы человек, я сделаю все возможное, чтобы вам помешать. Неужто вы решитесь неотступно преследовать свою возлюбленную и явиться перед ней в роли убийцы ее отца, подобно Родриго из французской пьесы? Будь здесь Кочетт, он смог бы защитить сестру; в его отсутствие эту обязанность принимаю на себя я; так вот я объявляю вам, Чарльз Белсайз, при этих джентльменах, что человек, который оскорбляет эту юную леди, навязывает ей свое общество, зная, что доставляет ей только муку, преследует ее по пятам, дав слово чести с ней больше не видеться, не кто иной, как... - Как кто, милорд?! - восклицает Белсайз, и его грудь начинает тяжело вздыматься. - Вы сами знаете, - отвечает Кью. - Вы знаете, как называют того, кто обижает беззащитную женщину и нарушает обещание. Считайте, что это слово произнесено, и поступайте, как вздумаете. - Я должен вам четыре тысячи по векселям, которые вы за меня оплатили, Кью, - говорят Белсайз. - И еще четыре сотни я взял наличными, когда вышел из тюрьмы. - Вы еще больше оскорбляете меня, упоминая о деньгах! - сердится Кью. - Либо вы завтра же уедете, либо будьте добры назначить мне время и место. Вы не откажете в любезности быть моим секундантом, мистер Ньюком? Мы ведь с вами родня, а сей джентльмен намерен обидеть девушку, которая скоро войдет в нашу семью. - C'est bien, milord. Ma foi! C'est d'agir en vrai gentilhomme, - бросает восхищенный Флорак. - Touchez-la, mon petit Kiou. Tu as du coeur {Великолепно, милорд. Ей богу, это поступок настоящего джентльмена. Твою руку, мой маленький Кью. У тебя есть сердце (франц.).}. Вы молодец, черт возьми! Храбрый молодец! - и виконт дружески протянул руку лорду Кью. Намерения его были явно миротворческие. Пожав руку Кью, он обернулся к рослому гвардейцу и, взяв его за лацкан куртки, принялся увещевать. - Послушайте, mon gros {Верзила (франц.).}, - начинает он, - нельзя ль гасить ваш пыл без кровопускания? Есть ли у вас пенни за душой? Или вы думаете похитить свою Химену, Родриго, а потом грабить на большой дороге и тем кормиться? Допустим, вы убьете папашу, убьете Кью, убьете ее брата - хороший медовый месяц будет у вашей Химены} - Да что вы, черт возьми, заладили про каких-то Химену и Родриго! Вы это про что, виконт? - говорит Белсайз, проводя рукой по глазам; он снова стал Джеком Белсайзом. - Кью меня раздразнил, ну я и вышел из себя. Я во французском не силен, но даже я понял, что вы сказали все правильно, черт возьми, и Фрэнк Кью - молодчага. Ведь так вы говорили? Вашу руку, Фрэнк! Да благословит вас бог, старина! И не сердитесь на меня, ведь я чертовски несчастен, право! Эй, да вы что?! - Это относилось к виконту, который, прервав чувствительную речь Джека, кинулся в порыве восторга его обнимать и старался дотянуться до его физиономии, чтобы облобызать ее. Джек под дружный хохот присутствующих стряхнул с себя маленького виконта, - атмосфера разрядилась, и ссоре настал конец. Смеялись все, в том числе и француз, объяснивший, что готов смеяться, "даже когда сам не знает, над чем". А за сим последовала та часть вечера, когда Клайв, по словам Кью, так хорошо показал себя и спас Барнса от опасности. Говоря по чести, мистер Клайв не сделал и не сказал счетом ничего, но разве мало бывает в нашей жизни минут, когда самое мудрое и благоразумное - воздержаться от слов и поступков? Флорак, подобно большинству французов весьма умеренно пивший, был наделен отменным аппетитом, дававшим о себе знать, как он любил говорить, по крайней мере, три раза в день. Он предложил поужинать, и бедняга Джек тоже был не прочь закусить, а главное, выпить еще шампанского с зельтерской. ("Пусть тащат шампанское с зельтерской, самое лучшее дело".) На это Клайву нечего было возразить. Ужин был тут же подан, и четверо молодых людей уселись за стол. Наслаждаясь своими любимыми раками и щедро угощая вкусным соусом и бороду и пальцы, и усы и щеки, Флорак то и дело возвращался к случившемуся, хотя, быть может, лучше было бы о нем позабыть, и весело подшучивал над воинственностью Белсайза. - А если бы этот petit pretendu {Женишок (франц.).} был здесь, что бы вы с ним сделали, Жак? Съели бы, как этого рака, да? Переломали бы ему кости? Джек, позабывший долить зельтерской в шампанское, так и вскипел при мысли о встрече с Барнсом Ньюкомом и поклялся, что, попадись ему только на глаза этот ублюдок, живым он не уйдет. И если бы не Клайв, Барнс тогда же попался бы на глаза своему врагу. После ужина юный Клайв сел у окна выкурить, как обычно, сигару и, разумеется, стал наблюдать за Тем Окном. Он увидел, как перед домом остановился экипаж, из него вышли двое слуг, за ними два джентльмена, и раздался знакомый голос, бранивший форейторов. Клайв, надо отдать ему должное, подавил восклицание, готовое сорваться с уст, и, вернувшись к столу, ни словом не обмолвился о приезде дядюшки с Барнсом ни лорду Кью, ни своему соседу справа - Белсайзу. Бедный Джек был к тому времени сильно пьян, и, когда виконт удалился, наш гвардеец уже клевал носом: он провел без сна всю предыдущую ночь и бог знает сколько еще ночей перед тем. Он, наверно, и не заметил, как ушел француз. Лорд Кью остался. Он хотел вытащить Джека на прогулку, чтобы с глазу на глаз потолковать с ним и подробнее обсудить их семейную распрю. Но Клайв, улучив момент, шепнул ему: - Дядюшка с Барнсом приехали - бога ради, не выпускайте Белсайза. Давайте уложим его в постель! И когда бедняга Джек благополучно заснул у себя в комнате, лорд Кью, на случай, если ему придет в голову прогуляться при луне под окнами своей возлюбленной, тихонько запер его на ключ. ^TГлава XXX^U Отступление Клайв долго лежал без сна, перебирая в памяти странные события минувшего дня и размышляя над драмой, невольным участником которой он стал, и тут какое-то безошибочное чутье подсказало ему, что его счастливым вакациям приходит конец, близится неотвратимое ненастье, и грозовые тучи вот-вот разразятся бурей и закроют солнце его короткой весны. Встав рано поутру, он распахнул окно и, конечно, взглянул на Те Другие Окна, в отеле за речкой, и, возможно, ему даже почудилось, будто там колыхнулась занавеска, отдернутая ручкой, которую с каждым часом ему все сильнее хотелось сжимать в своей. Он с тяжким вздохом отвернулся от окна и увидел на столе остатки вчерашней пирушки. Тут были бутылки из-под шампанского, опорожненные бедным Джеком Белсайзом; высокая бутыль зельтерской, весь газ из которой вышел и растворился в жарком воздухе полуночной беседы; недопитые стаканы, сигарный пепел и черные окурки сигар, разбросанные по скатерти, - взорванные пушки и трупы, оставшиеся на поле брани. Несмотря на ранний час, сосед его Джей Джей уже поднялся. Клайв слышал его пение, а пел он, когда повиновался карандаш и ему нравилось, как ложатся краски на его спокойных и счастливых полотнах. Клайв тоже придвинул к окну свой рабочий столик, достал картон и коробки с красками, наполнил стакан зельтерской, отхлебнул немного этого выдохшегося напитка, а в остальное обмакнул кисть и начал рисовать. Но дело не ладилось. За работой ему не пелось, и вскоре он отбросил картон и кисть, выдвинул ящики комода, вытащил из-под кровати чемоданы и стал машинально упаковывать вещи. На шум вошел Джей Джей; лицо его сияло улыбкой, в зубах у него была зажата большая кисть. - Скажи, чтоб нам подали счета, старина, - сказал ему Клайв, - оставь знакомым свои визитные карточки в простись с той хорошенькой продавщицей ягод, которую ты пишешь. Положи последние мазки на портрет малютки и утри ее слезы. Минувшей ночью я прочел в звездах "Р. Р. С." {Р. Р. С. - первые буквы французских слов: pour prendre conge (вежливая форма прощания).}, и мне явился наш семейный гений и сказал: "Клайв, сын Томаса, обуй в дорогу ноги свои!" Чтобы какой-нибудь моралист не вздумал сгоряча осудить нашего милого беспорочного Джей Джея, скажу тут же, что продавщица эта была семилетней поселяночкой, и ее восхитительный портрет купил на следующей выставке какой-то епископ. - Так вы решили ехать?! - вскричал Джей Джей, вынув кисть изо рта. - А я-то думал, вы ангажированы на всю будущую неделю и разные княгини и герцогини ни за что не выпустят вашу милость! - Мы слишком долго стояли у Капуи, а путь наш лежит на Рим, - отвечал Клайв, - так повелел Ганнибал, сын Гасдрубала. - Сын Гасдрубала прав, - заметил его товарищ, - чем скорей мы выступим в поход, тем лучше. Я всегда это говорил. Сейчас принесу счета. А Ганнибал жил здесь, как какой-нибудь сластолюбивый карфагенский принц. Одна, две, три - три бутылки из-под шампанского! Да, тут придется оплатить внушительный счет! - Твоя правда! - вымолвил Клаив с громким вздохом, который о многом сказал Джей Джею, ибо молодые люди были по-юношески откровенны друг с другом. Клайв имел привычку изливать душу тому из друзей, кто оказывался рядом, но даже если б он молчал как могила, трудно было бы не заметить его растущего чувства к кузине. Сотни раз с жаром и красноречием юности, с пылом своих двадцати лет и восторженностью художника описывал он ее и говорил о ней. Ее великодушная простота, ее смелость и горделивость, ее доброта к младшим сестрам и братьям, ее стройный стан, ее ослепительные краски - от ярко-алой до белоснежной, царственная грация ее осанки и движений, - все было поводом для нескончаемых восторгов нашего молодого джентльмена. Когда он созерцал какую-нибудь великую картину или статую - спокойную и отчужденную Венеру Милосскую, такую же непостижимо прекрасную, как море, из которого она вышла; стремительную "Аврору" Роспильози или Тицианово "Успение", блистательно-яркое, как солнечный свет; божественную дрезденскую мадонну с младенцем, чьи сладостные лики привиделись Рафаэлю в небесах, - сердце его пело гимны пред этими алтарями красоты; и с таким же благоговением он преклонялся перед красотой Этель. Джей Джей, по-своему, тоже очень тонко все это чувствовал; он разделял восторженное поклонение Клайва и упивался страстными фиоритурами его гимнов; голос самого Ридли был от природы мягче, а песнопения его - элегичны и минорны. Этель была символом всего светлого и прекрасного, но... предназначалась лорду Кью. Добрый и проницательный наперсник не раз осторожно напоминал об этом прискорбном обстоятельстве нашему пылкому герою. Но пылкий герой и сам это знал. И нередко случалось, что, сидя за этюдником, Клайв вдруг, то ли в шутку, то ли всерьез - уж такой у него был характер - запевал во всю силу своих молодых, здоровых легких: "Она другого любит, мне не видать ее!" - и оба они, герой и наперсник, разражались смехом, каждый за своим столиком. Прелестную мисс Этель они между собой называли Элис Грей. Весьма возможно, что Ночь, эта хмурая наставница, дала Клайву Ньюкому свой невеселый, но полезный совет. Мученья бедного Белсайза и страдания юной леди, разделявшей его безнадежную страсть, очевидно, заставали молодого человека призадуматься; а прямодушие лорда Кью, его мужество и благородство, коим Клайв был накануне свидетелем, наполнили его душу восхищением и укрепили ее для испытания, которое, он знал, будет очень тяжелым. Он вспомнил про милого своего старика, бороздившего моря, дабы исполнить свой долг, и решил с божьей помощью выполнить собственный. Еще три недели назад, когда он, беззаботно блуждая в окрестностях Бонна, неожиданно столкнулся с Этель и стайкой веселых маленьких кузенов, он был таким же, как они, беззаботным ребенком, помышлявшим лишь о радостях, которые сулил этот солнечный день. Но мысли и чувства последних недель даровали ему опыт, какой не всякий накопит с годами; и теперь нашему герою предстояло доказать, что он не только умеет любить, но и способен на поступки, требующие силы духа, благородства, самоотречения. - Ты помнишь, Джей Джей, - говорил он, швыряя в чемодан штаны и ботинки и нанося по ним сокрушительные удары, чтобы плотнее их уложить, - ты помнишь (удар в белоснежную грудь батистовой рубашки) рассказ моего славного старика о том, как он единственный раз в жизни бежал с поля боя (сокрушительный удар по ребрам жилета), - под Ассир-Гуром? - Ассир-как?.. - с удивлением переспрашивает Джей Джей. - Во время осады Ассир-Гура, - отвечает Клайв, - в достопамятном тысяча восемьсот третьем году. У поручика Ньюкома, осмелюсь заметить, были весьма стройные ноги, которые унаследовали также его потомки, и он надел новую пару лосин, ибо в бой любил ходить щеголем. Лошадь под ним убили, враг теснил, и родителю моему пришлось выбирать между смертью и отступлением. Я слышал от офицеров, служивших с моим милым стариком, сэр, что он отличался редкостной храбростью и никогда не терял в бою присутствия духа. Так что же, по-твоему, надлежало делать поручику Ньюкому в подобных обстоятельствах? Биться в одиночку, когда весь эскадрон бежал, и быть зарубленным маратхской кавалерией, - погибнуть или спастись бегством, сэр? - Ну, я-то знаю, как я бы поступил, - говорит Ридли. - Вот именно. Так же поступил и поручик Ньюком. Его новенькие лосины сидели в обтяжку и очень мешали быстроте отступления, но все же он бежал, сэр, и впоследствии произвел на свет вашего покорного слугу. Такова история битвы при Ассир-Гуре. - Ну, а мораль? - спрашивает Джей Джей, которого немало позабавил этот рассказ. - Да ведь это мой Ассир-Гур, дружище. Я спасаюсь бегством, Джей Джей. Лезь в мешок за деньгами и расплачивайся с людьми; будь щедр, Джей Джей, но не расточителен. Горничная здесь дурнушка, но дай и ей крону, чтоб не скучала без нас. Лакеи были проворны и раболепны - воздай сим рабам за труды. Не позабудь беднягу коридорного, пусть и он благословляет нас по отъезде. Ведь художники - джентльмены, хоть Этель иного мнения. Черт... да нет, бог с ней! Бог с нею!.. - простонал Клайв, прижав кулаки к глазам. Если Ридли и прежде восхищался им, то теперь, уж конечно, не стал думать о нем хуже. А любезного моего юного читателя, коему случится прочесть эту притчу и найти в ней сходство со своей участью, я как старший заверяю, что бывают в битве жизни столь опасные ситуации, когда, ей-же-ей, и храбрейшему лучше спастись бегством. Хотя было еще очень рано, к Клайву уже пожаловал гость: дверь отворилась, и в ней показалось честное лицо лорда Кью. Ридли скрылся от него в свое убежище: общество графов смущало скромного живописца, хотя он радовался и гордился, что его Клайв водит с ними компанию. Лорд Кью обитал в роскошных апартаментах на втором этаже того же отеля, где Клайв и его товарищ занимали две поместительные, но более скромные комнаты, на третьем. - Вы ранняя пташка, - сказал Кью. - Я сам встал чуть свет, но не по доброй воле, а со страху. Джек так бушевал в своей комнате - едва дверь не вышиб. Я целый час его увещевал. Жаль, не пришло нам в голову подлить ему давеча немножко опия. Если бы это и прикончило беднягу, ему бы от этого хуже не стало. - Затем он, смеясь, поведал Клайву историю своего свидания с Барнсом накануне вечером. - Вы, кажется, тоже пакуете чемоданы, - говорит лорд Кью, и в его проницательных глазах читается затаенное лукавство. - Погода здесь портится, и если вы хотите пересечь Сен-Готард, как я слышал от Ньюкомов, надо спешить. В горах в октябре страшный холод. - Да, очень холодно, - соглашается Клайв, кусая ногти. - На почтовых или наняли карету? - спрашивает его сиятельство. - Я купил во Франкфурте коляску, - непринужденно отвечает Клайв. - Ах вот как! - воскликнул его собеседник, который отличался безукоризненной учтивостью, был обходителен и прямодушен и со всеми разговаривал одинаково, разве что с нижестоящими был чуточку любезней, чем с ровней, но все же скорей мог представить себе молодого художника, выезжающим из Баден-Бадена верхом на драконе, нежели в собственной коляске. - Я отдал за коляску всего двадцать фунтов. Такая легонькая! Нас двое, и пара Лошадей, знаете ли, везет нас со всей поклажей, и можно останавливаться, где вздумается, Я ведь не живу на доходы от своей профессии, - добавил Клайв, покраснев. - Я только и заработал однажды три гинеи. - Ну конечно, дружище. Я же был в доме вашего батюшки, на этом прелестном балу, где собралось столько приятных людей. Я знаю, мы светские жуиры, и рисуем только для забавы. - Мы артисты, милорд, и думаем этим жить, - возразил Клайв. - Не закажет ли мне ваше сиятельство портрет? - "Ваше сиятельство" - это мне иоделом, - ответил тот. - Я вот что подумал, Ньюком: поскольку вы уезжаете, вы могли бы, мне кажется, сослужить здесь кое-кому службу, хотя и не слишком приятного свойства. Джека Белсайза нельзя предоставлять самому себе. Мне же сейчас, по некоторым важным соображениям, никак нельзя отсюда уехать. Так будьте другом, заберите его с собой. Пусть Альпы отгородят его от всей этой чертовщины, и я буду рад при случае оказать вам любую услугу. Джеку еще не известно, что наш любезный Барнс здесь. Я знаю, сколь он вам по сердцу, слышал эту историю про стакан кларета и прочее. Мы все любим Барнса. Как бедная леди Клара могла согласиться на подобный брак, одному богу известно! Какие мы все странные, непостижимые создания, особенно женщины! - Господи!.. - вскричал Клайв. - Да возможно ли, чтобы девушка полюбила такого наглого, себялюбивого, заносчивого хлыща, как Барнс Ньюком? Вы ведь, конечно, знаете, лорд Кью, какую жизнь он ведет? Когда он был еще совсем юнцом и можно было думать, что у него есть сердце, он вывез из Ньюкома одну бедную девушку, работницу с фабрики, обращался с ней хуже некуда, а потом, обвинив в неверности, выставил за дверь без гроша в кармане; когда же она пришла на Парк-Лейн и уселась на пороге - с каждой стороны по малютке, - только боязнь скандала и страх перед полицией, а вовсе не слезы голодной женщины и детей, заставили его положить ей содержание. Я видеть его не могу без отвращения, руки чешутся вышвырнуть его в окошко. И этот человек женится на благородной девице, лишь потому, я уверен, что состоит компаньоном в банке и наследует семь или восемь тысяч годового дохода. Стыд и срам! Мне тошно подумать, на что обрекает себя эта бедняжка. - Да, невеселая история, - промолвил лорд Кью, свертывая папиросу. - Барнс человек неприятный, вполне с вами согласен. А не было при вас о том разговору в семье? - Помилуй бог! Неужто, по-вашему, я стал бы говорить об этих грязных вещах с Этель, то есть, с мисс Ньюком! - вскричал Клайв. - Я даже отцу об этом не заикался. Услышь он только, он бы выставил Барнса за дверь. - Я знаю, об этом говорил весь город, - сухо сказал Кью. - В этих чертовых клубах все становятся известно. Я не друг Барнсу, я сказал вам. Я люблю его не больше вашего. Вполне возможно, что он плохо обращался с этой женщиной, - нрав у него, безусловно, не ангельский; но в этом деле он вел себя не так уж плохо, - не так плохо, как может показаться. Начало, разумеется, скверное - фабричный город - ну и вся эта история... Да, неважное начало. Но он не единственный грешник в Лондоне. Когда обо всем этом пошли толки и его чуть не забаллотировали в клубе Бэя, он поклялся мне честью, что порвал с миссис Де