еловек, - строго сказал Мигель. - Нескромный?! Значит, здоровым можно жить в сухом и чистом месте, а больные не имеют на то права? А разве они не больше нуждаются в этом, чем здоровые? Уведите меня! Лучше умру на улице или во дворе, только бы на солнце, на воздухе! Не желаю испускать дух в такой дыре! Сел Мигель в уголок, задумался. Да, старик прав! Такие условия недостойны для здоровых, а уж тем более для немощных, которым надо дать все удобства. У меня же больные теснятся друг к другу, и я один, не поспеваю всюду, и грязь здесь ужасная. Душно здесь, не продохнешь. Не успеешь донести воду из колодца, она уже теплая. Люди теряют сознание прямо у меня на руках... Умирают... И разбираюсь ли я в их болезнях? Это по силам только лекарю... Ах, я негодный! - вдруг бурно взрывается в нем негодование на самого себя. Выбрал этот подвал, чтобы наказать себя за грехи и теперь мучаю здесь несчастных больных, а ведь хочу помочь им, ведь люблю их! Мерзавец я! Неисправимый себялюбец! В отчаянии, сокрушенный, сидит Мигель, не слыша, как его зовут сразу несколько больных, не слыша стонов тех, кто уже прощается с юдолью слез, сидит долго, опустив голову на руки, и внезапно свет новой мысли озаряет его. Мигель вскочил, засмеялся так громко и радостно, что больные удивленно обернулись, приподнялись на своих постелях. - Я знаю, чем помочь! Придумал! Продам свои владения, продам все, что у меня есть! Богу воздвигну храм, а для вас построю великолепную больницу. Призову врачей и санитаров, куплю лекарства, чтоб каждый из вас лечился спокойно и выходил оттуда здоровым! Ах, падре Грегорио! Вот за это вы, верно, похвалили бы меня! И только вы навели меня на такую мысль! Дрожа от радости, Мигель выбежал в сад. А там шел яростный спор между братом Дарио и братом Иорданом. - Только путем молитвы, отречения и экстаза можно приблизиться к богу! - ожесточенно выкрикивает брат Дарио. - Нужна горячая вера и полная отрешенность... - Нужно рассуждать, - возражает брат Иордан. - Ни в коем случае! Об этих вещах рассуждать не дозволено! Молитва... - Молитву не должно читать механически... - Напротив! Одна и та же молитва, повторенная сотню раз, только тогда и воспримется душою и долетит до бога. Послушно следовать богу. Принимать в протянутые ладони дары его милосердия... - Нет, братья! - воскликнул Мигель. - Вы оба ошибаетесь. Оба вы хотите слишком мало. Мыслить, молиться, брать - этого мало. Кому от этого польза, кроме вас самих? Давать, братья мои, давать - вот что превыше всего! x x x Вода ли в жилах твоих или пламя - дряхлеешь ты, человек, стареешь, покорный безжалостному закону. Где б ни жил ты - под мостом, в горной деревушке, во дворце или в сарае - стареешь ты, и иного тебе не дано. Достигаешь ли ты того коварного возраста, которому подобает эпитет "почтенный", или, о, счастливый, лишь того, который насчитывает десятью годами меньше; достигаешь ли ты того берега девственником или отъявленным распутником - плечи твои равно обременены делами твоими, отметившими тебя морщинами. Стареет страна испанская, недавно окончившая девятилетнюю войну против Франции, последовавшую тотчас за войной Тридцатилетней. Сорок лет войны - словно сорокалетнее странствие пустыней, в муках голода, жажды и страха. Стареет, ветшает великое королевство и его заморские владения, оскудевает от расходов сокровищница короля и кошелек подданного. Святая церковь и могущество инквизиции упадают, ибо уже и до Испании доносятся отголоски новых идей. Одряхлевшая, старая ночь приникает устами к песчаным равнинам, к скудным источникам рек, пересохших до дна. Дряхлеют будни и праздники, сгибая спину под бременем времени. Стареет его католическое величество король Филипп IV, а правая рука его, дон Луис Мендес де Аро, маркиз дель Карпио, всесильный министр, отошел, постарев, пред божий суд. Опустело его кресло за столом короля, но витает над ним дух преподобной сестры Марии, прозванной Хесус*, ее же мирское имя было Мария де Агреда. Король, читая через очки наставления своей подруги-монахини, видит теперь, что правил небрежно. И он начинает - поздновато, правда, но и за то благодарение богу! - начинает заботиться о судьбах своей страны - по крайней мере, он затверживает наизусть письма, которые посылает ему из монастыря святая жена. Вот и поправлено дело! ______________ * Испанское произношение имени Иисус. Стареет Мурильо - жирными складками обвисает нижняя часть его лица, и часто уже не только над видениями красоты задумывается художник, а и над полной тарелкой... Стареет Альфонсо. Высыхает, как перекати-поле, и сморщиваются его щеки; стареет Диего, в душе которого горечь, и Паскуаль, сожженный разочарованием, стареет Мария в строгой своей красоте и Солана во цвете лет, стареет Вехоо и его Кальдерон. Но всем законам природы наперекор остается несломленным, полным силы тот, кто прокутил половину жизни, а на другую ее половину положил себе исполнять божьи заповеди - брат Мигель, настоятель монастыря ордена Санта-Каридад, сиречь Святого Милосердия. Одержимый своей идеей, не платит он дани времени, устремляясь к цели с великим рвением. После долгого отсутствия Мигель снова вошел в свой дворец. Бродит по покоям, трогает драгоценные гобелены и мрамор, касается предметов в спальне Хироламы - от зеркал до вееров. - Нет уже здесь тебя, милая. Нет здесь души твоей. Она вместе со мною переселилась в Каридад. Все это я могу теперь покинуть навсегда. Напрасно отговаривает Мигеля Альфонсо. Дворец и все владения рода Маньяра, от Алагабы до Арасены, будут проданы. - Дон Бернардо Симон де Пинеда, - докладывает слуга. - Мой архитектор, - говорит Мигель. - Он как раз кстати. Пинеда молча выслушал распоряжения Мигеля. Итак, церквушка св. Георгия будет снесена; снесут и монастырские здания. На их месте вырастет величественный храм, и к монастырю будет прилегать прекрасная больница. До ночи сидит Мигель с Пинедой и Мурильо над планами. Вот он вскакивает в волнении, мерит шагами комнату, и неудержимым потоком льются его предложения, пожелания - он не дает даже слова вставить своим сотрудникам. И они захвачены замыслами Мигеля. Увлечены его страстностью. - Весь мрамор дворца изымается из продажи. Им выложим пол в больнице... - Мраморный пол в больнице? - изумляется Мурильо. - Это, пожалуй, слишком, ваше преподобие, - отваживается возразить архитектор. - Такой великолепный мрамор - на пол лазарета! - Именно так, - стоит на своем Мигель. - Я желаю, чтобы у самых бедных было все самое лучшее. Все, что служило моему наслаждению, пусть служит им в страдании... - Но это невозможно! - восклицает Пинеда. - Я решил это не только как Маньяра, но и как настоятель монастыря, дон Бернардо, - сухо бросает Мигель. - Простите, ваша милость, - кланяется тот. - Пожалуйста, сделайте, как я прошу! - смягчает тон Мигель. - И поспешите! Через некоторое время Пинеда изготовил планы величественного храма и образцовой больницы. Мигель, просмотрев их, улыбнулся. - Всего этого мало, дон Бернардо. От вас ускользнуло соотношение между задачей и исполнением. Вы не поняли, что здания эти должны вмещать сотни людей. И Мигель изобразил на бумаге свою мечту. Он раздвинул пространство больницы вверх и вширь. Все да будет огромным и совершенным! Архитектор с изумлением следит за свинцовой палочкой Мигеля и сам дорисовывает его замысел. - Мало! Все еще мало... - хмурится Мигель. - Неужели и этого недостаточно, ваша милость? Такое великолепное здание! - восторгается Пинеда. - Ну, хорошо. Я еще увеличу... - Когда начнете, дон Бернардо? - Через месяц начнем сносить, ваше преподобие. - Только через месяц? И только сносить? - Раньше не могу. Но я ускорю все работы, как только возможно... Мигель вернулся к своим убогим. Подошел к постели Бруно. - Вставай, - молодой друг! - весело сказал он ему. - Разрешаю тебе прогуляться. Вставай - выйдем вместе ненадолго в сад. Так, обопрись на меня. Сильнее, не бойся, ты не тяжелый. И потихонечку, шаг за шагом... А то ведь ты, поди, совсем забыл, как выглядит свет и солнце, дружок. Твоим двадцати пяти годам предстоит еще много хорошего... - Но, брат, - возражает Бруно, - ты сам говорил нам, что под всяким веселием подстерегает человека порок... - Думай-ка лучше о том, как тебе ступать, мой мальчик, и смотри, чтобы ноги у тебя не заплетались. А к слову божию вернемся в свое время. - Посмотрите! - удивляются больные. - Бруно уже ходит! Не споткнись, приятель, а то костей не соберешь! Но Бруно лишь тихонько засмеялся, блеснув белыми зубами, и всей тяжестью налег на Мигеля, осторожно переставляя ноги и нетерпеливо протягивая руку к двери, что ведет из полумрака на солнечный день. x x x Кирки и ломы закончили свою разрушительную работу, церковка св. Георгия исчезла, уже выкопана яма под фундамент для храма и больницы, и стены растут из земли. Сотни телег свозят к Каридад строительный материал. Мигель неутомим. Дни он проводит на стройке. Ночами бодрствует у ложа больных, с одинаковым чувством выслушивая их благодарность и брань, ибо знает, что трудится для доброго дела. Его зовут больные, зовут строители. Он живет на бегу, между стройкой и подвалом, он забросил молитвы и благочестивые размышления, он торопит архитектора и рабочих, он нетерпелив, он дождаться не может, а осознав это, сам себя упрекает, сам налагает на себя епитимьи. Часто он сам руководит работами. Распоряжается и трудится, грузит и запрягает, носит и подает... Из ворот его дворца выезжают телега за телегой, груженные белым мрамором с нежно-голубыми прожилками. Трифон скрипит зубами. Богатство Маньяра ускользнуло от святой церкви. А награда... О, горе мне! Стройка Каридад служит местом сборища севильского люда - вечерами, когда рабочие уходят, люд этот обсыпает стройку, как муравьи пригорок, рассаживаясь на кучах кирпича, бревен и мраморных плит. Ночь бледна от лунного сияния. Мрамор, поглотивший днем солнечный жар, светится в темноте. Там и сям мелькают человеческие тени, и голоса оживляют место, похожее на город после землетрясения. Больной голос: - Долго ли ждать, скоро ли будет готово? Грубый голос: - Может, год, может, два. - Подохну я к тому времени... - вздыхает больной. Насмешливый голос: - Вот невидаль! Ты и так всем обуза. Тихий голос рассуждает: - Надо бы, чтоб мир был для нас, а не мы для мира. Только все устроено наоборот. - Всем бы нам отмучиться в Каридад... Отзывается на это грубый голос: - Чего зря болтать! Мы вон даже не знаем, для нас ли вся эта роскошь или для больших господ... Равнодушный голос подхватывает: - У кого ничего не болит, тому все равно. А вот о чем подумать не вредно - нельзя ли кое-что урвать для себя на этом деле! Женский голос: - Говорят, он - святой. Вопросы со всех сторон: - Кто? Вскочил насмешливый голос. - Она верит, что еще родятся святые! Женщина: - Как кто - брат Мигель. Тихий голос замечает: - Он был когда-то богатым и знатным. Грешник был... Грехов на нем было - что песчинок в пустыне. Весь город дрожал перед ним. Он соблазнял женщин и убивал мужчин. Грубый перебивает: - И не так давно это было. Я его знавал. Вот это был удалец, черт возьми! Стоило тебе косо взглянуть на него - и ты уже изрешечен, как сито... Больной возвысил голос: - Он - святой. А если еще не святой, так будет. Всем бы богачам так поступать... Женский голос - задумчиво: - Хотела бы я знать, отчего он так переменился... Больной разговорился: - Только надо бы ему поторопиться с этим строительством. Равнодушный прикидывает: - Неплохо бы притвориться больным, пусть меня кормят да служат мне, а я - валяйся себе в кровати да распевай псалмы на полный желудок... - А черт, это неплохо! - поддерживает его грубый. Тихий голос жалуется: - С сыном у меня плохо дело. Что-то в горле у него - едва разговаривать может. Что-то съедает его голос. Ни в одной больнице не берут... Женщина говорит: - В Каридад его взяли бы. Голоса: - Не взяли бы! - Взяли... Больной с горечью сомневается в своей судьбе и в судьбе того, о ком речь: - Не поздно ли будет... А голос, словно покрытый плесенью, добавляет: - Для нашего брата - всегда поздно... В темноте приближаются какие-то тени. Шпаги звенят о мостовую, голоса дворян беспечны и сыты. - Неслыханное и невиданное дело - строить такой дворец для черни! - Под личиной милосердия здесь пекутся об отбросах человечества, любого бродягу ставят на одну доску с дворянином! Позор! На мраморных плитах поднялся гневный ропот. - Смотрите, развалились на камнях, как змеи на солнцепеке! И город терпит это... Пойдемте прочь, господа. - Да убирайтесь поскорей! - кричит грубый. - Эта компания не для вас! Тут ведь и камнем запустить могут, ясно? - Только подойди, оборванец! Я проткну тебя насквозь! Камни просвистели в воздухе. Зеленая луна глядит с высоты... Глухой удар, вскрик: - Я ранен! Стража! На помощь! Насмешливый голос взвился: - Помогиииите! Компрессы на шишку благородного сеньора! Дворяне спешно удаляются. Тихий голос заключает: - Нехорошо - насилие... Но грубый резко обрывает его: - А ты, коли их руку держишь, сейчас тоже по зубам схлопочешь! Тут больной со стоном упал ничком на мраморную плиту. Женщина вскрикнула: - Что с тобой, старый?! Тот, заикаясь: - Кровь... кровь... хлынула изо рта... О боже! Женщина в испуге: - Он умирает! Помогите! Помогите! Тихий голос, как бы вспоминая кого-то: - В пятом часу утра часто умирают... Женщина бросилась к воротам монастыря, стучит, зовет на помощь: - Достопочтенные братья, здесь человек кончается! Тишина - такая бездонная, какая бывает, когда она предвещает приближение смерти. Из ворот выходит Мигель. Взойдя на кучу мраморных плит, он наклоняется к больному: - Больно тебе, брат? - Не больно... Только вот кровь все течет, и холодно... По этому холоду чувствую - умираю... - Ты не умрешь, - говорит Мигель. - В обители... - Нет! - перебил больной. - Я хочу умереть на вольном воздухе. Мне бы исповедаться, брат... Вмешался насмешник: - Еще бы! Хорош был гусь. У него на совести - ой-ой-ой! - Отойдите, друзья, - вопросил Мигель. - Он хочет исповедаться, а я хочу его выслушать. Говори, друг, я слушаю. - Воровал я... Часто воровал. Деньги, хлеб, одежду, даже овцу раз украл. Пьяным напивался и тогда колотил жену и детей. А с одной женщиной... ну, понимаешь. У нее потом ребенок был. А я и не знаю, что с ними... Лгал. Жульничал в картах. И опять крал - унес все, что было в шкатулке корчмаря... Умирающий замолчал. - Это все? - робко спросил Мигель. - Все. Больше не помню. - Ты никого не убил? - тихо подсказал исповедник. - Что ты обо мне думаешь, монах? - оскорбленно приподнял голову исповедующийся. Мигель сжал губы, потом смиренно проговорил: - Я только спросил. Прости меня, брат. Потом - тишина, и сверлит сознание Мигеля мысль - как мало грешил этот человек в сравнении с ним самим... До чего же скверен я рядом с ним! Свистящее дыхание возвращает его мысли к несчастному. - Не бойся, милый! Бог простит тебе. - Правда? - шепчет тот. - Я часто бывал голоден. Потому и воровал... - Бог уже простил тебя. Верь мне! - О, это хорошо... Спокойно умру - правда, теперь можно? Совесть свою облегчил... Мигель молится над обломком человека. Потом обращается к людям: - Подойдите! Он исповедался в грехах и покаялся в них. И вот отошел ко господу. Люди приблизились - медленно, тихо. - Мы будем бодрствовать над ним, - говорит женщина. - Бодрствовать над мертвым - невеселое занятие, - ворчит грубый. - Но так уж положено... - Я останусь с вами, - говорит Мигель. И стало тихо. Ночь уплывает, луна закатилась за городские стены, темнота начала рассеиваться. Рассвет пробивается сквозь тьму. - Кто похоронит его? - спросил грубый голос. - Я! - ответил Мигель и, подняв на руки застывшее тело, понес его. Люди молча последовали за ним. На плите белого мрамора с нежными прожилками темнеет большое багровое пятно крови. - Вы все еще не верите, что он святой? Насмешник не верит: - Ну да! Это его долг. Не более. А тихий голос уже думает о голодном утре: - Пора нам. Пора на паперть с протянутой рукой - скоро люди пойдут к службе. Встряхнулись - то ли от утреннего холодка, то ли при мысли об умершем - и разошлись. x x x Время летит, и вырастает здание. В большом больничном зале возводится алтарь, чтоб больные могли слушать мессу и видеть образ божий. По примеру Мигеля попечение о бедных сделалось модой среди севильского дворянства. Герцоги и графини лично приносят Мигелю денежные вклады на строительство и устройство. Дон Луис Букарелли, рыцарь ордена Сантьяго, передал Мигелю двадцать четыре тысячи пятьсот дукатов с настоятельной просьбой употребить их так, как, по мнению Мигеля, это угодно богу. После него приходили многие. Заказаны койки для больных, мебель и прочее, что нужно. Затем Мигель призвал Мурильо и поручил ему украсить росписью храм и больницу. - Я хочу, Бартоломе, чтобы твое искусство принесло радость больным. Хочу, чтобы ты приблизил бога их сердцам. Искусство же говорит громче всякого проповедника. - Выполню с радостью, - отозвался Мурильо. Через месяц он пришел снова: - Я продумал задание, которое доверил ты мне, друг. Я напишу десять библейских сцен. - Хорошо. Я не стану вмешиваться в твой замысел. И выбор сюжетов предоставляю тебе. Мне бы только хотелось, чтобы на одной из картин ты изобразил ужас умирания и смерти. Сделай это ради меня и в назидание прочим. Но Мурильо отказывается: - Не требуй этого от меня, брат! Мне больно смотреть на недуги и умирание. Это внушает мне ужас. Отдай эту работу Вальдесу Леалу. - Ты просишь за человека, который в Академии строил козни против тебя? - изумлен Мигель. Мурильо развел руками: - Он лучше других сможет написать картину, которую ты хочешь. - Хорошо. А какие сюжеты избрал ты, Бартоломе? - Пока у меня обдумано пять картин: жертвоприношение Авраама, источник Моисея, чудо разделения хлеба и рыб, милосердие святого Иоанна и благовещение. - А остальные? - Это будет - Иисус исцеляет больного. Иисус - дитя, Иоанн Креститель - дитя, и ангел, спасающий святого Петра. Десятая картина будет изображать святую Изабеллу, королеву Угорскую. - Картин должно быть обязательно десять? - Нет. - Напишешь для меня одиннадцатую - возвращение блудного сына? Мурильо обнял друга и обещал. В те поры простился с жизнью король Филипп IV, и от имени его малолетнего, болезненного сына, короля Карла II, править стала королева-мать - Мария Анна Австрийская, дочь императора Фердинанда III; а Испания все глубже упадала в нищету и долги. Но Каридад росла. И вот закончена стройка, и открылся взорам храм - просторный и светлый, искусно изукрашенный. За труды свои, занявшие четыре года, Мурильо получил из рук своего друга Мигеля справедливую плату - семьдесят восемь тысяч сто пятнадцать реалов. Вальдес Леал написал две картины столь потрясающей жизненности и осязаемости, что ужас охватывал человека при взгляде на них: "Las Postrimerias", или Аллегория Смерти, и "Finis Gloriae mundi", или Аллегория Бренности. Мурильо, рассматривая эти картины вместе с Мигелем, сказал с неприязненностью, которую не сумел скрыть: - Тот, кто захочет смотреть на это, должен будет зажать себе нос... Но Мигель доволен работой Вальдеса. Храм и больница были торжественно освящены новым архиепископом Севильским, ибо дон Викторио умер, не дождавшись воплощения замысла Мигеля. Приехали знаменитые врачи, приглашенные Мигелем, и завтра Каридад примет первых больных. x x x Всю ночь провел Мигель на молитве. - Ниспошли, господи, мир душе моей... Но неизменен, неисповедим лик бога. Рассвело. Монахи запели торжественную утреннюю молитву, и в ворота, украшенные пальмовыми листьями, хлынула толпа недужных. Одни ковыляют на костылях, других вносят на носилках - и все, ступив на мраморный пол, застывают в изумлении. Мигель присматривает за тем, как братья-санитары размещают больных, и вдруг замечает знакомое лицо: - Вехоо! Больной пристально вглядывается - узнал наконец монаха, улыбнулся уголками губ, но от слабости не может сказать ни слова. Мигель берет за локоть врача и подводит к Вехоо. - Есть ли надежда? Можно ли спасти его? - Кто это? - осведомляется врач, щупая пульс больного. - Великий артист и хороший человек. - Ваш друг, отец настоятель? - вежливо спрашивает врач. Мигель покраснел. - Да. Но и все здесь - мои друзья. - Понимаю, - улыбнулся врач. - Вы не хотите никому оказывать предпочтение. Но этот человек вам дорог. Он осмотрел Вехоо, посоветовался с другим врачом. Затем оба подошли к Мигелю. - Надежды мало, ваша милость, - говорит один. - Вернее сказать, ее почти нет, - поправляет его коллега. - Все зависит от ухода. От заботливости. Здесь нужно исключительное внимание. Банки точно в срок, лекарства вовремя. Я отдам особое распоряжение всем санитарам. - Нет! - возражает Мигель. - Я сам буду ухаживать за ним. - Вы, преподобный отец? - удивляются медики. - Утешать его - да. Но - ухаживать? Обмывать, чистить, переодевать... - Все сделаю сам, - сурово произносит Мигель. - Только скажите, что требуется. С той поры днем и ночью Мигель служит другу. Долгими ночами, бодрствуя возле спящего актера, многое передумал Мигель, и вдруг явилась ему истина: Хочешь обрести бога - служи человеку! Да, да, это - то! Собственным трудом и заботами возмещать тысячам страждущих и несчастных за то страдание и горе, которое я причинил тысячам других. Уменьшать боль, которую сам сеял и множил. Добром искупать зло, делом исправлять дело. Только такой епитимьи требует от меня бог! Со всей страстностью бросился Мигель в труды - и они были благословлены. Вехоо выздоровел. Расставаясь с Мигелем, он сказал: - Ты радуешься моему выздоровлению больше, чем я сам! - Да, ибо оно означает разом два счастья: и само твое выздоровление, и то, что бог благословил мой труд. Не только я тебе, но и ты мне помог и принес пользу. Мигель, подхлестываемый неисчерпаемой страстностью, служит немощным до упаду. - Если бы он сделался воином, - сказал как-то о нем брат Дарио брату Иордану, - то упорством своим завоевал бы мир! - А стань он философом, создал бы новый рай, - усмехнулся Иордан. - Счастье его и проклятие - это любовь и действие. Дарио нахмурился: - Действие? Да, но при этом он совсем забросил духовные упражнения и молитвы. Он уже не в состоянии предаться размышлениям и экстазу... - Да разве вся его жизнь - не экстаз? - перебил его Иордан. - Не один сплошной, непреходящий экстаз? Не кори человека, ступившего на самый тяжелый и прямой путь к святости - на путь действия. Это не он, как мы думали, а мы с тобой, брат Дарио, слабые люди и себялюбцы пред ликом бога, ибо искупаем лишь самих себя. Мигель приносит добро и спасение многим. Мы обращаемся к богу непосредственно - он же через человека. Его счастье двойное, и заслуга его удвоена. Хочешь обрести счастье - служи человеку! x x x Пересмотрите все виды работ и занятий на земле - ни в одном из них не требуется столь глубокого смирения, как в том, который избрал для себя Мигель. Настоятель монастыря - Hermano Mayor, он берет себе самую тяжелую работу, словно он - из меньших и последних монахов. В новом здании выбрал он для себя самую тесную и скромную келью. Большую же часть дней и ночей проводит он около больных. Он убирает их койки, перестилает, переодевает больных, перевязывает раны, чистит гнойные нарывы, гладит лица, обезображенные сыпью и лишаями, возлагает ладони на пылающие лбы, трогает вздутые животы страдающих дизентерией и тифом. Переворачивает страдальцев, обмывает высохшие, сморщенные тела, увлажняет губы, потрескавшиеся от жара. Тихой речью успокаивает умирающих, до последней минуты поддерживая в них надежду на выздоровление. Посмотрите: вот кавалер, который нашептывал красавицам страстные комплименты, - какой мир вносит он ныне словами своими в иссохшую душу уродливой старухи! Вот дон Жуан, подносивший девицам цветы на острие своей шпаги, - как он ныне приносит цветы убогой калечке, которая за все свои двадцать лет ничего не знала в жизни, кроме нищеты, унижений и побоев, а теперь худыми руками гладит лепестки розы, питая ее ароматом мечты о счастье, пусть крошечном, пусть с яблочную косточку! Послушайте певца, чья любовная песнь возвышала до небес прекрасную донью на балконе - как тихонько напевает он ныне последнюю колыбельную ребенку, чей день не дождется заката... О, терпение гордого дворянина, для которого чуть резкое слово служило предлогом для поединка на смерть - как выслушивает он ныне грубости и оскорбления, срывающиеся с губ человека, измученного болью, и отвечает на них улыбкой и добрым словом! О, раздражительность больных, вознаграждающая заботу и самоотвержение бранью и злобными криками! Брат Мигель - смиреннейший из братии Каридад. Терпеливейший из санитаров и самый желанный из утешителей страждущих и умирающих. Вот он, дон Жуан, прозванный всеми больными апостолом милосердия! Он покидает стены монастыря для того лишь, чтобы разыскать в трущобах Севильи тех, кого он приведет в Каридад и уступит им собственное ложе, чтоб самому улечься на холодном полу. Он оберегает и здоровых - тем, что уносит трупы утопленников и казненных и хоронит их, отдавая им последний долг, не испытывая страха перед опасностью заразиться и умереть. Мигель никогда не знал меры ни в чем. Так и теперь. Нередко падает он от усталости у постели страдальца, и тот кличет других на помощь своему санитару. Братия укоряет его за это, а он молчит, стоя посреди монахов, и потупляет взор, чтобы скрыть под веками жар, изобличающий радость слышать эти укоры и решимость служить людям еще больше, еще лучше. Круг монахов шелестит мягкими уговорами - поберечь себя, не расточать своего здоровья, не перегибать палку, отдохнуть. - Спасибо, возлюбленные братья, за вашу заботу обо мне, недостойном. Я постараюсь быть послушным вам... И он возвращается к любимой каторге, бросается в работу с еще пущей страстностью, еще большим неистовством - фанатик смирения, ставший фанатиком труда, кающийся в глубочайшей покорности, слуга слуг, невольник невольников. Новая больница Каридад приобретает известность. В ней - опытнейшие врачи и разумнейшее руководство, лучшие во всей Испании помещения и устройство. В ней самые заботливые служители и прекрасные результаты лечения - и есть у нее живая, неутомимая душа: брат Мигель. Он установил полное равенство для больных. Богачей принимают лишь в том случае, если их болезнь столь же тяжела, как болезни прочих. Но уход за всеми одинаковый. Ни с чем на свете не сравнишь шум и движение в больнице. Это место молитв, просьб, мольб, тут в кровавых тучах взблескивают молнии скальпелей, тут перетягивают кровеносные сосуды, тут замирают голоса, чтобы затем, в умиротворенной улыбке, забрезжить надежде. И даже человек, который долгими ночами корчился от боли, который так ослаб, что уже не может говорить и еле дышит, - даже он полон надежды. Даже он ждет чуда и надеется. Черными вратами беспамятства тянутся застарелые болезни, запущенные недуги бредут над зияющей бездной молчания, пустоты и мрака. Но больные надеются. В припадках падучей, с пеной на губах вспухает словечко надежды. В воплях и стонах - мысль не о гробе, не о бреге по ту сторону, а о возврате к обыденности этого мира. О вы, все малые и великие Иовы, какие страдания уготовала вам жизнь! Параличи, отравления, случайные и умышленные, нарывы и фурункулы, дизентерию, лихорадку, холеру, желтуху, свищи, переломы, раздробленные кости черепа, язвы и открытые раны и тысячи иных зол, которыми наградила вас нищета... Вы страдаете молча, стиснув зубы, или вопите как безумные, спрашиваете название вашего недуга или не интересуетесь им, лишь безмолвно прислушиваясь к тому, как что-то в вас зреет и разрастается, и с глазами, утонувшими в волнах страха, сжимаете кулаки, из последних сил удерживая в сознании придавленную душу - и надеетесь. Доверчиво принимаете советы, пилюли, микстуры, уже со смертью на языке приближаетесь к подземной реке, к челну, в котором ждет перевозчик душ, уже ваше прерывистое дыхание и судороги мышц отмеряют последние минуты - но все, что еще живо в вас, надеется и кричит: вернись, здоровье, вернись, жизнь, вернись, любимая юдоль слез! И я, брат Мигель, смиренный ваш слуга, - я здесь, чтобы питать вашу надежду. Дайте же мне эту милость и радость эту! Всех, кто работает в больнице, после тяжких трудов ждет отдых. Один Мигель не дает себе передышки. Дни и ночи его принадлежат страждущим, и мало времени остается у него для сна. Под утро, когда с приближающимся рассветом обычно отлетают от ложа фурии страха и боли и больные засыпают более спокойно, Мигель зажигает свечу в своей келье и садится писать. Пишет он не тихое, монашески скромное исповедание веры - он пишет книгу странную, страстную, пламенную, которой дал название "Discurso de la Verdad" - "Беседы об истине". Со дна неистовой натуры своей поднимает Мигель все богатства чувств, чтоб восславить Любовь. Пылкими словами побивает он человеческие грехи, лицемерие, себялюбие, жадность и лживость. Пригвождает их к позорному столбу, как в те времена пригвождали за язык головы злодеев к городским воротам. Кровь живая, свежая, яркая бьет из сердца его на слова, бичующие жестокость и бессердечие человеческого племени. Со всей страстью, всем дыханием и кровью самой пишет Мигель трактат об Истине. Это - выкрик мятущейся души человека, который после долгих странствий нашел наконец дорогу. Пламенная, причудливо экзальтированная мысль Мигеля взывает здесь к силе духа, который сам должен стянуть путами дисциплины собственные неистовые стремления, чтоб не утратилась его человеческая сущность. Человек, необузданно страстный и пылкий, призывает здесь к служению страдающим и несчастным. К служению изнурительному и безмерному, по принципу: "Все - или ничего!" И тот, кто прочтет "Беседы об истине" Мигеля, монаха общины Милосердных Братьев в Севилье, поймет: книгу эту писал человек сильного духа, человек, умевший быть только горячим или холодным, но никогда просто теплым. x x x Время идет. Год за годом родится, цветет, увядает и гаснет. Сколько лет прошло после основания Каридад? Пять? Или уже десять? Мигелю за пятьдесят... Проходят годы, наполненные смиренным служением, вписывая в лицо Мигеля бледность и усталость. И вот снова Страстная пятница, день распятия, день воспоминаний. От образа к образу, рисующим путь на Голгофу, переходит Мигель, думая о страстях господних, оглядываясь на свою жизнь. Заслужил ли я уже право на какую-то долю радости и покоя? - Пойдешь с процессией, брат? - спрашивает Дарио. - Не могу, - отвечает Мигель. - У нас несколько человек при смерти. Нельзя оставлять их. - Ты очень осунулся, брат. Очень бледен. Я знаю тебя многие годы, и никогда еще ты не выглядел так плохо. Здоров ли? - Я здоров. Просто не спал несколько ночей. Вот Дарио заставил Мигеля отдохнуть в пасхальный понедельник. Мигель не согласился прилечь и вечером вышел из монастыря к реке. Он шел, не обращая внимания на запахи, звуки и краски. Он утомлен. Он выбился из сил. Сел на берегу. Лунный свет озаряет его лицо. Шла мимо женщина; увидела его лицо и остановилась. - Брат Мигель! Он поднял голову и узнал Солану. Медленно поднялся. - Я не решалась навестить вас в монастыре. Прошло так много лет с тех пор, как мы виделись в последний раз... Она улыбнулась при виде его удивления. - Вы живете вне времени, Мигель. Его волны разбиваются о вас. Я уже десять лет замужем, у меня два сына... Старшего зовут Мигель. Она подошла ближе. - Вы похудели, но в остальном не изменились... Перед Соланой стоял человек, хоть исхудавший чуть не до костей, но окрепший внешне и внутренне, и лицо аскета - прекраснее, чем было лицо распутника. Так стояли они лицом к лицу. Аромат, исходивший от женщины, достигал его обоняния, в ее бледном лице было великое очарование и великая сила. Как это манит, как кружит голову... Солана взяла его руку, сжала в мягких, теплых ладонях. О годы, с течением которых кровь превратилась в свяченую воду, о страх, что вернутся знойные ночи, которые так душат а жгут! Пылает и жжет рука Соланы. Гладит мою руку нежная ладонь... Живой огонь прикосновения, трепет в сердце, праздничный миг среди будней! Рука женщины спряталась под черные кружева - ярка ее белизна под ажурны" орнаментом. Полускрытая, манит она, светится сквозь узорчатую сеть, движения ее свободны, как у крылатого призрака. И опять берет его за руку Солана, и он не отнимает руки. Губы под мантильей - как цветок в росе. - Мигель! В голосе - любовная дрожь. - Как благодарна я мгновению, что позволило мне поговорить с вами наедине... - Мы не одни, Солана. - Ах да, я поняла вас. Но даже если божий гнев сожжет меня, как воск в пламени, если телу и душе моей суждено за это рассыпаться прахом и дымом, я хочу вам сказать... - Вы хотите сказать мне нечто очень благочестивое, - нетвердым голосом перебивает ее Мигель. - Нет, нет! - с жаром восклицает Солана. - Я хочу сказать, что все еще люблю вас, Мигель! Он попытался обратить это в шутку: - Вот так благочестие!.. Но Солана чувствует, как дрогнула его рука, которую она держит в ладонях. По вечерней улице ковыляют убогие - голод и боль гонят их к Каридад. Мигель высвободил свою руку. Она подняла мантилью с лица, улыбнулась ему полными губами: - Люблю вас, Мигель. - Я вас тоже, - тихо ответил он. - Что? Я не ослышалась?! - возликовала Солана, рванувшись к нему. - Я люблю вас, сестра. - Слова Мигеля спокойны. Темнота растекается по улицам города, и женщина не опускает мантильи. Зрачки ее искрятся - и вот она падает ему на грудь и целует... Но губы Мигеля плотно сжаты, сердце холодно. - Солана! - с укором сказал он. - Вы забываете... - Прощай, прощай! - И она убежала с рыданием. А он еще постоял, не спеша стереть поцелуй с губ, и улыбался спокойно, уверенный в себе, ибо достиг того предела, когда человек владеет телом и душою, когда его дух, несокрушимый и твердый, поднимается над человеческими желаниями. Мигель вернулся в Каридад. Изваяния святых в колоннаде монастыря заснули в тех позах, какие придала им рука художника. Но Мигель не преклонил колен перед Распятым, ибо больные ждут его. x x x На склоне лета одного из тех годов, что были добровольной каторгой Мигеля, в сентябре месяце, когда дни подобны прозрачным каплям утренней росы, а ночи светятся, как влажные глаза, - в монастырский колодец упала овца по имени Чика и утонула. Монахи окружили колодец и, попеременно наклоняясь над черным глубоким цилиндром, беспомощно разводят руками. - Ах, моя милая овечка! - причитает брат Дарио. - Утонула, бедняжка, а была такая беленькая и кудрявая, как облачко... - Глаза у нее были словно из прозрачной смолы, такая ласковая была и милая... - подхватывает брат Иордан. - Вытащите ее! Надо же похоронить бедненькую! - просит Дарио. - Глубина колодца семьдесят локтей - спуститься невозможно... Стояли монахи кружком, и глаза их были полны жалости; но вот колокол призвал их к молитве. Вечером вышли посидеть в саду Иордан, Гарсиа и Дарио, в завязался меж ними один из ученых диспутов о сущности бога. Мигель, усталый, лежал возле на траве, глядя на верхушки померанцевых деревьев и слушая спор. Неподалеку, не зная ничего об утонувшей овце, брали в колодце воду монахи, чья очередь была работать, и носили в больницу. Брат Гарсиа молвил восторженно: - Беспредельным одиночеством окружен бог, и великая тишина вокруг него... - Нет! - с жаром перебил его Дарио. - Бога окружают сонмы ангелов. Райское пение раздается вокруг престола его... - А я говорю - великая, леденящая тишина царит там, где пребывает бог, - повторяет Гарсиа. - Он - всюду. Он - во мне, в тебе, Дарио, и в тебе, Гарсиа, и в той розе, и в пчеле, вьющейся над нею... - Безбожные речи! - восклицает Дарио. - Может быть, он даже в мертвой овце? - раскидывает ловушку Гарсиа. - И в мертвой овце, и в ее костях... Дарио резко отмахнулся: - Ты говоришь, как еретик, брат Иордан! - Разве ты не любил эту овцу? - спрашивает тот. - Ну, любил, - допускает Дарио. - И не отложилось ли в ее глазах немного от этой любви? - Ты куда гнешь? - вскидывается Гарсиа. - Во всем есть нечто от бога - во всем сущем. Частица бога, который один, но имеет сотни тысяч обликов и ипостасей, - есть в любом камне, в любой травинке, в каждой душе... - Ты хочешь сказать, что у овцы есть душа? - возмущен Дарио. - А ты в этом сомневаешься? Именно ты, чьему слову послушна была Чика и ложилась у ног твоих, глядя тебе в глаза? - Как можете вы так говорить о самом важном? - вскипел Гарсиа. - По-вашему, бог - какой-то "везде поспел", который ходит от деревни к деревне, и везде звучит его глас... Бог - на небе, и вовсе не растет он в каждом стебле, разве что приказывает стеблю расти - сам же пребывает в несказанном одиночестве, недвижный, сияющий, молчаливый... - А ты как думаешь, Мигель? - обращается к нему Дарио. - Правда, - улыбнулся Иордан, - скажи, отец настоятель, как смотришь ты на этот вопрос? - Я? Я думаю, братья... Нет, впрочем, не знаю, а что до овцы... - рассеянно пробормотал Мигель, потирая лоб, и тут он заметил, как монах берет из колодца воду, вскочил и, взволнованно взмахнув руками, быстро проговорил: - О братья, поверьте, вопрос об овце и есть самый важный... Мы забыли о ней, а падаль отравляет воду... Вы спрашиваете меня о боге, а я говорю об овце... Подумайте, ведь воду все время берут и носят больным! Брат Иордан, запрети брать воду из этого колодца. Надо посылать к другому источнику... И Мигель сорвался с места, крикнув на бегу: - Пойду скажу, чтоб не давали эту воду больным! - Безумец, - удивленно произнес Дарио, гляди ему вслед. Но Иордан молвил в наступившей тишине: - Говорю вам - этот безумец ближе к истине, чем все мы! x x x Как меняются времена! Как меняются люди! Прежде чем отдать себя целиком служению человеку, Мигель по многу раз в день вопрошал свою совесть, перебирал все свои, даже самые незначительные, слова, размышляя о том, отвечают ли они его страстному стремлению примириться с богом. О, человек! Что ни мозг, ни сердце, ни чувство - то вечное стремление... По мере того как граф Маньяра преображался в брата Мигеля, а из брата Мигеля - в служителя больных, преображалась и неистовая жажда его пламенного сердца. Ныне Мигель уже не терзается вопросом - порадует или заденет бога то или иное слово. К огорчению братии и санов