необходимое. Он создал грешнику все условия, насколько позволяли его раны, и всю ночь боролся с дьяволом за его душу. Сначала он спас душу, а затем, как бы между прочим, и жизнь, обеспечив таким образом пастве доброго помощника, чье присутствие на церковном дворе было неоспоримым доказательством власти пастора в глазах Божьих. Всем было очевидно, что Рука Божья привела окровавленного и полумертвого Длиньшу к пастору Рамсаю, и после спасения - физического и духовного - репутация и влияние молодого обращенного несказанно возросли. Вовсе не случайно Айван был поставлен в ученики именно к нему. Пастор безоговорочно верил в действенность хорошего примера. Менее эффектной, ибо незавершенной, однако обещающей духовную победу историей был случай с девушкой по имени Эльза. Она была осиротевшей дочерью одной из самых первых и воинственно настроенных прихожанок, и никто не сомневался, что пастор Рамсай возьмет ее под свою опеку. Необычным оказалось то, как молодая девушка своими манерами смягчила непреклонную натуру молодого проповедника. Она излучала тихую радость самим своим присутствием, тем, как бережно относилась она к своим школьным книгам, как неутомимо изучала Библию, В вопросах веры она выказывала не по годам глубокий интерес и понимание, проявляя то, что пастор называл "духом милости и благодати", очевидный для всякого, кто мог ее видеть и слышать. Она подрастала - и это ее свойство, думал пастор, вместо того чтобы умаляться, как это нередко бывает, крепло в ней, распускалось как цветок, как упавшее в добрую почву семя. Обнаружив это, он сделал беспрецедентный шаг, в юридическом порядке взяв над Эльзой опеку, став ее стражем в законе, жизни и вере. Беспрецедентным было и то, как эта девушка умела задобрить и даже поддразнить пастора, довести его если и не до состояния благодушной общительности, что было бы чересчур, но ввести в мирное настроение, в состояние отдохновения от праведных трудов и строгого бдения. Когда он смотрел на Эльзу, его глаза становились теплее и суровые черты лица смягчались. В таком настроении, размышляя о домашних делах, он позволял себе снисходительную риторику и думал о девушке, глядя в ее чистые глаза: "Драгоценнейший камень в моей короне". Он смотрел вперед в неясном предвкушении, представляя себе, как набирает силу ее духовность и связанные с ней надежды. Эльза, опершись подбородком о ладони, смотрела, как Айван глотает полные ложки вареного гороха и риса, с трудом засовывая их в рот. - Когда ты в последний раз ел? - ее глаза расширились. - Не спеши, жуй как следует. Хочешь еще? Айван наблюдал за тем, как она отправилась с тарелкой к кастрюле, приговаривая на ходу: - Никогда не видела, чтобы такой небольшой бвай так много ел. - Эльза вернулась с полной тарелкой. - Жуй медленно. Его преподобие говорит, что сначала надо двадцать раз пожевать и только потом глотать. - Она села, опять оперлась подбородком о ладони и стала наблюдать за каждым его движением. Она напоминает мне, подумал Айван, кого-то из давнего-давнего прошлого. - Как тебя зовут? - Айван. - А дальше? - Айванхо, Айванхо Мартин. - Ты крещеный? - Почему ты об этом спрашиваешь? Она нахмурилась, словно говорила: "Здесь вопросы задаю я". - Потому что только заново рожденный и Христовой кровью омытый христианин может здесь находиться, - объяснила она таким тоном, что Айван понял, что зря задал этот вопрос. - Ну да, кажется, да, - ответил он. - Что значит "кажется "? - удивилась она. - Надо быть уверенным. - Эльза. Эльзаааа! - Да, Ваше преподобие? - Что ты делаешь на кухне? Иди к себе и делай домашнюю работу. - Я уже сделала, Ваше преподобие. - В таком случае иди и читай Библию. - Да, сэр. - Она молча сделала прощальный жест Айвану, слегка улыбнулась и поспешила к себе. Размеренно жуя, Айван смотрел, как она уходит. И хотя внешне она не была похожа на Мирриам, было в ее манерах что-то такое, что болезненно сдавило его грудь. Как давно это было, когда они в таком же возрасте сидели при свете лампы на барбекю Маас Натти. Живот Айвана раздулся и стал неестественно тугим. Он никак не мог избавиться от отрыжки, к горлу подступала тошнота. - Как ты себя чувствуешь? В дверях, где только что исчезла Эльза, стоял пастор. Айван не знал, как долго он стоял и наблюдал за ним. - Я спрашиваю, с тобой все в порядке, мальчик? - Никогда не было так хорошо, сэр. - Это и неудивительно, если видеть то, как ты глотал еду. Не забывай, что чревоугодие - один из смертных грехов, - добавил он с чопорной улыбкой. - Да, сэр. - Ты говоришь, что хочешь работать? Завтра мы с тобой этот вопрос обсудим. А пока иди в мастерскую. Там есть человек. Скажи ему, чтобы показал тебе твою койку в пустой комнате за мастерской. Заодно вымойся хорошенько в душе, понял меня? Приходи завтра утром ко мне. - Да, сэр, огромное спасибо. - Не мне спасибо, мальчик, благодари Господа. - Да, сэр. Длиньша строгал рубанком доску, когда Айван пришел к нему с поручением от пастора Рамсая. Длиньша что-то проворчал, не отрываясь от работы, и Айван не мог понять, в чем причина такой реакции - в его сосредоточенности на работе или во враждебности к новичку? Человек был мощного сложения, коренастый. На присутствие Айвана он не обращал ни малейшего внимания. Айвана поташнивало, ему хотелось спать. Присев на корточки, он смотрел, как с доски летят колечки стружек. Он подумал, что хорошо бы поговорить с этим человеком и подружиться с ним, но Длиньша, казалось, в разговор вступать не собирался. У него были маленькие сердитые глазки, испещренные красными прожилками, и смешная бородка. Не бородка даже, подумал Айван, а густая поросль коротких волос, покрывавших нижнюю часть его лица и шею и сбегавших за открытый воротник. Он хотел, чтобы Длиньша поскорее показал ему койку. Мысль о том, что можно будет наконец улечься и что эта возможность совсем рядом, стала для него сущей пыткой. Длиньша продолжал строгать доску, прищуриваясь, чтобы оценить свою работу, и по-прежнему не обращал на него внимания. Обезьяна-человек, подумал Айван и улыбнулся. Это о нем, наверное, поют: "Ты обнимаешь большого обезьяночеловека" - и стал напевать мелодию. Он был уверен, что Длиньша слышит его, но махнул на это рукой. - Ладно, пойдем, - сказал Длиньша, поднимаясь и смахивая с рубахи стружки. - Иди за мной. Айван прошел за ним через мастерскую. - Вот койка, бери ее, а там, - он указал на дверь, - можешь спать. - После чего повернулся на каблуках и отправился обратно. Но тут же остановился и, не глядя на Айвана, спросил: - Сколько времени, Его преподобие сказал, ты будешь здесь? - Ничего он не говорил, - ответил Айван, воюя с койкой. - Его преподобие просил еще душ показать. - Не думай только, что останешься здесь надолго, - сказал Длиньша. Комната была крошечной и без окон, что-то вроде просторной кладовки. Когда Айван закрыл за собой дверь, стало темно. Воздух здесь был душный и неподвижный, но Айвану было все равно. Темнота и близость деревянных стен вселяли в него бодрящее чувство безопасности и уединения. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту и прислушиваясь к городскому шуму, который казался теперь таким далеким и безобидным. Растянувшись во весь рост на армейской койке, он чувствовал себя спасенным, словно ничто, даже если дверь в комнату запрут на замок, не могло нарушить снизошедшее на него чувство умиротворения и покоя. Последней ему в голову пришла мысль, что вряд ли он будет особенно переживать, если ему никогда не придется покинуть эту комнату. Первое время Айван побаивался этого здорового и неулыбчивого человека, которого звали пастором Рамсаем. Он был такой большой и несгибаемый - и вряд ли кто-то мог назвать улыбкой резкое подергивание, пробегавшее порой в уголке его рта. Все, за исключением Эльзы и Длиньши, казалось, съеживались в его присутствии. Но воспоминания об улицах по-прежнему ранили Айвана. Он был счастлив скрываться здесь, в тени пастора и Молитвенного дома. Был ли когда-нибудь молодой Риган заново рожденным и Христовой кровью омытым баптистом - об этом люди спорят до сих пор. Одни утверждают, что его приверженность церкви в первые месяцы и даже годы пребывания в Молитвенном доме была искренней и сомнений не вызывает. Другие, в том числе Длиньша, клянутся, что с самого начала это была лицемерная поза, что влияние дьявола можно было разглядеть в глазах мальчика с момента появления, как он ни старался его скрыть, и что вся вера Ригана зиждилась на горячей еде, регулярно поставляемой кухней, и на электрооргане, который Департамент зарубежных миссий разместил в Молитвенном доме для нужд хора и прославления величия Божьего. Но, как говорят люди, "после того как все случилось, и последний дурак все-все знает". Чтобы делать выводы задним числом, таланта не требуется; ничего особенного, из чего можно было бы предугадать дальнейшее, в поведении тихого боязливого мальчика, которого пастор назначил в ученики Длиньше, замечено не было. Айван вместе со всеми домочадцами исправно посещал утреннюю и вечернюю службы, три раза в неделю ходил на курсы по изучению Библии и дважды бывал в церкви по воскресеньям. Пастор, внимательно наблюдавший за каждым, не находил в его поведении ничего предосудительного. Соблюдение церковных обрядов было ничтожной платой за роскошь ежедневного питания, собственной комнаты и душевой, которой Айван мог пользоваться в любое время дня и ночи. Он, конечно же, чувствовал бы себя пусть и не счастливым, так по крайней мере довольным, если бы не Длиньша. В этом обостренно-чувствительном к греху приходе никого не побуждали стремиться к счастью. В присутствии пастора Рамсая и других христиан с губ Длиныии одна за другой, как испуганные птички с ветки, слетали благочестивые "Аллилуйя" и "Слава Богу". Его манеры, особенно в присутствии пастора, воплощали собой мягкую, почти запредельную святость. Но когда Длиньша оставался наедине со своим помощником, то есть большую часть времени, он находил себе отдушину и предавался мелкой тирании, а порой и глубоко антихристианскому садизму. Айван поначалу думал, что причиной такого поведения Длиньши являются его медлительность и нерасторопность и что грубая мрачность и придирчивость мастера исчезнут, как только ученик начнет успешнее справляться со своей работой. Поэтому он старался как можно лучше и без жалоб исполнять свои обязанности, уделяя предельное внимание даже самым ничтожным деталям. Но вскоре понял, что Длинь-шу не может удовлетворить ничто, кроме его ухода. Длиньша настолько подавлял его, что одно время Айван даже серьезно подумывал о том, чтобы оставить приход, однако воспоминания об уличной жизни удержали его от этого. Его печальное и молчаливое послушание не осталось незамеченным пастором, который расценил его как раскаяние и духовный рост и указал Длиньше на эти знаки духовного пробуждения мальчика. Длиньша немедленно обнаружил пробелы в своей тактике и изменил ее. Теперь он отказался от активного давления, предпочитая выверенное неприятие и затаенную злобу. Между ними установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета. Настроение у Айвана понемногу улучшалось. Он стал сильнее, здоровее и спокойнее. Но до того самого дня, когда прозвенел звонок, он вынашивал самые разные планы, вплоть до возвращения к уже испытанной уличной жизни. Увидев, как рабочие устанавливают динамики и усилители - подарок материнской церкви в Мемфисе, - Айван понял, что сюда его призвал сам Господь. Сообразно баптистским представлениям, Департамент зарубежных миссий поощрял "созидание звуков радости пред ли-цем Всевышнего", и когда Айван стоял и смотрел, как расставляют микшерский пульт, электрогитары и клавишные, на этот призыв невозможно было не ответить. Он знал, что останется здесь любой ценой и первым записался в только что организованный хор. - Мальчик, у тебя есть саоя Библия? - Нет, Ваше преподобие, знаете... - Он стал гадать, не хочет ли пастор ему ее подарить. - Гм-м, у тебя нет свой Библии, а ты уже покупаешь себе красивую одежду, да. - Видите ли, сэр... - Айван стушевался под его грозным немигающим взглядом. - У меня никогда не было, знаете, сэр... - смиренно проговорил он, чувствуя, что его объяснению чего- то не хватает. - Мне нужно что-нибудь нарядное, чтобы посещать церковь, - закончил он в приливе вдохновения. Пастор убавил свой пыл, но это объяснение удовлетворило его лишь частично. - Гм-м, мальчик, мы еще посмотрим. Айван выскользнул во двор, старательно прижимая к груди коробку так, чтобы никто ее не заметил. Он быстро зашел в комнату, закрыл за собой дверь и аккуратно положил коробку на койку. Его новая рубашка и джинсы висели на стене, но сейчас он на них и не смотрел. Медленно раскрыл обувную коробку и сначала достал оттуда пару голубых носков. Они были из эластичного материала, который можно было растягивать во все стороны. Цвет был глубоким и в полумраке комнаты давал электрические отсветы. Носки были теплыми и мягкими, от них шел запах свежести и новизны. Несколько минут Айван провел в упоении, смакуя цветовое богатство носков и нежность их шелка - последнего писка моды среди молодых людей. Затем, заботливо сложив их вдвое и завернув в похрустывающую белую бумагу, достал из коробки подлинную драгоценность - пару замшевых ботинок высотой до лодыжки и с изумительно заостренными носами. Сначала Айван восхищался только их видом, не притрагиваясь к ним, потом осторожно погладил - по волокну, чтобы почувствовать его необычайную мягкость, и против волокна, чтобы посмотреть на белые волокна, проступавшие на синен. Он впитывал в свои легкие новый запах; невозможно было поверить, что у него есть наконец собственные ботинки. Такие остроносые. Он взглянул на висящую на стене одежду и пожалел о том, что нет зеркала, чтобы полюбоваться на себя в полном облачении. Но зеркало было не обязательно, он и без того знал, как выглядит. День, которого он ждал два с половиной месяца, наконец-то настал! Ради такой покупки стоило копить деньги. Айван лежал на койке, смотрел на свою одежду и обувь, и улыбка не сходила с его лица. Узкие джинсы, пиджак западного покроя с отворотами на рукавах, шелковые носки и ботинки, все оттенки синего - ночной-синий, небесно-синий, серо-голубой, все из синевы! Он лежал и улыбался. - Бвай-звезда, - шептал он, - бвай-звезда, черт возьми. Затем, повинуясь внезапному импульсу, он вскочил на ноги и поспешил в душ, где принялся методично оттирать себя, несмотря на то что мылся перед тем, как идти в обувной магазин. Вернувшись опять в комнату, он не торопясь нарядился в новые одежды. Вся процедура, которую он по возможности растянул, была очень приятной. Он в очередной раз потрогал каждую вещь и проверил, как она сидит на нем, но когда наконец оделся, почувствовал вдруг безотчетное разочарование, опустошенность. Только воскресным утром он мог отправиться в таком виде в церковь. Айван очень осторожно, чтобы не помять одежду, сел на койку и испытал сильное раздражение. - Чо! - пробормотал он. - Да светит ярко свет Твой среди людей. Не так ли говорит пастор? - И с этими словами покинул комнату. Сознательно он ничего пока не замышлял, но как только подошел к фасаду кинотеатра и увидел там толпы молодых людей и гигантские афиши, песь восторг первого посещения кинотеатра с Жозе заполыхал в его груди. Все заботы, связанные с предостережениями и гневом пастора, мгновенно исчезли. Была пятница, двойной сеанс: "Территория Бэтмэна" с Ральфом Скоттом и "Улицы Ларедо" с Уильямом Холденом. Такие сокровища! О Всевышний, подумал он, я этого не вынесу... Не вынесу этого. Сдерживая нарастающее возбуждение, Айван купил билет за девять пенсов и небрежной походкой прошел в кинотеатр - кайфовая таинственная фигура в синем. Он знал наверняка, что, когда он проходил мимо, девушки бросили в его сторону беглые взгляды. Места за девять пенсов находились прямо напротив экрана. Эти ряды быстро заполнялись буйными компаниями молодежи его возраста, шумно приветствовавшими друг друга и перевозбужденными в предвкушении действа. Фильм оказался еще лучше того, что он смотрел в первый раз, действие разворачивалось быстрее и драматичнее, реплики были жестче от затаенной вражды, все драки - на ножах, пистолетах и кулаках - еще кровавее и зрелищнее. Снова никто не смотрел кино в тишине; отождествление себя с героями было почти полным, заразительное возбуждение, срываясь с экрана, волнами прокатывалось по залу. После окончания сеанса представление продолжилось на улице. Парни разыгрывали лучшие сцены из фильмов. Обладая цепкой памятью и способностью к подражанию, они цедили сквозь зубы запомнившиеся реплики, двигались походкой героев с болтающимися как клешни руками рядом с воображаемой кобурой и делали резкие выпады. Сгорая от зависти, Айван прошел сквозь толпу и направился в Молитвенный дом. После этого вечера жизнь Айвана распалась на две независимые и противоречивые сферы. Он стал завсегдатаем кинотеатра, очень редко пропуская "фильм с действием", то есть вестерн или детектив, в отличие от мюзикла или любовной истории, которые время от времени перемежали боевой репертуар. В течение дня он подчинялся указаниям Длиньши, пел в хоре и изучал Библию. Но ни одна из этих дисциплин не поднимала его дух и не занимала воображение с такой силой, как кинофильмы; ничто не могло восполнить ему того, что он чувствовал перед началом сеанса у алтаря серебристого экрана. Время для Айвана теперь измерялось переменой афиш. Довольно скоро вкус его окреп и стал более избирательным. Гангстерские фильмы его больше не интересовали, им явно недоставало сурового героизма вестернов. Появились, конечно, и любимые имена: Хамфри Богарт, Эдвард Джи Робинсон, Ричард Видмарк, Сидни Гринстрит, Джордж Рафт. Каждый из них выработал свой стиль, циничную крутизну, которая ему нравилась. В глубине души Риган был ковбоем. Печаль и расстройство духа случались с ним тогда, когда он пропускал какой-нибудь вестерн. Теперь, став завсегдатаем кинотеатра, он начал понемногу разбираться в четко соблюдаемом разделе территории. Группы парней его возраста рассаживались на своих местах, установленных обычаем, захваченных силой или по каким-то другим таинственным причинам. Айван сидел в нейтральной зоне, которая разделяла эти территории и где терпели независимых. Поначалу его встречали с деланным безразличием, которое постепенно уступило место такому к нему отношению, словно он стал некоей знакомой деталью пейзажа. Сдерживаемый природной скромностью, сам он первых шагов к сближению не делал. Но вскоре отношение к нему качнулось в сторону приятия, основанного на общем опыте: все они, в конце концов, смотрели одни и те же фильмы, обожали одних и тех же героев, имели одни и те же пристрастия. Возможно, обе стороны почувствовали, что их объединяет хороший вкус, и вскоре отношения между Айваном и парнями стали гораздо теплее. Айван стал распознавать их, особенно вожаков, по именам. Коренастого, крепко сбитого, с вывернутыми внутрь суставами вожака одной из групп звали Богартом. Другой группой предводительствовал воинственный альбинос Джордж Рафт, на чьем щербатом лице виднелось немало шрамов. Справа от экрана на пяти рядах сидели ребята из группы Гитлера. Вожаками становились благодаря силе характера и репутации - соединению ума и стиля наряду с демонстративной готовностью принять любой вызов, не важно от кого. Реальное насилие было не столь уж частым явлением, как могло показаться тому, кто издали наблюдал все эти жесты вызова и боевые позы. Пока не нарушались границы территорий и признавались авторитеты, господствовал напряженный, но, однако же, прочный мир. А под натиском таких внешних врагов, как дирекция кинотеатра, полиция и подростковые банды из других районов, внутренние разногласия мгновенно исчезали. Настало время, когда Айвану пришлось наконец ответить на приветствие. Холодное, ни к чему не обязывающее, но тем не менее несущее в себе скрытое уважение. - Как дела, Синий Цвет? - Мир и любовь, Гитлер. Когда это случилось впервые, он испытал немалое возбуждение и ему захотелось большего. Но холодные приветствия так и не перерастали в большее. Потом его стало устраивать и это положение: он создал в своем воображении образ некоей загадочности и видел себя одиноким неразговорчивым незнакомцем, который случайно оказался в городе, держится особняком, умеет стоять на своем и соблюдает все необходимые формальности. Все его видят, но никто не знает, пока какой-нибудь ничего не подозревающий дурачок не переступит в один прекрасный день некую незримую черту. Этот образ льстил ему; он наслаждался им и культивировал в себе все более таинственные манеры. - Синий Цвет, гром небесный! Синий Цвет, да, имя что надо. Приветствие Айвана превратилось в едва уловимый наклон головы; улыбка служила лишь отменой ледяного напряжения и расслаблением мускулов лица. Он не столько говорил, сколько медленно протягивал слова сквозь губы, которые едва шевелились, с неохотой раздвигаясь, чтобы позволить словам выбраться наружу. Использовал он при этом всего несколько слов. Новый образ отлично работал. Приветствия участились, стали более теплыми и уважительными. Однажды вечером Богарт предложил ему сигарету. Айван взял ее, несмотря на то что не курил. После этого случая он постоянно носил в кармане рубашки пачку "Четыре туза". Теперь он входил в кинотеатр с сигаретой, свисавшей, как у Кагни, из уголка рта: дым разъедал ему глаза и создавал особую завесу, сквозь которую он взирал на мир. Время от времени он мог предложить закурить тем, кто заслуживал внимания таинственного незнакомца... Глава 8 ДОДЖ-СИТИ И БУТ-ХИЛЛ Смерть лучше бесчестия. Отсидев два сеанса "Пальбы у О. К. Коррал", Айван вышел из кинотеатра в состоянии, приближающемся к благодати. Он шествовал по тротуару, подобно Вьятту Ирпу, медленной размеренной походкой вооруженного бойца, когда Богарт подошел к нему во главе подростков, тут же образовавшей за ним полукруг, как в "Джунглях Черной доски". Айван почувствовал короткий приступ агрессии, но легко отошел. Богарт улыбался. Это была миссия мира. - Айии, Синий Цвет? - Меня зовут Риган. Они оглядывали друг друга при свете уличного фонаря. Чуть опустив плечи, заложив большие пальцы рук за пояс, Айван щурился сквозь дымовую завесу, посматривая на Богарта и его полукруг. - Ну что ж, Риган, значит. Хорошее кино? - Это точно. Внезапно Богарт наклонился и захрипел. Приступ глухого чахоточного кашля заклокотал в его груди. Сделав безуспешную попытку справиться с кашлем, он припал, сгибаемый силой приступа, на одно колено. Казалось, ему недолго уже оставалось жить в этом мире. Наконец он поднялся, прерывисто втягивая воздух в свою покалеченную грудь, а в его ладони как бы случайно оказался раскрытый нож-рачет. По лицу гуляла с трудом сдерживаемая злоба. - Оооуи! - крикнул Айван, смеясь от удовольствия и неподдельного восхищения. - Док Холидей, черт возьми! Он узнал эту сцену: Керк Дуглас в роли чахоточного Доктора при смерти. Этой ролью Дуглас изрядно попортил легкие и гортань целому поколению молодежи Западного Кингстона, Но эта фраза сделала их друзьями. Богарт приобрел новобранца. - Мы на ранчо идем. Прогуляйся с нами. - Ну что ж, - Айван принял предложение. Он шел рядом с Богартом по темным улицам. Парни вокруг них смеялись, кричали, кашляли, обсуждали фильм. Айван, шагая налегке, счастливый от буйного дружеского обмена чувствами, предложил свою пачку "Четыре туза". Единственный раз он испытал напряжение, когда они миновали темные и мрачные очертания Молитвенного дома, в отчаянном порыве устремленного к небу. Один из парней подхватил свисающую ветку, стукнул ею по цинковой ограде и крикнул: - Пастор Козлиная Борода, ты, старый пиздострадатсль, вставай давай! Я говорю - подъем, Козлиная Борода, чертов воскресный врун! Компания кричала и освистывала молчащий Молитвенный дом. Айван был ошеломлен. До сего момента он не мог себе и представить, что кто-то может думать о пасторе не с тем пиететом и страхом, который разделяли все обитатели прихода. Он уже ждал, что сейчас выбежит Длиньша и отомстит за оскорбление пастора. Но... эти молодцы, они ничего не боятся, подумал он, ускоряя шаги. Может быть, надо было защитить пастора? Только оставив Молитвенный дом далеко позади, он сумел присоединиться к шуткам шумной ватаги. Пастор Козлиная Борода, старый хрен, а? Он смаковал эту фразу и громко смеялся. Никогда отныне моральный авторитет пастора Рамсая не будет для него непререкаемым. "Старый хрен! Черт! " Смеясь и горланя, они достигли канавы, отделявшей Тренчтаун от остального города, и прошли вдоль цинковой ограды, пока не отыскали там дыру. Айван вместе со всеми оказался на бетонном блоке, скрывающем сточные воды, с которого было видно все расстилавшееся внизу скопище лачуг, бесформенно кишащий город в городе. Они пробежали вдоль зажатой в бетон канавы, пока не оказались у мостика, перебрались через него и направились по узкой тропинке в рощу, поросшую густым кустарником. На вырубке в глубине рощи стояла небольшая лачуга, возле нее, озаренные светом лампы, трое парней играли в карты. К дереву, под которым они играли, была прибита дощечка с выжженными в стиле вестернов буквами: РАНЧО СОЛТ-ЛЭЙК-СИТИ Смерть лучше бесчестья БУТ-ХИЛЛ 5 ЯРДОВ - Это наше ранчо, - объяснил Богарт, - Мы тут все контролируем, тут собираемся. - Хорошо здесь, - одобрительно кивнул Айван. - Вот брат Риган - будет теперь вместе с нами - Таковы были слова Богарта. Айван получил несколько одобрительно-приветственных взглядов, несколько кивков и бор-мотаний благорасположения, и таким образом стал своим. Они обнесли по кругу священный чалис, трубку кучи, и расселись возле костра на драных сиденьях от старых автомобилей. При свете костра Айван узнавал знакомые лица и, пока легкий разговор перелетал с места на место, вспоминал их имена. Парней было человек десять, все его возраста. Никто, за исключением Черного Лероя, которого звали так, чтобы отличить от Индуса Лероя с ранчо Додж-Сити, не откликался на имя, полученное при рождении. Все носили крутые клички в два слога, лучший товар пресс-агентов Голливуда - звучные имена, которые следовало произносить с устрашающей интонацией: Кагни, Бендикс, Богарт, Видмарк. В том случае, если носитель имени был достаточно плохой, но его собственная фамилия была слишком обыденной и ей недоставало поэтической и драматической угрозы, для усиления звучания использовалось полное имя: Эдвард Джи Робинсон, Сидней Гринстрит и Питер Лорре. Для Айвана это был головокружительный опыт: при свете костра на краю сточной канавы - прогулка с королями... Ребята отождествляли себя с актерами, а не с киногероями, созданиями эфемерными и мимолетными. В этом и заключался талант актеров - сделать своих персонажей достаточно плохими, и эта их особенность переходила из фильма в фильм, так что споры велись порой вокруг того, кто хуже: Богарт или Видмарк. Как-то двух деревенских парней, взявших себе имена Джесси Джеймс и Генерал Кастер, подняли на смех: они не уловили тонкой грани между реальным и воображаемым. Их выбор вызвал столько презрения и насмешек, что пришлось вскоре отказаться от "имен этих мертвецов". Вот здесь и началось подлинное образование Айвана. Подростки располагались возле костра и задумчиво беседовали, подпуская в разговор небрежную крутизну и обороты, присущие настоящим мачо. Их стиль был агрессивным, юмор циничным, бравада нескончаемой. С внезапной проворностью выхватывали они свои окапи, вездесущие дешевые немецкие складные ножи, известные в прессе как ножи-рачеты, оружие свободного человека в районе сточных канав и трущоб. Закон чести требовал того, чтобы любой жест вызова, малейшая нота неуважения были встречены подобающим образом. Но если ты мог мгновенно выхватить зловещее кривое лезвие и блеснуть им со стильной грацией ковбоя, крутящего на пальце шестизарядный кольт, этого было вполне достаточно и никаких реальных ран не требовалось, их могли скорее расценить как знак неотесанности. Так продолжалось до тех пор, пока не был зарезан головокружительно быстрый Петер Лорре. Это сделал укороченным мачете один мастер, неуклюжий деревенский парень, который называл себя Уильям Бендикс и так и не понял разницу между изящным стилем и брутальной силой - между искусством и убийством. Все это очень возбуждало Айвана. Но в ту первую ночь он сильно нервничал. Гнев пастора Рамсая тяготил его, как огромный черный стервятник, усевшийся на плечи. В каждом звуке, доносившемся из темноты, ему мерещился отряд полиции, готовый на них наброситься. Это была одна из тех "банд беззаконной молодежи и вершителей зла", которые всегда осуждал пастор. Слушая, как они хвастаются тем, что они сделали, делают и будут делать, Айван пришел к выводу, что в целом пастор был прав. Поэтому, когда Видмарк поднялся, объявил всем, что у него срочное дело, и, погладив свой пах, пояснил суть этого дела, Айван улучил момент. - Бвай, у меня тоже есть важное дело, понимаешь? - протянул он. - Хорошо, вы двое проведете нашего брата по дороге, - скомандовал Богарт, - он первый раз с нами и не знает местности. Оказавшись в безопасности своей комнаты в тени Молитвенного дома, Айван понял всю глупость своих страхов, сразу же затосковал по возбужденной атмосфере ранчо и пожалел о том, что не сидит вместе со всеми у костра. Одно он знал: прежде чем идти туда снова, ему необходимо купить хороший окапи, красивый на вид и устрашающий, быть может, с инкрустированной рукояткой, как у револьвера, и с поблескивающим голубым лезвием. Мир Айвана невероятно расширился. Теперь было место, куда он мог приходить между двумя киносеансами. Поздно вечером он тихонько удирал из Молитвенного дома, зная, что на ранчо есть приятели, с которыми можно прогуляться, сходить на танцы, побродить по улицам, оценить гуляющих налегке и быстрых на язык проворных молодых девушек с жадными глазами. Он изучал политическую географию городка лачуг, территорий ранчо, расположенных возле поворота бетонного шоссе у сточной канавы. Айван ужасно боялся, что скоро его друзья откроют, где он живет, и поднимут его на смех, тем более что они с таким презрением откосятся к пастору и его деяниям. Но когда это наконец произошло, он с удивлением обнаружил, что почти никакой реакции не последовало. Под покровом жестокой риторики и воинственных жестов скрывались почти такие же жизни, как и у него; все прекрасно понимали, чего стоит борьба за выживание. Подобно Айвану, многие из этих ловких уличных городских парней не так давно приехали из деревни. Богарт, само хладнокровие, неоспоримый вожак, человек, внушающий уважение, днем звался Изекиль Смит и был учеником механика. Другие были учениками плотников, строителей или криминалов, как Кагни. Каждый боролся за жизнь как мог: продавал газеты, мыл автомобили, выполнял "дневную работу" или, в случае крайней необходимости, попрошайничал или воровал на улице. Некоторые были "садовыми мальчиками" в коттеджах и особняках на холмах, которые Айван навсегда запомнил как место страха и унижения. Но по ночам, когда хозяева трусливо прятались за запертыми железными воротами и высокими стенами, их садовые мальчики облачались в своих лачугах в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих приключений и крутой репутации. Ранчо окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле канав городка лачуг в центре и в заболоченной местности на западе молодые люди и подростки рассаживались вокруг мерцающих костров, называя эти места Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в то время процветал терроризм). Они курили ганджу, мечтали о доблести и геройстве, проклинали богатых, "выскочек" и полицию, особенно же ее элитный Летучий Отряд, - своих заклятых врагов. Время от времени, с почти равными интервалами, церковные кафедры сотрясались в очередном приступе осуждения "беззаконной молодежи и вершителей зла", и заголовки газет призывали всех обратить внимание на опасность, которая исходила от этих банд, притаившихся в "складках социального полотна". Летучий Отряд совершал свои "молниеносные рейды", и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а банды рассеивались. До тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало. На ранчо Айван проходил свою вторую школу улицы и на сей раз не был аутсайдером. Он узнавал о самых плохих парнях и сумасшедших, живых и мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о подвигах, которые ему удастся совершить. Но несмотря на то, что они проклинали богатых, их посещали сладкие фантазии о "больших деньгах" и внезапно свалившемся благополучии. Каждый знал такого же, как они, парня, который выиграл на скачках, сорвал банк в китайскую лотерею или получил "денежную работу ". Или Мордашку, которому посчастливилось найти свою фортуну в кровати пожилой белой леди и зарабатывать деньги, мало-помалу "выполняя ночную работу". Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая, знали они, хотя бы раз в жизни выпадает каждому человеку - нужен только быстрый ум, чтобы ее заметить, и крепкие нервы, чтобы не упустить. А если нет, то - как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто - "Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп". И всякий раз, когда Айван это слышал, ему приходил на ум Кагни. Кагни был высочайшим специалистом "хва-тай-и-беги", революционером в своей профессии, которую он усовершенствовал в соответствии с духом научно-технической эпохи. Приземистый и мускулистый парень, он, приходя в возбуждение, заикался и потому говорил очень мало. Он был необычайно силен и, подобно акробату, обладал изумительным чувством равновесия, талантом расчета и железными нервами, когда, пригнувшись к низкому рулю, ехал на своем велосипеде, который прозвал "мустангом". В самое пекло, когда окна автомобилей были открыты и они еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на сиденье или колени бумажник или кошелек. Не один водитель клялся, что не успевал он нажать на сигнал или вывернуть руль, как часы взлетали с его ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся по тротуару велосипедных колеса. Все делалось настолько молниеносно, что никто не мог даже как следует описать случившееся, а парни говорили, что, если у водителя кольцо сидит на пальце неплотно, Кагни, не переставая крутить педали, положит его себе в карман. Кагни, коренастый атлет, артист, в своем роде гений, модернизировал устаревшую схему, создав совершенное средство для раскрытия своего уникального дара - умения сохранять равновесие и мгновенно рассчитывать расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и грации. После него профессия "хватай-и-беги" не останется прежней, и вся поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными - как Легкий Челн или Медноголовый - они ни были, оказывалась лишь тенью великого мастера. Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто не мог сравниться, так и не дожил до того дня, когда замедляются рефлексы, дрожат ноги, подводит расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с возрастом блистательный светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную жару проделывал свой обычный рейд по трем полосам движения, навстречу мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец в спортивной машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час. В бумажнике, найденном в обломках велосипеда, лежало всего два доллара. Плачущий водитель утверждал, что не видел Кагни... и, вероятно, это было полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу, исправно посещал церковную службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в какой-то мере условного главы хора. Ночь преображала его в отчаянного деспе-радо собственного воображения. Он слонялся по улицам с Богартом и другими парнями, ходил на блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через мощные усилители черная американская музыка, встречался с другими компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос. Глава 9 ПЕРЕМЕНЫ И ПРОЗЯБАНИЕ If you are a big big tree I am a small axe. Айван и Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и им не надо было разжигать костер. - Эй, Риган! - Богарт оторвался от пива "Рэд Страйп", которое медленно потягивал. - Как давно мы с тобой вместе? - Бвай, я не знаю точно - но давно уже, да. А что? Богарт ответил не сразу. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Айван пристально вгляделся в его лицо в боевых шрамах. Богарт был не силен в глубинном анализе, зато необычайно быстр, когда нужно было с ходу оценить ситуацию и сделать точный и вдохновенный вывод. С его мгновенной реакцией, он был известен как человек, который никогда не делает лишних движений и почти инстинктивно в любой ситуации находит верный ход. Но сейчас он вел себя необычно - сидел какой-то задумчивый и озабоченный. - Ты не видишь разве, как вся братва меняется? Ты вот сейчас - самый старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь? - Да, к чертям. Немного ребят осталось. - Вот, я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся все отчаяннее - ни хладнокровия, ни стиля, ничего, только драчки-ножички, все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого? Так оно и было, и Айван должен был и сам давно это заметить, но перемены происходили настолько постепенно, что он о них как-то и не задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом с ним не было. - Да, знаешь... Ты сказал - и вот теперь я вижу. - И не только это, - продолжал Богарт. - Послушай! Только вчера мне пришлось отделать одного полу-Раста бвая на Параде. - Лицо Богарта стало вдруг каким-то обиженным. - Да, парень, пришлось отделать его. - Что у вас там вышло? Что он тебе сделал? - Что он мне сделал? Что он мне сделал? - повторял Богарт, и возмущение в его голосе росло. - Бвай подошел ко мне и, слушай, что сказал. Он сказал это громко, так что все слышали. Он сказал, что он руд-бвай и с ним черная сила, а зовут его Рас Чака. И он сказал, что он слышал, что меня зовут Богарт, и потому он хочет узнать - не белый ли человек мой отец? - Что ты ему ответил? - спросил, рассмеявшись, Айван. - Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что я ему сказал?.. Ничего не сказал - дал ему хорошенько и свалил на землю. Он вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а когда он опять встал, ударил его в голову - не сильно, но так, чтобы научить уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? - Лицо Богарта было наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой. - Да, бвай сильно погорячился, да и дурак- дураком тоже, - вздохнул Айван. Но Богарт по-прежнему о чем-то думал. Раньше невозможно было себе и представить, чтобы кто-то смел в открытую смеяться над именем Звездного Мальчика и тем более над таким бойцом, как Богарт. Но