об зацепить еще пива. Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. По радио звучала странная песня про "хула хула бойз" на манер Уоррена Зевона: ...Хайна йа маи ана ка пуана Хайна йа маи ана ка пуана... Я видел, как уходит с пикника Она с одним парковщиком И жирным из бассейна, чья рука Ее ладонь держала... Скиннер ударил по газам, и мы помчались колбаской, в 15 сантиметрах уйдя от столкновения с неповоротливым грузовиком с ананасами и прорываясь через свору бродячих собак, перебегавших шоссе. Мы задели гравий подвеской, и задняя часть заходила ходуном, но Скиннер вырулил. Собаки простояли на своем недолго и в панике бросились врассыпную, когда он высунулся и на ходу треснул одну из них по голове бутылкой пива. Тут понтиак атаковал большой желтый зверь с тощими боками, длинной тяжелой челюстью дворняги в десятом поколении и тупостью отморозка, который всю жизнь на кого-то прыгает и привык к тому, что оппонент пасует. Он летел прямо под левое переднее колесо, пронзительно лая, и его глаза внезапно округлились, когда он понял - поздно, Скиннер не свернет. Пес вцепился всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, но слишком разогнался до этого, чтобы успеть остановиться. Машина выжимала около восьмидесяти на первой передаче. Скиннер не убрал ногу с газа и завертел бутылкой как клюшкой для игры в поло. Я услышал приглушенный удар, а потом - страшный визгливый хрип, когда зверь свалился на шоссе прямиком под колеса ананасового грузовика, который его и размазал. - Опасно, - сказал Скиннер, выбрасывая розочку от бутылки, - невероятно злобные. Легко запрыгнут в машину на светофоре. Это одна из проблем езды с открытым верхом. Невеста рыдала в истерике, а искаженная мелодия все еще неслась из радио: Я слышал укулеле, бренчащие у моря. Она сбежала с хула-хулами, забыв меня, о горе! Хайна йа маи ана ка пуана Хайна йа маи ана ка пуана... Когда мы приблизились к центру Гонолулу, Скиннер сбавил обороты. - Так, Док, - сказал он, - пора бы вырубить наркоты. Я нервничаю. Да неужели, подумал я. Ты, упырь-убийца. - У Ральфа есть, - буркнул я, - он ждет нас в отеле. У него целый флакон из-под альказельцера с этим добром. Он убрал ногу с тормоза и дал по газам, когда мы проезжали под большим зеленым знаком "Вайкики-Бич 1 1/2". Знакомая ухмылка на его лице. Легкомысленная, шизанутая ухмылка торчка, готовая порвать кожу на щеках. Сколько раз я ее наблюдал... - Ральф - параноик, - сказал я, - с ним надо поосторожнее. - За меня не беспокойся, - ответил Скиннер, - я отлично лажу с англичанами. Мы были в центре Гонолулу, курсируя вдоль береговой линии. Улицы запрудили бегуны трусцой, отлаживающие свой шаг перед большой гонкой. Транспортные средства они игнорировали, что бесило Скиннера. - Эта беготня - беспредел какой-то, - проговорил он, - участвует каждый либерал-богатей с Запада. Они бегут по шестнадцать километров в день. Это чертова секта. - А ты бегаешь? - спросил я. Он засмеялся. - Еще бы, блин. Но не с пустыми же руками. Мы - преступники, Док. Мы не ровня этим людям, и, думаю, перевоспитываться поздно. - Но мы - профессионалы, - возразил я, - и мы здесь, чтобы осветить гонку. - Да ебал я эту гонку. Мы осветим ее, сидя в палисаднике у Уилбура - нажираясь и по-крупному играя на футбольном тотализаторе. Джон Уилбур, экс-нападающий в "Вашингтон Редскинз", которые ездили на Суперкубок в 1973, был другим моим закадыкой, и он, в конце концов, образумился настолько, что легко мог сойти за респектабельного бизнесмена из Гонолулу. Его дом на Кахала-Драйв с высокой арендной платой стоял на маршруте гонки, километрах в трех от финишной черты... Это идеальный штаб для нашего репортажа, объяснил Скиннер. Мы заценим старт в центре, затем рванем к Уилбору смотреть игры и покрывать сквернословием участников марафона, пробегающих мимо дома, а ближе к финишу опять прощемимся в центр. - Хороший план, - согласился я, - кажется, что-то подобное со мной уже происходило. - Не совсем, - сказал он, - ты в жизни не увидишь ничего скучнее этих идиотских марафонов... хороший способ рехнуться. - Я лишь имею в виду, - вставил я, - что участвую в этой чертовой гонке. Он покачал головой: - Забудь. Уилбур хотел развести Рози Руиз несколько лет назад, когда еще был ого-го - он прыгнул в эту гонку на полмили впереди всех на отметке "38 км" и погреб, как проклятый, к финишной прямой, развивая, как ему казалось, скорость звука... - он засмеялся, - это было ужасно: девятнадцать человек обогнали его за три километра. Он пришел осоловевший от рвоты и вынужден был буквально ползти последние метры, - он опять заржал, - эти люди быстры, чувак. Они бежали прямо по нему. - Что ж, - сказал я, - довольно об этом. Я в любом случае не хотел участвовать в этой хреновине. Это идея Уилбура. - Выходит, тебе нужно поаккуратнее здесь себя вести. Даже лучший друг тебя обманывает. Он и сам в беде. Ральф сидел, сгорбившись над барной стойкой в "Ресторации Хо-Хо", проклиная дождь, серфинг, жару и все прочее, что предлагал Гонолулу. Он только пришел с пляжа, куда ходил за острыми ощущениями от подводного плавания, о котором рассказывал Уилбур. Прежде, чем Ральф успел нырнуть, его подбросила волна и беспощадно шваркнула о коралловый риф, пропоров дыру в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер пытался подбодрить его парой присущих ему ужасных историй, но Ральфу было не до того. Его настроение было ни к черту и лишь ухудшилось, когда Скиннер потребовал кокаина. - О чем ты говоришь? - завопил Ральф. - Я про номер первый, чувак, - сказал Скиннер, - кокос, порошок, белая смерть... я без понятия, как вы, англикашки, его называете... - Ты про наркотики? - наконец спросил Ральф. - РАЗУМЕЕТСЯ, Я ПРО НАРКОТИКИ! - заорал Скиннер, - думаешь, я сюда об искусстве трепаться пришел? Этого было достаточно. Ральф испуганно ухромал, и даже бармен слегка припух. ШИЛО В ЗАДНИЦЕ Мы обосновались в баре и наблюдали, как дождь хлещет пальмы на пляже. В "Ресторацию Хо-Хо" вели три входа, и каждые несколько минут шквал дождя приносился к нам с моря. Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец молчаливо смешивал для нас маргариты, не снимая с лица прилипшую улыбку. Слева, на камне в бассейне торжественно стояла пара пингвинов, следя за тем, как мы пьем. Их карий немигающий взгляд выражал не меньший интерес, чем взгляд бармена. Скиннер кинул им ломтик сашими, который тот, что был повыше, перехватил в воздухе и тотчас сожрал, сметя птицу поменьше со своего пути щелчком короткого черного крыла. - Странные эти птицы, - изрек Скиннер, - я веду с ними своего рода диалоги. Он немного подулся после того, как Ральф обломал его в намерении утонуть в чистейшем лондоском кайфе до конца дня, но в итоге принял это как еще одну ослепительную вспышку габаритов в лицо со встречной полосы. После трех-четырех коктейлей в его голос вернулась фатоватость, и он уже смотрел на пингвинов ленивым взором человека, который не станет подолгу скучать. - Это муж и жена, - сказал он, - мужик - тот, что покрупнее, и он бы с легкостью торговал ее задницей, взамен получая рыбьи хвосты. - Скиннер повернулся ко мне. - Как считаешь, Ральф охоч до пингвинов? Я вперился в птицу. - Не суть, - продолжил Скиннер, - он все равно бы ее доконал. - Британцы ебут все подряд, - развивал он мысль, - такие уж они извращенцы. Бармен стоял к нам спиной, но я не сомневался, что он слушает. Застывшая улыбка все больше отдавала гримасой. Частенько ли ему доводилось преспокойно стоять за стойкой спиной к респектабельного вида гражданам, внимая, как они рассуждают об изнасиловании гостиничных пингвинов? ............................................................................................................................. В первый день декабря [1778]... он осознал, что перед ним предстал величайший из всех открытых им островов: тот, что туземцы называли, а Кук записал, как "Оухихи". К утру они приблизились к живописному берегу из массивных скал, хребту, выпяченному в мыс, белесым полосам громадных водопадов, обрушившимся на белый прибой, и многочисленным рекам, бегущим из глубоких долин. В них располагались лощины с шумящими потоками, пейзажи, в которых бесплодие мешалось с плодоносностью, рябые пейзажи, медленно вырастающие в вершины с ледяными шапками. Снег в тропиках! Новое открытие, новый парадокс. Здесь, казалось, лежала еще одна плодородная земля, куда крупнее Таити по площади. В подзорную трубу было видно, как тысячи туземцев покидают жилища и рабочие места, устремляясь напрямик к верхушкам скал, чтобы пристально рассмотреть пришельцев и махать белыми лентами одежд, словно приветствуя нового мессию. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ................................................................... - Сколько еще будет продолжаться этот чертов дождь? - спросил я. Скиннер посмотрел на пляж. - Одному Богу известно, - ответил он, - это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней. По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена. Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит. Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве - стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей. Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная - про "Целую семью из Сан-Франциско" - адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к "Хилтону", что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек. - Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, - предупредил Скиннер, - только если ОЧЕНЬ заскучаешь. Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак. - И держись подальше от корейских баров, - добавил Скиннер, - там дегенеративный сброд - жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца. Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр. - Мой дедушка был корейцем, - признался я, - где бы мы могли поообщаться с ними? - Что? - спросил Скиннер, - ПООБЩАТЬСЯ? - Будь спок, - сказал я, - они меня признают. - Да ебал я их - это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем. Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции. - Ладно, забей, - сказал Скиннер, - дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом. - Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы. - Точно. Это всех до усрачки перепугало. Он понизил голос и придвинулся ко мне. - Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ". Я кивнул. - Вообще без причины, - продолжал он, - она стояла на краю со своим парнем - там, на вершине, куда туристов водят - как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, - он угрюмо кивнул, - она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли. - Почему? - удивился я. - Как знать, - ответил Скиннер. - А его они даже не судили. Просто объявили безнадежно невменяемым. - Ага, это я помню - черный друг в наушниках, так? За несколько недель до этого он еще угодил за решетку за то, что пытался нагишом участвовать в Марафоне. - Угу. Самый быстрый ниггер-чиканашка в мире. Он одолел половину маршрута голышом, прежде чем его, наконец, спеленали. Скоростной ублюдок, - Скиннер почти улыбался, - понадобилось десять копов на мотоциклах, чтобы догнать его и набросить сеть. Он мог бы стать олимпийским чемпионом, если б не съехал с катушек. - Хуйня, - отрезал я, - этому нет оправдания. Таких уродов надо кастрировать. - В точку попал, - сказал он, - и такое случалось. - Что?! - Самоанцы. Пробка на шоссе... Боже, ты не слышал эту историю? Я помотал головой. - Так вот. Это восхитительная история о том, как безо всяких на то оснований сбываются самые жуткие кошмары. - Хорошо, - согласился я, - давай послушаем. Люблю такие байки. Они разжигают во мне потаенные страхи. - И не зря, - подтвердил он, - расплата за паранойю. - Так что там с самоанцами? - Самоанцами? - Он на секунду уставился на свой напиток, а потом поднял взгляд. - Все шестеро вышли на свободу. Никто не пожелал свидетельствовать против них... Какой-то мудланистый бедолага попался им в той жаркой воскресной полдневной пробке на магистрали Пали. Пикап был набит пьяными самоанцами. Машина чувака уже накалилась докрасна, но он был бессилен - некуда деваться, некуда поставить машину и смыться. Самоанцы дали волю эмоциям, выбивая фары и мочась на капот, но он продержался почти два часа - с защелкнутыми дверьми и закрытыми окнами - пока, наконец, не шлепнулся в обморок от теплового удара на руль, от чего машина, естественно, загудела... - Самоанцы спятили окончательно, - продолжал Скиннер. - Они набросились на ветровое стекло с монтажными лопатками для шин, выволокли парня наружу и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой оттяпал ему яйца - прямо посреди магистрали Пали в воскресный полдень. Я пристально смотрел на бармена. Мускулы на его шее, казалось, набухли, но я не был уверен. Скиннер медленно стекал по табурету, неспособный делать что-либо быстро. Лестница в фойе была всего в шести метрах от меня, и я знал, что смогу до нее добраться, прежде чем скотина по ту сторону стойки распустит руки. Но он оставался спокоен. Скиннер заказал еще пару маргарит и попросил счет, который оплатил золотой "Американ Экспресс". Внезапно телефон у стойки разразился канонадой пронзительных звонков. То была моя невеста, набравшая из номера. Звонили спортивные комментаторы, сообщила она. Сказали, что Ральф и я приняты к участию в Марафоне. - Не разговаривай с подонками, - предостерег я ее, - все, что ты им скажешь, будет использовано против нас. - С одним я уже пообщалась, - сказала она, - он постучал в дверь и сказал, что это Боб Арум. - Хорошо, - одобрил я, - Боб - наш человек. - Это был не Арум, - сказала она, - а тот кретин, которого мы встретили в Вегасе, из "Нью-Йорк Пост". - Запрись, - велел я, - это Марли. Скажи ему, мне нездоровится. Меня, типа, сняли с самолета в Хило. Имени врача ты не знаешь. - А как быть с гонкой? - спросила она, - что мне сказать? - Это вопрос десятый. Мы оба больны. Попроси оставить нас в покое. Мы - жертвы рекламного трюка. - Ты, баран, - рявкнула невеста, - что ты им наобещал? - Ничего, - отмазался я, - это все Уилбур. У него язык без костей. - Он тоже звонил. Он заедет за нами в девять на лимузине, чтобы отвезти на вечеринку. - Какую вечеринку? - спросил я, взмахнув рукой, чтобы завладеть вниманием Скиннера. - Сегодня, что, вечеринка в честь Марафона? - полюбопытствовал я у него. Он извлек клочок бумаги из одного из многочисленных карманов куртки. - Вот план мероприятия. - Сказал он. - Ага, это закрытая тема в доме доктора Скаффа. Коктейли и ужин для бегунов. Мы приглашены. Я вновь обратился к телефону: - Какой у нас номер? Я поднимусь через минуту. Вечеринка действительно намечается. Жди лимузин. - Тебе стоит побеседовать с Ральфом, - сказала невеста, - он крайне подавлен. - И что с того? Ральф - художник, он так видит. - Ну ты, скотина! Начинай уже лучше обходиться с Ральфом. Он приперся за тридевять земель из Англии и привез жену с дочерью только потому, что ты так сказал. - Не парься, - сказал я, - он получит то, ради чего он здесь. - Что? - Закричала невеста. - Ты, синяк обожратый! Избавься от своего друга-маньяка и проведай Ральфа - он глубоко задет. - Это ненадолго. - Заверил я. - Он будет в хлам еще до окончания мероприятия, вот увидишь. Она повесила трубку, и я повернулся к бармену. - Сколько вам лет? - спросил я его. Он напрягся, но промолчал. Я улыбнулся ему. - Ты, наверное, меня не помнишь, - не отставал я, - когда-то я был губернатором. Я предложил ему сигарету, которую он отверг. - Губернатор чего? - спросил он, разводя руками и поворачиваясь к нам. Скиннер быстро встал. - Давай выпьем за былое, - сказал он бармену, - этот джентльмен был губернатором Американского Самоа десять лет, а может, и все двадцать. - Я его не помню, - откликнулся бармен, - здесь много людей бывает. Скиннер засмеялся и шлепнул двадцатидолларовым счетом по стойке: - Как бы там ни было, это лажа, - сказал он, - мы врем, чтобы выжить, но ребята мы хорошие. Он перегнулся через бар и пожал бармену руку, а тот был счастлив лицезреть, что мы проваливаем. По дороге в фойе Скиннер вручил мне копию плана Марафона и заявил, что встретится с нами на вечеринке. Он бодро помахал рукой и вызвал коридорного, чтобы подали карету. Спустя пять минут, все еще стоя в ожидании лифта, я услышал отвратительный металлический визг понтиака на подъездной дорожке, после чего шум растворился в дожде. Пришел лифт, и я нажал на кнопку верхнего этажа. ОН НЕ С НАМИ Когда жена Ральфа впустила меня в номер, его самого массировала пожилая японка. Восьмилетняя дочь остервенело пялилась в телевизор. - Ты хоть сейчас его не расстраивай, - предупредила Анна, - он думает, у него хребет сломан. Ральф лежал в спальне, растянувшись на резиновом полотнище и жалобно охая, пока карга колошматила его по спине. На буфете стояла бутылка виски, и я заставил себя глотнуть. Ральф спросил: - Что за дефективного бандюгу ты представил мне в баре? - Это Скиннер, - ответил я, - он - наше контактное лицо в гонке. - Что? - проорал он, - ты рехнулся? Он - наркоман! Ты слышал, что он мне сказал? - О чем? - Ты слышал! - завизжал Ральф. - "Белая смерть"! - Мог бы и угостить его, - заметил я, - ты был груб. - Это твоих рук дело, - зашипел он на меня, - это ты его на меня натравил. Он опрокинулся на полотнище, закатывая глаза и обнажая зубы, сраженный болевым спазмом. - Будь ты проклят, - простонал Ральф, - все твои дружки ненормальные, а теперь ты завел знакомство еще и с поганым наркоманом! - Успокойся, Ральф. Здесь все - наркоманы. Нам повезло встретить порядочного. Скиннер - мой закадыка. Он - официальный фотограф гонки. - О, Боже, - ахнул он, - я ведь знал, что так и будет. Я глянул через плечо, не смотрит ли жена, а потом вмазал ему в висок, чтобы привести в чувство. Он повалился на кровать... в этот самый момент вошла Анна с чайником и несколькими чашками на плетеном подносе, которые они заказали в обслуживании номеров. Чай Ральфа угомонил, и вскоре он говорил уже сносно. Поездка за 20 тысяч километров от Лондона оказалась суровым испытанием. Жена Ральфа пыталась сойти с самолета в Анкорэдже, а дочь прорыдала всю дорогу. В самолет дважды при снижении к Гонолулу угодила молния, и у массивной чернокожей женщины с Фиджи, сидевшей рядом с ними, случился эпилептический припадок. Когда они наконец сошли на землю, багаж Ральфа потерялся, а таксист заломил двадцать пять фунтов за то, что довез до отеля, где регистратор конфисковал их паспорта потому, что у Ральфа не было американских денег. Менеджер положил его фунты в гостиничный сейф, для безопасности, но позволил расписаться за плавание в маске с дыхательной трубкой в серферской будке на пляже за "Ресторацией Хо-Хо". На этой стадии Ральф ощущал полную безнадежность, желая просто побыть один и расслабиться в море... поэтому он напялил ласты и погреб к рифу, но был подхвачен волной и брошен на щербатую скалу, проделавшую дыру в его спине и выкинувшую на берег как утопленника. - Кто-то притащил меня в хижину, - сказал он, - а потом ширнул адреналином. К моменту, когда я доковылял до фойе, я истекал пОтом и кричал. Им пришлось дать мне успокоительное и погрузить в грузовой лифт. Только отчаянный звонок Уилбуру воспрепятствовал менеджеру отправить Ральфа в тюремную камеру государственной больницы где-то в другой части острова. Скверная история. Его первая поездка в тропики, о которой он мечтал всю жизнь... и вот ему каюк или, по меньшей мере, пожизненное увечье. Семья деморализована, добавил Ральф. Возможно, никто из них уже не увидит Англию и даже не будет достойно похоронен. Они помрут как псы, бессмысленно, на обломке скалы посреди совершенно чужого моря. Пока он все это пережевывал, дождь бил по окнам. Отпустить шторм на перерыв было некому, и он неистовствовал много дней. Погода хуже, чем в Уэльсе, сказал Ральф, а боль в спине вынуждает его горько пить. Анна плакала каждый раз, как он просил налить еще виски. - Это ужасно, - сказал он, - вчера я выдул целый литр. Ральф всегда был пасмурен в загранкомандировках. Я бегло оценил его рану и заказал в гостиничном магазине подарков зрелое алоэ. - Пришлите его сюда, - сказал я операторше, - еще нам понадобиться чем его накрошить - у вас есть большие ножи? Или тесак для мяса? Несколько секунд ответа не было, потом донеслись вскрики и шарканье ног, и в трубке зазвучал мужской голос: - Да, сэр. Вы, кажется, просили оружие? Я мигом смекнул, что имею дело с бизнесменом. Самоанский говор, утробно каркающий, но инстинкт подсказывал, что он - швейцарец. - Что у вас есть? - спросил я, - мне нужно размельчить алоэ. Он взял тайм-аут, но вскоре вновь был на проводе. - Есть отличный набор столовых ножей - 77 лезвий, включая превосходный мясницкий секач. - Это я могу и в обслуживании номеров заказать, - сказал я, - что еще есть? На сей раз пауза протянулась дольше. На заднем плане я слышал женщину, кричащую что-то о "сумасшедшем", который "отрубит нам головы". - Ты уволена, - заорал он, - я устал от этого нытья. Не твоего ума дело, что у нас покупают. Вон отсюда! Нужно было уволить тебя еще раньше! Послышались звуки потасовки и журчание злых голосов, после чего он вернулся. - Думаю, у меня есть то, что вам нужно, - мягко произнес он, - заостренная самоанская булава. Ею вы и пальму раздробите. - Сколько она весит? - Ну... э-э... да, конечно... не могли бы вы подождать минутку? У меня есть почтовые весы. Еще больше шума на том конце, сильное дребезжание и, наконец, голос: - Она очень тяжелая, сэр. Мои весы не выдерживают. - Он крякнул. - Да, сэр, эта штуковина тяжеленная. Предположу, что килограмма четыре с половиной. Ею машут как кузнечным молотом. Нет такого существа в природе, которое с ее помощью нельзя было бы прикончить. - Сколько стоит? - Полторы. - Полторы? За палку? Секунду ответа не было. - Нет, сэр, - сказал он по истечении, - то, что я держу в руке - не палка. Это боевая самоанская булава, которой порядка трехсот лет. А еще это великолепнейшее оружие, - добавил он. - Я бы мог с ее помощью вашу дверь вынести. - Не стоит. Пришлите мне эту штукенцию в номер немедленно, вместе с алоэ. - Да, сэр. А как будете расплачиваться? - Как угодно. Мы богаты до неприличия. Деньги для нас - мусор. - Без проблем, - сказал он, - буду через пять минут. Я повесил трубку и повернулся к Ральфу, который беззвучно корчился в очередном спазме на грязном резиновом полотнище. - Все улажено, - заявил я, - считай, ты уже на ногах. Мой знакомый из магазина подарков уже поднимается с алоэ и убойной полинезийской булавой. - О, Боже! - прокряхтел Ральф, - еще один! - Ага. - Сказал я, накатывая себе новый стакан виски. - В его голосе было что-то не то. Вероятно, церемониться с ним не стоит. Я отсутствующе улыбнулся и продолжил: - Мы все равно примемся за твое добро, Ральф, рано или поздно. Так почему не сейчас? - Какое добро? - вскрикнул он, - ты прекрасно знаешь, я не употребляю наркотики. - Хорош, Ральф, я уже устал от твоего заплесневелого вранья. Где оно? Прежде чем он успел что-либо ответить, в дверь постучали, и в комнату с воплями "Алоха! Алоха!" скакнул гигантский самоанец, размахивавший здоровенной черной берцовой костью. - Добро пожаловать на острова, - проревел он, - меня зовут Морис. Вот ваше оружие. То была устрашающая хрень, которая без затруднений разнесла бы вдребезги мраморный унитаз. - А вот подарок, - улыбнулся Морис, извлекая увесистый бокс спелой марихуаны из кармана, - там такой еще навалом. - Анна! - завизжал Ральф, - Анна! Вызови менеджера! Я хлопнул Мориса по плечу и вывел в коридор. - Мистер Стедман сегодня не в себе, - объяснил я, - он пошел понырять и повредил спину о коралловый риф. Морис кивнул: - Дайте знать, если понадобится помощь. У меня куча родственников в Гонолулу. Я знаю многих врачей. - Я тоже. Я сам врач. Мы пожали руки, и он вприпрыжку направился к лифту. Я вернулся в спальню и размельчил алоэ, игнорируя старческие причитания Ральфа. Его жена нервно смотрела, как я аккуратно накладываю на рану зеленую кашицу. - С его спиной все порядке, - уведомил я ее, - только раздулась. Он подцепил какой-то яд с огненного коралла, но алоэ его вытянет. После лечения алоэ Ральф отключился, но через двадцать минут бесновался вновь, и я убедил его съесть кулек корня валерианы, который его моментально успокоил. Спазмы стали легче, и он смог сесть на кровати и упереться в вечерние теленовости, чтобы расстроиться от сцены, в которой громила пинал куски туристской плоти по общественному пляжу рядом с Пирл Харбор. Глаза Ральфа потускнели, а лицо стало болезненно бледным. Капли слюны стекали с подбородка. Несмотря на замедленную речь, он просветлел, когда я сообщил ему, что через три часа за нами заедет лимузин, чтобы откантовать на вечеринку. - Мы сможем завести знакомства, - сказал он, - я хочу заключить сделку с "Бадвайзером". Я пропустил это мимо ушей. Это говорит корень валерианы, подумал я. Видимо, я многовато ему скормил. Ральф опять распустил слюни, зрачки - в кучу. Он хотел-было свернуть сигарету, но рассыпал табак по всей постели, и мне пришлось отобрать у него машинку для скручивания. По-моему, он даже не заметил. - Дождь еще не прекратился? - пробормотал он, - я не выдержу этой мерзкой погоды, она меня убивает. - Не беспокойся. Это всего лишь сраный шторм. Все, что от нас требуется - это пробыть здесь гонку. Потом скипнем в Кону и расслабимся. Там погода хорошая. Ральф кивнул, пялясь сквозь ливень на красный гольф-кар, медленно ехавший по дорожке "Загородного клуба Уайлили". - Кона? - спросил он, в конце концов, - я полагал, мы поедем на Гуам, к политикам. - Что? - Гуам. - Мне набрал какой-то обсос из Орегона... - Это Перри, - пояснил я, - из "Бега". - Точно. Редактор. Он велел нам ехать на Гуам, чтобы взглянуть на долбанные выборы. - Что?! - В следующее воскресенье. - Нет, Ральф, - сказал я, поразмыслив, - на этот день назначен Марафон в Гонолулу. То, ради чего мы здесь. - Марафон? Я пристально на него посмотрел. Рот не закрывался, а глаза превратились в красные щелки. Корень валерианы скоро отпустит, но, возможно, не так скоро, как хотелось бы. Между тем, совсем без стимуляторов Ральф может околеть. Я протянул ему бутыль виски, которую он охотно ухватил обеими руками, тихо захныкав, поднеся ее к губам. Он сделал глоток, издал животный клич и заблевал всю кровать. Я поймал его, когда он скатился на пол, и отволок в ванную. Последнюю треть метра он проковылял на своих двоих и рухнул на колени в душевой кабинке. Я пустил воду, оба крана до отказа, и прикрыл дверь, чтобы ни жена, ни дочь не слышали его дегенеративных воплей. Вечеринка выдалась бестолковая. Мы прибыли, опоздав на ужин, и везде висели таблички "НЕ КУРИТЬ". Ральф попытался общаться, но выглядел настолько больным, что никто из гостей не желал с ним контактировать. Многие были бегунами мирового класса, фанатиками своего здоровья, поэтому от вида Ральфа они поеживались. Алоэ подлечило его спину, но он все еще выглядел, как жертва разбоя, физический облик которого астрономически далек от идеального. Он хромал из комнаты в комнату со своим альбомом, в прострации от корня валерианы, пока мужчина в серебряном найковском спортивном костюме не вывел его наружу и не посоветовал пройти обследование в лепрозории Молокая. Я нашел его за подпиранием ствола лецитиса на крыше, когда он вел ожесточенные дебаты о вреде марихуаны с каким-то незнакомцем. - Чертовски скверная привычка. - говорил Ральф. - Меня тошнит от этого дыма. Надеюсь, тебя посадят. - Ты - галимый алконавт, - отвечал незнакомец, - из-за таких, как ты, у марихуаны плохая репутация. Я быстро встал между ними, бросив полную кружку пива на пол. Незнакомец отпрыгнул назад, как ящер, и встал в стойку карате. - Ты едешь в тюрьму, - сказал я, - тебя предупреждали не продавать наркоту этому человеку. Разве не видишь, он болен? - Что? - закричал дилер и бросился в свирепой попытке пнуть меня по ногам кедом с тяжелыми набойками. Он промазал и повалился на меня, потеряв равновесие. Я затушил о его лицо сигарету, и он зашатался между нами, бешено сбивая с подбородка угли. - Проваливай! - Крикнул я. - Нам не нужны наркотики! Оставь их себе! Его схватили, когда он торопился к выходу. Лимузин ждал нас на подъездной дорожке. Водитель завел двигатель, увидев нас, и вывез с продолжительным визгом резины. По дороге в отель у Ральфа случилось два спазма. Водитель истерил и предпринимал потуги просигнализировать шоферу скорой на бульваре Вайкики, но я пригрозил кинуть ему за шиворот сигарету, если он не привезет нас прямо в гостиницу. Когда мы добрались, я отправил водилу обратно на вечеринку забрать остальных. Клерк-самоанец помог мне дотащить Ральфа до номера, после чего я съел два пакета корня валерианы и отпал. Следующие несколько дней мы провели, погрузившись в исследования. Ни один из нас не имел ни малейшего представления о том, как проходят марафоны и зачем люди в них участвуют. Я решил пообщаться с бегунами. Это дало плоды, как только до Ральфа дошло, что мы не собираемся на Гуам, а "Бег" - не политический журнал... К концу недели наши уши настолько вяли от растерянной тарабарщины об "отрыве от соперников", "углеводной ценности", "втором дыхании" и "теории "пятка-носок", подкрепляемой килограммами непостижимой пропаганды Бегового Бизнеса, что мне пришлось купить новый вещмешок от Пьера Кардена, чтобы все это вместить. Мы побывали на всех мероприятиях, предварявших гонку, но, казалось, наше присутствие нервирует людей, и мы закруглились, проводя исследование в "Ресторации Хо-Хо". Мы убили столько времени, опрашивая бегунов, что я, в конечном счете, потерял нить и будоражил людей попусту. Лило как из ведра, но мы научились с этим уживаться... и в полночь накануне гонки поняли, что готовы. ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ Мы появились в эпицентре около четырех утра - за два часа до начала, но там уже стоял дурдом. Половина бегунов бодрствовала всю ночь, не в силах заснуть и слишком заведенная для беседы. Воздух переполняли вонь испражнений и вазелина. К пяти часам образовались огромные очереди к ряду биотуалетов, установленных доктором Скаффом и его людьми. Предгоночная диарея - стандартный кошмар всех марафонов, и Гонолульский не был исключением. Существует множество причин выбыть из гонки, но слабый кишечник - не из их числа. Задача в том, чтобы пробежать дистанцию с брюхом, полным пива и другого дешевого топлива, которое очень быстро переваривается... Углеводная ценность. Никакого мяса. У таких людей протеины сгорают слишком медленно. Им нужна энергия. Их желудки болтаются, как крысиные яйца, а мозги забиты страхом. Придут ли они к финишу? Хороший вопрос. Они очень хотят футболки чемпионов. Победить никто не рассчитывает, но все опасаются: Фрэнк Шортер, Дин Мэтьюс, Дункан МакДональд, Джон Синклер... У них самые скромные номера на футболках: 4, 11, 16, и они, по-видимому, придут первыми. Бегуны в футболках с четырехзначными номерами выстраивались в шеренгу сзади, у них уходит время на то, чтобы взяться за дело. Карл Хетфилд был на полпути к Бриллиантовой Голове, когда большинство только выбросило баночки с вазелином и задвигалось, при том, что каждый из них сознавал, что не увидит даже пяток победителя до окончания гонки. Разве что взять у него автограф на банкете... Здесь идет речь о двух определенных группах людей, двух совершенно разных марафонах. Первые напьются и окукляться к половине десятого утра, когда вторые будут, пошатывясь, шкандыбать мимо дома Уилбура у подножия "Холма Разбитых Сердец". В 5.55 мы запрыгнули в заднюю дверь фургона для радио-прессы, на лучшие места во всем мероприятии, и покатили перед потоком со скоростью 17 километров в час. Согласованный план заключался в том, чтобы сбросить нас у дома Уилбура и подобрать по пути обратно. Какой-то урод с четырехзначным номером на груди сошел с дистанции, как гиена, набравшая темп, и стал приближаться к нашему фургону. Две дюжины полицейских мотоциклов хотели вмешаться... но он резво слинял. Мы выскочили из фургона у дома Уилбура и сразу же выгрузили содержимое его укомплектованного бара рядом с обочиной, где устроили опорный пункт, и несколько минут просто стояли под дождем, осыпая всеми мыслимыми ругательствами возникающих бегунов. - Ты обречен, чувак, тебе не светит. - Эй, жирдяй, как насчет пивка? - Трахните его кто-нибудь! - Отсоси и сдохни! - любимое скиннеровское. Один передовой грузный бегун, обернувшись, прорычал ему: - Поговорим на обратном пути. - Это вряд ли. На то, чтоб вернуться, тебя уже не хватит. Ты и до финиша не дотянешь. Окочуришься. Мы ощущали ту редкую свободу, когда без стеснения изрыгаешь любое, самое жестокое оскорбление, приходящее на ум, потому что остановиться никто из них не мог. Как шайка лишенцев, мы сидели на корточках близ беговой дорожки с телевизором, пляжными зонтами, ящиками пива и виски, громкой музыкой и дикими курящими женщинами. Лил дождь - легкий теплый дождь, но достаточно плотный, чтобы улицы не высыхали, так что мы могли слышать каждый шаг на тротуаре, когда бегуны лишь появлялись на горизонте. Передовики находились в тридцати секундах от нас, когда мы спрыгнули с едущего фургона, и удары их башмаков по мокрому асфальту были ненамного громче дождя. Звук тяжелых резиновых подошв, молотящих и шлепающих по улице, до нас не доносился. Этот шум послышался позже, когда передовики скрылись из виду, и пришел черед доходяг. Передовики бежали мягко, ощущался отрегулированный, как роторный двигатель Ванкеля, шаг. Никакой растраты энергии, никакой борьбы за улицу или взбрыкиваний, как у бегунов трусцой. Они плыли, и плыли очень прытко. У доходяг все иначе. Плыли из них лишь несколько человек, и немногие быстро. Чем медлительнее они были, тем больше производили шума. К моменту, когда появились четырехзначные, звуки стали тревожно оглушительными и беспорядочными. Мягкий свист передовиков деградировал в адский топот доходяг. Мы следили за гонкой по радио в течение следующего часа или около того. Было слишком дождливо, чтобы торчать у обочины, поэтому мы переместились в гостиную - посмотреть футбол по ТВ и съесть большой завтрак, который Кэрол Уилбур сварганила "для синяков", прежде чем отправиться на Марафон в четыре утра (она финишировала впечатляюще, около 15.50). Было без чего-то восемь, когда нам позвонили, чтобы мы вышли на обочину, и нас подхватил фургон. Дункан МакДональд, простой парень и двукратный победитель, возглавил гонку примерно на 24-километровой отметке и настолько обошел остальных, что единственный расклад, при котором он мог проиграть, было падение, что было маловероятно, несмотря на его реноме бомжа и здоровое презрение к традиционным тренировочным привычкам. Даже пьяный он был первоклассным бегуном и трудной мишенью для обгона. С ним и рядом никого не было, когда он миновал 38-километровую отметку напротив уилбуровского дома, и мы проехали последние 3 километра до финишной прямой, держась за заднюю дверь радиофургона, метрах в 10 от него... и когда он спустился с холма с Бриллиантовой Головы, окруженный полицейскими мотоциклами и двигаясь как генсек во времена Черчилля, за ним тянулся длинный шлейф. - Боже, - проворчал Скиннер, - ты посмотри, как бежит эта скотина. Даже Ральф не остался равнодушен: - Изумительно, - прошептал он, - перед нами атлет. Что нельзя было оспорить. Бегун, работающий в полную силу - изящное зрелище. И впервые за всю неделю Беговой Бизнес произвел на меня впечатление. Трудно было представить нечто, что смогло бы остановить Дункана МакДональда в этот момент, а он, вдобавок, дышал далеко не тяжело. Мы послонялись около финишной ленты, чтобы посмотреть на победителей, потом вернулись к Уилбуру, чтобы понаблюдать доходяг. Они брели - скорее мертвые, чем живые, пациенты - весь остаток утра с переходом в полдень. Последние приковыляли в седьмом часу вечера, как раз поспели к закату и взрыву аплодисментов среди нескольких рикш, все еще патрулировавших парк около финиша. В марафоне, как в гольфе: главное - участие. Вот почему Уилсон распродает гольф-клубы, а "Найк" - кроссовки. Восьмидесятые будут не лучшим периодом для игр, где ценятся только победители - за исключением самой верхушки профессионального спорта, например, Суперкубка или мирового первенства по боксу в супертяжелом весе. Остальным дисциплинам придется адаптироваться к новой тенденции или свыкнуться с упадком. Кто-то начнет спорить, но таких раз, два и обчелся. Концепция победы через поражение уже пустила корни, и многие согласны, что она не лишена смысла. Марафон в Гонолулу - наглядный пример Новой Традиции. Гран-при за участие в гонке - серая футболка для каждого из четырех тысяч "финишировавших". Это тест, не проходят который лишь выбывшие из борьбы. Никто не подготовил специальную футболку для победителя, который настолько всех обогнал, что лишь горстка участников видела его после гонки... и никто из них достаточно не приблизился к МакДональду в те пос