бий заботился обо всем, поспевал всюду. Устанавливал сцену, готовил факелы и лучины, укреплял занавес. В следующий миг он уже был в соседнем доме, где одалживал стол или сундук. И Квирина была там, где был Фабий. Она помогала ему, как умела. У нее были ловкие руки, поэтому ее заботам поручили костюмы. Она стирала и зашивала туники, хитоны, плащи, покрывала, расшитые блестками пояса, чинила занавес. После представления она обходила зрителей с медной тарелкой. Тут даже вечно недовольный Кар изумленно поднимал брови. Клянусь крылышками Меркурия! Как ей удается собрать больше, чем опытной Волюмнии или кокетке Памфиле, что она такое делает? И опять от селения к селению громыхали повозки, рассыпая радость и веселье, в праздник превращая будни, и исчезали так же внезапно, как и появлялись. Стоило актерам остановиться, как к ярким повозкам сбегались стайки детей. Босоногие, кудлатые ребятишки с благоговением следили за каждым движением, они буквально пожирали глазами невиданные сокровища, которые Квирина и Волюмния сгружали с повозок. Чумазые карапузы были просто счастливы, когда им позволяли подержать в грязных ручонках эти волшебные предметы. А вокруг Квирины, самой юной из труппы, собирался целый рой. Она украшала девочек сверкающими блестками. учила танцевать, рассказывала разные истории, и дети слушали разинув рты. Взамен они приносили ей из дома сушеный инжир, а один маленький почитатель Квирины принес даже клетку с дроздом. И она приняла этот дар. Крестьяне приходили под вечер после работы поболтать с актерами и приносили с собой немного оливок или рыбы на закуску. Все тут было так же, как в Риме, за Тибром. Люди приходили к Фабию и поверяли ему свои заботы: -- Ты бы про нас сочинил да сыграл! Да только смеяться тут будет нечему. Приходили со своими ежедневными хлопотами: как вылечить овец от парши? Как избавиться от долгоносика в амбаре? Вол не ест ничего... Фабий припоминал то немногое, что знал из Марка Порция Катона. В его трактате "О земледелии", предназначенном для владельцев больших имений, много хороших советов. "...больному волу дай проглотить сырое куриное яйцо. На другой день натри дольку чеснока, смешай с вином и, пренебрегая собственной жаждой, дай выпить волу натощак". От долгоносика? "Обмажь амбар глиной с оливковым жмыхом и мякиной. Если у овцы парша, выкупай ее в бобовом отваре с вином и оливковым жмыхом". Фабий учил, как узнать, есть ли в вине вода, как хранить чечевицу, советовал, как сделать питье от запора, как заговаривать вывих, знал, что делать, если быка укусила змея... Пока Фабий демонстрировал свое врачебное искусство, Волюмния предсказывала крестьянам по руке судьбу. Хитрая гадалка всегда угадывала что-нибудь из прошлого своей жертвы и этим приводила всех в изумление. Она советовала, чего следует остерегаться, говорила, чего избежать не удастся, ничего не поделаешь, но эти предсказания были, как правило, приятными... Весна проглядывала из липких почек, а на южных склонах гор уже вспыхнули розовые цветы миндаля. Кассиева дорога тянулась к северу и вела актеров в Тревиниан, где, по приглашению Федра, Фабий должен был остановиться со своей труппой на некоторое время. Уже остались позади Сторта, Вейи и Баккан, расположившийся у подножия потухшего вулкана. Целью сегодняшнего дня была Паккувиана, латифундия сенатора Паккувия. Управляющий имением Перенний был двоюродным братом мужа Волюмнии Ганио. Почему бы не навестить богатых родственников? Волюмния живо изображала щедрость Перенния. Актеры смеялись: у нашей Волюмнии знакомые по всей империи! Ей все приятели: и преторианцы, и доносчики, и землевладельцы. Может, ты и с императором в родстве? -- поддразнивали они ее. Под скрип повозок Волюмния рассказывала, что управляющий Перенний всегда у нее одалживался, почему бы теперь, свидетель Меркурий, и из него не вытянуть чего-нибудь? Потешим их там немножко, а уж налопаемся на неделю вперед! Они галдели, перебивая друг друга, и каждый уже видел перед собой полную миску и глотал слюнки, а дорога убегала назад. Солнце начинало припекать. Даже утром было жарко. Они не проехали и десяти стадий, как Памфила заметила, что их нагоняет отряд римских вигилов на конях. -- Великолепно, -- шепнул Грав, толкнув Фабия в спину. -- Теперь у нас будет вооруженная стража. Фабий оглянулся и стиснул зубы. На шутку он не ответил. Он смотрел на всадников, которые галопом приближались к ним, и ему казалось, что у каждого из них злобное лицо Луция Куриона. "Так, значит, он приказал меня схватить!" -- промелькнуло у него в голове. Месть за оскорбление. Он оглянулся на Квирину. Та сидела, прислонившись спиной к мешкам, прикрыв глаза от солнца, и напевала что-то под стук колес. Ничего не подозревает даже, маленькая моя... Всадник догнал повозки, старший остановил лошадей. -- Кто такие? Грав выпятил птичью грудь и провозгласил: "Мы, дражайший, римская труппа актеров. Прославленная труппа Фабия Скавра, которого имеешь возможность лицезреть. В его руках поводья нашей колесницы..." Фабий метнул на Грава сердитый взгляд. Солдат улыбнулся и погладил усы: -- Привет, Фабий! Так это ты, я тебя узнал. Куда путь держите? Фабий почувствовал, что он не та добыча, за которой гоняются вигилы. -- По свету, центурион, несем веселье людям... Тот дружески махнул ему рукой, тронул коня, и всадники понеслись дальше, миновав первую повозку, из которой Волюмния обеими руками посылала им воздушные поцелуи. Паккувиана была деревенькой сенатора Паккувия, живущего в Риме. Рядом с пышным господским домом находились конюшни, хлевы для быков, волов, коров, овчарня, птичник, мельница, сараи, амбары, сушильни, прессы для выжимания вина и масла, печи для обжига извести, мастерские. За постройками -- поля, пастбища, луга, огороды, фруктовые сады, пруды, а по склонам -- бесконечные виноградники. Несколько раз в году сенатор Паккувий наведывался сюда, чтобы выжать из своего управляющего Перенния все, что удастся. Прошли для владельца хорошие времена: хозяйство больше не оправдывало себя. Рабов теперь стало мало. старые источники иссякли, а новые не появились, потому что был мир, а рабов поставляли в основном войны. Рабы работали с неохотой, медленно, нарушали правильный ход сельскохозяйственных работ, портили инструменты, притворялись больными, убегали. Управляющий Перенний, вольноотпущенник хозяина, как и положено управляющему, не забывал своих интересов. Земля поэтому истощалась, поля зарастали, оливковые деревья и виноградники были заброшены. Чтобы хозяйство вконец не развалилось, он добрую часть земли отдал внаем колонам, имеющим поблизости небольшие усадьбы, а они платили ему натурой и работали на хозяйских полях; ничего больше управляющий для хозяина сделать не мог. Обе повозки громыхали по полевой дороге. Небо затянулось тучами, южный морской ветер усилился, собиралась гроза. Волюмния и Фабий погоняли лошадей, повозки с грохотом неслись по разбитой дороге, так что ездоки чуть было не пооткусывали себе языки. Был почти полдень, до цели было недалеко, но неожиданно налетел вихрь. Начался дождь. Потоки воды залили людей, лошадей, повозки, дорогу, сверкали молнии, насквозь промокшие актеры въехали в ворота имения. Рабы выбежали навстречу, отвели повозки под навес, где хранился инвентарь. Когда актеры переоделись, управляющий принял их со своей супругой как вельможа. -- Мой дом принадлежит вам, -- изрек Перенний, как будто он и был хозяином имения, а сам тем временем жадно разглядывал прелести своей могучей родственницы. Его супруга подарила Фабию полную восхищения улыбку. "Кто же не знает прославленного Фабия Скавра! Я сама видела тебя в Риме. Будьте как дома!" Потом они принялись в триклинии за роскошный обед из запасов Паккувия. Жена управляющего усадила Фабия рядом с собой, сама наливала ему вино. расточая лесть и улыбки. А он улыбался хозяйке, набив рот жареной индейкой, с вызывающим изумлением смотрел на белые плечи и возвращал хозяйке комплименты с большими процентами. Когда комплимент был особенно удачен, Фабий толкал под столом Квирину. Девушка усердно жевала, чтобы не расхохотаться. Актеры выделывали нечто сверхъестественное: не успевал раб поставить на стол полное блюдо, как оно оказывалось опустошенным. Благословите боги Волюмнию и ее сородичей! После обеда рабы помогали актерам подготовить сцену для старого фарса "О неверной жене". Они были веселы. Из-за грозы на работу их не послали, в честь приезда актеров им дадут сегодня мяса да к тому же удастся посмотреть комедию. Ударили в медный котелок. На сцену вышел Фабий, он эффектно сбросил рициний, прикрывавший желтую тунику, на которую Квирина нашила красные кружочки. В этой тунике он играл впервые. Фабий тронул струны гитары, выбежала Квирина и пляской начала представление. Потом играли фарс. "Неверная жена" относилась к старинным римским мимам, народным представлениям. Франтиха Флора наставляет рога своему мужу -- сапожнику Сексту с его подмастерьем Примом. Застигнутая на месте преступления, она утверждает, что Прим лечит ее от глистов. Флору на этот раз играла Волюмния, ей хотелось блеснуть перед управляющим. Она складывала губки бантиком, изображая невинность, и стыдливо, как девочка, слушала своего соблазнителя -- Мурана. Муран закатывал глаза, таял, вздыхал, будто бы от любви, но скорее оттого, что ему не хватало рук, чтобы обнять Волюмнию. Любовники изнывали в объятиях друг друга, когда на сцену прокрался сапожник Секст -- Лукрин. Он заскрежетал зубами, сдернул с себя плащ и. вытянув руки, закрылся им, как занавесом. Из-за плаща он следил за неверной женой и ее любовником. А те предавались весьма смелым ласкам. Соблазнитель Прим начал раздеваться. Лукрин замер. Прим повесил тунику на руку сапожника! Сапожник с криком выскочил из-за плаща. Флора завизжала, Прим пустился наутек... Во время этой суматохи прибежал надсмотрщик. Он что-то взволнованно прошептал, Перенний вскочил и направился к выходу. На сцене все завершалось грубоватыми куплетами: Сказала Флора, рассмеявшись вслед за ним: -- Прошу тебя, не трать напрасно слов. Не видел разве ты того, как Прим Меня лечил однажды от глистов?.. Фабий громко произнес: Но этот Секст был глупым, как осел, И не увидел ничего смешного в том. Хоть средство от глистов он все ж нашел -- Задрал подол и выпорол ремнем. Жена управляющего корчилась от смеха, она так хлопала, что чуть не отбила ладони. Актеры раскланивались. Зрители поднимались с мест. Рабов надсмотрщики выгнали во двор. Там они узнали, что раб Агрипор сбежал! Управляющий приказал пустить по следу гончих. На темных лицах рабов горели испуганные глаза. Горе нам! Сколько голов полетит теперь! Сарай был освещен двумя фонарями. Актеры молча смывали грим. Они заметили, что управляющий ушел еще до окончания представления. И теперь недоуменно размышляли, что бы такое могло произойти. Лукрин мыл руки, Муран и Памфила убирали грим в ящик, Волюмния старательно причесывалась: у нее с управляющим назначено свидание, когда его жена заснет. Квирина сняла зеленое покрывало нимфы и, сидя на ящике и обхватив колени руками, смотрела снизу на Фабия. Фабий снял новую тунику с красными кружочками. Обнаженный до пояса, он снимал с лица остатки грима и улыбался девушке. И лишь жужжание запутавшейся в паутине мухи нарушало напряженное молчание. Дверь сарая скрипнула. Вошел Грав и закрыл ее за собой. Все вопросительно смотрели на него. -- Когда мы играли, сбежал раб. Они. говорят, уже напали на его след. С собаками. В тишине раздался шепот Квирины: "Что с ним сделают, когда поймают?" Ей никто не ответил, и она обратилась к Фабию: "Скажи, что?" -- Когда мне было пятнадцать лет, у господина сбежал раб. Десяток рабов распяли, остальных избили... Меня тоже. Пятьдесят ударов каждому. В неясном свете Квирина увидела шрамы на спине Фабия. Она вздрогнула. И опять наступила тишина. Издали послышалось заунывное пение. Возле ям, куда сваливают остатки еды, вечером после работы собираются рабы. Там они разговаривают, поют или молчат. Господин разрешает это, ведь за ними следят надсмотрщики с собаками. Гортанный голос затянул печальную, протяжную песню: Газель, золотая как летнее солнце, От стада отбившись, в лесу потерялась. Пять дней, понапрасну из сил выбиваясь, Искала она и звала безответно Своих убежавших куда-то подружек... И вот погибает газель золотая. Песня оборвалась. Лай и топот копыт. Все ближе и ближе. Крики, причитания. Ближе, ближе. Актеры застыли. И голос управляющего как бритва. -- Так ты говоришь, что не хотел убегать? Что ты только спрятался, чтобы сожрать украденное сало? Замолчи! Не визжи! Надсмотрщик! Пятьдесят ударов! И неделю с ядром на ноге! Я тебя проучу, падаль! Причитания усилились. Было слышно, как раб, всхлипывая, умоляет, потом его поволокли по земле. "В эргастул", -- подумала Квирина. Волюмния вдруг отложила гребень. Не пойдет она к управляющему. Напрасно он будет ждать ее. -- Уйдем? -- повернулась она к Фабию. Тот понял и кивнул. Стоны осужденного удалялись, слабели, затихали, даже собак не было больше слышно. В напряженной тишине жужжала муха. Сюда не долетело ни звука. Ни стонов, ни крика истязуемого. но Квирина слышала все это. Кровь стучала в висках, будто сквозь сон доносились звуки, крик. который все разрастался и разрастался: как ужасна эта невидимая сцена и безумное жужжание мухи. Квирина прижалась к Фабию, дрожа как в лихорадке. -- Фабий! Пятьдесят ударов! Это ужасно! Фабий гладил ее по голове, успокаивая этого испуганного ребенка. -- Знаешь, Квирина, ему повезло. Пятьдесят ударов -- это не смертельно. Он их выдержит, раны заживут, и опять все будет в порядке. Только несколько шрамов останется. Что значит боль в сравнении с тем. что завтра он опять увидит солнце! Ведь он мог погибнуть, он же раб. Фабий притянул Квирину к себе и коснулся губами ее губ: -- Что значит лишения? Ведь и это жизнь. Пусть мне будет больно, только бы ты была со мной. Только бы ты была со мной! Тревиниан, небольшой городок, амфитеатром расположившийся на крутом берегу озера, тонул в зелени миндаля и акаций. В мраморном фонтане на площади журчали хрустальные струи, вода сюда поступала с Сабинских гор. Повозки свернули на уходящую вверх улицу; стайка собак и ребятишек проводила их до самых ворот белого, уединенного домика. Фабий постучал. Через некоторое время калитку открыл всклокоченный, заросший мужчина, он был немного старше Фабия, но в сравнении с ним выглядел маленьким и щуплым. Неприветливое лицо прояснилось, когда он узнал гостя, холодные колючие глаза потеплели. Он обнял Фабия, обнял остальных и тех троих, которых видел впервые. Потом помог завести повозки во двор и распрячь лошадей. Это был Федр, баснописец. Федр, по происхождению македонянин, в молодости был рабом Октавиана Августа. Император отпустил юношу, чтобы тот мог посвятить себя переложению басен Эзопа, а впоследствии и сочинению своих собственных. Федр начал издавать их, непомерно гордясь плодами своего творчества. Но скоро его карьере пришел конец: при Тиберии префект претория Сеян принял на свой счет одну из издевательских басен и поставил сочинителя перед судом, где сам был истцом, свидетелем и судьей. Федру пришлось отправиться в изгнание. После падения Сеяна он не захотел вернуться в неблагодарный Рим. На деньги, вырученные от своих басен, которые снова можно было распространять, он купил домик в Тревиниане, подальше от Рима, подальше от мира. Федр повел своих гостей в сад, расспрашивая по пути о своих римских знакомых. На одной из террас сада стояла пергола, изящная беседка, сплошь увитая виноградом, ионические колонны из шлифованного туфа поддерживали крышу. Они уселись за большой каменный стол, и Федр сам со своим рабом Транием принес гостям хлеб, сало, овечий сыр, вино. В углу беседки на подставке из песчаника стояла мраморная фигурка какого-то животного. -- Этого раньше не было, -- сказал Фабий. он был тут не впервые. -- Кошка? Федр усмехнулся. В его кривой улыбке была ирония и издевка: -- Это символ нашего Рима. И давно это уже не волчица, а просто лицемерная кошка. Эта старинная этрусская работа. Крестьяне принесли. Они выкопали ее из могильника, там она оберегала покой давно умерших древних обитателей этих краев. Должно быть, невысокого они были мнения о своих согражданах, -- улыбнулся Федр, -- раз их покой приходилось охранять таким образом. Этруски давно уж прах и тлен, кошки покидают могилы, но недоверие человека к человеку осталось прежним, ежели не возросло. Ничего не ново под луной, друзья. -- Рим теперь полон кошек, -- заметил Грав. -- А все осталось по-старому, правда? Человек человеку волк. так было во времена Плавта, так и теперь, -- прервал его Федр и рассмеялся. -- А все-таки этот зверь мне милее, чем изображение богов и императоров. Этих я не держу. -- Наш Федр иначе понимает красоту, чем римские богачи. Посмотрите: вместо Аполлона листья, которыми играет ветер, вместо бюста императора гибкий можжевельник, -- вставил Фабий. -- Разве увитая плющом колонна не прекраснее, чем наш Сапожок? Хозяин и гости рассмеялись. Федр добавил: -- Вещи и люди не суть только то, чем они являются в действительности. Главное в них то, что хотим видеть мы сами. Из сада открывался прекрасный вид на Сабинское озеро. -- Сколько бы раз я тут ни бывал, этот край не перестает поражать меня, -- говорил Фабий, меж тем как хозяин разливал вино по глиняным кружкам. -- Меня нисколько не удивляет, что тут и не вспоминаешь о Риме. -- Здесь тебе, наверно, хорошо писать, -- отозвалась Волюмния. -- Но ты так одинок... Федр метнул взгляд в сторону состарившейся героини: -- Писать здесь хорошо. А если человек одинок, значит, он уже в неплохом обществе. -- Над чем ты теперь работаешь, дорогой Федр? Ты много пишешь? -- спросил Грав, с трудом разжевывая сало. -- У меня есть несколько новых басен. -- Когда ты их издашь? -- поинтересовался Фабий. Опять эта ироническая и скептическая улыбка. -- Когда благороднейшему Сосию заблагорассудится: я ведь не отказываюсь от гонораров в пользу его благороднейшего кармана, как римские поэты, и не пьянствую с ним. -- Он пригладил светлую бородку. -- Я пока читаю басни здешним рыбакам. Одна понравилась им, и они сделали из нее песню. Теперь, когда я ее слушаю, я и сам не знаю: Федр это или нет? -- А как она поется? -- поинтересовалась Квирина. Федр немного поартачился. Говорил, что не умеет петь. Они просили, настаивали. Наконец он дал себя уговорить и затянул: Рос на дворе зеленый лавр. И вольно рос, и смело. Но вот пришла к нему коза И весь его объела. Но хоть коза объела лавр До малого листка, Как прежде нету у нее Ни капли молока. Авгуры склонны видеть в том Загадочное что-то: Летят на землю из козы Стихи вместо помета... -- А гонорар какой? -- задыхаясь от смеха, спросила Волюмния. -- Как и за остальные басни. Золотые на меня не сыплются, зато рыба есть. -- Федр самодовольно закончил: -- Тревинианцы ценят своего поэта. Квирина слушала, приоткрыв рот. Она слышала от Фабия много басен, но автора представляла себе совершенно иначе и теперь была немного разочарована. Римские поэты, которых она встречала, были утонченными и изящными. Этот лохматый остряк вовсе на них не походил. Как далеко от Рима он живет! Она скользнула глазами по крышам Тревиниана и с детским простодушием ляпнула: -- Немного тут у тебя слушателей. Глаза Федра, как рожки потревоженной улитки, уставились на девушку, и он высокомерно произнес: -- Лучше двадцать хороших слушателей, чем тысячи таких, которые не умеют чувствовать настоящее искусство! Фабий поспешил исправить промах Квирины: -- Ты прав. В деревне у тебя более благодарная публика, чем в Риме. -- Глаза его смеялись. -- Хотя мы из Рима. но все-таки надеемся, что ты сочтешь нас достойными своих басен. Прочти нам ту, о которой ты точно знаешь, что ты ее автор! -- Да, да, пожалуйста! -- оттопыривая губы, попросила Волюмния, к ней присоединились и остальные. Федр только этого и ждал. Он еще некоторое время отказывался, потом пригладил рукой всклокоченные волосы и прочитал басни о волке и собаке, о царе зверей льве и обезьяне, о бородатых козах, об орле, и вороне, о лисе и змее и еще разные другие; все они были остроумны. Актеров особенно потешила басня о кукушке, соловье и осле: Одним прекрасным летним днем Поспорили Кукушка с Соловьем О том, чье пенье Способно большее доставить наслажденье. Судьей, чтоб истина бесспорною была, Решили пригласить они Осла. Петь первой выпало Кукушке: Стук топора раздался па опушке... После нее, усевшись средь ветвей, Светло и празднично защелкал Соловей. Прослушав спорящих, Осел сказал: -- Понятно. Трель Соловья искусна, но -- невнятна. А нужно просто петь и живо, Чем пение Кукушки и красиво... И потому, любезный Соловей, Все лавры -- ей! Фабий вскочил: "Прекрасно!" И опять начался галдеж. Фабий схватил Федра за плечи: -- Ты только себе представь, как брала бы за живое каждая твоя басня, если бы ты переделал ее для театра? Ведь театр -- это огромный простор! Напиши для меня что-нибудь! Ты умеешь это делать! Лукрин, который, набив брюхо, всегда засыпал, при слове "театр" открыл глаза: -- Люди добрые, прошу вас, передайте от меня Фабию, чтоб он хоть теперь забыл слово "театр!" Просьба Фабия доставила Федру удовольствие, но он не показал этого. Наоборот, делал вид, что колеблется, пожимал плечами: -- Не знаю, сумею ли я... и потом, как ты себе это представляешь? Какую именно басню... Но я попробую, Фабий. Подумаю. Может быть, что-нибудь и выйдет... Федр смотрел на озеро, но видел римский амфитеатр. Двадцать тысяч зрителей слушают сочинение Федра, восторгаются, бушуют, аплодируют. Какой успех! Прощай, мой Сосий! Мне больше не нужно ждать, чтобы ты из милости выпустил несколько басен. Ты не волен уменьшить мою славу. Скрипнуло колесо. Это раб Траний черпал из бочки воду и при этом насвистывал. -- Ему весело. Ты, очевидно, добрый хозяин, -- заметил Фабий. Федр поморщился: -- Я не хозяин, а Траний не раб. Просто он помогает мне, а иногда я ему. Ведь я сам был рабом, и ты, Фабий, тоже, мы знаем, что это такое. Поэтому я всегда покровительствую рабам. -- Да, и в Риме тебе было не по себе. Теперь все иначе. Представь: рабы вошли в моду! Все теперь говорят о них, подобно Сенеке. Это не орудия! Это друзья, убогие братья, ну да ты знаешь. Ты со своими взглядами тоже стал бы моден в Риме. Федр бросил на Фабия колючий взгляд: -- Я в Риме? -- О, теперь там из фонтанов бьет вино, а не вода, по городу развозят сало, в толпу швыряют монеты, император -- сама щедрость и великодушие. Баснописец скептически сощурился: -- Боги страдают капризами, как овцы глистами. -- Он хитро улыбнулся. -- Что же ты заманиваешь меня в Рим, а сам сбежал оттуда? Фабий наклонился к нему через стол, на секунду заколебался, подумал о большой, трагической роли, которую хотел бы сыграть, а потом проговорил: -- Рим помешался, им не нужно ничего, кроме цирка и залитой кровью арены. Я не знаю, что мне делать. Опять эти дурацкие пинки и похабные шуточки? И так бесконечно? Я люблю все делать наперекор, понимаешь? -- Он невесело улыбнулся и язвительно продолжал: -- А к чему мне придраться, если все вокруг напоминает олимпийский симпозиум? Ты только оглянись кругом! Все безупречны, просто великолепны. Император прекрасный, сенат прекрасный, магистраты прекрасные, даже преторианцы и те прекрасны; так за что же мне, клянусь фуриями, уцепиться?! Неужели я должен, как это делает римский сброд, бездельничать и клянчить у государства хлеб и двести сестерциев в месяц? -- В голосе Фабия была горечь. -- Вот мы и тащимся от одного места к другому, словно не актеры, а бродячие комедианты. Но это не то! Во имя бессмертных богов, напиши для меня что-нибудь! Ведь ты сочинял для театра! Федр молчал и задумчиво барабанил пальцами по столу. Квирина слушала с изумлением. Она и не предполагала, что теперешнее настроение Фабия имеет такие глубокие корни. Она не отрывала глаз от лица любимого, твердая складка у его рта пугала ее. Ведь ей самой так нравились эти переезды! Фабий продолжал: -- Я не верю, что простая смена правителя, хорошего или дурного, может изменить людей и они сделаются хорошими или дурными. Я не верю, что несколько раздач сделают народ счастливым. -- Фабий отпил из кружки. -- Арена! Она у всех нас отбивает хлеб. Люди веселятся. только когда видят кровь. Федр, подумай-ка над таким сюжетом. -- И он, торопливо глотая слова, начал излагать его: -- Представь, трибуны заполнены животными. В ложе царь -- лев -- со своими приближенными. Тигры в роли претора и префекта. На втором плане шныряет армия преторианских шакалов, в нижних рядах кресел белые грифы, хищники; над ними -- пава и сороки, еще выше -- гиены, блюдолизы-ослы, продажные обезьяны и стада блеющих баранов -- а теперь смотри! Открываются ворота бестиария, поют фанфары, и на арену вываливаются люди! На трибунах рев, визг, гиканье, клекот, мычание: "Первосортный товар предлагает наш царь! Ну, давайте, лысые сволочи! Грызитесь! Кусайтесь! Царапайтесь! Рвите мясо, пусть течет кровь! Вот это зрелище!" Что ты на это скажешь, Федр? Этот сюжет захватил Федра. У Квирины горели глаза. Волюмния хлопала в ладоши. Лукрин колотил кулаками по столу. Вот это мысль! Грав восторженно заговорил: -- А назначение этого зрелища? Пусть зрители в зверье узнают самих себя, увидят свою кровожадность, пусть видят, на кого они похожи. -- Ах, да, -- загорелся Федр. -- Это совсем неплохо. Надо только сгустить все, что-то сказать намеками, что-то вложить в уста рассказчика, показать столкновения среди зверей-зрителей... -- Тут есть одна загвоздка, -- заметил Фабий. -- Народ ведь начнет забавляться, принимая все на свой счет. А если лев в ложе узнает себя? -- О нет! Император великодушен, -- сказала Волюмния, и все к ней присоединились. -- Ты боишься? -- колко спросил Федр. Фабий поглядел на Квирину. Дело ведь не в нем. Теперь он не один. Как тяжело ей было, когда из-за "Пекарей" его поволокли к Тиберию. Он развел руками: -- Разве не страшно лезть в пасть ко льву? Поэт улыбнулся: -- Не бойся. Я буду осмотрителен. И он начал говорить о подробностях, будто уже видел все действие в целом. Заходило солнце. Вода в озере стала золотой. Почернели кипарисы. А два автора в увитой плющом беседке пылали, как пучки соломы, и лихорадочно придумывали, как воплотить на сцене замысел Фабия. 40 Трубы звучали со всех римских холмов долго, настойчиво. Рим пробуждался для торжественного празднования императорского дня рождения. Миллионный город поднялся весь до единого. Даже дворцы патрициев ожили, хотя для них был слишком ранний час. Но наш император страдает -- трижды жаль его и нас -- бессонницей и любит точность. Точность является старой римской добродетелью, хотя иногда удивительно неприятна. Ничего не поделаешь. Вставать! Ускорить ванну, причесывание, одевание, завтрак, сегодня торжественный день. Луций Курион великолепно выглядел в седле, когда рысью мчался с Марсова поля. где он ночевал, к Палатину, приветствуемый овациями плебса, который еще затемно заполнил до отказа артерии города. На груди Луция сверкал серебряный панцирь с колесницей Гелиоса. Император оказал Луцию особую милость, разрешив носить серебряный панцирь, подобный его, золотому. Луций бросил поводья стражнику у ворот императорского дворца и взбежал по лестнице. Его проводили в приемную. Макрон сидел в кресле у эбенового столика один. На нем был чешуйчатый панцирь, обычный панцирь преторианца. Луций поздоровался и сел напротив. -- Он уже встал? -- спросил Луций. Макрон кивнул. -- Принял ванну и причесывается. -- Спал хорошо? -- Мало. Как всегда. Говорят, распугал всех во дворце еще затемно. Мускул на лице Луция задергался. Этот свинопас никогда не научится говорить почтительно. Даже об императоре. -- У тебя был вчера тяжелый день, мальчик, -- говорил Макрон своим хриплым голосом. Луций поправлял панцирь и хмурился: до каких пор он будет называть меня мальчиком? Военный парад на Марсовом поле был великолепен. Марс наверняка ничего подобного в жизни не видел. И очень умно ты это придумал, что солдаты орали только "Гай Цезарь", а меня и тебя не упоминали. Луций молчал. -- Ты дипломат, солнце мое серебряное, -- признательно продолжал префект. -- Правильно тебя император выбрал в популяризаторы. Новая функция, и посмотрите, как ее удачно использовал Курион. Но ты сенатор и поэтому должен был сегодня быть в тоге. а не в форме. Ведь ты не солдат. Но я знаю, тебе хочется блеснуть этим Гелиосом на панцире. Ха-ха-ха! Ну, не злись. Он тебе идет. Валерия будет на тебя пялить глаза. Макрон встал и зашагал по залу, словно по плацу. Луций забеспокоился. Он наблюдал за твердым шагом Макрона. Спросил с притворной страстью: -- Валерия вернулась из Байи? -- А как же. Ради императора она должна была приехать в Рим. Но главное из-за тебя. Только не притворяйся. Я могу себе представить, как тебе не терпится. До вечера ты выдержишь, надеюсь. -- Макрон остановился перед Луцием. -- Послушай, особенно удались тебе овации, когда император в храме Беллоны благодарил сенат и народ за честь избрания его консулом. Это было великолепно организовано. -- Было за что аплодировать, а ты думаешь иначе, Невий? -- отплатил Луций Макрону за его "мальчика". Макрон тотчас обратил на это внимание. Эге! Впервые он назвал меня Невием. Фамильярность по отношению к тестю или дерзость? -- Было за что аплодировать. -- поддакнул он. -- То, что он сделал как консул, было отлично, а что обещал сделать как император, это просто великолепно! Молодец наш молодой. Но не уверяй меня, что ты для этого ничего не сделал. Аплодисменты после каждой фразы... Отлично! Сколько это стоило? -- Разве дело в деньгах? -- Ты прав. В эффекте. И нюх у тебя на это хороший. Но еще я хотел бы знать, как тебе удалось уговорить этих чародеев, чтобы дым постоянно поднимался вверх, хотя ветер дул как сумасшедший? Это был потрясающий трюк. -- Какой дым? -- Во время жертвоприношения, когда император освящал Августов храм на форуме, -- Макрон разозлился. -- Не изображай передо мной, будто ничего не знаешь! Этого я тебе не советую делать! Мне не нравится, когда со мной валяют дурака! Луций, довольный, усмехнулся: -- Ты так думаешь? Никакой это не трюк. Алтарь находился на восточной стороне храма, а ветер был западный. Вот и весь секрет! Макрон посмотрел па Луция с завистью, но сказал без ехидства: -- Все тебе удается. Ты рожден под счастливой звездой. -- Потом продолжал язвительно, шагая по залу. -- Только не известно, как еще все обойдется в цирке. Сегодня может решиться многое, мальчик. Будь внимателен. -- Он посмотрел на дубовую дверь. -- Цирк -- самая большая его страсть, это ты знаешь. Лучше разбей квадригу, дай себя переехать, но проиграть ты не имеешь права. Иначе я не представляю, что будет. Он отправит тебя на Рейн, а Валерия лишится жениха. Луций из-под прикрытых век бросил на Макрона взгляд, полный ненависти. Жених Валерии! Ах, мой префект, так далеко мы еще не зашли. Эта игра скоро кончится. Я знаю. Ты и она, вы сделаны из железа. Отступление -- это вам незнакомо. Только нападать и властвовать. Но я тоже крепкий орешек. Я тоже люблю нападать и никогда не подчинюсь гетере, да кроме того, еще дочери раба. Ей бы очень хотелось водить меня на веревочке, как собачку. Но не торопись. Я буду вершить судьбами людей, а не она моей! Даже если, даже если... У Луция при воспоминании о поцелуе Валерии холодок прошел по спине. Он вцепился руками в подлокотники кресла и нахмурил лоб. Я не положу проститутку в постель Курионов. Пепел отца воспламенится. Да, у тебя отец -- префект претория. Но это так мало для Куриона. Он метит выше. Очень высоко. Не сенаторская дочь Торквата, не дочь всемогущего Макрона, а Ливилла, сестра императора! Луций внезапно зло рассмеялся: -- У тебя сегодня тоже будет день не из приятных, мой Макрон... -- Почему? -- спросил префект. -- "Каково тебе будет, когда на глазах у ста шестидесяти тысяч человек в цирке рядом с Калигулой сядет императрица, твоя бывшая жена? Удар не достиг цели. Макрон улыбнулся. -- Ты удивляешься Калигуле? Энния -- отличная женщина. А императору мы должны желать самого лучшего, разве нет? А ты не волнуешься? -- перевел Макрон речь на другое. -- Это будет тяжело. У синего, как я слышал, отличный арабский конь... Луций выпятил грудь, и серебро панциря метнуло молнии. -- Я волнуюсь? Ты же сам сказал, что я дитя Фортуны. Или, если хочешь, Фортунин жених. Макрон не понял намека, но что-то ему в Луций не понравилось. Слишком самоуверен? Спесивость патриция? Самомнение любимца императора? Не слишком ли рано ты начал заноситься, мальчик? Восемь месяцев назад в таверне в Таррацине ты сидел передо мной паинькой и пожирал Валерию глазами. А теперь слишком явно стал зазнаваться. Начинаешь обходить меня. Не думаешь ли ты оставить меня позади? Даже Валерия над тобой уже не имеет власти, как мне кажется. Я знаю. теперь у тебя опора посильнее. Ну да не забывай моей поговорки милый: даже на Палатине ни одно дерево не растет до неба! Дубовые двери растворились, вошел император. Луций вскочил. -- Ах! Ты выглядишь сегодня как бог, мой Гай! -- с восторгом произнес Луций. -- Великолепнее фараона, -- поспешно присоединился Макрон. Император усмехнулся, принимая их поздравления. Потом спросил заботливо: -- Ты в хорошей форме, Луций? -- Я думаю, мой дорогой. Ради тебя я должен выиграть, иначе я дам растоптать себя коням. -- Представители от сената, жрецов, коллегий и магистратов ожидают тебя в атрии, мой император, чтобы поздравить тебя, -- сообщил Макрон. -- Я приму их в перистиле. Вы оба будете со мной. В здании слишком жарко. А потом в цирк! -- Лектику или коня? -- спросил Макрон. -- Ничего. Я пойду пешком. -- Тогда охрану... -- Нет, мой Невий. Я не пойду в сопровождении преторианцев. Ведь никакая опасность мне не угрожает. -- Никогда не известно, -- бубнил Макрон. -- А что, если какой-нибудь сумасшедший... Луций перебил его: -- И сумасшедший должен любить императора. А как утверждает Сенека, любовь народа -- лучшая охрана для монарха. Большой цирк напоминал половинку огромной раковины, наполненной розовым мясом. Желтый песок арены рабы посыпали киноварью, амфитеатр сверкал белизной тог, то тут, то там мелькали цветастые одежды женщин. Воздух дрожал от жары. Все сверкало перед глазами, так что больно было смотреть. Цирк был набит зрителями до краев. Сенаторы заполнили кресла против императорской ложи. Рядом в ложах разместились понтифики, весталки, чуть дальше, в служебных ложах, -- эдил и претор. Рабы разносили фрукты и разбавленное вино. На самом верхнем ряду напротив императорской ложи расположились Скавр и Бальб. Чуть ниже их сидели Мнестер и Апеллес. -- Ого, люди добрые, -- обратился к сидящим сзади Мнестер, -- вы знаете, что после состязаний квадриг будут бороться преступники с тиграми? Император приказал привезти из Индии двести штук. -- Б-р-р-р, вот будет крови, -- заметил Бальб. Мнестер пожал плечами. -- Ну и что? У крови прекрасный цвет. Раздались звуки фанфар, возвестившие появление императора. Под оглушительные крики и бурные овации, какими римляне подбадривали только хищников, бросающихся на гладиаторов, в ложу вошел двадцатипятилетний властелин мира в сопровождении своей супруги Эннии, сестры Ливиллы и Макрона. Он действительно выглядел как бог. Длинный пурпурный плащ тончайшей шерсти делал стройной его располневшую фигуру. Туника из фиолетового шелка была расшита серебряными цветами лотоса. На голове золотой венок. Императорский перстень украшал его руку. Ложа императора была затенена полосатой оранжевой тканью, но Калигула вышел из-под тента, щуря глаза от солнца, поднял руку для приветствия. Цирк аплодировал, гудел от восторга. Император приветливо поклонился на все стороны. Макрон стоял в глубине ложи. У него было неприятное чувство, рука, поднятая в приветственном жесте, отяжелела. И в голову все чаще приходили странные мысли: не лучше ли было при старом тиране, который торчал на далеком острове и не вмешивался в его дела, а теперь вот постоянно терпи под носом этого благодетеля. Сначала было похоже, что этот зеленый молодец будет заниматься состязаниями и волокитством, а государственные дела полностью предоставит ему. А оказалось, он всем хочет заниматься сам: править, воевать, судить, распоряжаться финансами... Надо его немножко угомонить. Энния должна бы больше уделять ему внимания. Макрон скользнул взглядом по своей бывшей жене. "Черт возьми, ну и хороша же моя баба! Вырядилась, словно царица Савская. Ужасно неприятно, что она должна... Фу!" Макрон перевел глаза на императорскую сестру Ливиллу. Она смотрела на мужчин наглыми томными глазами. Макрону Ливилла не нравилась. Она не была такой утонченной и нежной, как Энния. От матери Агриппины она унаследовала резкие черты; с детства вступившая в кровосмесительную связь с братом, она носила на лице следы бесстыдства. Широкие ноздри, чувственные губы, низкий лоб. Облаченная в фиолетовый муслин, плотно прилегающий к телу, она стояла рядом с Эннией, словно обнаженная. Император, хотя аплодисменты не смолкали, опустился в кресло и, не поворачиваясь, обратился к Макрону: -- Все в порядке, Макрон? Можем начинать? Он говорит со мной через плечо, как с погонщиком, подумал Макрон, но ответил почтительно: -- Да, мой император. Калигула подал знак эдилу. Фанфары зазвучали где-то высоко в разных концах цирка. Молодой атлет подошел к ложе императора. Принял из рук Калигулы горящий факел и. держа его над головой, обежал арену. Потом взбежал по ступенькам на постамент посреди цирка и бросил факел в бронзовую чашу, наполненную маслом и смолой. Как только пламя взметнулось вверх, фанфары зазвучали снова. Торжественно открылись ворота, и сомкнутыми рядами в цирк вошли атлеты, возницы, гладиаторы и борцы в шлемах, с мечами и щитами. -- Ave Gaius Caesar imperator Augustus! Их приветствие потонуло в реве толпы. Среди возниц шел и Луций. У Валерии, сидящей в ложе весталок, дух перехватило. В короткой белой тунике, подпоясанной зеленой лентой, статный, рослый, он казался ей божеством. Луций не посмотрел на нее. Его взгляд был обращен к императору, потом он перевел его на Ливиллу. Миновав императорскую ложу, он шел дальше, ни на кого не обращая внимания. Макрон разглядывал цирк. Великолепно. Зрелище, которое ни с чем нельзя сравнить. А что будет, когда на арену выйдут тигры, львы и гладиаторы! Рим живет, как должен жить центр мира. Одни такие игры стоят сто миллионов сестерциев. А это повторяется не менее двух раз в месяц. Настроение у людей поднимается, цена денег падает. Я должен был бы предостеречь императора. Но предостеречь