черная Иоланта. - Прачка. Как и матушка была. Да ведь мне надо в Рим... Ему не дали договорить. Оказалось, они знают Никодему - живет она неподалеку, муж ее погиб на войне, и тяжело ей приходится с тремя-то детьми. Ну, ладно. Пусть монах поселится у нее, а за мешками матроса все-таки присматривает. Взвыла корабельная сирена, все вскочили. За работу! - Вечером увидимся, падре! - дружески хлопают его по плечу. - Отпразднуем твое появление и позаботимся о тебе. Беднякам никто не поможет. Надо самим... Они ушли. Грегорио остался один среди бочек и ящиков. Он тронут. Вот стоит мне пройти пару шагов - и опять есть у меня сынки да дочки, как в Маньяре... Опять есть, о ком заботиться. Гм, говорите, вы позаботитесь обо мне? Хе-хе-хе, ладно, увидим, кто кому еще поможет! А Рим и впрямь далеконько. Что ж, буду нести покаяние в Севилье, решает старик, с улыбкой глядя на быстрые воды Гвадалквивира, как глядел в тот день, когда его выгнали из Маньяры. x x x Мыльная пена вспухает на щеках Мигеля, растет, белая, густая, уже все лицо скрылось под нею, только глаза темнеют из-под белоснежной маски. Брадобрей точит бритву на оселке, а сам болтает: - У нашего короля, сохрани его бог, уже давно пусто в кармане, вот он и выкручивается как знает. Извольте рассудить, ваша милость, хотят поправить дело налогами. И я, жалкий цирюльник, которому и так-то высоко до кормушки, должен платить пятьдесят реалов налогу. Не кажется ли вам, что это невыносимо, ваша милость? - Начисто невыносимо, - подхватывает прислуживающий Каталинон. Мигель открывает рот, и оба напряженно ждут, как изволит рассудить его милость. Но его милость просто забавляется тем, как от движения губ меняется выражение мыльной маски, и ничего не говорит. - Это бесчеловечно, - продолжает брадобрей, занимаясь своим делом. - Так сосать соки из народа... - На кого же ты жалуешься - на короля или на графа де Аро? - соблаговолил наконец заговорить Мигель. - Король тому виной! - восклицает брадобрей. - Де Аро! - возражает Каталинон, и оба неприязненно смотрят друг на друга. - Конечно, король, - стоит на своем цирюльник. - Его охоты и праздники - дорогое удовольствие, а все за наш счет. - Де Аро - грабитель, - твердит Каталинон. - Такой же, каким был Лерма. Его мошна пухнет, а мы затягивай пояса. - Поторопитесь, - сухо обрывает их Мигель, вспомнив о письме Соледад - сегодня оно наконец-то пришло, и Мигеля не интересует ни король, ни министр. - К вашим услугам, сеньор, - кланяется брадобрей. - Но я утверждаю: всякий, кто сваливает вину с мастера на подмастерье, помогает безобразию. Мой зять - придворный лакей, и у меня самые надежные сведения. Де Аро просто кукла, его выставляют вперед, чтоб король мог за его спиной творить что угодно. - Как ты говоришь о короле, негодяй?! - вскипает Мигель. - Молчу, ваша милость, молчу, - испуганно бормочет брадобрей и, ловко скользя бритвой, постепенно снимает пену с лица. Но он не может долго молчать и вскоре начинает снова: - А кто, спрошу я вашу милость, придумал посылать наших солдат на помощь чешскому Фердинанду? Тоже де Аро? Видишь, Каталинон, все твои рассуждения построены на песке. А уж войска - особенно дорогое удовольствие. Разве я не прав, ваша милость? - Прав, - отзывается Мигель. - Но ты забываешь, что я тороплюсь. - Я готов! А видишь, - ухмыляется брадобрей, обращаясь к Каталинону, - сами их милость того же мнения, что и я. Эх, кому это надо - делать хоть что-нибудь на пользу малым сим? Пусть себе прозябают! Пусть радуются, что вообще существуют... Ваш слуга, сеньор. Каталинон, ворча, подает Мигелю медный таз с водой. Цирюльник складывает свой бритвы, принимает мзду и уходит. - Тоже мне мудрец, чтоб ты своим мылом подавился, - бранится вслед ему Каталинон. - Что это, ваша милость, каждый олух убежден, что он во всем прав... - А ты разве не такой же? - возражает Мигель, и Каталинон забывает закрыть рот. - Ну, хватит болтать, пустомеля. Шпагу! Перчатки! Шляпу! Мигель еще раз пробегает глазами письмо Соледад. Да, да, собственной своей рукой, ему одному, она написала: "Завтра пройду с дуэньей по набережной..." Когда Мигель в сопровождении Каталинона вышел из дому, по пятам за ним скользнула тень человека, тень, похожая на летучую мышь или на кокон бабочки: до самого носа закутана в черный плащ, только два колючих, как острия ножей, глаза - глаза василиска, настороженные, острые, пристальные, - смотрят из-под широких полей шляпы. Кокон скользит за Мигелем шагом неутомимых. Мигель, в черном бархатном костюме с белыми кружевами, в руках - букет цветов померанца, ожидает явления. Ожидает чуда любви. Дыханье спирает в груди, сердце колотится в горле. О, идет! Ясная, как утренняя звезда, длинные золотистые ресницы затенили целомудренно потупленные очи. Подходит - в шелковых одеждах, увешанная фамильными драгоценностями, в отблесках которых, кажется, бледнеет ее детское личико. Мигель, обнажив голову, низко поклонился. Дуэнья отошла в сторону. Соледад улыбнулась ему и снова потупилась - ждет галантных речей. Но Мигель молчит. Девушка поднимает недоуменный взгляд. - Возьмите, - выдохнул Мигель, протягивая букет. Девушка берет цветы померанца - символ любви - и краснеет. Они молча пошли рядом. Где же поток красивых слов, предсказанный дедом? Они идут и молчат, позади них - слуга и дуэнья, а еще дальше - закутанная тень. - Почему вы молчите, дон Мигель? - робко спрашивает девушка. - Я хотел сказать вам много прекрасного... - Голос Мигеля хрипл. - И не могу. Вы слишком красивы. Соледад посмотрела ему в лицо. Расширенные глаза, выражение строгое - ошеломленный, неотрывный взгляд. - Я радовалась свиданию с вами, - улыбается она, позабыв советы своих стариков, - нарядилась, как для обедни... - Вы похожи... - На кого? - На мою мечту, Соледад. - Вы уже называете меня просто Соледад? - озадаченно спрашивает она. Но Мигель не дает себя отвлечь. - В ваших глазах - бог и все его царствие. Я искал путь - и нашел его. Через вас я приближусь к богу. Вы - мой путь к небесам. - Я вас не понимаю, сеньор, - испуганно говорит девушка. Не так представляла она себе первую беседу с Мигелем. А он в эту минуту вспомнил измену свою с Фелисианой, и чувство отвращения к себе охватило его. - Очистить душу вашим светом, Соледад... Тихим быть возле вас, как тих сумрак вокруг кипариса... Вдыхать вашу детскость. Не удаляться от вас ни на шаг... - Но, дон Мигель, мы так недавно знакомы... - Я знаю вас годы, Соледад, - вырывается у него. - Долгие годы люблю вас... - О, что вы говорите? - Соледад в ужасе. - Это слишком внезапно, чтоб я могла вам поверить... - Вы мне не верите? - Мигель, задетый, остановился. Какой он странный, порывистый! Соледад не понимает его. Ею овладевает стыд. Она теряет уверенность. Ей страшно. - Я верю вам, дон Мигель, - в тревоге отвечает она. - Но то, что вы говорите, приводит меня в смятение... Мигель смотрит на ее губы, на кудри, обрамляющие ее лицо, и его обуревает дикое желание - сжать ее в объятиях! Нет, не хочет он быть тихим, как сумрак, не хочет вдыхать девичью нежность - владеть! Обладать! Соледад, заглянув в лицо ему, испугалась. Как оно бледно, это лицо с неподвижными, вперенными в нее глазами, мечущими пламя, которое не греет, а жжет! В растерянности и страхе девушка окликает дуэнью: - Люсия! Пора домой... - Вы уходите? - почти враждебно спрашивает Мигель. - Пора, дон Мигель. Нехорошо долго разговаривать на улице. - Когда я вас увижу, Соледад? - Не знаю, - с трепетом отвечает она. - Завтра, - властно решает Мигель. - Да, завтра... Опять здесь же... Прощайте, дон Мигель. Мигель не ответил ни слова. Смотрит ей вслед, стиснув зубы. Чтобы он, будущий властитель половины Андалузии, просил свидания у внучки обедневшего маркиза? Никогда! Он будет приказывать. А Соледад дома разразилась слезами. - Ничего со мной не случилось, - говорит она испуганным старикам. - Просто я еще глупая девчонка и плачу от радости... Мигель медленно возвращается домой, за ним - Каталинон, а позади них крадется тень, похожая на кокон. x x x - "Не признаю иного наслаждения, кроме одного - учиться!" - О Петрарка, был ли ты глух, слеп, лишен обоняния, был ли ты стариком или калекой! Учиться? Наслаждение! Наслаждение! - Мужчина любит действие. - Творчество - выше действия. Действие проходит, забывается, растворяется во времени. Творчество же остается навек. Но оно вырастает на почве одиночества и сосредоточения, господа. - Внутренний мир человека, его божественная сущность, его дух. - Вспомните Митродора: "Корни нашего счастья гораздо глубже в нас, чем вне нас". - Отвечают ли эти слова учению господа нашего Иисуса? - Абсолютно. - Мы завидуем другим из-за богатства, положения, славы. А между тем достойны зависти только сильный характер, дар постижения, жажда знаний и способность испытывать духовные радости - самые богатые, самые долговременные. Дух выше материи! А для этого опять-таки нужно уединение. Что говорит об этом Аристотель, господа? - "Счастье - удел тех, кто довольствуется самим собой". - Скука - вот могущественнейший враг человека, помимо горя. - Что предпринимать против скуки? - Невежды борются против нее, прибегая к преходящим радостям, которые, согласно принципам схоластов, следует назвать ядовитым искусственным раем. - О! Искусственный рай! Что же это такое? - Балы, маскарады, бой быков... - Ого! - Игра в кости и в карты, приверженность к вину, к лошадям, к фехтованию, и прежде всего женщины. - Женщины - прежде всего? - Легкий успех в этих областях порождает омерзительнейшую черту в человеке - тщеславие. - А гордость? - Это - другое. Тщеславие много говорит, гордость молчит. Но и то и другое - грех. - Так что же, дон Энте, - молчать или разговаривать? - Мыслить, господа. Мысль - редчайший талант рода человеческого. - Любая мысль? - Господа! Господа! Конечно же, благочестивая! Магистр философии дон Энте Гайярдо - молодой, темпераментный иезуит, телом и духом упругий и гибкий, как прут. Ему кажется, что сегодня он наговорил своим слушателям уже достаточно мудрых вещей. Пристально посмотрев теперь на Альфонсо, он внезапно спрашивает: - О чем ваши последние стихи, дон Альфонсо? Альфонсо покраснел: - Я написал их только вчера... Кто это так быстро сообщил вам, дон Гайярдо? - Я всегда все знаю, - улыбнулся иезуит. - Так что же это за стихи? - Не скажу. - Ну, не важно. Но о чем бы вы ни писали - если стихи хороши, то вы совершили больше, чем если бы поразили десять быков или покорили десять женщин. И если ваши стихи написаны во славу господа нашего, чему я верю, то я счастлив, что я - ваш учитель. Дон Гайярдо ушел, а Мигель бросился к Альфонсо: - Прочти мне твои стихи! Красоты твоей небесной Повторить не сможет даже Радуга - не хватит красок. И жестка пыльца у лилий Рядом с этой белой ручкой. Какова же нежность уст? Через снежные лавины Я к реке спустился. Солнце Отражает в ней твой образ. Кто в твоем Аркадском царстве Не отрекся бы от рая? Ты прекраснее небес! - Нравится? - спрашивает Альфонсо. - Слишком ручные... слишком приглажены... - цедит Мигель сквозь стиснутые зубы. Альфонсо смеется: - Мигель, нынче вечером у Руфины, ладно? Мигель смотрит на него отсутствующим взором. - Нынче вечером?.. Вечером... Нет! Только не у Руфины! x x x А вот и вечер. Вот женщина, о которой мечтаю с детства, - думает Мигель, и взор его не может оторваться от лица Соледад, словно хочет впитать в себя всю его прелесть. Вот женщина, заливающая меня светом, как солнце - просторы полей. Да, глубочайшее познание - это то, которое приходит через любовь. Сжав эту девушку в объятиях, овладею всеми дарами мира. И жизнь моя тогда продлится до бесконечности. Вот мужчина, каким я представляла себе возлюбленного моего, - думает Соледад. - Его поцелуй на моей руке - словно печать, которой он скрепил свое обязательство чтить меня, как королеву. Как прекрасен он сейчас и достоин восхищения! Ах, если б взгляд его всегда оставался нежным, как сейчас! Если бы не вспыхивал мой любимый тем темным огнем, который так жжет меня и пугает! Душная ночь дышит тяжело, созвездия изнеможенно покачиваются в темном небе. Тяжесть ложится на все - все, что казалось крылатым, влачится по земле, ароматы сгущаются до того, что это уже звериные запахи. Сегодня десятый такой вечер с нею, я пропитан насквозь ее очарованием, ее поцелуи усугубляют мой голод. Мне нужно больше. Все - или ничего! Безмолвно заключил он ее в объятия и увлек за собою во тьму, исполненную блаженства. Созвездия передвинулись в небе, все, что казалось крылатым, влачится по земле, человек-зверь взволнованно дышит, как земля, напившаяся ливнями, и лежит под ветвями можжевельника, одинокий, как оброненная монета. - Мигель, - боязливо шепчет девушка, едва не плача. - Что, Соледад? Впервые она сама поцеловала любимого в губы. - Мне страшно, Мигель. Мерцание звезд великою силой рвет ночь на куски. Ночь притаила дыхание, колонны кипарисов устремлены в небеса, как церковные шпили, москиты засыпают, замерев в своей пляске. - Земля моя обетованная! - жарко целует Мигель лицо девушки. - Все дороги горя пусть приводят к тебе, пусть встречу я на пути моем реки скорби, дай пройти мне страною страданий - все равно к тебе, только к тебе! Душа моя возвращается в тело, и я люблю тебя, как собственную плоть. Любимая моя, светлый день мой, ведь ты - это я, а я - ты... - Я счастлива, - запрокинув голову, улыбается ему Соледад, - и уже ничего не боюсь... - Любовь моя! - выдыхает Мигель, сам растроганный силой своего чувства. - Через тебя найду я бога и жизнь, о какой я мечтаю! x x x Несет Мигель по улицам самодовольство и гордость свою, лелеет их. Дивитесь, смертные, дивитесь, силы неба и ада, - дивитесь мне, мужчине, возлюбленному прекраснейшей из севильских дев! Мигель идет к Паскуалю - обещал навестить его, - и толпа, заполняющая улицы, увлекает его за собой. Со всех сторон - голоса, голоса, голоса, полные возбуждения: - Это правда? - Где это написано?! - На паперти собора!.. Бушует, гудит, несется толпа. В гуще ее - Мигель, он отделен от нее своими переживаниями. Счастье мое безгранично. Ах, нет! Помеха: ее старички. Она все время думает о них, они стоят между нею и мной. Я не желаю этого! Хочу Соледад целиком, для себя одного! И - немедленно. О небо, как это устроить? На площади толпы слились в бушующее море. На паперти собора стоит иезуит, движением руки просит тишины. Толпа стихает. - Возлюбленные братья во Христе! Спешный гонец из Мадрида привез его преосвященству, архиепископу нашему, весть, что в Вестфалии, в земле немецкой, заключен мир! - Мир! Мир! - Война, которая тридцать лет опустошала Европу, закончена! - продолжает иезуит. - Ваши мужья, сыновья и отцы двинулись в путь к дому... - Ура!.. - Из солдат - опять в работники... - А кто им даст работу? Кто позаботится о них? - Кто возместит им то, что они потеряли? Иезуит поднимается на носки: - Что потеряли они? Ведь они проливали кровь за бога и короля! - Даром?! - Честь, оказанная им... Толпа затопала: - Ха-ха-ха! На что им честь? - Они вернутся к семьям, к очагам семейного счастья... - Мой муж потерял на войне руку! - кричит какая-то женщина. - Не хочу однорукого счастья! Хочу своего мужа целого, а король возвратил мне калеку! - Даже если б он потерял обе руки, - гремит мощный голос иезуита, побагровевшего от негодования, - то и тогда долг твой, женщина, на коленях благодарить господа... - Благодарить?! - Голос женщины пронзителен. - Это за то, что мужа мне искалечили?! Проклинать я должна! Знает ли кто, за что мы воевали? - Молчи! Слава королю! - Эта женщина права! - Она позорит короля и народ... Бейте ее! - Она права! Права! Кто заступится за бедняка? Кто накормит ее, когда ни она не сможет работать, ни ее искалеченный муж? А самый богатый в Андалузии человек равнодушно проходит через толпу бедняков, думая о своем наслаждении. Он проходит по улицам бедноты, где нужда зияет голодными зевами дверей, таращится на прохожих пустыми глазницами окон, где нищета капает с крыш, дырявых, как сито, где изо всех щелей выползает беда, как клопы и как тьма. Рахитичные дети, кукурузная похлебка, просяные лепешки, тощие тела - сквозь кожу просвечивают очертания черепа, а руки трясутся от вожделения к спиртному. Мигель невольно плотнее запахивает плащ, чтоб не замараться, и, брезгливо зажимая нос, ускоряет шаг. В этом квартале живет Паскуаль. На каменной стене дома, древнего, как старинная легенда, высечен знак: огромная бабочка. Какая насмешка над домом, грязь которого и смесь отвратительных запахов прибивают душу к земле! Пройдя через дворик, Мигель поднялся по скрипучим ступеням на галерею, старую, как придорожные камни римских дорог, и постучал в дверь, на которой мелом написано: "Овисена". - Кто там? - отозвался на стук женский голос. - Маньяра. - Войдите, ваша милость. Возле подсвечника стоит девушка. - Я Мария, сестра Паскуаля. Стройная, хорошего роста фигура, бледное, правильное лицо с серьезными глазами, робкие движения, волны каштановых волос, спокойствие, скромная твердость, молчаливая уверенность. Девушка выглядит старше, чем могла бы, - она напоминает лес, который днем и ночью шепчет все те же серьезные и прекрасные слова. Легко дышится возле такого создания, но Мигель не замечает этого. - Ты не одна? - раздался за дверью пискливый голосок, и в комнату вошла пожилая женщина, сухая, как ветвь засохшей ивы. - Граф Маньяра, - представляет его Мария. - О, о, сеньор Маньяра! - кланяется, скрипит женщина. - Какая честь для нас... Я - тетка Паскуаля, ваша милость, Летисия-и-Эбреро... Звук "р" перекатывается во рту, небогатом зубами, как если бы кто-то проводил тростью по прутьям железной ограды; движения тетки торопливы и незавершенны. - Счастлива познакомиться с вашей милостью... Много наслышана о вас... Водопадом льется ее речь, но тут послышались шаги. - Грубиян, кто зовет гостя, а самого нету дома! - кричит Паскуаль, распахивая дверь. - Прости, Мигель! И добро пожаловать в наш бедный дом. Один стол о четырех ногах, - обрати внимание, все четыре целы! - пять стульев, сундук с праздничными одеждами, скамеечка для молитв да несколько горшков с цветами. Разве это не все, что нужно? За вином завязалась беседа. Льстивые и подобострастные слова Летисии, короткие, тихие фразы Марии и лихорадочный рассказ Паскуаля о конце войны. Однако знатный гость - все молчаливее, все невнимательнее. Сидит, словно глухой, водит глазами по потрескавшейся стене, соображая, как отдалить Соледад от деда с бабкой. В разгар монолога Паскуаля он встает и прощается. Паскуаль и Мария провожают его на галерею, над которой уже выплыли звезды. "Быть чем угодно - только вблизи от него!" - думает Мария, глядя вслед Маньяре. x x x ДОН ПЕДРО КАЛЬДЕРОН ДЕ ЛА БАРКА "ЖИЗНЬ - ЭТО СОН" Билетеры смахивают пыль с кресел для знатных зрителей, слуги зажигают огромные канделябры в зале, а на сцене идет последняя репетиция. Актеры в красочных костюмах подают реплики вполголоса - берегут голоса для представления. Женщины, которые будут в антрактах продавать воду, апельсины, маслины и финики, жмутся в темных углах позади кресел. Что небо определило, Что на лазурных таблицах Божьи персты начертали, Выразив в тайных знаках Письменами златыми, - То никогда не обманет. Обманывает, кто хочет С замыслом нечестивым Те знаки прочесть и проникнуть Волю неба...* ______________ * Текст пьесы П.Кальдерона дается в переводе И.Тыняновой. Первая женщина. Как красиво... Вторая женщина. Я не понимаю, что он говорит. Третья женщина. Я тоже, но все равно красиво. Вторая женщина. Стало быть, он - сын того короля? Первая женщина. Сехизмундо? Ну да! А ты только сейчас поняла? Вторая женщина. Да я не видела целиком. Третья женщина. Ужасно, что принц чуть ли не голый и посажен на цепь, как злая собака. Вторая женщина. Не следовало бы никому показываться таким обнаженным. Это непристойно. Первая женщина. Да это же театр, тут можно. Это знаменитый актер из Мадрида. Третья женщина. Актер и есть актер. Они, актеры, никудышный народ, все равно что бродяги. Первая женщина. Дуреха, этот обедает за одним столом с королем! Вторая женщина. Репетиция кончилась. Можно разойтись по своим местам. Перед театром вбит ряд кольев, к которым зрители привязывают своих лошадей. Двадцатилетний юноша со светлыми, развевающимися волосами и тонким лицом осматривает колья с фонарем в руке - в порядке ли железные кольца для поводьев. Осмотрев все, крикнул в темноту: - Эй, Чико, ты здесь? - Здесь! - откликается тонкий голос, и на свет выходит десятилетний мальчик. - Чего тебе, Вехоо? - Слушай внимательно, что я тебе скажу, - говорит Вехоо. - Скоро начнут съезжаться кабальеро. Как крикнут: "Эй, где тут сторож лошадей!" - я отвечу: "Здесь я, ваша милость!" Они: "Вехоо! А, я тебя знаю, парень. Хорошенько сторожи моего коня, на вот тебе реал". И я... - Возьмешь реал, - подсказывает Чико. - Правильно, - кивает Вехоо. - Реал-то я возьму, а вот сторожить не буду. - Как же так? - удивляется Чико. - А так, что я тоже хочу посмотреть спектакль. - Кто же присмотрит за лошадьми? - Да ты, кто же еще! - Я? С какой это стати? - А вот с какой: заработаешь. За каждую лошадь - если хорошо будешь сторожить - я отдам тебе половину денег. Чико радостно всплескивает руками: - Идет, Вехоо! Я посторожу. - Тссс! Начинается. Стой около меня и молчи. Подъехало несколько всадников. - Эй, где тут сторож?! - Я здесь, ваша милость. - Вехоо поднимает фонарь. - Приставлен к лошадям, готов служить вашей милости, а зовут меня Вехоо. - Вехоо? Странное имя, - замечает Мигель. - Я родом из Эстремадуры, - поясняет Вехоо. - Могу я доверить тебе моего вороного? - Можешь, - вмешивается Альфонсо, обнимая Вехоо. - Я знаю этого парня и люблю его. - Возьми, - говорит Мигель и, соскочив с седла, вручает сторожу поводья и два реала. Студенты входят в театр. - Он дал тебе два реала, а не один, - заявляет Чико, присевший на корточки в темноте. - Откуда ты знаешь? - удивился Вехоо. - А звякнули у тебя в ладони... - Ты прав, и уговор дороже денег. Вот тебе реал, привяжи коней, - засмеялся Вехоо. Театр сверкает. Подобны трепещущим тычинкам и пестрым цветам высокие гребни женщин и кружевные мантильи. Кабальеро - в бархате и кружевах. Люстры и ряды свечей пылают, знакомые приветствуют друг друга церемонными поклонами. Мигель чувствует на себе чей-то упорный взгляд, ищет глазами - кто это? А, Изабелла! Сидит в ложе напротив, с отцом и Фелисианой, которая машет ему веером. Мигель, смутившись, сдержанно кланяется. А совсем близко от них, правее, - Соледад с дедом. Мигель поклонился ей так демонстративно, что она покраснела, и весь зрительный зал обернулся к ней. - Видела? - блаженно улыбается дон Хайме. - Перед всем городом не скрывает своих чувств к тебе. Он - порядочный человек и рыцарь. Мигель в упоении смотрит на свою возлюбленную, она посылает ему улыбку. И со всех сторон - поклоны, улыбки, приятные речи, шелест шелка, пока не зазвучала тихая музыка и слуги не погасили свечи. Полумрак спускается в зал, люди превращаются в тени, и тут Мигель, случайно подняв глаза на галерку, в самых задних рядах заметил Вехоо. Но некогда было уже занимать свою мысль опасениями за вороного, занавес поднялся, и среди диких скал на сцене появилась Росаура, переодетая мужчиной. О гиппогриф мой старый, Ты мчался с ветром неразлучной парой! Зачем же так стремиться? Бесхвостой рыбой, и бесперой птицей, И зверем без сноровки И без чутья? Куда летел неловкий, В неистовстве ретивом По трещинам, оврагам и обрывам? Упругие, сладостные, льются стихи Кальдерона. "В нем - нега аркадской идиллии, в нем - рык ренессансных труб, в нем - предзнаменование мифологических эпосов, в нем - образность мистиков и геркулесова сила страстей его родины". Мигель захвачен. Вместе с Сехизмундо переживает он все страдания, ощущает тяжесть его оков, и вороны сожалений слетаются к его голове, истерзанной тысячами сомнений, и он осыпает злую судьбу упреками и рыданиями: Разрешите мои сомненья, Небеса, и дайте ответ: Тем, что родился на свет, Я разве свершил преступленье? Боль Сехизмундо становится болью зрителей. За что такая потеря, Что, бед глубину измеря, Люди того лишены, Что создал бог для волны, Для рыбы, для птицы и зверя? Стих Кальдерона бьет, рвет, терзает, потом вдруг слабеет, манит, прославляет... После жестокого столкновения между отцом и сыном - главный антракт. Долгие, нескончаемые рукоплескания и восторг. Актера, играющего Сехизмундо, прославляют, как рыцаря древних романсов. Мигель выбежал в вестибюль в надежде увидеть Соледад и столкнулся в дверях с человеком невысокого роста, коренастым, краснощеким, одетым чуть-чуть небрежно, но богато. Мигель налетел прямо на него. - Эй, бешеный, так ли подобает вести себя кабальеро в театре? - сердито вскричал этот человек. - Вы собираетесь учить меня манерам, сударь? - И Мигель в сердцах хватается за шпагу. - Перестань, - дергает Паскуаль Мигеля за рукав. - Не устраивай скандала... Человек засмеялся: - Не угодно ли сразиться со мною на кистях, молодой человек? На это я еще, пожалуй, соглашусь, прочее же не стоит труда! - И он, с добродушной улыбкой поправив пострадавший при столкновении воротничок, пошел своей дорогой. Паскуаль удержал Мигеля, кипевшего негодованием: - Да ты знаешь, кто это? - Кто бы он ни был!.. - не хочет успокоиться Мигель. - Это великий человек. - Альфонсо принимает сторону Паскуаля. - Знаменитый художник, живописец Мурильо. Только ему и не хватало, что думать о поединках из-за чепухи... В вестибюле прогуливаются горожане - знать осталась в ложах, и Мигель увидел свою возлюбленную, только когда вернулся на место. На глазах всего города он смотрит на нее откровенно влюбленным взглядом, но гнев на дона Хайме туманит ему голову. Если б не старик, можно было бы поговорить с Соледад. Он все время на моем пути. Ненавижу! Спектакль идет к концу. Всепобеждающая сила добродетели - так завершается действие, гордыня сломлена и доведена до смирения, безжалостная жестокость прощена. Занавес упал, и Мигель задумался: он сам чувствует, насколько далек он от той холодной и прозрачной, как горный воздух, чистоты, которой пронизан эпилог пьесы; чувствует, как днем и ночью необузданные страсти душат его, а грудь распирает желание жить жизнью, богатой ощущениями, - такой жизнью, какую он сам себе желает. Я знаю, что сделаю, говорит он себе, выходя из театра. Завтра увезу Соледад в Сьерра-Арасену, в охотничий замок отца около Эль-Ронкилья, и там заживем мы, как в раю, между небом и землей, одни со своею любовью! Так я хочу! Так должно быть! Мигель идет за своим вороным. Вехоо подает ему поводья, низко кланяясь: - Вот ваш конь, сеньор. - Ты тоже был в театре, - говорит Мигель, вглядываясь в его лицо, скупо освещенное фонарем, от сетки которого решетчатые тени лежат на щеках Вехоо. - Был, ваша милость, - сознается тот. - Люблю театр превыше всего... - Кто же сторожил лошадей? - строго осведомляется Мигель. - Мой помощник да святой дух, снисходительный к одержимым... Мигель, взглянув ему в лицо еще раз, взял поводья. Коротко простился с друзьями, вскочил в седло и, не дожидаясь факелоносца, пустился в ночную тьму. А Соледад улыбается своему отражению в зеркале. Дурочка, как я боялась, что он разлюбит меня после этого. С каждым днем любовь его сильнее. Мы встретимся у его кузины, графини де ла Рокка - он хочет поскорей увидеть меня, чтобы сказать мне нечто важное. Больше ничего не велел передать... Но я-то знаю, в чем дело! Он спросит, хочу ли я стать его женой... Хочу ли! Святая дева, хочу ли я!.. x x x Мигель вытерпел церемонию обязательных представлений в новом обществе и, как только вырвался, увлек Соледад в соседнюю комнату, а там - в оконную нишу, где их не могут увидеть. Сегодня он необычайно торжествен, сегодня он серьезнее, чем всегда. Мой милый, думает Соледад, нежно глядя на возлюбленного, я знаю, к чему прикованы твои мысли. Не колеблись же, дорогой, говори, я жду твоего вопроса и отвечу на него с восторгом! Комната погружена на дно тишины. Слышно даже, как шипят фитили свечей и как созревают мысли, беззвучно заполняя пространство. Мигель целует руки Соледад, надевает ей на палец перстень с рубином. Растроганная Соледад благодарит любимого поцелуем. Оба счастливы: молча глядят в глаза друг другу. - Завтра, Соледад, ты будешь со мною в раю, - торжественно произносит Мигель. - Скоро мы покинем город и к восходу солнца будем на месте. Все готово к отъезду. Соледад не понимает. Покинем город? Ночью? Ах да, конечно! Мы поедем в Маньяру. К его родителям. Она сияет от счастья, голова у нее идет кругом, она бурно целует юношу, и Мигель накидывает ей на плечи парчовый плащ, подбитый мехом. - По дороге ты не замерзнешь, но в горах - всегда холодно. - В горах? - удивлена Соледад. - В каких горах, Мигель? - Я решил, Соледад: хочу быть с тобою наедине - с тобой и с нашей любовью. Здесь все отнимает тебя у меня. Твои старики, город, мое учение, а я хочу тебя для себя одного с утра до вечера и с сумерек до зари. И хочу этого сейчас же. Мы поедем в Сьерра-Арасену, в охотничий замок моего отца. В горы. Скоро в путь. Сердце остановилось у Соледад. Задыхаясь, она ищет опору, чтоб не упасть. Так вот чего он хочет! Похищения - не брака! Хочет сделать ее любовницей, не женой... Человеческая и дворянская гордость прорвалась в ней, девушка выпрямилась, лицо ее вспыхнуло от загоревшейся крови: - Нет! Никогда! Мигель стоит, как молнией сраженный. - Что ты говоришь? - заикаясь, выдавливает он из себя. - Никогда! Никогда! - кричит оскорбленная девушка. Мигель бледнеет - лицо его приобретает мертвенный оттенок. - Хорошо ли я тебя понял? Ты не хочешь уехать со мной? Ведь только что ты хотела? - А теперь не хочу! - сбрасывает плащ Соледад. - Никогда! Мечта Мигеля рухнула, как под ударом грома, мгновенно разбилась вдребезги. - Да, я хотела! - плачет, рыдает Соледад. - Только не так! Я хотела - ах, не могу сказать! Я-то, несчастная, думала, что ты... Но тебе нужна только любовница, не больше, не больше! Как недостойно... Мигель не слышит ни слова. Его разочарование сокрушительно. Она не осуществила мою мечту. Обманула мои надежды. Разбила все мои представления, Так вот как она меня любит? Нет, такой любви мне не нужно. Это для меня меньше, чем ничего. Я отдался ей весь, целиком, а она колеблется. Не любит. Оскорбила меня. Конец. И в эту минуту любовь Мигеля к Соледад мертва. Погибла безвозвратно, и ничто ее не воскресит. Мигель стоит, словно вбитый в землю, и слух его оглушен грохотом рушащихся миров. Мысль его окутала тьма, и пустота разлилась вокруг него. Конец. Всему конец. Ноги двинулись сами собой, и он вышел из комнаты. А девушка плачет в горе, которое жжет ей виски - они словно в смоляном венце. Поднимает голову и видит - она одна. Ушел? Неужели ушел? Боже мой, да ведь я и в эту минуту люблю его! Прощаю ему даже такое тяжкое оскорбление! - Мигель! Где ты? Где ты, любимый? Все тебе прощу - только приди ко мне! Только не оставляй меня одну, - плачет Соледад, заклинает Мигеля словами преданности и любви - напрасно. Тем временем во дворе Мигеля слуги выпрягают из кареты четверку лошадей чернее ночи. Стиснув зубы, с душою, растерзанной болью, стоит Соледад перед своими старичками. - Ты плакала? - удивляется бабушка. - Что случилось с тобой, Соледад? - в тревоге спрашивает дед. - Я слишком счастлива, - тихо отвечает девушка, избегая их взглядов. - Я люблю его без памяти... - А он тебя? - хочет знать дон Хайме, так и впиваясь взглядом в губы внучки. Соледад проглотила слезы и заставила себя улыбнуться: - Посмотрите... - И она протянула руку к свече, в пламени которой засиял большой рубин, подобный багровому диску луны в испарениях после дождя. - Какая красота! - Дон Хайме восхищен. - О, счастливица! - прослезилась бабушка. И Соледад, напряженно улыбаясь, уходит к себе. Мигель стоит дома у окна, смотрит во двор. Слуги выносят из кареты покрывала, свертки с едой, ухмыляются. Мигель злобно отвернулся, бросился к окнам, выходящим к дому Соледад, порывисто захлопывает ставни и опускает шторы. Одиночество, гнев, раненая гордость сжимает ему горло. Он хватает плащ, шляпу и бежит из дому, полный горечи, злости и сожалений, что женщина, которой он хотел отдать свою жизнь, воспротивилась его пылкости, разбила его представления, осмелилась восстать против его себялюбивого желания. x x x - Я была у вечерней мессы, дон Мигель, - говорит, улыбаясь, Мария. - И вам не повезло, донья Мария, - слова потоком рвутся из груди Мигеля. - Едва вы покинули храм, как встретили грешника, которому стала мерзка церковь и все, чему она служит... - Ваша милость!.. - испуганно шепчет девушка. - Свершить тысячу грехов, тысячу несправедливостей, высечь в камне их названия, рассыпать их вокруг себя, как сыплют зерно курам - пусть все клюют, всем хватит! Посеять заразу, чтоб даже на куртине, окропленной святой водой, взошел грех... - Что говорите вы?.. Что с вами стряслось? - Мария в ужасе... - Вы меня пугаете... - Я ищу лампу, чтобы затоптать, задушить все источники света, ибо да здравствует тьма и все, что в ней копошится, от червей до всех тех, кто, побуждаемый высокими стремлениями, целиком отдается великой цели. Поставить все на карту - прекрасно, но я говорю вам, я вам клянусь, донья Мария, что проигрывать - тоже прекрасно, если можно побежденному заглушить боль свою и гнев в подушках столь мягких, как ваши очи, донья Мария! Не кажется ли вам, что у каждого из нас - свой бог? И что боги эти - разные? - Что вы говорите, дон Мигель?! - О да, у каждого свой бог. Я вчера потерял его, - с горечью признается Мигель и вдруг разражается резким хохотом: - А я куплю себе нового! Хотите, донья Мария, я стану служить вашему богу? Да, я буду ему служить, если вы пожелаете. Сегодня мне надо опереться на него. Я шатаюсь. Не хочу быть одиноким. Разбить одиночество на сотни черепков, окружить себя чем угодно, кем угодно... - Вас кто-то обидел, дон Мигель? При свете уличного фонаря он заглянул ей в глаза. Засмеялся дерзко и надменно: - Разве меня может кто-нибудь обидеть? Меня могут только оскорбить. И тогда - если оскорбитель мужчина - кровь, если женщина - презрение и равнодушие. - Мне страшно за вас, - шепчет Мария. - Вас сжигает какое-то пламя, опаляя все вокруг... Мигель, не слушая ее, внезапно бросает: - Если б я предложил вам уйти с моею любовью от брата, от друзей, в неизвестность, сейчас же, куда бы то ни было, что бы вы мне ответили? - Куда бы то ни было! - не раздумывая, выдохнула она. Мигель, пораженный восторгом, смотрит ей в лицо. - О чем вы думаете, дон Мигель? - тихо спрашивает Мария. - В пустыне неба я открыл новую звезду, Мария, - тихо отвечает он. - Могу ли спросить - какую? - И в голосе ее отзвук тоски. - Имя ей - Преданность, - серьезно произносит Мигель. x x x Мигель и Альфонсо перешли через мост и углубились в улочки Трианы. Над входом в трактир "У антилопы" висит фонарь, раскачиваясь на ветру. К каменному косяку привалился человек - обхватил камень руками, словно подъемля весь мир. - Эй, сеньоры, сдержите шаг и выслушайте меня! - кричит этот человек Мигелю и его другу. - Я - Клементе Рива! Как? Это имя ничего вам не говорит? Вы собираетесь пройти мимо, словно я придорожный камень? Остановитесь, кабальеро, ибо у Клементе Рива, моряка со "Святой Сесилии", испанская кровь и бессмертная душа... - Привет тебе, капитан, - смеется Альфонсо, трепля пьяного по плечу. - Смотри, не проворонь земли! Как бы она не уплыла у тебя из-под ног и ты не свалился бы в волны океана! - Волны - мой дом родной, - разошелся моряк, - триста пятьдесят дней в году я плаваю по морю... - Вина, - заканчивает Альфонсо. - И держишься за мачту! - Да, я держусь за мачту, - кивает моряк, - и это не простая мачта, потому что на ней, изволите ли знать, развевается флаг Испании. А я клянусь, - пьяно божится он, ударяя себя в грудь, - клянусь, нет ничего возвышеннее этого флага. Я и империя - мы качаемся на волнах, как разбитое судно... - Качаемся, качаемся. - И Альфонсо, отстранив моряка, входит в дверь; Мигель - за ним. Трактир встречает их коптящим пламенем масляных светильников, а трактирщик - подобострастными поклонами. - Дон Диего уже тут... Следуйте за мной, высокородные сеньоры... За столом, рядом с Диего, Паскуаль и еще двое. Один из этих двоих, тщедушный человечек, вскочил, кланяется Мигелю, чуть ли не лбом об стол: - Капарроне, актер Капарроне, к услугам вашей милости... Второй, молодой совсем человек, встал и поклонился молча. Мигель с любопытством посмотрел на него. - Ваша милость не узнает меня, - вежливо сказал юноша. - Я Вехоо, сторож лошадей, и уже имел честь... - Вспомнил, - перебил его Мигель. - Прошу прощения за то, что сел с дворянами, но так пожелал дон Альфонсо, - объяснил Вехоо. - Добро пожаловать, - говорит Мигель, - Вы желанный гость, хотя бы уже потому, что любите театр больше, чем сторожить лошадей. - Этот лошадиный страж на веки вечные запродал свою душу поэзии, - вступает Альфонсо. - Он, как и я, пишет стихи. Мигель разглядывает юношу, чьи глаза горят восторгом. Вот она, одержимость, говорит себе Мигель. Одержимость как сущность человека, непосредственная сила, вырывающаяся из его подсознания, подземная река, что пробивается к поверхности земли, унося в своем яростном стремлении всех, кто с ней соприкоснулся. Мигель чувствует духовное родство с этим юношей, но актер Капарроне, столь долго остававшийся без внимания, разматывает клубок учтивого щебета: - Ваша милость изволила видеть первое наше пред