ували щеки, визг труб наполнил ночь. Император мертв! Люди торопливо вскакивали с постелей, один за другим вспыхивали огоньки в темноте, весть быстро распространялась по городу. Император мертв! Чернь высыпала на улицы и с восторгом вопила о том, о чем аристократы переговаривались друг с другом потихоньку: "Сдох наконец!" "Обжора, пьяница!" "Тиберия в Тибр!" Более рассудительные, изливая ненависть и злорадство, задумывались над свершившимся: Тиберий-то мертв, ладно. Но что будет дальше? Луций не отважился пойти домой. Он ночевал в лагере на Марсовом поле вместе со своими солдатами. Рев трубы разбудил его. Он вскочил. -- Император мертв! Луций схватил за поводья лошадь глашатая: -- Что с Гаем Цезарем? -- Не знаю, господин. Тревожная мысль кольнула Луция: неужели тоже погиб? С Палатина прискакал другой глашатай: -- Да здравствует император Гай Цезарь! -- Жив! Что с ним? Говори скорее! -- Он приближается к Риму, благородный господин! Луций просиял: Гай избежал кинжала заговорщиков! Жрец Великой Матери не ошибся! Вот он. мой час! Солдатская закалка заставляла действовать. Луций велел трубить тревогу, отдал приказания, и вскоре все шесть когорт были на улицах города, чтобы в случае необходимости подавить любые попытки воскресить республику, чтобы обеспечить власть Калигуле. Легионеры орали до хрипоты: -- Да здравствует император Гай Цезарь! Орущие солдаты наводнили форум, где как осиный рой гудела толпа. Чернь присоединилась к ним, к ним присоединились все, весь Рим гремел: "Да здравствует император Гай Цезарь!" Сенатор Ульпий увидел из лектики Луция во главе когорт, прославляющих нового императора. Он слышал крики толпы. Презрением кривились его губы, когда на пути к Сервию Куриону носилки двигались через форум. Вот он, народ римский, во имя которого мы боролись за республику! Продажный сброд! -- Все кончено, Сервий, -- сказал старик Куриону. Сервий сидел, бессильно опустив руки и свесив голову. -- Мы проиграли, Ульпий. Все проиграли. Калигула захватит власть и первым делом истребит всех республиканцев в сенате. До основания. Навеки. Никто после нас не отважится больше выступить против тирана на троне... Ульпий безжалостно отсек: -- Последнюю искру надежды погасил со своими солдатами твой сын... -- Я уже знаю, -- с усилием сказал Сервий и опустил голову еще ниже. -- Что ты намерен делать, Сервий? -- Отойду к предкам. Я ведь из рода Катона, Ульпий. Ты же знаешь. Ульпий кивнул. Помолчал немного, потом произнес: -- Я останусь. Гораздо мучительнее будет жить, чем умереть. Но по крайней мере один сенатор-республиканец останется в Риме. Я затворюсь в доме, не буду выходить, не буду говорить ни с кем, пока не погибну от болезней или по повелению тирана... Они обнялись, оба были тверды и спокойны. Но в глазах Сервия вдруг что-то дрогнуло. Он тихо сказал: -- У меня к тебе последняя просьба, Ульпий. Прости моему сыну, если сможешь... Было обычаем в Риме добрым словом утешить идущего на смерть, даже если это слово была ложь. Но Ульпий уклонился. Ледяными, неумолимыми были его серые глаза. Сервий опустил голову и не решился ничего больше сказать. Он проводил Ульпия до порога дворца, поклонился ларам и изображениям предков в атрии. Подумал о прощании с женой, но потом только покачал головой. Он закрылся в таблине. Хотел написать сыну и не смог. Лепиде написал несколько слов. Потом снял со стены меч, память о походе против варваров на Дунае. Вскоре из-под занавеса, отделяющего таблин, вытекла струйка крови. Восторг, с которым Рим приветствовал нового цезаря, граничил с экстатической одержимостью. Боги Олимпа, очевидно, просто оглохли от просьб, которыми их донимали земные жители, призывая на голову Калигулы благорасположение небожителей. С тех пор как стоит мир, Олимп не слышал столь исступленных славословий. Да в конце концов это было и понятно. Рим вздохнул свободно, избавившись от тени, которую отбрасывал умерший император-мизантроп. Молодой император любит жизнь и веселье. После стольких лет опять все всколыхнется, Калигула возродит золотой век Сатурна уже только потому, что он сын Германика. Если когда-то необычайным уважением пользовались имена Гая Юлия Цезаря и Октивиана Августа, то теперь, во времена Тиберия, более всех уважали имя Германика. Очевидно, потому, что римляне никогда не жили под его правлением. Очевидно, потому, что легенда о полководце, боготворимом солдатами, сделала из Германика героя, если не бога. Очевидно, потому, что старая легенда обещала народу то, чего не было: веселье, благополучие, счастье. И еще, конечно, потому, что любовь римлян к Германику усугублялась историей его смерти, которую одни приписывали матери Тиберия Ливии, а другие -- самому Тиберию. И вот перед ними предстал в ореоле отцовской славы молодой император, надежда римского народа. Римская знать, сенаторы, всадники, владельцы мастерских, торговцы, ростовщики -- все ликовали одинаково шумно. Народ и правящие сословия Рима первые дни правления Калигулы переживали с огромным напряжением и ожиданием. Ликующая толпа окружала императорский дворец, льстивые сенаторы стояли перед входом с поздравлениями и уверениями в преданности на устах. Но ворота дворца были закрыты. Зато по воле императора открылись ворота амбаров и складов. Бесконечной вереницей тянулись повозки, нагруженные копченым мясом, вяленой рыбой, солониной. мукой, фруктами, винными бочками -- подарок императора народу. Помощники квесторов отсчитывали сотни сестерциев каждому, кто подставлял ладонь. За три дня было роздано 35 миллионов сестерциев. Солдатам император роздал сверх того по пятьсот золотых. Римский форум превратился в гигантский триклиний, где угощался весь народ. С ростр гремела музыка, а в паузах ораторы произносили хвалебные речи в честь императора. Под рострами развеселившаяся толпа пила неразбавленное вино за здоровье Гая и пела. Около бочек мелодия песни как-то расползалась и восторженные крики переходили в пьяный рев. В этот день начались торжества в честь древней римской богини Минервы, хранительницы духовных сил человека. Торжества завершились шествием жрецов, они прошли к храмам на Авентине и Целии, где сами приготовили тучные жертвы. Но торжества в честь нового императора затмили праздник Минервы. По городу разнесся слух: император готовит ряд новых постановлений и указов. "Что принесут они каждому из нас?" -- в напряженном согласии думали и богатые и бедные. Сенатор Ульпий сидел в перистиле у себя во дворце. Колоннада перистиля мешала ему видеть форум, Палатин и Капитолий. Да сенатор и не стремился видеть Рим, Он смотрел на бледное, без изъяна небо. И вспоминал прошлое. Он думал о своих предках. В них не было изъяна. Ульпий, вечные республиканцы, стояли перед его взором гордые, неподкупные, честные. Он сам, верный традициям рода, встал вместе с Сервием Курионом во главе тайной сенатской оппозиции. Его девизом была республика. Ульпий участвовал в трех заговорах против Тиберия, все они были раскрыты, но его никто не выдал, и он остался жив. Переживет ли он и четвертый заговор? Или погибнет? Ведь вполне может статься, что Луций выдаст Калигуле заговорщиков. Ульпий ходил по атрию. В свои восемьдесят лет он был еще крепок и силен. Ульпий остановился перед масками своих предков и, к несчастью, потомков. На него смотрели трое его сыновей, которые в сражениях с варварами отдали свою жизнь за родину. Ему казалось, что они взирают на него спокойно и гордо. Разумеется, ведь это его сыновья. Лицо покойной жены имело то же гордое выражение. Ульпий остался на свете один. Один среди масок умерших и статуй богов. Один, окруженный уважением сената и народа. Изображений императоров, которые стояли во всех сенаторских домах, тут не было. Удивительно, но не нашлось никого, кто донес бы за это на Ульпия. И тем более за то, что на том месте, где обычно ставилась статуя Тиберия, Ульпий поставил статую убийцы Цезаря, "последнего великого республиканца" -- Юния Брута. Впрочем, немногие приходили в его дом, а те, что приходили, думали так же, как и он, хотя и не имели мужества выразить свои взгляды. Старик сел и написал послание сенату: "Отягченный годами и болезнью, благородные отцы, я отказываюсь от должности сенаторской. Я не могу более принимать участие в общественной жизни. Вы, безусловно, поймете меня. Да пребудут во славе сенат и народ римский!" Он отослал написанное, расположился в атрии, освещенном слабыми огоньками светильников, позвал управляющего Публия и дал несколько указаний: "Двадцать из моих сорока рабов будут отпущены. Такие-то и такие-то. Каждый получит в подарок сто золотых. Ты, Публий, отправишься в мое имение в Кампании и будешь управлять им. У меня нет наследников. Вот документ, в нем сказано, что после моей смерти имение перейдет в твою собственность, это за службу моей семье. Привратника!" Приковылял старый привратник. "Запри ворота! Прикажи замуровать все калитки в садовой ограде! Спусти собак и не привязывай их даже днем! Никого -- слушай внимательно, что я тебе говорю! -- никого не впускай во дворец без моего позволения, ты понял? Никого!" Рабы! Топот босых ног по мраморному полу. Вытаращенные от страха глаза, хотя для своих домочадцев сенатор был всегда скорее патриархом, чем господином. "Закройте все окна! Заткните щели. Опустите все занавеси. Погасите свет. Пусть везде будет темно. Да, мне нужна тьма. Закройте и комплувий в атрии. К чему мне свет? К чему мне день?" Боязливый озноб охватил рабов: господин готовится к смерти! "Унесите цветы! Разбейте флейты и лютни. Я хочу тишины". Старик умолк, и долго тянулось молчание. -- Ты. господин мой, хочешь... -- прошептал Публий, но договорить побоялся. Ульпий поднял руку и показал на беломраморных богов: "Оберните их темной материей. Закройте лица. Немезиду закопайте поглубже в саду. Только лицо Брута оставьте открытым. Только он останется тут со мной". Ульпий жестом отпустил рабов и управляющего. Руки его безжизненно опустились, он сгорбился в кресле. Дворец окутала тьма. 36 ...четыре есть корня Вселенной: Зевс лучезарный, и животворящая Гера, и Гадес, Также, слезами текущая в смертных источниках Нестис. То, Любовью влекомые, сходятся все воедино, То ненавистным Раздором вновь гонится врозь друг от друга. [Перевод А. Маковельского ("Анталогия мировой философии", т. I, М., 1969).] Это изречение Эмпидокла из Акраганта Октавиан Август приказал высечь под бронзовым барельефом, изображающим четыре источника. Тиберий приказал поместить эту доску в малом атрии своего дворца на Палатине. Влево от доски стояла статуя Августа, вправо -- Тиберия. Калигула сидел в кресле утомленный впечатлениями и переживаниями последних дней. Напряжение, связанное с убийством Тиберия, дорога за его гробом в Рим, похороны, надгробная речь Калигулы в честь умершего императора, первые государственные заботы. И все это перекрывало бешеное ликующее биение крови в жилах: "Я император, я властелин мира!" Упоенный властью, уставший от этого захватывающего упоения, Калигула расположился в малом атрии и разглядывал барельеф. Он воспринимал его по-своему. Он не замечал гармонии форм, не обращал внимания на движение и ритм фигур. Он видел двух женщин -- Геру и Нестис. Первая, матрона с могучей грудью, вторая девушка в расцвете лет, с нежной выпуклостью живота и тонкими бедрами. Зевс был изображен мускулистым гладиатором. Больше всего Калигулу волновал стройный Гадес, кудрявый юноша с чувственным ртом. ...четыре есть корня Вселенной: То, Любовью влекомые, сходятся все воедино, То ненавистным Раздором вновь гонится врозь друг от друга. Он размышлял над этими словами и смотрел на двух своих предшественников на троне. Этот добродушный, бодрый, но хитрый прадедушка, так родная прабабка Калигулы Ливия рассказывала о нем. слегка кривя в усмешке губы, прекрасно играл свою роль избавителя Рима от кровопролитных гражданских войн. С великолепной советчицей Ливией за спиной он дал миру строй, который, внешне сохраняя все привлекательные стороны демократии, незаметно и планомерно сосредоточивал в руках Августа, а вернее, Ливии все элементы государственной власти. Этот мудрый друг философов и поэтов не допустил, чтобы раздором были разлучены источники. Ливия помогла ему всех соединить и подружить: сенаторов с всадниками, патрициев с плебеями, клиентов с патронами, колонов с землевладельцами и императора со всеми. Ливия, стремящаяся удержать бразды правления в своих руках, "заботилась о том, чтобы муж был здоров и весел, и сама поставляла ему любовниц -- не слишком темпераментных, но настолько умелых и искусных в любви, что они не истощали его, а, скорее, способствовали бодрости его духа". Этот, размышлял Калигула, глядя на бюст Августа, не испытывай он скрытой неприязни к Тиберию и не имей под своей крышей непослушной дочери Юлии, мог бы быть действительно всем доволен. Тиберий за него воевал. Агриппа за него думал, Ливия за него управляла, а он только весело смеялся и ставил печать на решения об укреплении императорской власти. Калигула чувствовал, что, не будь Августа с Ливией, не было бы ни империи, ни Калигулы. Божественному Августу наше почтение. Тиберий -- это другое дело. Здесь Ливии пришлось повозиться, прежде чем ядом, веревкой и мечом она расчистила дорогу на трон своему сыну. Ах этот старый палач! Как долго он меня тиранил! Как он пренебрегал мной, когда речь шла о делах государства. Словно я был слабоумным. Ну. смотри теперь из царства Аида, где ты бродишь по лугам, смотри. Я тебе покажу, как я умею управлять. Ты постоянно советовался со всеми: с Сеяном, Нервой, Фрасиллом, Макроном. Постоянно переписывался с сенатом, о каждой глупости писал трактат и "обратите внимание, благородные отцы...". Я по твоим следам не пойду. Я буду управлять империей сам. Посмотришь, как у меня это все закрутится. При тебе любовь источники не соединяла. Одни раздоры, одно недовольство, одна борьба из-за твоего пресловутого "римского мира". Я ни с кем не буду договариваться. Я хочу жить, как должен жить римский император. Я буду твоим антиподом. Отца Германика я подниму на щит, Августа сделаю образцом. Уличному сброду набью живот, народу дам игры, которые Риму и не снились, сенаторам поклонюсь до земли, чтобы их приручить, снижу налоги, расширю торговлю, всем облегчу жизнь. А кому это принесет больше всего выгод? Ну кому бы ты думал, ты, завистливый старик? С форума доносились торжественные звуки фанфар. Глашатаи оповещали, что вскоре император предложит на утверждение сенату новые законы, чтобы в блаженстве жил и радовался сенат и народ римский и вся империя от Сены до Евфрата. Калигула выглядел удовлетворенным. Встал и процитировал: Много есть чудес на свете, Человек -- их всех чудесней. [Перевод С. Шервипского (Софокл "Трагедии", М " 1958).] Он рассмеялся и перефразировал стих Софокла: Много есть чудес на свете Римлянин -- их всех чудесней. Калигула с вызовом поднял глаза на статую. Его победоносное чувство исчезало под напряженным взглядом Тиберия. Он вспомнил Мизен. Вздрогнул и выскользнул из атрия. В рабочем кабинете его ожидали Макрон и писец Сильвий. Макрон не оставлял императора ни на минуту. Он делал все, чтобы стать для молодого властелина незаменимым. Подсказал, как вести себя на похоронах. Посоветовал произнести над гробом деда трогательную речь, каждому легионеру выплатить по пятьдесят золотых и привлечь на свою сторону народ, задобрив его вином, угощениями и деньгами. Не забыл он замолвить слово и об "отцах города". Макрон стоял за спиной, готовый дать совет, когда это потребуется. Временами император краснел от гнева, когда осознавал, как рабски он исполняет приказы своего советника, но в конце концов понял, что иначе не может. Макрон -- человек опытный, во всем разбирается. Но мне не нравится, что он не отходит от меня ни на шаг. Не хочет ли он сделать из меня послушного исполнителя своей воли? Что предпринять, ведь пока он мне нужен. Временно... На столе перед императором росла груда деревянных табличек, покрытых воском, на которых писец Сильвий начертал распоряжения императора и сообщения для "Acta Diurna". Номенклатор объявил о приходе Луция Куриона. Император поднялся навстречу и братски обнял его. Он знал уже от Макрона, что когорты шестого легиона по приказу Луция подготовили ему торжественное вступление в Рим и были готовы потопить в крови любую попытку выступить против нового императора. Он трогательно поблагодарил Луция. Ему сообщили и о самоубийстве отца Луция, и он снова обнял приятеля. -- Почему твой отец, мой дорогой... Ах, какая это потеря для Рима! -- Величественный жест рукой в сторону писца: -- Я диктую, пиши! Этим приказом я назначаю свой императорский совет, который будет помогать мне в управлении. Членами императорского совета я назначаю Гая Невия Сертория Макрона, префекта претория. Далее Луция Геминия Куриона... Луций покраснел от счастья и неожиданности. -- Мой дорогой, что ты говоришь, я -- член императорского совета? Так нельзя, у меня и возраст неподходящий... Калигула рассмеялся, преисполненный доброты и ласки: -- Мы одного возраста, Луций. А разве я гожусь в императоры? Пиши, Сильвий: -- Я предлагаю и горячо рекомендую славному сенату, чтобы вместо умершего Сервия Куриона он избрал своим новым членом Луция Геминия Куриона за его заслуги перед родиной и императором. На глазах у Луция император подписал свое распоряжение. Макрон усмехался: хорошо, хорошо. Где-то в тайниках души радостно застучало: хорошо для родины, для Валерии и для меня. Сильную позицию никогда не мешает подкрепить. Луций дрожал. Все это означает, что Калигула ничего не знает о заговоре, который готовил Сервий. Честолюбивый Луций жадно внимал словам императора. Все выше и выше за колесницей Гелиоса! -- Кого вы мне еще предложите в императорский совет? -- спросил Калигула. Оба задумались. Макрон, как всегда, оставался практиком: посоветовал управляющего императорской казной Каллиста и сенатора Гатерия Агриппу. Калигула обоих отверг с досадой. Каллист -- вольноотпущенник, не из благородных! А Гатерий? Эта змея? Нет. Луций посоветовал дядю Калигулы Клавдия. Калигула задумался. Озорная усмешка тронула уголки его губ, когда он представил себе Клавдия: заикается, хромает, мыслями витает в облаках, копается в этрусских и карфагенских погребениях, уступает капризам любой женщины, но для представительства лицо вполне подходящее... -- Ты прав, Луций, -- сказал он и обнял приятеля, словно хотел напомнить о своей братской любви и о том, что давно забыта мальчишеская зависть. -- Отличная идея. Мой дорогой дядя. В конце концов, ему нельзя отказать в том, что в своем роде он личность. Запиши его, Сильвий. Кто следующий, Луций? -- Я бы еще предложил, -- начал Луций и покраснел в растерянности. -- Ну говори, дорогой, кого? -- Сенатора Ульпия... -- Самого ревностного республиканца, -- вырвалось у Макрона. Калигула был удивлен. Рука его соскользнула с плеча Луция. -- Это честный человек, -- объяснял Луций, глядя в землю. -- Он любит родину больше своей жизни. Отец уважал его. Его почитает весь римский народ... Воцарилась тишина. Луций забеспокоился, но решил не уступать и настойчиво продолжал: -- Имя Ульпия в императорском совете создаст представление о свободах... -- Ему пришло в голову слово "республиканских", но он проглотил его и досказал: -- Демократических свободах, пойми меня правильно, цезарь, по-гречески: свободах... -- Перикловых, не так ли? -- перебил император. Он прикрыл глаза, сквозь узкие щелки наблюдая за собеседником -- Луций понял, что сказал лишнее. -- Или еще лучше -- республиканских! -- отрезал император. Луций покраснел от волнения. О боги, сам себе все испортил! Калигула встал. Прошелся по комнате. Казалось, он сам испытывает боль и сам готовится нанести удар. Внезапно он остановился и театральным жестом вскинул руку. -- Я знаю, что в Риме еще и сейчас многие тайно мечтают о республике. Старые легенды до сих пор волнуют, рождают мечты и надежды. Но я, -- хриплый голос императора возвысился. -- я удовлетворю и эти желания. Мой народ будет иметь больше благ и свобод, чем при республике. Это моя священная клятва родине! Я назначаю сенатора Марка Элия Ульпия членом императорского совета! -- заявил он торжественно и взял Луция под руку. -- Я ценю твои советы, друг. Ты должен постоянно быть при мне. Ты пойдешь сейчас со мной, а ты, Невий? Я приму представителей сената, всадников и плебса. Для Тиберия сенат был врагом. Для Гая Цезаря он будет советчиком. Со скоростью урагана по Риму распространилась весть, что император собирается обнародовать ряд новых законов. Огромный форум быстро заполнялся. Люди пробирались к трибуне, собирались группами, возбужденно разговаривали и жестикулировали. Из боковых улочек текли все новые людские потоки, толпа на форуме густела, напряжение росло. К полудню перед рострами яблоку негде было упасть, а люди все прибывали, форум всасывал их, словно большая губка воду. По краям площади галдели и пели те, кто не смог пробраться сквозь плотную массу тел. Над шумом взволнованной толпы взвивались напевные выкрики уличных торговцев рыбой и оливками, которые, одним богам известно как, со своими лотками всегда умудрялись пролезть еще на пару шагов вперед. Низкое весеннее солнце жгло затылки, озаряло белые тоги сгрудившихся перед императорской курией. Впереди сенаторов двигались рабы, ударами локтей расчищая дорогу своим господам. За префектом города шел сухощавый мужчина, держа высоко над головой письменные принадлежности, чтобы не потерять их в толпе. Чья-то рука схватила его за плащ: -- Муций, что нового? Писец из префектуры оглянулся, увидел знакомого, понизил голос и обронил торопливо: -- Часть завещания Тиберия отменена... -- и исчез в волнах толпы. Известие летело дальше. -- Завещание Тиберия отменено! -- Почему? Что в нем было? Кто его отменил? Догадки множились, возмущение росло, ожидание натягивало нервы. Со стороны императорского дворца зазвучали горны. Все головы повернулись к Палатину. Оттуда на форум спускалась целая центурия преторианцев, их металлические шлемы блестели на солнце. Вместе с ними шел глашатай, а рядом с ним трубачи. Звуки горнов приближались. Толпа охотно расступилась, отряд прошел к трибуне. Под рострами преторианцы остановились и повернулись к толпе. Глашатай поднялся наверх и приставил рупор к губам. Наступила напряженная тишина. Потом прозвучал громкий голос: -- Сенат сообщает народу римскому, что единодушно отменил ту часть завещания Тиберия, в которой умерший император предложил, чтобы Гай Цезарь управлял вместе с пятнадцатилетним братом Гемеллом. Голос в толпе взвизгнул: -- Правильно, сенат! Да здравствует Гай! -- Император выплатит все до асса по завещанию Тиберия. -- Как только император представится сенату, он тотчас отправится за прахом своей матери и старшего брата, чтобы привезти их в Рим и достойно похоронить... Взволнованное собрание застыло. Мужчинам его поступок понравился, женщины от умиления растрогались. Вот это сын! Вот это брат! Кто уважает родную кровь, уважает любую кровь! -- Малолетнего брата Гамелла император признает своим сыном и наследником. Он будет носить старый титул princeps iuventuris. Одобрительные возгласы. Скавр притянул Квирину, стоявшую к нему ближе всех. -- Молодец император, а? Другой бы за то, что ему подстроил Тиберий в завещании, брата бы возненавидел, а он такое! Квирина кивала, соглашаясь, но о Гемелле не думала. Она смотрела на Фабия, морщила лоб и повторяла слова Тиберия, которые старый император сказал Фабию на Капри: "Как только я закрою глаза, да помогут тебе боги, актер!" Девушка крепко схватила Фабия за руку. Он оглянулся, понял, о чем она подумала, усмехнулся и сжал ее ладонь: -- К чему эти испуганные глаза, девочка? Не надо думать о плохом. Все будет хорошо! Труба загудела, глашатай продолжал выкрикивать в металлическую воронку: -- С момента прочтения этого приказа всем политическим заключенным объявлена амнистия. Всем гражданам империи предоставляется свобода слова. Всем гражданам, высланным во времена Тиберия в изгнание, император разрешает вернуться. Аплодисменты бурные, нескончаемые. Столько людей возвратится домой! -- Ты слышишь? Разве я не прав? -- смеется Фабий. Она кивнула повеселевшая. И старый скептик Бальб сиял, словно полная луна. Бурный темперамент Фабия выплескивался через край: -- Свобода слова, люди добрые! Вот теперь мы сыграем! Стоящие рядом узнают Фабия. -- Разумеется. Здравствуй и играй, Фабий! Мы хотим развлекаться! -- Замолчите, вы, там! Тихо! -- Император желает, чтобы все события были сохранены для потомства и поэтому снимает запрет и разрешает распространять запрещенные Тиберием сочинения Кремуция Корда, Тита Лабиена, Кассия Севера... -- Слава императору Гаю Цезарю! -- раздалось под рострами, пронеслось перед курией, толпы волнуются, восторженно аплодируют великодушию императора. -- Запомни, Квинте, эту минуту, -- поворачивает голову белобородый старец к сидящему у него на плечах внуку. -- Вор! Держите вора! -- раздается женский голос. -- Он украл у меня с руки золотой браслет! -- Тихо! -- Император отменяет все налоги, которыми Тиберий обложил народ... -- А-а-а! О-о-о! Люди добрые! Слава тебе, наш любимец! Каменная лавина аплодисментов несется, гудит, рассыпается, незнакомые люди обнимаются, кричат, плачут, падают на колени, простирают руки к небу: буря ликования, всхлипываний, рева до хрипоты. В этом шуме тонет сообщение, что император возобновляет старый обычай публиковать сообщения о доходах и расходах империи для контроля всех граждан. -- Конец нищете! -- Вот теперь мы заживем! -- Слава тебе, сын Германика! Скавр аплодировал и ревел от радости. Звуки трубы несколько успокоили взволнованный народ. Сообщение сменяет сообщение, одно невиданнее другого, старая политика Тиберия трещит по швам. -- Император запрещает доносы. Прежние доносчики будут изгнаны. Новые будут подвергаться казни... О бессмертные боги! Самый страшный бич римской жизни уничтожен. Свиньи доносчики, вон из города, топор палача приготовлен для вас! Конец страху! Конец тирании! Бальб аплодировал исступленно, Авиола и сенаторы тоже. Фабий сжимает руку Квирины до боли. Пусть будет больно, ведь это великолепно, треснувший агат в кольце ничего не значит, никакого злого предзнаменования, да здравствует наш император! Звонкий голос Квирины трепещет над шумом толпы. Едва аплодисменты стихли, через толпу на ростры пробился новый глашатай: -- Император отменяет следующие три закона, введенные Тиберием: закон против взимания налогов и дани в провинциях, закон против прелюбодеяния, закон против роскоши. Перед курией возликовала римская знать. Часть толпы заколебалась. -- Как же так? Прелюбодеяние запрещается? -- Нет. Наоборот! -- Не болтай, болван! -- Но ведь это так. Чем ты слушаешь, носом... -- Ну как же все-таки будет? Будет роскошь или нет? -- У кого деньги есть, у того и будет. -- Послушай! Но ведь это все на руку республиканцам и богачам? Жрать, напиваться, прелюбодействовать... На форум выбежало сто рабов с блюдами солонины и копченой рыбы, въехали тележки с большими сосудами вина. Бальб и Скавр пошли запасаться закуской и вином. Фабий и Квирина остались. Девушка мечтательно улыбалась. -- Вот это будет жизнь, Фабий! Скавр и Бальб принесли еду и кружку вина. Все ели копченую рыбу, запивали вином, веселые, счастливые. Новый глашатай вышел на ростры. Еще что-то? Боги, что еще? Чего еще можно желать? Глашатай читал: -- Император приказывает, чтобы были возобновлены и быстро подготовлены состязания в Большом цирке и гладиаторские игры в амфитеатре Тавра. Крик восторга расколол небо. Народ, бродяги, знать -- все ревели хором. Это настоящий Элизиум! Это подлинный рай! Наступает золотой век человечества! И наконец, последнее сообщение: император закрепил за высокими магистратами их функции, рекомендовал сенату выбрать сенатором Луция Геминия Куриона, назначенного им членом императорского совета. Сообщение вызвало удивление. -- Вот это дело! -- выкрикнул кто-то, выражая недоумение всех. -- Сын республиканца -- член императорского совета! Ха-ха! Такого еще не бывало! Фабий слышал последнее сообщение. Луций Курион. Он мне будет мстить за оскорбление возле храма Цереры. И за Калигулу, да и за пьесу. Глупость. Этот сегодня о каком-то гистрионе и не вспомнит. -- Где вы, люди? -- кричал Фабию и Квирине Скавр, пробираясь к ним. -- Пошли, что ли, пока мы в этой толчее не потерялись. Скавр пил на ходу. Бальб был угрюм. -- За новый золотой век человечества! -- кричал подвыпивший Скавр и удивлялся, обращаясь к Бальбу: -- Что ты хмуришься, чеканщик? Выпей и порадуйся вместе с нами! -- Ну что ж, -- сказал Бальб и выпил. -- Ты не радуешься, малыш, -- заметил зло Скавр. -- Я этого не снесу. Выкладывай тотчас почему! Бальб вяло усмехнулся: -- Так, не знаю. Ты, пожалуй, подумаешь, что у меня не все дома. Уши у меня такие же, как у тебя, слышал все, как и ты, так чего еще, ликовать и все. Но мне это как-то... -- Не сходи с ума, человек! -- выкрикнул Скавр и остановился. -- Какая муха тебя укусила? -- Что-то уж слишком много этих чудес. -- Бальб попытался пошутить: -- У меня порядочный бурдюк на спине, но и там это как-то не укладывается. -- Ты балда, Бальб, -- сплюнул Скавр. -- Ты что, глухой, что ли? Тот, кто слышал только часть, и то должен быть без ума от радости. Ну скажи, кто из нас ожидал подобных вещей! Я рад, что живу в это время, что на старости лет почувствую и увижу, как хороша жизнь... -- Только не очень торопись, -- бросил Бальб. -- Я себя все время спрашиваю, надолго ли этих чудес хватит. -- Ты, черномазая кикимора! -- бушевал Скавр. Бальб разозлился. -- Не ори, старый! Пройдет время, поговорим. Ты забыл притчу: новый властелин всегда хуже старого... -- Перестань, а то я тебя ударю! -- разозлился Скавр. -- Говорят также, -- продолжал Бальб упрямо. -- что на смену одному тирану приходит другой, еще хуже... -- Дождешься, что я тебя смажу по носу, если не перестанешь, -- угрожал Скавр. Бальб замолчал и, орудуя локтями, с трудом стал пробираться сквозь толпу. Стемнело. Повсюду загорались факелы. Тысячи огненных грив раскачивались на ветру. На семи римских холмах вспыхнули костры. Они полыхали, бросая отблески на мраморные колонны храмов. Толпа шумела как море. Прибой тысяч голосов грохотал, дробился, опадал, снова поднимался, наполняя воздух взрывами. Освобождение от тирании Тиберия! Наконец можно будет дышать! Свобода! Уверенность в завтрашнем дне! Благосостояние и игры! И игры! Слава величайшему из императоров, Гаю Цезарю! Толпы стекались бог знает откуда, заполняя форум и прилегающие улицы. Ростры рассекали толпу на два потока. Один направлялся по улице Этрусков к Тибру, другой, возглавляемый жрецами, через холм Победы на Палатин. Туда же шли Бальб и Скавр. Фабий и Квирина отстали от них. Императорский дворец был освещен сотнями огней: море фонарей и факелов превратило ночь в день. Император готовился предстать перед народом. Рабыни заканчивали его туалет, Макрон и Луций присутствовали при этом обряде. Луций смотрел на золотой венок, который величественно лежал на пурпурной подушке. Дубовый венок, символ императорской власти! Гай Цезарь достоин этой власти. Уже при вступлении на трон он принес Риму неоценимые реформы. Конец доносам. Конец страху. И самое важное: свобода человеку! Луций смотрел на императора с восторгом и любовью. Он думал: и мой отец, будь он жив, превозносил бы тебя, мой дорогой! Лицо Макрона хранило невозмутимость, но ход его мыслей был иной, чем у Луция. Он был, как и Тиберий, рачительный хозяин и думал сейчас о казне. Выдать каждому солдату по горсти аурей -- это умно, он сам это посоветовал императору. Разбросать пару миллионов сестерциев среди римского сброда в честь вступления на трон -- это понятно. При таком событии без парадности не обойтись. Потратить кучу золота на гладиаторские игры и хищников -- этого много лет ожидает Рим. Но снижать или полностью отменять налоги? Приостановить постоянный приток доходов? Выглядит это великолепно, но что будет дальше? Что будет с казной через два-три года? Какой это умник ему нашептал? С кем еще император советуется? Курион? Похоже на то: этот мальчишка столько же понимает в хозяйстве, сколько я в астрономии. Молодой человек на троне хочет управлять по-своему. Только смотри не надорвись, сынок! Потом прибежишь: Макрон, посоветуй! Да как бы не было поздно. Надо с Эннией что-нибудь придумать, чтобы тебя поставить на место... Калигула в пурпурном плаще, с золотым венком на голове вышел на балкон, за ним Макрон и Луций. Светильники на палках были подняты еще выше, восторженный рев толпы сотрясал воздух. Безумие толпы передалось императору. Он смотрел и слушал, упоенный. захваченный, обезумевший еще больше, чем те, внизу. Повернувшись к Луцию, он, отличный оратор, от волнения и восторга зашептал заикаясь в ухо приятеля, пытаясь перекричать живое море: -- Посмотри -- римский народ. Тиберий его не знал, и за это народ ненавидел Тиберия. Какая преданность! Ничего подобного не пережил ни один властелин в истории. ну скажи! Нет! Даже фараоны, даже ассирийские цари, даже Александр Македонский. О, олимпийские боги! Как это великолепно, как они меня любят! -- Он повернулся к толпе, вскинул руку и. покраснев, закричал: -- Я люблю вас, я люблю вас всех! -- На пальцах его рук сверкали кольца. В экстазе он срывал одно кольцо за другим и бросал их в толпу. Из горла вырывался хрип: -- Я ваш на всю жизнь и до смерти ваш! -- Целые состояния, скрытые в сверкающих бриллиантах, рубинах, изумрудах, летели в воздух. По приказу Луция хранитель казны Каллист принес сундук с ауреями. Калигула обеими руками зачерпывал золотые и бросал в толпу, пока не опустошил сундук. Толпа бесновалась. Вскинув вверх правую руку, толпа рычала: Ave Caesar Imperator! Калигула задыхался от волнения. Он шагнул вперед и приветствовал римский народ по римскому обычаю. На вскинутой руке сверкал только один перстень -- символ императорской власти. Фабия и Квирину толпа тащила через форум к реке. Квирина еще никогда не переживала ничего подобного. Ослепленная, оглушенная, она, спотыкаясь, шла за Фабием и судорожно держала его за руку, боясь потерять. Ей казалось, что она очутилась в сказочном Вавилоне, где сегодня собрались люди со всех концов света! Форум был похож на большую коробку, через дырявую крышку которой проглядывали звезды. В этой коробке метался, кипел, шумел, кричал, тараторил народ на всех языках мира. Фабий надрывался, стараясь перекричать этот Вавилон: -- Посмотри, Квирина! Группа вигилов пробиралась против течения, они попали в живую реку и теперь беспомощно размахивали руками, держа мечи над головой, но толпа их тащила в обратном направлении. Улица Этрусков была забита. Три огромные повозки с белым хлебом, бочками вина и корзинами оливок стояли, окруженные людьми. Люди хватались за борта, хватались за спицы огромных колес, взбирались наверх. Надсмотрщик их отгонял, пытался соблюсти порядок, но это было невозможно. Лавина тел заливала этот неподвижный островок, вверх вздымались руки. Рабы, обливаясь потом, разбрасывали буханки хлеба и оливки, которые тотчас исчезали в частоколе протянутых рук. Кто-то просверлил бочку, брызнуло вино, все начали проталкиваться к этому благодатному источнику, один подставлял шапку, другой -- ладони или открытый рот. От хранилищ подъезжали новые телеги и увязали в толчее. На них мясники разрезали жареных кабанов, телят и свиней и разбрасывали благоухающие куски жаркого. Вот сегодня-то уж мы наедимся! Да здравствует Гай! Этот умеет пустить пыль в глаза! Этот не скряга, не то что старец! На берегу Тибра преторианцы готовили фейерверк. По реке бороздили разукрашенные лодки. Река искрилась от фонарей, укрепленных на лодках, и напоминала ленту, расшитую блестящими бусинками. Белые и красные ракеты с треском взлетали в воздух и падали в воду, на улицы, украшенные гирляндами зелени. Всюду танцы, песни, крики. Квирина была околдована этим бешеным вихрем, каждая жилка в ней играла: -- Фабий! Вот это красота! Я готова танцевать от радости! -- А ноги у тебя не устали? -- Но ему тоже не терпелось излить свою радость. -- Император сегодня накормил и напоил весь Рим... Может, нам тоже стоит сделать что-нибудь? Достойное... сегодняшнего торжества? Она вскрикнула восторженно, а он уже тащил ее за руку, расталкивая толпу, к портику Эмилия. От белых колонн отражались отсветы огня, рев голосов здесь был сильнее. Фабий вскочил на пьедестал, на котором еще вчера стояла статуя Тиберия. Он прислонился спиной к мрамору и с высоты оглядел толпу. Смеющаяся каппадокийка с удивлением подняла глаза, когда из ее поднятой руки вдруг исчез тамбурин. Над ней стоял мужчина, звенел тамбурином и громко декламировал "Агамемнона" Эсхила: Не насытится счастьем никто из людей И никто не поднимет пред домом своим Заградительный перст, чтобы счастью сказать: "Не входи, неуемное. Хватит". [Перевод С. Апта (Эсхил "Трагедии", М., 1971).] -- Посмотрите, Фабий! -- услышал он из толпы, и седой рыбак оперся о пьедестал и прокричал ему: -- Что беснуешься. Фабий? Стишки? Кому нужен сегодня твой театр? Через пару дней начнется новый театр: гладиаторы и львы. Такой цирк стоит посмотреть! Собирай вещички и пошли с нами пить! Мужчина в патрицианской тоге усмехнулся и сказал благородной матроне, стоящей возле него: -- И правда пришло время покончить с эллинизацией. Довольно греческих трагедий и дурацких фарсов. "Квадриги в действии -- вот это настоящая красота... У Фабия опустились руки, он медленно слез с пьедестала. Ничего не говоря, насупленный, погруженный в свои мысли, он тянул девушку за собой. Толпа миновала их, крича и тараторя. Вокруг звучали фривольные песенки. -- Пойдем домой. Квирина. Цирк! -- сказал Фабий и добавил зло и насмешливо: -- Здесь все цирк. -- Вместо того чтобы смеяться на наших фарсах, они будут смеяться над нами, зачем им теперь театр, когда у них будет более впечатляющее зрелище -- с кровью... Они лежали рядом на кровати, в темноте. Издалека до них доносился рев ликующего Рима. -- Что нам остается, моя дорогая? -- продолжал Фабий. -- Будем убирать мертвецов в цирке или бегать, словно клиенты, на поклон патрону и за пару сестерциев в день прислуживать ему. А можно стать бродягой и быть на содержании государства. Фу! Я побираться не стану! Ей нравилась его гордость. -- Мы могли бы поехать в Остию, к маме. Ты бы рыбачил... -- и, почувствовав, как он нервно дернулся в темноте, быстро досказала: -- На время, пока людям не надоест цирк, понимаешь? Фабий молчал. Он смотрел вверх, в темноту. Из этой черноты на него наплывали неприятные воспоминания: слова Тиберия, когда тот его отпустил. Сенаторы, оскорбленные его пьесой о пекарях. Угроза Луция Куриона у храма Цереры. Он не сказал, о чем думал. -- Сейчас в Риме на прожитие мы не заработаем. В деревне бы это, пожалуй, удалось, там нет цирков и хищников. Но тащиться от деревни к деревне неудобно, Квирина