вободил дядюшка, вольноотпущенник, землевладелец из Сицилии, и у него подрастающая девушка провела свои юные годы за лютней, греческим и стихами. А когда отец стал приближенным императора, он позвал ее в Рим... -- На удивление богам и народу, -- заметил Луций. И она, улыбаясь ему очень нежно, добавила: -- И для того, чтобы я влюбилась вот в этого человека и отдала ему сердце с первого взгляда... впервые... Сейчас Валерия не лгала, и откровенность признания придала ее лицу особое очарование. Луций смотрел на нее восхищенными глазами, когда она трогательно рассказывала о горестях своей молодости. И снова все в ней его очаровывало. Он жадно протягивал к ней руки. Она нежно отводила их, ускользала от него. "Зачем она играет?" -- злился Луций. Но она улыбалась, и он смягчался, любуясь ею. Валерию лишали покоя мысли о Торквате. Она старалась превзойти ее в стыдливости, ведь это покоряет мужчин. Искренность ее чувств очаровывала Луция. Она была то нежной девушкой, то охваченной страстью кокетливой искушенной гетерой. Но Луций не замечал этого. Он только восхищался, томимый любовью, и мысленно сравнивал Валерию с Торкватой. О боги, как дочь Макрона прекрасна! Валерия ликовала, Луций ее, он покорен ею, и с каждой минутой все больше и больше. Она нежно ласкала его и наконец приникла к его губам. Олимпийские боги! Если бы глаза ваших статуй, расставленных вдоль стен триклиния, не были слепы, кровь закипела бы и в ваших мраморных телах. Желание принадлежать любимому мужчине довело Валерию до экстаза. В полутьме притушенных светильников ее тело переливалось, как жемчуг, стройное, вызывающе прекрасное. Потеряв голову, она повела себя как гетера. Луций засмеялся и подбежал к ней. -- Почему ты смеешься? -- Воспоминание о прошлом перехватило ей голос. Он целовал ее плечи, шею и между поцелуями, задыхаясь, говорил: -- Ничего, ничего, моя божественная, ты так напомнила мне восточных одалисок... я люблю тебя... не мучай же меня... Она позволила отнести себя на ложе. И была бледна даже под румянами. Одной любовью было переполнено ее сердце. Валерия со страхом наблюдала за ним. Что он видит под закрытыми веками? Какой лупанар, какую проститутку напомнила она ему, когда, позабыв все на свете, как гетера, соблазняла его. Это конец. Он откроет глаза, увидит мое лицо и рядом лицо той, другой. Такая же, такая же, как все, гетера как гетера, встанет, скажет что-нибудь ужасное и уйдет... Луций, устав от наслаждений, не думал ни о чем. Он был достойным сыном императорского Рима: немного наслаждения, немного разума и почти никаких чувств. Опьяненный счастьем, он не открывал глаз. Чувствовал взгляд Валерии на себе, и ему захотелось еще минуту побыть одному. Снова пришла мысль об отце. Что бы он сказал, если бы увидел его с дочерью своего смертельного врага? Ты предатель, сказал бы он. Почему сразу же такое жестокое обвинение? Если спросить мой разум... "Я знаю, куда иду. Знаю, чего хочу, отец. Я хочу жить по-своему. Я слышу тебя, хорошо тебя слышу, отец: Родина! Свобода! Республика! Да. Но сначала жить! Сначала любовная интрига, которая обеспечит мне блестящую карьеру. А когда я стану добропорядочным гражданином, а когда я женюсь... Торквата? Ее я предал. Да. Но кто, кто на моем месте не сделал бы того же? Ради такой красоты! Ради такой любви! Ради таких ласк!" Он открыл глаза. Светало. Он увидел над собой полное тревоги, бледное лицо Валерии. Протянул к ней руки. -- Ради тебя я предам весь мир, -- пылко проговорил он. Она не поняла его, но была счастлива. Нет, нет, он ни о чем не догадывается. Ни о чем. Она покрыла его лицо поцелуями, и с уст ее сорвались слова нежности и любви. Бурные, бессвязные. -- Я буду твоей рабыней, если ты захочешь, -- шептала она горячо. Но в мыслях было иное, она страстно желала заполучить Луция. -- А когда я стану твоей женой, мой дорогой, ах, тогда... Он смутился. Об этом он никогда не помышлял. Он видел своей женой, хозяйкой дома, матерью своих детей Торквату. Валерию он воспринимал как обворожительную любовницу, с которой он никогда не испытает скуки супружеской жизни. Зачем менять то, что родители установили? Он взвешивал: если я буду поддерживать Макрона, императора, то влияние Валерии позволит мне занять высокое положение и я смогу помочь отцу. А когда я буду прочно сидеть в седле, ничто не будет для меня невозможным... А что, если заговор удастся? Отец заявит, что Валерия была орудием заговорщиков в доме Макрона. Республика сметет Макрона и Валерию -- но к чему сейчас думать об этом? Что будет со временем?! Долой заботы! Я родился под счастливой звездой. Эта звезда подарила мне великолепную возлюбленную, она даст мне все, о чем я мечтаю! Он поцеловал руку Валерии. Встал. Оделся. Она припала к его губам: -- Ты мой! -- Твой. Только твой. В минуту расставания Валерия не смогла скрыть мысли, которая все сильнее ее волновала. И сказала резко: -- Ты сегодня же напишешь Авиоле, что отказываешься от его дочери! Я хочу, чтобы ты принадлежал только мне! Луций возмутился. Его патрицианская гордость была задета. Хорошо ли он расслышал? Эта женщина ведет себя с ним как с рабом, хотя и говорит "буду твоей рабыней!". Напишешь, откажешься, я хочу, чтобы ты принадлежал только мне! Приказы, не терпящие возражений! Что он, сын Курионов, представляет собой в эту минуту? Вещь, тряпку! Еще минуту назад рабыня, она властно приказывает мне, что я могу. что я смею, что я должен! Так вот как бы выглядела моя жизнь с ней. Исполнять прихоти властолюбивой выскочки! Он повернулся к ней возмущенный. Но красота Валерии обезоружила его. Она прильнула к нему и страстно поцеловала на прощание: -- Завтра у меня в Риме! Он пылко поцеловал ее и ушел переполненный любовью. гневом и ненавистью. Сдерживая гнев, он взял от раба плащ и последовал за ним к садовой калитке, где стоял его конь. Луций выехал на крутую тропинку. Убежав из театра от преторианцев, Фабий скрылся в самом городе. Никем не замеченный, он выбрался через Капенские ворота из Рима на Аппиеву дорогу. В трактире у дороги обменял свою одежду на крестьянскую, приклеил седую бороду и заковылял, опираясь о палку, к Альбанским горам. В деревне Пренесте у него друзья, которые помогут ему укрыться. Он шел всю ночь. Начинало светать. У лесной тропинки он присел на пень пинии отдохнуть и съесть кусок черного хлеба с сыром. Когда над ним загромыхали камни, уже не было времени скрыться. В конце концов, крестьян он не боялся. Мужчина в дешевом коричневом плаще с капюшоном остановил возле него коня. -- Далеко ли до дороги на Пренесте, старик? Фабий узнал Луция и испугался. Он ответил низким, глухим голосом. -- Все время вниз по этой тропинке, -- протянув руку, показал он. -- На перекрестке поезжай влево. Луций обратил внимание на движение руки крестьянина. Что-то было в этом жесте манерное. Где же он видел этот жест? На корабле из Сиракуз в Мизен. Актер Фабий? Луций насторожился. Он преднамеренно не смотрел на путника, делал вид, что успокаивает коня и болтал, что приходило на язык. -- Эти холмы коварны. Говорят, здесь шатается всякий сброд, скрывающийся от преследования... -- И он посмотрел прямо в глаза крестьянину. У того дрогнули веки. -- Чего бояться, если у человека ничего нет, -- заскрипел старик и дерзко рассмеялся: -- За этот кусок сыра? -- Хотя Фабий старался изменить голос, но смех выдал его, и Луций понял, кто перед ним. Он разозлился. Вы только посмотрите на этого человека, на корабле он признавался, что мечтает только о том, как бы наесться, напиться и переспать с женщиной, потом высмеял сенаторов в "Пекарях", а теперь скрывается в горах от заслуженного наказания. Ах ты взбунтовавшаяся крыса. Рабское отродье. Он вспомнил о Валерии и с еще большей яростью набросился на него, эти выскочки всегда дерзки. -- Люди, скрывающиеся от рук правосудия, способны на все, -- чеканя слова, произнес Луций. Фабий заволновался. Он узнал меня. Как зло сказал он это. Конечно же, он был на "Пекарях". Но Фабий тут же вспомнил разговор на корабле. Луций -- республиканец, но он и сын сенатора. Он чувствует себя среди своих так же, как и я среди своих. Фабий осторожно продолжил игру дальше: -- А мы в горах никого не боимся. -- Он зевнул, обнажив крепкие зубы. -- Разве только волков зимой. -- Человек, у которого под языком яд, опаснее волка, играл с ним Луций как кошка с мышью. -- Волка лучше всего убить... Фабий сжал зубы. Лицо его побледнело. "Он меня выдаст, как только вернется в Рим, -- решил Фабий. -- Сенаторский сынок отомстит за оскорбление сенаторского сословия". И Фабий попытался взять себя в руки. "Главное сейчас -- не рисковать. Преторианцы будут здесь не раньше вечера. Значит, за ночь я должен добраться до моря. Через горы в Остию. Там я буду близко от Квирины". Он продолжал неторопливо есть. -- Правильно, господин. Убить -- это святой закон сильнейшего. Луций внимательно наблюдал за актером. Несмотря на злость, которую он к нему испытывал, Луций восхищался самообладанием Фабия. Твердость и смелость понятны солдату. Но невозмутимость Фабия бесила его, и он заговорил напрямик: -- Те, кто создает законы, заботятся и о том, чтобы их не нарушали, ты думаешь иначе? Фабий был хороший актер. Он даже бровью не повел, лишь заметил удивленно: -- О чем ты говоришь, господин? Я не понимаю тебя. Луций приподнялся и опустил поводья. "Ты прекрасно меня понимаешь, Фабий Скавр. Ну что ж, продолжай играть... Но кто-нибудь сорвет с тебя маску!" И Луций поскакал, из-под копыт коня покатились камешки вниз по крутой тропинке. Фабий смотрел вслед, пока всадник не скрылся за поворотом. Потом встал, сошел с тропинки на мягкие жухлые листья и торопливо зашагал через дубовую рощу к деревне. Солнце уже поднялось над Тирренским морем, когда Луций подъезжал к Риму. Дорога шла вдоль отцовской латифундии. За решетчатым забором рабы устанавливали крест. На кресте был распят обнаженный раб. Смуглое лицо было искривлено от боли, стоны распятого разрывали золотистый воздух. Надсмотрщик узнал во всаднике сына своего хозяина и вежливо приветствовал его. -- Что это значит? -- спросил Луций не останавливаясь. -- Он хотел сбежать, милостивый господин. Луций равнодушным взглядом скользнул по рабу, кивнул и поехал дальше. Отчаянный крик распятого летел за ним. "Поеду прямо в префектуру, -- размышлял Луций. -- и скажу, где скрывается Фабий Скавр. Завтра он будет в их руках. Снова отправишься в изгнание, зловредная морда". Он злобно рассмеялся, но внезапно оборвал смех: Курион не может быть доносчиком... Он поторопил коня и рысью проскакал через Капенские ворота. Дома он нашел письмо от Торкваты: ... она боится, боится за его сердце. Она несчастна, плачет, не может поверить, что он забыл ее. Когда он придет к ней? Когда? Луций читал письмо затаив дыхание. Перечитал его несколько раз, упиваясь каждым словом. Оно пролило бальзам на его кровоточащую, оскорбленную гордость. Он сравнивал. В письме покорность нежной патрицианской девушки, а там властность выскочки-плебейки. Он слышал глухой голос Валерии: "А когда я стану твоей женой..." Луций язвительно рассмеялся, взял пергамент и как в лихорадке начал писать письмо Торквате. Письмо, полное любви, признания в преданности, продиктованное внутренним сопротивлением властолюбивой "римской царевне". Закончил и прочитал написанное и тут же увидел блестящие глаза Валерии, услышал ее повелительный голос. Он встал и нервно заходил по таблину. Трусливо разорвал письмо к Торквате. И долго сидел, тупо уставившись на чистый лист пергамента. "Напишешь! Откажешься!" Оскорбленная гордость, задетое самолюбие, чары Валерии, его честолюбие -- все смешалось в отчаянном хаосе. Наконец он очнулся. Вспомнил Сенеку: "Спроси свой разум". И написал Торквате уклончивое письмо, что у него много дел, которые мешают ему прийти сейчас же, Однако, как только у него появится возможность, он с удовольствием придет... Передавая письмо Нигрину, чтобы тот вручил его Торквате, гордый сын Куриона стоял потупив глаза. 25 Император не мог уснуть. Еще с вечера сухой, налетевший из Африки ветер взбудоражил море. Вслед за ним примчалась весенняя гроза. Вилла "Юпитер" сотрясалась от порывов ветра. В садах шумел ливень. Дождь освежил листву и мрамор, но не императора. Всю ночь бились волны о скалы. Тиберий прислушивался к рокоту моря, которое отделяло его от Рима. В этом рокоте была угроза, звон оружия и вопли раненых слышались в нем императору, казалось, что сошлись две страшные силы, две стихии: император и Рим. Тиберий барабанил пальцами по ручке кресла, глаза его лихорадочно уставились в темноту. Он всегда был суеверен и теперь в шуме воды пытался расслышать ответ на вопросы, которые его мучали и на которые даже астролог Фрасилл ответить не мог. Отдаться ли на волю Таната и спокойно ждать смерти или продолжать грызню с сенатом? Кто займет мое место? Сколько мне осталось жить: неделю, месяц, год? Увижу ли я еще раз Палатин, ступлю ли на Капитолий? Должно ли это случиться? Случится ли это? Море, которое охраняло цезаря и одновременно делало его изгнанником, ничего ему не сказало. И к утру успокоилось. Император же успокоиться не мог. Он с трудом дотащился по мокрой террасе к мраморным перилам, чтобы посмотреть на север, туда, где Рим. Который уже год смотрит вот так старый меланхолик! Он облокачивается о холодный камень, и сморщенные губы бормочут "Вне Рима нет жизни..." Утро было сырое. Мрамор холодил. Императора тряс озноб. Приблизился раб и возвестил третий час утра. Скоро придут гости. Он позвал Сенеку. Не ради себя. Чтобы потешить Нерву, тот недавно просил об этом Тиберия. Тиберий приказал принести шерстяной плащ и палку. Телохранителям велел остаться. По кипарисовой аллее император направился к вилле, в которой жил Нерва. Когда он одиннадцать лет назад решил переселиться из Рима на Капри, с ним, кроме астролога Фрасилла и врача Харикла, отправилось несколько друзей: Курций Аттик, Юлий Марин, Вескуларий Флакк и Кокцей Нерва. С годами они один за другим исчезли из его окружения -- кто умер, кто вернулся в Рим. Остался последний, сенатор Нерва. Великий правовед, умный законодатель. Они были друзьями смолоду; оба почитатели греческой культуры, оба серьезные, они хорошо понимали друг друга. Оба страстно любили Рим, им одним жили. Нерва, первый из советчиков Тиберия, остался верен ему и в старости. Но и он в последнее время отдалялся от императора. На прошлой неделе Нерва слег и отказался принимать пищу. Отказался разговаривать с Тиберием. Император догадывался о причине. Гнев отразился на его лице: может быть, Сенека и поможет здесь... Он шел по кипарисовой аллее к вилле. Все расступались перед ним, кидались прочь. Рабы поливали сад. Согнувшись над землей, они уголком глаз наблюдали за императором. И шептались: -- Ты видишь, как он медленно идет? Он идет с трудом. Неделю назад он не был таким сгорбленным. Смотри! -- Не смотри! Это может стоить жизни! Кнут надсмотрщика рассек воздух. Император вошел в маленький павильон. Там в террариуме спал огромный чешуйчатый ящер, которого Тиберий получил в подарок от великого царя парфян Артабана. Император полюбил отвратительное животное и возил его повсюду с собой как амулет, на счастье. Тиберий думал о Нерве и механически поглаживал твердую чешую. Император щелкнул пальцами. Зверь поднял голову и уставился на него желтыми глазами. Их холодный блеск успокаивал, в этих глазах была неподвижность пустыни, неподвижность веков. Император с минуту посмотрел в них и вышел. Резкий ветер дул ему навстречу. Император стянул на горле плащ. Вошел в виллу. Сел у ложа Нервы и посмотрел на друга. Худое лицо костлявого старика было цвета охры. -- Что ты ел вчера, милый? -- ласково спросил император. -- Сыр, хлеб и вино. Тиберий хлопнул в ладоши: -- Что ел вчера сенатор Нерва? Управляющий ответил: -- Он и вчера не притронулся ни к чему, цезарь. Управляющий исчез. Тиберий долго смотрел на друга, молчал. Потом сказал тихо и мягко: -- Что это значит, дорогой мой? Нерва повернул голову к стене: -- Жизнь перестала радовать меня, Тиберий. -- Отчего? Нерва молчал. Император настаивал: -- Скажи же, отчего тебя перестала радовать жизнь, Кокцей? -- Мне тяжело, я не вынесу больше... -- Все вы, стоики, безумны! -- вспыхнул император. -- Вы бросаетесь тем, что лишь однажды дается человеку, -- жизнью! Я знаю. Это я угнетаю тебя! Ты со своей филантропией гнушаешься человека, который и на расстоянии убивает, который погряз в разврате на склоне жизни... -- Это ты называешь жизнью, Тиберий? Нерва с трудом приподнялся, но тут же слабость опять свалила его на ложе. -- Когда-то ты был велик, я уважал тебя, ты был великодушен, ты был правитель, а теперь? За несколько необдуманных слов ты отомстил смертью Флакку... -- Из необдуманных слов растут интриги, а из интриг -- заговоры... -- Смешно! Ты должен заботиться о том, чтобы преданность народа охраняла тебя, а не палач. Но ты насилуешь свободу, ты убиваешь, жестокость овладела тобой, кровь течет потоками. Позор! -- Нерва с трудом произносил слова. -- Мне стыдно за тебя, Тиберий! Будь я на твоем месте, я сделал бы то же, что делаю теперь: я ничего не брал бы в рот, чтобы угасла эта постыдная жизнь! -- Ты можешь поносить меня, Кокцей. Можешь называть мою жизнь постыдной. Ты видишь все иначе, чем я. Ты знаешь, что сделал бы на моем месте. Но ты не на моем месте! Тебе не нужно держать за уши волка, а за короткие уши трудно удержать, но кровожадные клыки не позволяют и отпустить. -- Император продолжал говорить, глядя куда-то вдаль. -- Ты можешь советовать мне убить себя. Ты не терпел обид и не жил всю жизнь среди интриг, как я. -- Император властно поднял руку: -- Ни одного часа моей жизни я не отдам добровольно. Вдруг в последний миг придет... Он помолчал. Нерва тускло заметил: -- Что придет? Чего ты ждешь? -- Что-то хорошее, такое, чего до сих пор не было мне дано в жизни... На костлявом, желтом лице Нервы появилось ироническое выражение: -- Так что же такое это "что-то"? Тиберий посмотрел в горячечные глаза старика. Он не мог произнести этого вслух, он прошептал едва слышно: -- То, чем многие годы был для меня ты. Не что-то. Кто-то. Ты понимаешь меня? Нерва закрыл глаза и не ответил. -- Но и тебя я не хочу потерять, -- выдохнул император. Потом он хлопнул в ладоши: -- Принесите завтрак. В одно мгновение появился завтрак. -- Ешь. Потом ты встанешь и пойдешь ко мне. Я жду кое-кого, он и твой друг. -- У меня больше нет друзей. Глаза императора налились кровью: -- Молчи и ешь! Ты пойдешь со мной! Я жду Сенеку. Я позвал его ради тебя. Нерва улыбнулся. Как будто издалека. -- Из всего, что проповедовал Сенека, мне осталось только одно: суметь умереть. И даже у тебя нет власти помешать мне в этом. Тиберий встал, взял его за руку, просил, требовал. настаивал, умолял. Нерва выдернул руку, повернулся на бок, спиной к императору, и произнес примирительно, как говорят умирающие: -- Иди один! И найди, что ищешь. Я желаю тебе этого от всего сердца. Потом он умолк и больше не шевельнулся, не сказал ни слова. Император стоял над ним бессильный, беспомощный. Он не знал, как еще уговаривать Нерву, он знал только, что последний друг покидает его, покидает по своей воле и лишь он один в этом виноват. Он задумчиво смотрел на белые волосы старика, на его горло. На тощей шее медленно пульсировала артерия. Ему хотелось погладить Нерву. Он поднял руку, но рука замерла на полдороге, император заколебался, и рука опустилась. Он возвращался в виллу. Управляющий шел за ним. Неожиданно Тиберий остановился: Харикла! Личный врач императора Харикл появился незамедлительно. -- Харикл, ты получишь мою виллу в Мизене с садами, с виноградниками и, кроме того, миллион золотых, если тебе удастся заставить жить Кокцея Нерву! Они медленно поднимались на террасу. Макрон громко топал и все время был на две ступеньки впереди. Сенека поднимался с трудом. В легких что-то свистело. Он остановился, чтобы отдышаться. -- Ты задохнулся, дорогой Сенека! -- Это легкие, мой милый. Легкие. -- Ты почти на десять лет моложе меня. -- И молодой может быть старым. Макрон видел бледное, осунувшееся лицо, уголки губ подергивались. Он лукаво усмехнулся: -- Страх, дорогой Сенека? Сенека остановился и презрительно глянул на слишком назойливого собеседника: -- Астма. -- Но все-таки спросил: -- Ты не знаешь, зачем позвал меня император? Обыкновенно Макрон знал все. На этот раз он не знал ничего. Но виду не показал. -- Император хочет развлечься беседой с тобой, философ, -- и, скрывая пренебрежение, добавил: -- Сегодня великий день на Капри. За вином будут беседовать двое мудрейших и величайших в мире людей. -- Не преувеличивай, милый, -- сказал Сенека и польстил Макрону, -- в величии мне не сравниться с тобой! Макрон захохотал: -- И это правда, мудрец. Разница по крайней мере пальцев в десять. Иди, цезарь ждет. Цезарь ждал. Он ждал Сенеку, он ждал от Сенеки многого. Того, о чем говорил с Нервой. Он ждал простого слова сочувствия. Слова дружбы. Ведь такой мудрый и образованный человек наверняка поймет его. Против императорского кресла поблескивал бронзовый Апоксиомен греческого скульптора Лисиппа, прекрасная статуя, стоявшая прежде в Риме перед театром Марка Агриппы. Тиберию понравилась эта статуя, и он увез ее на Капри. "Он украл у Рима Лисиппа", -- шептались сенаторы, которые раньше и не замечали Апоксиомена. Император задумчиво смотрел на статую. Послышался шум шагов. Случилось то, что случалось редко. Император поднялся и пошел навстречу Сенеке, чтобы обнять его. -- Приветствую тебя, Анней. Я жаждал поговорить с человеком, у которого в голове есть еще что-то, кроме соломы. Макрон стиснул зубы от императорской бесцеремонности и учтиво рассмеялся. Терраса заполнилась рабами. Кресла, плащи, накидки. Закуски, фрукты, золотистое вино в хрустале. По знаку императора Макрон удалился. Сенека, привыкший пить только воду, заколебался, но все-таки поднял чашу, чтобы выпить за здоровье императора. Тиберий, улыбнувшись, показал желтые зубы. Его здоровье? Ни малейшего изъяна. До ста лет проживет! И после паузы: "Это шутка. Риму нечего бояться: едва ли я выдержу два года, год. Быть владыкой -- это каторга. Ибо как же добиться того, чтобы с правителем было согласно сто пятьдесят миллионов подданных? Как добиться, чтобы были согласны с ним не только на словах, но и в мыслях, по крайней мере те, кто окружает его? Но довольно. Мне хотелось бы услышать о твоей работе. -- Я заканчиваю трагедию. -- Опять! -- У императора невольно снова появился иронический тон. -- Она, разумеется, направлена против тиранов?.. -- Да, -- нерешительно сказал Сенека. Это была опасная тема. -- И за образец ты берешь меня? Сенека испугался: -- Что ты, благороднейший! Ты не тиран. Тиран не мог бы дать Риму безопасность. Благодаря твоим усилиям Рим достиг благосостояния. Ведь, когда все подорожало, ты сам доплачивал торговцам, чтобы цены на зерно и хлеб не повышались. И самое главное -- ты дал империи вечный мир... -- Да. Но что получил взамен? Насмешки и ругань: скряга, из-за которого уменьшились доходы и прекратились гладиаторские игры! Деспот, который своим вечным миром превратил жизнь в серую пустыню! Их, Сенека, война только взбадривает и приносит прибыль! -- Да, мой цезарь! Для многих мир тяжелее войны. Тиберий насмешливо продолжал: -- Тиран, который купается в человеческой крови... -- Он запнулся и сухо рассмеялся: -- Вот как. И все-таки в целом Риме только ты и я, только мы не хотим, чтобы на гладиаторских играх напрасно лилась человеческая кровь. И поэтому я не хочу войны, несмотря на то что проливаю кровь. И буду проливать, надеюсь, что не даром. Я должен делать это, дорогой мой. Сенека отважился: -- Умеренность -- это благороднейшее свойство правителя. Именно она идет на пользу народу, империи. А человеческая кровь, прости меня, о благороднейший, лишь замутняет образ великого правителя... Гуманность -- это закон вселенной... Тиберий распалился: -- Твоя гуманность, философ, обнимает весь мир, и от этого-то она жидковата. Твои вселенские законы -- это пар над морем. Ты витаешь в облаках, а я должен ходить по земле. -- Дух человечности превыше всего... -- Нет. Материя, -- резко перебил его император. -- Материя -- это то, из чего складывается жизнь. И душа материальна, Эпикур знал об этом больше, чем вы, стоики. Ты весь в абстракциях. Разглагольствуешь о том, что человек должен быть совершенным. И только это тебе важно, а там пусть будет, что будет. Но тут-то и есть разница: ты живешь только ради своих идей. в то время как я живу ради Рима. Наш благоразумный Сенека ищет, как бы не запачкать свое совершенство грязью... -- Голос Тиберия раздраженно возвысился. -- А я хочу принести пользу Риму, даже если для этого мне придется пачкать руки в крови! В чем благородные римляне видят смысл жизни, Сенека? Сенека закашлялся, он подыскивал и взвешивал слова, мысленно выстраивая их в правильный ряд: -- Смысл жизни для римлян -- это блаженство. И может быть. кое-кто подменяет блаженство благополучием. Благородные римляне верят... -- В богов? -- перебил император. Сенека заморгал. Он знал, что император никогда богам не поклонялся, да и сам Сенека всегда уклонялся от так прямо поставленного вопроса, но теперь, к счастью, речь шла не о нем. -- Боги обратились в бегство перед золотым потопом, цезарь. Рим с маской добродетели на лице верит лишь в прибыль, наживу и наслаждение. И эту веру он воплощает в делах так судорожно, как будто сегодняшний день -- это и день последний. Тиберий вонзил в Сенеку колючий взгляд серых глаз: -- И ты нередко говоришь о конце мира. Ты предчувствуешь его скорую гибель, от этого в твоих трагедиях рок всегда разрушителен? -- Но как не думать о конце мира, цезарь, если вокруг тебя порок и безнравственность? Один тонет в вине, другой -- в безделье. Богатство приковывает их к земле, как раба -- цепь с ядром на ноге. Весь день проходит у них в страхе перед ночью, ночь -- в страхе перед рассветом. Они задыхаются в золоте и погибают от скуки. И ее убивают в разврате. Как же не проникнуться скепсисом и пессимизмом? Как не думать о гибели мира? Тиберий кивнул, но иронически произнес: -- Очевидно, близится конец мира. Нашего. Может быть, существует и другой мир и он спасется. Сенеку удивила эта мысль. Другой мир? Какой? Где? Невозможно. Император ошибается. В Сенеке заговорил космополит. Он защищал единое всемирное государство, в котором граждане -- все человечество. Нет двух миров, лишь один существует, и он погибнет. Тиберий расходился во взглядах с гражданином мира, он душой и телом был римлянин, поэтому он вознегодовал: -- Разве ты не частица римской нации? Разве Рим для тебя не отечество? Разве ты не обязан -- может быть, идеями и словами -- бороться за славу отечества, за славу Рима? Сенека не знал, что ответить. Он не любил волнений. нарушавших его философское спокойствие. Стоицизм допускает борьбу за человеческий дух; для него же не существует государственных границ. Но бороться во славу отечества, во славу Рима? Для космополита Сенеки эти понятия были чужды. Он спокойно начал: -- Тебе ведь известно, цезарь, что стоическая мудрость почитает душевный покой высшим благом. А душевное спокойствие, уравновешенность невозможно обрести, если человек не откажется от своих страстей, от своей привязанности к земным делам. Покоя достигнет лишь тот, кто поиски духовной гармонии поставит превыше жажды богатства, славы, власти. Совершенный дух стоит высоко над человеческой суетой, он стремится к добродетели. к познанию высшего добра. А познание высших начал приводит к пониманию того, что все -- преходящее, кроме духа, дух же вечен. И это сознание дает душевный покой. Лицо Сенеки слегка порозовело, голос окреп, как это бывало всегда, когда он говорил на излюбленную тему. Тиберий покачал головой: -- Все это прекрасно, философ! Но, послушав тебя, я прихожу к заключению, что мне никогда не познать добродетели и душевного покоя. -- В голосе Тиберия появились металлические нотки. -- Я не могу, как улитка, спрятаться в свой домик и копаться в своей душе. У меня ведь не все дни праздничные, нет, сплошные будни, и мне приходится заботиться о таких низменных вещах, как доставка зерна, починка водопровода -- словом, о порядке, да к тому же об этом столь непопулярном мире, потому что перед лицом истории я отвечаю за Рим! А перед кем отчитывается, кому дает отчет твой душевный покой? Ах, этот твой душевный покой! Это пассивность. Застой, оцепенение, оторванность от жизни! Посмотри вокруг себя! Твой покой, как ты его изображаешь -- это твое величайшее заблуждение, мой милый! Гераклит прав: все в мире находится в движении, все течет, все изменяется, движение необходимо жизни, покой для нее смертелен... -- Я уважаю мнение Гераклита, но согласиться с ним не могу. Прости меня, моим авторитетом останется Зенон[*]. [* Греческий философ-стоик (336 -- 354 гг. до н. э.).] Император хмурился. Фразы, громкие, пустые слова. Нет, понимания не будет между нами. А я хотел сделать его своим другом! Насколько ближе мне Нерва, который живет на земле, как и я. Они молчали. Сенека кутался в плащ, хотя мартовское солнце светило ярко. Он медленно жевал инжир. Он не знал, чем кончится его разговор с императором. Дружеским поцелуем или опалой? Он старался не поддаваться страху. И все же волновался и не мог отделаться от неприятного чувства. Император -- это сплошное беспокойство. Это борец. И он наступает, борется. А это утомляет. О боги, он почти вдвое старше, а загнал меня, как собака зайца. Разочарованный император неожиданно перевел разговор на более конкретные предметы. -- Мне донесли, что некоторые недовольные сенаторы что-то замышляют против меня. Может быть, даже существует заговор. С тобой, Анней, почти все доверительны. Скажи, что ты об этом знаешь? Сенека побледнел, вспомнив разговор с Сервием Курионом и его сыном. Закашлялся. Он кашлял долго, лихорадочно думал, им овладел страх. -- Но ведь я не доверенный сенаторов, мой цезарь, -- начал он осторожно. -- И как я могу быть им! Ведь ты знаешь сам, что они не любят философию, а для меня она -- все. Я скорее сказал бы, что они меня ненавидят. Ведь я в их глазах выскочка, бывший эквит. Живу тихо и скромно. Защищаю в суде сапожников точно так же, как и сенаторов. Не гоняюсь за золотом, как они. Никто из них не доверился бы мне. Все знают, что, хоть мой отец и был республиканцем, я всегда стоял за священную императорскую власть. Это была правда, и Тиберий знал об этом. Сенека не раз публично заявлял то же самое. Тиберий небрежно завел разговор о другом. Он поднял голову, как будто вспомнил что-то: -- Расскажи мне, дорогой Сенека, что произошло в театре Бальба, там играли что-то такое о пекарях? Макрон даже дал мне совет снова выгнать всех актеров из Италии, так он изображает дело. -- Он преувеличивает, император. Сенека рассказал содержание фарса. Речь шла о пекарях, а некоторые чересчур мнительные люди сразу же подумали о сенате. Сенека говорил легко, с удовольствием. Пекари в белом пекут, обманывают, дают и берут взятки. Фабий Скавр был великолепен. Император злорадно усмехнулся. Впервые за долгие годы. -- Но ведь это и в самом деле похоже на сенат, Сенека. А Макрон бьет тревогу из-за каких-то жалких комедиантов. Да, благородные сенаторы могут, сохраняя личину патриотов, воровать, мошенничать, пить и набивать брюхо за счет других. Но видеть это? Нет! Знать об этом? Никогда! -- И он опять усмехнулся. -- Я прикажу Макрону, чтобы он привел ко мне сюда этого Фабия Скавра. Он, очевидно, порядочный плут, раз публично подрывает уважение к сенату... Сенека забеспокоился, стал защищать Фабия: он шалопай и не стоит того, чтобы тратить на него время... -- Я позову его, -- упрямо повторил император и неожиданно вернулся к прежней теме: -- Ты в последнее время не виделся с Сервием Курионом? Сенека закашлялся, чтобы скрыть растерянность и испуг. Император знает об этом! За ним, Сенекой, следят! Он в отчаянии думал, как снять с себя страшное подозрение. Его взгляд упал на Апоксиомена Лисиппа. Он улыбнулся, но голос его звучал неуверенно: -- Недавно Сервий Курион был у меня с сыном. И ты знаешь зачем, дражайший? Луций после возвращения из Азии пришел поклониться своему бывшему учителю. Но Сервий?! Подумай только! Он хотел, чтобы я продал ему своего "Танцующего фавна". Ты ведь знаешь это изумительное бронзовое изваяние; я получил его в подарок от божественного Августа. Сервий предложил мне за него полмиллиона сестерциев, безумец. Я посмеялся над ним. Он кутался в плащ, избегая взгляда Тиберия. Император выжидал. Сенека хрипло дышал, но превозмог себя. -- Я знаю, Курион был ярым республиканцем... -- Был? -- отсек император. -- Был, -- сказал Сенека уже спокойнее. -- Курион перешел теперь на другую сторону. -- Он посмотрел в лицо Тиберию. -- На твою. Император хмурился. Взгляд его говорил ясно, что он ждет от Сенеки слов более точных. -- Это очень просто. Единственный сын Сервия, Луций, надежда Курионов, отличился у тебя на службе. По твоему приказу Макрон увенчал его в сенате золотым венком. Император слегка кивнул. Да, это Макрон неплохо придумал. -- И кроме того, цезарь, -- тихо, оглянувшись по сторонам, сказал Сенека, -- в Риме поговаривают, что Луций увлекся дочерью Макрона, Валерией... У Тиберия передернулось лицо: -- Ну а остальные? Ульпий? Бибиен? -- Не знаю. -- Краска вернулась на лицо Сенеки. -- Старый Ульпий, по-моему, наивный и упрямый мечтатель. А Бибиен был мне всегда отвратителен своей распущенностью... -- А что они говорят? -- Тиберий исподлобья смотрел на философа: -- Что они говорят о моем законе об оскорблении величества? Застигнутый врасплох, Сенека поперхнулся: -- Этот закон возбуждает страх... -- А они не хотят своими интригами нагнать страху на меня? Тиберий помолчал. Его глаза блуждали по террасе, он нервно постукивал пальцами по мраморному столу. Оба думали о недавней казни сенатора Флакка. Сенека соображал: смерть Флакка -- дело рук доносчика. Гатерий Агриппа? Доносчик -- это гиена, а не человек. Император как бы про себя произнес: -- У этих господ много власти. Они стараются заполучить и солдат. Например, легат Гней Помпилий. Он вполне может достичь желаемого. Не приходится ли он родственником Авиоле? -- Да, дражайший, -- напряженно произнес Сенека и подумал: "Опять новая жертва? Опять кровь?" -- Я отозвал его из Испании, -- бросил Тиберий и задумчиво повторил: -- У этих заговорщиков слишком много власти. Он умолк. Сенека вдруг сразу понял принцип и логику вечной распри императора и сената. Сенат боится императора, император -- сената. Когда боится обыкновенный человек, он прячется, сует голову в песок, как страус, или прикрывает страх грубостью: бранится, шумит, ругается. Но если боится император, то изнанка его страха вылезает наружу: нечеловеческая жестокость. Потоки крови. Если бы заглянуть в душу Тиберия! Сколько найдется там бесчеловечности, но и ужаса, мук! Как жалок этот владыка мира! Он даже не сумеет умереть мужественно. Тревога оставила Сенеку. Тиски разжались. Сила духа возвышала его над императором. -- Плохой я правитель, а? -- неожиданно спросил Тиберий. -- Скорее, несчастный, -- теперь уже без всякого страха ответил Сенека. -- Чтобы быть счастливым, правитель должен пользоваться любовью. Он должен быть окружен друзьями, у него должно быть много друзей, он не должен сторониться народа, сторониться людей. Любить других, как самого себя... -- Ты советуешь мне любить змей... Ты советуешь мне просить дружбы тех, кто отравляет мне жизнь. По-твоему, я должен обращаться запанибрата с чернью, а может быть, даже и с рабами? Ведь они, как ты уверяешь, наши братья. Я, потомок Клавдиев, и рабы! Смешно! Что стало бы с Римской империей, если бы с рабами не обращались как с рабами? -- Рабы, цезарь, -- начал Сенека, -- кормят Рим, Они кормят нас всех, управляют нашим имуществом. Нам не обойтись без них. И они станут служить нам лучше, если мы будем видеть в них друзей, а не говорящие орудия. И мне рабы необходимы... Тиберий легонько улыбнулся: -- Вот видишь! Ты такой же богач, как и другие. А как же твои сентенции относительно величия благородной бедности? Если руководствоваться ими, то тебе и вовсе ничего не было бы нужно. Чтобы достичь блаженства. Легко проповедовать бедность во дворце, когда сундуки набиты и столы не пустуют. Как совместить все это, философ? Император коснулся самого больного места. Но ответ у Сенеки был готов: -- Это возражение предлагали уже и Платону, и Зенону, и Эпикуру. Но ведь и они учили не так, как жили сами, но как жить должно. Я полагаю, благороднейший, что тот, кто рисует идеал добродетели, тем самым делает уже немало. Доброе слово и добрые намерения имеют свою ценность. Стремление к великому прекрасно, даже если в действительности не нее так гладко... -- О, софист, -- усмехнулся император. -- Это твое ремесло -- перебрасывать с ладони на ладонь горячую лепешку. У нее всегда две стороны. -- Зачем же пренебрегать дарами Фортуны? -- продолжал Сенека. -- Ведь я получил свое имущество по праву, ни в каких грязных делах я не замешан. Благодаря богатству я имею досуг и могу сосредоточиться на работе. Некоторыми людьми их богатство помыкает. Мне -- служит... Приступ удушливого кашля помешал ому договорить. Тиберий наблюдал за ним. Превосходно, мой хамелеон. Как все это тебе пристало. И тебя я хотел сделать своим другом! Одни отговорки и увертки! Мне нужна надежная опора... И все-таки император не мог не восхищаться. В глубине души ему все же хотелось, чтобы учение Сенеки, которое часто лишь раздражало ею, оказалось спасительным, спасительным и для него, императора, и для всех остальных. Но нет, тщетны надежды. Все эти красивые слова, эти пышные фразы были бы, возможно, уместны, если бы люди могли родиться заново, если бы они устраивали свою жизнь, опираясь на древние добродетели римлян, о которых теперь забыли, а не строили на песке и грязи, по которым лишь скользит, не пуская корней, мудрость Сенеки. Да Сенека и сам, как канатоходец, балансирует над римской жизнью и только благодаря своему лукавству еще не свернул шею. И все-таки в его речах было нечто прекрасное, нечто такое, что позволяло хотя бы мечтать о лучшей жизни. Тиберий ласково посмотрел на философа. -- Тебя мучает астма. У меня есть новое снадобье против нее. Я пришлю тебе эти травы. Сенека благодарил, кланялся, и его благодарность за оказанную императором любезность была слишком преувеличенной, показной. Тиберий похолодел. Опять раболепство, которое он так ненавидит! Император с сомнением разглядывал худое лицо Сенеки. И ему-то, этому человеку, он хотел поручить воспитание Гемелла, двоюродного брата Калигулы. Нет! Он сделает из него размазню, а не правителя. Или наткнется на сопротивление мальчика, и тогда наперекор Сенеке вырастет еще один кровожадный зверь, вроде Калигулы. Нет, нет! Тиберий понял, что если и есть в Сенеке какая-то искра, способная, быть может, воспламенить душу, то все же здесь, за столом, сидят друг против друга люди непримиримых взглядов: космополит и римлянин, отвлеченный мечтатель и человек холодного рассудка, склонный к абстракциям, и осмотрительный философ против привыкшего к конкретным действиям борца. Тиберий,