ератор пожелал, чтобы у народа оставалось в театре ощущение свободы слова, ощущение демократии. Прекрасно! Одной рукой вышвыривать актеров в изгнание, как смутьянов, подрывающих государство, а другая рука для того, чтобы глядеть на их проделки сквозь пальцы. Да как же угадать, где начинается вред государству? Зачастую они несут совсем уж несусветное, а публика молчит. Зато в другой раз -- одно словечко, и. на тебе, бунт в народе. А ты, благородный магистрат, в ответе за все. Тяжка жизнь сановника. И вот отныне на каждое представление, которое устраивают комедианты, тащится отряд вигилов и шпионов. Одеты, как все, вышколены, никому глаза не мозолят, но наблюдают и слушают на что еще станут подбивать народ эти смутьяны, а потом мчатся к начальству докладывать по свежим следам. Одно время царило затишье. Половина труппы Фабия год пребывала в изгнании. Оставшиеся в Риме не высовывались -- дерзости не хватало. Платные осведомители болтались около других трупп, сортом пониже, вились возле этих жуликов или подслушивали болтовню грузчиков, топтались в общественных уборных и жирели без настоящего дела. Но с той поры, как Фабий вернулся в Рим, работы у них хоть отбавляй. Тут уже и речи нет о простом наблюдении на представлениях, тут следует взвешивать каждое словечко, потому что этот ловкач, того и гляди, обведет вокруг пальца. Сановная троица получила сегодня на завтрак тревожное сообщение о том, что произошло вчера. Опять этот Фабий. И сидят они теперь тут и размышляют. Префект -- известный радикал: -- Я бы велел бить его кнутом и на три года из Рима вон! Главный претор -- юрист: -- Я советовал бы рассмотреть дело с точки зрения римского права, пусть отвечает перед судебной комиссией! -- Я бы... -- подумал вслух всегда осторожный эдил, -- я бы выслушал сначала наших людей... Так и поступили. И предстали сыщики перед очами озабоченных сановников: Луп и Руф. В круглом брюшке коротышки Руфа беспокойство, тощий и долговязый Луп прямо-таки позеленел от страха. Обыкновенно расспрашивал их только один из магистратов. Сегодня -- трое! Префект велит говорить Лупу. И потекли слова плавные, обдуманные: с позволения цензуры вчера вечером объявлено представление Фабия Скавра с труппой, имевшее состояться под Пинцием[*], недалеко от садов Помпея. Акробатические номера, разные фокусы, пляски и вообще зубоскальство... [* Небольшой холм в северной части Рима.] -- Я явился вовремя. Они плясали так, что пальчики оближешь! Баба у них есть, так с ума сойти! Груди вот такие! И вся трясется. И задом вертела... -- Не болтай! -- сухо предупредил префект. -- А что же Фабий? -- Песок глотал. Черепки, огонь... Да как-то вяло шло дело. Потом песенки орал... -- Какие ж? -- Да чепуху! О старом сапожнике и его неверной жене. Про хвастливого солдата... -- Ясно! -- вмешался эдил. -- Дальше! -- Дальше всякие штучки проделывал с обезьянкой, он ее, говорили, с Сицилии привез. И чего она только не вытворяла! Задница-то у нее совершенно голая, ну так она все и выставляет ее. да чешет... -- Фи, болван! -- возмутился претор. -- Нас Фабий интересует! -- Так и он тоже нахальничал. Бабу эту здоровенную всю излапал. И такое болтал... -- Дальше! -- Дальше? -- Луп призадумался. -- А что дальше-то? Все одно и то же. Противогосударственного ничего... Фокусы, потеха и конец делу! Претор обратился к префекту: -- Невероятно, до чего же грубо выражаются в Риме! О tempora, о mores![*] [* О времена, о нравы! (лат.).] Заговорил префект: -- Хорошо. Вы утверждаете, что видели Фабия внизу у Пинция. Как же вы мне объясните, что в это же время Фабия видели на другом конце Рима, за Тибром? Молчание. -- Так как же это могло произойти? -- Мы не знаем... -- И что делалось за Тибром, тоже не знаете? А известно вам, для чего я вообще вас держу? Руф смущенно забормотал: -- Дело-то было вот как... Шли-то мы на Пинций. как приказано, а тут вдруг подлетает к нам Оптим. Ребята, говорит, вали скорей назад. Там Фабий с компанией сцену ставит у винных складов, рядом с кожевенными мастерскими сенатора Феста. Я и подумал, что тут какая-то неувязка. Лупа оставил внизу, у Пинция, а сам двинулся за Тибр. Там как раз начинали. Речь шла о богине Фортуне... Руф рассказывал обстоятельно, долго и косноязычно. Оставим его. Посмотрим, как было дело в действительности. Был мягкий весенний вечер. С Яникула доносилось благоухание. В углу маленькой площади четырьмя пылающими факелами обозначен кусок утрамбованной, как на току, земли -- сцена. На сцену мелкими шажками выбежала богиня Фортуна. Изящная, очаровательная и, может быть, поэтому мало похожая на богиню: возможно, тем-то она и была божественна? Голубой хитон расшит серебром, в черных волосах желтая ленточка. В руках огромный рог изобилия. Претор усмехнулся. -- Возвышенное и увлекательное зрелище! Но префект шел, как собака по следу: -- Так что же Фабий? -- Его там не было, -- ответил Руф. -- Вообще не было там? -- Еще не было... -- Руф понял, что все самое страшное позади, и голос его окреп. Префект продолжал расспрашивать: -- Ты видел его? Узнал? Это точно был Фабий? -- Видел. Узнал, -- сказал Руф. Претор все усмехался: -- Ну, продолжай же, Руф! Вдруг перед Фортуной очутился пожилой мужчина. На всех пальцах перстни, дорогие камни так и засверкали в свете факелов, когда он молитвенно воздел руки: "О великая, прекрасная богиня, дарительница счастья, внемли моим молениям. Я богат. У меня сотни рабов, у меня власть, у меня есть все, одного только мне не хватает для счастья -- жены. Только мне не нужна какая попало, но сверх разумения прекрасная и искусная в любви..." Богиня танцевала перед ним и улыбалась. -- А если она будет глупа? -- Это не важно, о прекраснейшая. Так даже лучше. -- Она расхохоталась. -- Знаю, знаю. На, лови! -- И наклонила рог изобилия, а оттуда прямо в руки богачу выпала статуэтка, изображавшая девушку, такую красивую, что дыхание захватывало... Претор улыбался. -- Не говорил ли я вам, что все это совершенно невинно? Фабий одумался. Эдил выкатил глаза: -- Дальше что же? Руф продолжил рассказ. Богач положил статуэтку на землю. Фортуна извлекла из рога изобилия волшебный платок, набросила его на статуэтку, взмахнула им, и на этом же месте оказалась красавица девушка. Он ее обнял за талию и прямо присосался к ней... Магистраты, вздохнув, сглотнули слюну. Претор поторопил Руфа. И Фортуна, не переставая танцевать, раздавала великолепные подарки. Вышел на сцену сенатор и выпросил себе консульские знаки. Ростовщик получил еще один сундук с золотом. Винодел -- еще бочку вина, а какой аромат от него шел! То ли от бочки, то ли из императорских винных погребов... Упоительный! Воин получил венок героя. Префект... Префект воскликнул: -- Какой еще префект? Префект города или префект претория? Руф пожал плечами: -- Таких подробностей я не заметил. Я только знаю, что он выпросил у Фортуны кипарисовый сад с тремя прудами, стадионом и девятью храмами, где полным-полно мраморных изваянии... -- Лжец, ты утверждаешь, что он получил их? -- разозлился префект. -- Наверно... Богиня-то ему ведь сказала, иди, мол, домой, там и найдешь эти самые заваяния с прудами и стадион с деревьями... Претор возвел глаза к небу: -- О Марк Тулий Цицерон, прости ему эти насилия над твоим родным языком! Руф воззрился на него с трогательным непониманием. Префект едва ли не взбесился. -- Да узнаю ли я, в конце концов, о громы Юпитера, что делал там Фабий! Руф обратился к нему: -- А вот сейчас! Он как раз тут и вышел на сцену оборванный, весь в копоти, от него так и несло затибрским смрадом, всеми этими мокнущими кожами, грязью, блохами. Он неуклюже поклонился богине: нельзя ли и мне получить такой сад? Рог изобилия наклонился, и в руках Фабия оказался горшок с кактусом! У бедолаги даже лицо вытянулось. "Маловат что-то садик! Ну да ничего, нам и этого хватит для счастья. А не дашь ли ты мне,' фортуна, в придачу еще буханку хлеба". Богиня заглянула в рог -- ничего там нет! Нахмурилась, ножкой от злости топнула. "Хлеб! Глупость какая! Не проси того, что Фортуна не раздает, глупец. Счастье и хлеб! Вот тебе. дерзкий!" Она извлекла из рога кнут и, не переставая танцевать, протянула им как следует вдоль спины. -- Ну а Фабий? -- торопил префект. Руф обеспокоился: тут-то вас всех за живое и заберет! Ну да нечего делать. -- Фабий побежал от ударов на край сцены, к зрителям. Кактус был у него в руках, он вскинул его кверху... Вот вам, квириты, эта справедливость! Вино и деньги, за мешком мешок, И власть, и почести, и славу, и успехи, И знаки консула, и девок для потехи -- Все это сыплет изобилья рог На левый берег Тибра год за годом, В бессовестные руки богачей... А что ж, на правом -- нет уже людей? Иль тот, кто гол и бос, И нищ, и низок родом -- Не человек?.. -- Бунт! -- взорвался префект. -- Подстрекательство против власти! -- Нет, не сказал бы, -- спокойно возразил претор. -- С точки зрения римского права нельзя доказать по существу, что это антигосударственная деятельность. Упреки обращены к богине, а не к государству или городу. -- Богиня и государство. Тут есть связь, -- осторожно напомнил эдил. Но претор остановил его жестом: -- Мы еще не все выслушали. Продолжай, Руф! Когда затихли рукоплескания и крики, Фортуна отложила опустевший рог изобилия, сбросила одежду богини и стала Квириной в красной, перепоясанной белой лентой тунике. Она взяла миску и пошла в публику собирать монеты. А за нею хозяин Кар. с глазами хищника: он боялся упустить и пол-асса. За сценой затренькали две гитары, грязный и всклокоченный Фабий стал петь, сопровождая пение жестами и гримасами. В Затиберье своем, как на небе, живем: Ничего не едим и ни капли не пьем. Потому как все дни и все ночи подряд Заменяет еду нам -- ее аромат. Вот его мы и варим, и жарим, и пьем, И, как вши в молоке, полоскаемся в нем. Не житуха -- а рай, хочешь -- ветры пускай, А не хочешь пускать, так ложись -- помирай. Но и тот, кто и впрямь до отвала жует И до одури пьет, Он ведь тоже умрет. И упустит из рук всю свою дребедень!.. А у нас впереди -- не один еще день: И затем, чтоб, как прежде, о хлебе мечтать, И затем, чтоб хранить наше право дышать, И затем, чтоб опять и опять Над своей нищетой Хохотать!.. -- Это и был конец! -- выпалил Руф и перевел дух. Трое сановников в смущении глядели друг на друга. Обоих сыщиков отпустили. И снова принялись раздумывать. Это бунт! Нет, не бунт. Да. Нет. -- Да. Иначе что же могло бы означать, что тот, кто пил вино, тоже подохнет и упустит из рук всю свою дребедень, -- язвительно заметил префект. Претор и эдил призадумались. -- Что могло бы означать? -- переспросил благодушный претор. -- Да так, вообще, рассуждение... -- Прекрасное рассуждение. Кому принадлежат винные склады, возле которых играли эти смутьяны? Императору. Негодяй имел в виду императора! -- Быть того не может! -- ужаснулся эдил. -- Ну, зачем же все переворачивать с ног на голову, мой дорогой, -- заметил претор. -- Да знаю я этих подлецов, -- кипятился префект. -- Актеры -- это рупор. О чем плебеи думают, о том актеры кричат. Они знают, что император стар и немощен. Вот и говорят себе: "Пришло наше времечко". Долой Тиберия! Подавай нам новый Рим. Лучший. Республиканский! Рес-пуб-ли-кан-ский, а? Недавно один комедиант сознался под пытками. Они будоражат народ... -- Ты все же преувеличиваешь, мой дорогой. Фабий ничего такого... -- заговорил претор. -- Не преувеличиваю. Вам известно, что он сказал мне всего лишь год назад, когда я его допрашивал перед отправкой на Сицилию? Я вам скажу: "У вас наберется сотня-другая вигилов. а нас, в Затиберье, сто тысяч..." За это он получил двадцать пять ударов кнутом. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что это за сброд и кого вы желаете прощать? -- И все-таки в этой песенке действительно нет ничего страшного, -- спокойно подтвердил эдил. -- А в его стихе -- тоже ничего? -- заорал префект. -- Да он задел самого императора! -- Но, дорогой префект, речь шла всего лишь об императорском вине. И даже только аромате этого вина. Это голая абстракция. С точки зрения римского права мы тут ничего предпринять не сможем... -- Кроме как засадить Фабия да и всыпать ему как следует, -- сорвалось у префекта. -- Да куда там! -- заговорил претор. -- Я советую не делать опрометчивых шагов. Выясним прежде, как на это посмотрят наверху... -- А я выясню, как это он выступал сразу в двух местах. Я его выведу на чистую воду, будьте спокойны. Отобью охоту делать из нас шутов! -- Выцветшие глаза префекта сверкнули. Совещание закончилось. Претор пригласил коллег отобедать на его вилле. -- Полакомимся куропатками и вином. У меня там и другие птички найдутся, -- претор подмигнул, -- сами увидите... -- Так вот как теперь будут выглядеть наши представления? Это-то чудо ты и вывез с Сицилии, Фабий? Так-то вразумила тебя ссылка? О, сберегите наш разум, боги! Лезть в дела, до которых нам -- тьфу! Опять суешь голову в петлю, мало тебе, что ли? Фабий жевал черный хлеб с овечьим сыром и поглядывал на речистого хозяина. Лицо его подергивалось от смеха. -- А на твой вкус, Кар, лучше бы всякое свинство, а? Кар разозлился. Пусть Фабий только полюбуется на то, сколько они сегодня заработали. Восемьдесят пять сестерциев, всего-то. А "Мельничиха" дает все сто двадцать! Вычти расходы, и останется по три сестерция на нос. Вот и получайте: каждому по три сестерция. -- Люди скоро привыкнут, и будешь собирать как за двух "Мельничих", -- сказал Фабий. -- И грузчик не зарабатывает в день больше трех сестерциев. -- заговорила было Квирина, но тут же осеклась и покраснела в смятении, что выгораживает Фабия. Кар же всю ярость перенес на нее: -- Молчи! Глупая гусыня! Мы бы собрали в два раза больше, если бы в конце ты раздевалась, как делают это все танцовщицы! -- А зачем ей раздеваться? -- пережевывая кусок, процедил Фабий. -- Она и в одежде вполне ничего... Кар открыл рот и долго не мог его закрыть. С удивлением взирали на Фабия и другие актеры. -- Ба, -- усмехнулась затем толстая Волюмния, -- да ведь Фабий отыскал себе новую забаву! Лицо и шея у Квирины горели. -- Ты угадала, Волюмния, -- сказал Фабий. Пошутил? Нет? Он повернулся к Квирине: -- Идем! Крепко взял ее за руку и увлек в темноту. Изумленные актеры таращились им вслед. Они медленно брели вдоль стен кожевенных мастерских сенатора Фета. В этой части Рим являл собою сплошную грязь и плесень. Вонь от мокнущих кож перебивала даже смрад из выгребных ям, возле которых днем ползали золотушные дети. Сейчас тут не было ни души. Они вошли в сад, который Гай Юлий Цезарь завещал народу римскому, чтобы обитатели Затиберья хоть воздухом могли надышаться. Здесь было чудесно, свежо, воздух наполнен благоуханием. Квирина как огонек на ветру. Маленькое, колеблющееся пламя. Была она озадачена, но и счастлива тем, что сказала Волюмния. Ей и плакать хотелось, и кричать от радости. Она чувствовала, как увлажнилась ее ладонь в руке Фабия, но выдернуть руку не решилась. Почему он ничего не говорит? О чем он думает? Возможно, она сама должна сказать? Нет, нет. Ей хорошо и тогда, когда он молчит. Мысли Фабия не были далеки от ее мыслей. Он перебирал в памяти женщин, с которыми до сих пор встречался: ночь, самое большее -- месяц... И месяц этот казался длинным, тягучим, никакой радости. А эта девочка -- радость. С теми и говорить-то было не о чем. С этой и молчать хорошо. В садах Цезаря было темно. Мраморные боги и богини на пьедесталах спали в тени платанов. Журчала вода в фонтане, сквозь ветви светились звезды. Они остановились. Он мягко повернул девушку к себе. Загляделся в сияющие глаза Квирины. Глаза эти опьяняли его. Обоим показалось, что они попали в очерченный кем-то круг, который соединил их и отдалил от всего мира. Фабий был бледен, у девушки горели щеки. Они все еще молчали. Фабию что-то мерещилось в глубине ее расширенных глаз, какое-то слово, но какое? Маленькая грудь под хитоном часто поднималась и опускалась. Девушка не двигалась, но ему казалось, что она все приближается и приближается. Теперь он больше не мог молчать. Лавина чувств переполняла сердце. Он должен был это сказать. Боялся, но должен был... -- Я ужасный человек, пьяница... Бабник... Она шевельнулась, но он не дал ей заговорить. -- Ты, конечно, об этом слышала... Но мне не для кого было жить. Ничто меня не радовало, только вот комедиантство... Да и тут чего-то не хватало... Теперь, когда я встретил тебя, все изменилось... Больше он не мог говорить. Горло перехватило. Он хрипло выдавил: -- Ты понимаешь? Она положила руки ему на плечи и сказала тихо и горячо: -- Я тебя люблю, Фабий! Он ощутил на щеке ее молодое, свежее дыхание. 18 Февральский день кончился. Солнце исчезло за храмом Юпитера Капитолийского. На форум падали мягкие тени. Дыхание города было свежим; римские сады источали терпкий весенний аромат. Нежный трепещущий свет утончил контуры храмов и базилик. Мрамор, пропитавшийся за день солнцем, испускал ослепительное сияние. Огромная масса Рима в этом прозрачном воздухе казалась белым облаком, плывущим на волнах ветра с Сабинских гор. Небосвод на горизонте темнел. Прозрачный диск луны плыл над городом, плыл вместе с городом вдаль к морю. Храм Марса Мстителя на форуме Августа, в котором сегодня будет заседать сенат, был украшен гирляндами из лавра. Понтифики разожгли огонь перед жертвенником, и рабы, взбираясь по веревочным лестницам, зажигали факелы на стенах и под сводами храма. Во всех кварталах города росло оживление. От Целия, из Затиберья, с Субуры, толпы ринулись к центру Рима, к форуму Августа. Мясники, пекари, мостильщики, сапожники, грузчики, чеканщики, перевозчики, ткачи, лавочники, красильщики, каменщики, рыбаки, торговцы, риторы, проститутки, писари, кузнецы, стекольщики, поденщики -- римский народ, который работает ради куска хлеба и вина. Были здесь и бродяги, нищие, и бездельники, пренебрегающие работой. Уличный сброд жил беззаботно. Он знал, что сильные мира не дадут ему умереть с голода. Ежемесячно государство раздает хлеб и распределяет конгиарий[*] по двести сестерциев, аристократы покупают его голоса на выборах, патриции от своих щедрот добавят на вино. Кроме того, можно наняться в скандалисты, клеветники и доносчики. Иногда и в убийцы. [* Чрезвычайные денежные раздачи.} Толпы народа римского текли, как грязные воды, к храму Марса Мстителя, где порядок поддерживала когорта преторианцев. Если бы можно было заглянуть внутрь храма! Если бы можно было заглянуть в сенаторские головы! Как там император? Когда умрет? Что будет потом? Толпа бурлит и кипит от любопытства и напряжения. Со всех аристократических кварталов плывут носилки. Из драгоценной древесины, инкрустированные серебром и золотом, покачиваются они на плечах рабов. Пурпурный цвет, знак сенаторского достоинства, красуется на занавесках и обивке лектик. Впереди носилок бегут ликторы. -- Дорогу носилкам благородного сенатора Сервия Геминия Куриона! Что ни носилки, то представитель власти, то столп империи, то потомок древнего рода. Родословные некоторых сенаторских родов восходят, говорят, к периоду мифов, к Геркулесу, Энею, царю Нуме, и только богам известно куда еще. За пригоршню золота всегда можно найти бедного мудреца, который придумает и изготовит древнейшую родословную. Только в Риме "род и благородство без богатства ничего не стоили". Могущественные Patres Urbis[*] избрали своим идолом золото и обогащались с настойчивостью, достойной потомков близнецов, вскормленных молоком волчицы и имеющих волчьи клыки. [* Отцы города, сенаторы (лат.).] В империи человек ценится только в зависимости от того, сколько он имеет. Каждая семья чтит восковые маски предков, подкрашивая их маслянистой сажей, чтобы выглядели древнее. Эти маски могли бы порассказать. как сенаторские роды добились огромных состояний, которые оцениваются в сто, двести и триста миллионов. От работы рабов на латифундиях, на виноградниках, в рудниках, на кирпичных заводах, в ткацких мастерских, в парфюмерных цехах, от аренды, налогов и податей с провинций, от тайного ростовщичества и заморской торговли, от награбленной недвижимости и земель в провинциях богачи скопили такие состояния, которые дают им возможность вести царский образ жизни. Остатками с их стола питается армия рабов, которая ежедневно исполняет любое желание шестисот сенаторских семейств. И тысячи клиентов и вольноотпущенников, которым покровительствуют сенаторы, дополняют блеск и славу домов вместе с нанятыми поэтами, художниками, скульпторами, риторами и философами, как того требует мода. Носилки останавливаются перед лестницей, ведущей в храм. Из-под белой тоги высовывается нога в патрицианской туфле с подошвой из черной кожи, с застежкой в форме полумесяца, украшенной слоновой костью. Появляется обрюзгшее лицо, лысый череп или заботливо причесанная голова. И тут арделионы и весь уличный сброд, а с ним и многоликий римский народ, который свозит, приносит, приготавливает, исправляет и разносит все для удобства шестисот сенаторских семей, шумно приветствует властителей в белом, которые спокойно и важно поднимаются по ступеням храма. Внутри храма рядами стоят шестьсот кресел. Сенаторы садятся не сразу, еще есть время. Они прохаживаются по портику. Говорят о сегодняшнем торжественном заседании сената, на котором понтифик воздаст хвалу богам за прекращение войны с парфянами и на котором Луций Курион произнесет свою первую публичную речь. Собрание отметит сегодня и пятидесятилетие первого человека в империи Макрона и достойно восславит этого выдающегося мужа. Сенаторы говорят о своих торговых сделках и здесь. Говорят обо всем. Но один вопрос держат в напряжении мысли всех: как император? Долго ли еще? Что потом? Об этом шепчутся, это волнует всех. С притворным участием расспрашивают один другого о здоровье императора, движимые желанием узнать что-нибудь новое. Луций взволнован, но вопреки волнению, которое сжимает сердце и горло, он испытывает чувство гордости. Впервые он будет стоять перед сенатом. Впервые обратится к собранию, которое вместе с императором правит всем цивилизованным миром. Хорошо ли он выступит? Не испортит ли -- неопытный -- свою первую публичную речь перед сенатом? Внимательно ли его будут слушать? Понравится ли его выступление, которое он так заботливо приготовил с помощью отца? Луций взволнованно дышал, идя рядом с отцом по портику. Вы только посмотрите, те, кто с высоты своего величия и сенаторского звания раньше едва отвечал на его приветствия, сегодня дружески кивают ему и подставляют щеки для поцелуя. Сенатор, который перед отъездом Луция на Восток едва удостаивал его горделивой усмешкой, теперь раболепствует перед ним и называет его надеждой Рима. Какой поворот! Луций отыскивает глазами знакомых, главным образом тех, которые являются сообщниками его отца! Он видит строгое, аскетическое лицо сенатора Ульпия, видит в окружении республиканцев четко вылепленное лицо Пизона, замечает женственное, но жестокое лицо Бибиена. Увидел он и Сенеку, окруженного толпой внимательно слушающих поклонников. Какое впечатление произведет на него моя речь? Когда Луций составлял ее, выслушивая советы отца, он заботился о том, чтобы быть лояльным в отношении императора, а не рабски преданным и незаметно, но постоянно превозносить сенат, сенат, сенат. Заметят ли это сторонники отца? Оценят ли его стремление? А что скажет Калигула? А Макрон? Голос отца прервал его мысли: -- Что с тобой случилось, мой дорогой? Вопрос был обращен к Авиоле, который вошел весь красный со злой складкой у толстых губ. -- Эти собаки! Эти проклятые собаки! Гнусные варвары! Ты только посуди. У меня сбежало пять рабов. В ту ночь, когда меня этот негодяй Фабий выманил -- ну да ты знаешь. Они оглушили стражника, сделали подкоп под стеной в саду и сбежали... -- Они что-нибудь украли? -- Ничего. Но сбежали. И другие им, конечно, помогали. Бунт рабов в моем дворце! Представь себе, Сервий. эту дерзость. Одного мы схватили... Авиола вытер платком пот с затылка и продолжал, обнажая широкие желтые зубы: -- Я приказал его распять на кресте. Двадцати негодяям я для острастки приказал отрубить головы, а триста высечь до полусмерти. -- Правильно, -- согласился Сервий. -- Жестоко наказывать за бунт справедливо. Авиола отдувался: -- Потерять двадцать пять рабов. Даже если считать только по пятьсот сестерциев. Уйма денег. Я не могу прийти в себя. О боги, сжальтесь надо мной! Луций с отвращением посмотрел на заплывшее лицо Авиолы. У него не менее трехсот миллионов, а он жалуется так, словно потерял все. Скряга. Почему люди так жаждут золота? Бережливость и рачительность относятся к старым римским добродетелям... В эту минуту Сервий и толстый Авиола поклонились еще более толстому, ласково улыбающемуся мужчине. Луций тотчас узнал его. Сенатор Гатерий Агриппа. О нем болтают, что он доносчик. Однако ни у кого нет против него улик. Агриппа пронес свой огромный живот дальше. Обоих сенаторов пронзила одна и та же мысль: возможно, однажды он выдаст и меня? Надо быть начеку! Удар в медный диск. Второй. Третий. Сенаторы входили под своды храма и медленно шли к своим креслам, величественные и белые. Напротив стояли три мраморные статуи. Слева -- божественный Октавиан Август, посредине -- бог войны Марс Мститель и справа -- Тиберий. Рядом со статуей Тиберия сели наследник Калигула, Макрон и оба консула -- Гней Ацерроний и Гай Понтий. Луций стоял среди эдилов, квесторов и судей за креслами сенаторов. Увидев Калигулу, он побледнел. Вспомнил, что Калигула никогда не любил его, что завидовал его успехам на гипподроме и стадионе. Он тоже будет слушать речь Луция. Как он ее расценит? А может быть, осудит? Дыхание с хрипом вырывалось из груди Луция. К жертвеннику подошел понтифик и гаруспики. Убитого барана облили духами. Гаруспики выкрикивали радостные предзнаменования, прочитанные по внутренностям животного. Баран был предан огню. засыпан травами, и ароматный дым поднимался к сводам храма, освещаемым мерцающим пламенем факелов. Спасибо вам, боги, за прекращение войны, за сохранение мира! Ликование сенаторов наполовину было фальшивым. Война для них. тайных членов монополий, -- один из доходнейших источников прибыли. Но сегодня полагалось изображать восторг по поводу мира. Заседание открыл консул Гай Понтий. Он приветствовал наследника Гая Цезаря, который встал и под аплодисменты обнял Макрона, первым поздравив его с пятидесятилетием, аплодисменты усилились, потом его обняли оба консула. Макрон, одетый в походную форму префекта преторианцев, расставив ноги, как главнокомандующий на поле боя, остался стоять. Консул Понтий предоставил слово сенатору Рупертилию. Тот поднялся и голосом, дрожащим от волнения, поздравил Макрона от имени сената. Обнял его и уселся в кресло, демонстративно изображая волнение, как и те пятьсот девяносто девять остальных, которые поднятой рукой приветствовали Макрона. Потом выступил сенатор Менол и прочитал письмо императора. За эти одиннадцать лет, что император покинул Рим и в одиночестве гнил на Капри, сенат уже привык к его письмам. Не было, как говорится, ни одного заседания сената, чтобы к нему не было обращено письмо Тиберия. Это были письма, полные зрелой мудрости, иногда ласково укоряющие опрометчивого льстеца, иногда настойчиво требующие наказания изменника родины, иногда иронически подсмеивающиеся над малодушием крупных сановников. Сегодняшнее письмо вызвало огромный интерес, так как в Риме упорно шепчутся, что император при смерти, а из письма многое можно узнать, даже если человек не видит написанного. Кроме того. император пишет сенату о своем преемнике, а это также может кое-что раскрыть. От всей души я и вы, уважаемые отцы, должны благодарить бессмертных богов за то, что нам, смертным, которым они доверили власть над большей частью света, они даровали Гнея Невия Сертория Макрона. Какое чувство утешения, я бы даже сказал избавления, я испытал, когда после устранения изменника Сеяна мог передать командование преторианцами и заботу о государстве в руки мужа такого честного, достойного уважения и справедливого, каким является мой Макрон. И сегодня, когда благодаря заслугам многих мудрых сынов Рима удалось предотвратить угрозу войны с парфянами, основная наша благодарность должна быть принесена Невию Макрону. Статуи полубогов в креслах зашевелились, холеные руки взметнулись к прослезившимся глазам. Голосом, в котором звучали подобострастие и торжественность, Менол продолжал читать дальше слова похвалы. И поэтому я думаю, отцы отечества, что будет справедливо, если сей великий муж будет отмечен по заслугам в эту торжественную минуту. Я передаю вам свой совет, скорее, это можно было бы назвать просьбой старика, который не очень избалован судьбой, предначертанной ему Парками, и на старости лет радуется такой драгоценной дружбе: чтобы вы в храме Марса Мстителя, где в этот момент вы слушаете мои слова, рядом с моей статуей поставили статую Невия Макрона... На мгновение воцарилась тишина. Потом храм содрогнулся от аплодисментов, шестьсот оживших статуй полубогов поднялись, зааплодировали и закричали: -- Да здравствует Невий Макрон! У сенаторов, высшей знати государства, руки сводило от отвращения, что они должны прославлять погонщика волов. Но это было необходимо. Луций огляделся. Аплодировали все. Уважение? Почтение? Страх? Многие старались изо всех сил, желая обратить на себя внимание. Луций наблюдал: аплодировали и Сервий и Ульпий. Аплодировал Сенека. Луций ничего не мог прочесть на его лице. Оно было спокойным, с застывшей улыбкой. Сенаторы старались удержать восторженное состояние как можно дольше. Первым сел Ульпий, за ним Сенека. Когда овация смолкла, Менол произнес: -- Ваши аплодисменты, которыми вы встретили предложение императора, чтобы сенат и народ римский за заслуги перед родиной поставили в этом храме статую Макрона, являются доказательством вашего согласия. Следовательно, сенат... В этот момент Макрон поднял руку и прервал речь Менола. -- Простите меня за то, что я прерываю заседание славного сената. Но я не могу поступить иначе, -- Макрон глубоко вздохнул. На язык ему просились слова некрасивые, тяжеловесные. Но он вспомнил, что здесь следует придерживаться ритуала. -- Досточтимые отцы, моя благодарность императору и вам безгранична. И если я что-нибудь сделал для родины, так это было сделано по вашему желанию и желанию императора. Я счастлив, что пользуюсь доверием императора и вашим... Но я не достоин такого возвеличивания. Поэтому я должен отказаться от чести, которую вы мне хотите оказать, я должен, я не могу -- ну, это не годится, уважаемые отцы, согласитесь, что это не годится. Сенаторы подняли головы в изумлении. Что бы это могло означать? Раньше Сеян сам себе организовывал почести; его статуи стояли в храмах по всей Италии и даже в провинциях, а этот бывший раб и центурион, вознесенный сегодня так же высоко, как и Сеян, отказывается от этого! Какое постыдное лицемерие! Он хочет, чтобы его заставили принять награду! И вот уже раздаются голоса, которые уговаривают его. которые доказывают ему. Однако Макрон продолжает дальше: -- Разве это возможно, чтобы мое изображение, уважаемые сенаторы, стояло в одном ряду с богом Марсом, божественным Августом и нашим любимым императором? Кто я по сравнению с ними? Моя статуя здесь? В храме? Нет, нет! Это невозможно... Едва Макрон замолчал, как вскочил, насколько позволял живот, Гатерий Агриппа и начал призывать: -- Послушай, славный сенат. Послушайте, друзья, вот она скромность! Я преклоняюсь перед тобой, великий, великий Макрон! Сенаторы встали все до единого. По храму Марса Мстителя пронесся гул ликования и громоподобные аплодисменты, невиданные, неслыханные. -- Великий, великий Макрон! И тогда скромный великан поднял руку и заявил, что отцы отечества были приглашены сюда для более важных дел, чем чествование дня рождения рядового солдата. Нашим дипломатам удалось предотвратить войну с Парфией. Это большой успех. И немалая заслуга в этом принадлежит помощнику легата Вителлия, Луцию Геминию Куриону, которого Макрон пригласил, чтобы он сделал сообщение сенату об этом знаменательном событии и о положении в сирийской провинции. Свет, лившийся сверху, озарял голые черепа сенаторов, искажая заплывшие жиром лица. Взгляд, брошенный на них, усилил волнение Луция и его страх. Он вышел, приветствуя вытянутой правой рукой бога, Тиберия, Калигулу и сенат, и начал свою речь. 19 -- Отцы сенаторы! Многие края прошел я, высадившись три года назад в Пергаме на азийской земле. Через Вифинию и Понт, через Галатию, Каппадокию и Киликию до самой Палестинской Кесарии пронес меня мой конь, и дух мой возрадовался тому, что увидели глаза. Во всей этой части света господствует Рим. Дороги окаймлены римскими мильными столбами, и повсюду стоят серебряные орлы его легионов, соседствуя с изображениями божественного Августа. Беспредельна Римская империя, бесконечно многообразно разноплеменное и пестрое ее население и удивительны края, чья экзотическая красота оставляет впечатление глубокое... Сосед Гатерия Агриппы слегка наклонился и ехидно заметил: -- Я ожидал донесения солдата. А тут. смотри-ка, -- новый Катулл. Сплошная лирика. Интересно, когда про Лесбию начнется. Но, увидев, что Гатерий внимательно слушает, испуганно поднял брови, выпрямился и, поглаживая изнеженными пальцами складки тоги, уставился мутными глазами на оратора. -- Куда бы ни пришел римский солдат, повсюду он несет с собою римский образ жизни, римские обычаи, принципы римской гуманности, которыми гордится наша империя. Тут Макрон с удовольствием бы расхохотался. Нельзя. До чего противны бритые щеки, в бороде можно спрятать не только усмешку, но и ругательство. Насчет гуманности у Луция хорошо вышло. И как внушительно он это сказал! Богоравные помалкивают и слушают. Императорские прихвостни, однако, в восторге. И второй, меньший лагерь сенаторов ведь тоже в восторге: и Курион, и Ульпий, и Бибиен, и Вилан, и еще, и еще. Эти, конечно, из-за того, что Луций их племени. Слушают и кивают. Замечательный малый, хорошо выбрала Валерия. Из этого выйдет толк. Особенно если я, будущий тесть, его подтолкну. При слове "тесть" Макрон, еле заметно ухмыльнувшись, поглядел на Сервия. Калигула весь напрягся, наклонил голову, лицо его нервно подергивалось. Луций говорил о том, что было больным местом римского владычества. У империи на Востоке -- ахиллесова пята: Парфянское царство. Почти триста лет со времен первой войны с Карфагеном на обломках огромной империи Александра Македонского растет держава великого царя, как называют правителя парфян. Ее столица, до недавнего времени безвестный Ктесифон, растет и процветает и стремится догнать не только Александрию, но и Рим. Великий царь парфян Артабан возгордился своими военными успехами. Варвар возвысился над варварами и в стремлении стать вторым Македонским своей надменностью и алчностью угрожает народам на западной границе, а они дружественно расположены к Риму. И вот когда ему захотелось покорить Армению и он посадил на армянский трон своего старшего сына Арсака, вмешался император Тиберий. О, хитрая политика сильнее золота и сотен вооруженных до зубов легионов. Император отправил в восточные провинции фраата, сына бывшего царя. Но Фраат, усвоивший римские нравы за время пребывания в Вечном городе, высадившись на сирийскую землю, пренебрег ими, вскоре заболел и умер. Тогда Тиберий избрал в соперники Артабану -- Тиридата, происходившего от той же ветви, что и Фраат. Таким образом, варвары, восстанавливаемые друг против друга дипломатическими уловками Рима, сами себя уничтожали и истребляли. Рим хотел избежать войны с великим парфянским царем. И римская политика достигает этого тем, что великого превращает в малого. О, Луций -- дипломат. Он лишь намеками говорит о методах борьбы. Все, однако, понимают, о чем идет речь: Рим стравливает соседей с Артабаном, восстанавливает против царя его собственных родичей, у Рима есть свои люди и в самом царском дворце в Ктесифоне, с помощью золота Рим вербует прислужников Арсака. Сложная политическая ситуация, полная интриг и непредвиденных конфликтов, благодаря словам Луция обретает ясную и вразумительную форму. Рим, который когда-то покорил мир силой, ныне стремится его удержать в своих руках хитрой дипломатией и тактикой. Ее направление определил сам император и его приспешник Макрон. Именно в духе этой политики действовал легат Вителлий и его люди. Старый сенатор Ульпий слушает сына Сервия со все возрастающей неприязнью. Умный малый, спору нет. Но вяжется ли его хитрость со старинными римскими добродетелями? С республиканской демократией? Насилие, интриги, обман. Ульпий всегда был против таких методов. Отвратительны они ему и теперь. Он слушал и хмурился. Луций был нарочито скромен, обнажая перед сенатом коварные уловки, при помощи которых велась сначала тайная война против Артабана. Сенаторы знают Вителлия. Как? Неужели этот старый распутник сумел устроить такую западню царю парфян? Речь часто прерывалась вопросами. И теперь поднялось несколько рук. Луций смолк. Консул Понтий предоставляет слово. -- Кто склонил сарматов и альбанов вступить в союз с иберийцами? -- спрашивает Луция сенатор Менол. -- Наместник Вителлий, -- произносит Луций, и голос его звучит несколько смущенно. -- Это Вителлий выдумал план, предопределивший поражение войск, которые вел Ород, сын Артабана! -- восклицает Авиола, которому известна правда. Луций смущенно молчит. -- Вителлий? -- резко переспросил Макрон, разгадавший честолюбивую игру Луция и намеренно ему подыгрывая. -- Нет, -- произнес Луций с робостью, в которой слышалось горячее желание дальнейших расспросов. -- Так кто же? Говори! -- бросил решительно Макрон. -- Кто же? -- раздалось несколько голосов тех, кто понял, что кто-то должен показать себя здесь в полной славе и блеске. -- Легат поручил это мне, досточтимые отцы. -- скромно и тихо произнес Луций. Хвалебные возгласы и рокот огласили храм. -- Ты достоин называться сыном Рима, Луций Курион, -- торжественно произнес Макрон, и рукоплескания загремели вслед за его словами. Мысли Калигулы шли в другом направлении, он был полон зависти. Луций описывает дальнейший ход с