гласилась. Мы с Хиллом сидели в уголке. Он был потрясен. Приходилось кричать, чтобы услышать друг друга в гаме. - Тед? - Да, Хилл? - Это что же, ее так воспитали? - Все это совершенно невинно, Хилл. - Я никогда не видел, чтобы девушка курила и пила - тем более с незнакомыми. Мы смотрели прямо перед собой - в будущее. Когда музыка опять смолкла, я сказал: - Хилл? - Да... - У вас контракт с министерством просвещения или со школьным отделом, правильно? - Да... - Он у вас не кончается? Наши локти покоились на столе. Подбородки лежали на руках. Он побагровел. Прикусил зубами костяшки пальцев. - Мисс Белл в курсе дела? - За этим вопросом стояли другие. - Она знает, что вы не найдете другого такого места во всей стране? Что вас возьмут только в частные спортивные клубы - для немолодых людей, которые желают сгонять вес? Он медленно поднял на меня глаза, в которых была мука. - Нет. - Вы еще не послали заявление об уходе? - Нет. Вероятно, он впервые осознал, что его профессиональный престиж под угрозой. - Как вы не понимаете? Мы же любили друг друга. Все казалось так просто. Опять громко заиграла музыка. Мы старались не смотреть, как молодую женщину перехватывает партнер за партнером. Вдруг он резко ударил меня по локтю. - Тед, помогите мне это поломать. - Что - эту вечеринку? - Нет, всю эту историю. - По-моему, она уже поломалась, Хилл. Слушайте, по дороге в Ньюпорт вы должны без передышки рассуждать о шансах ваших футбольных команд. Расскажите нам то, что уже рассказывали, и еще добавьте. С весом и спортивной биографией каждого игрока. Ни в коем случае не останавливайтесь. Если не хватит, переходите на студенческие команды; скоро вы сами будете тренировать студенческую команду. Я встал и подошел к Диане. - Мне кажется, пора ехать, мисс Белл. Выходили мы с помпой - снова всеобщие рукопожатия и благодарности. Дождь перестал; ночной воздух был чудесен. - Знаете, я уже много лет так не веселилась. Истоптали все туфли - вот медведи! Мы поехали. Голос не повиновался Хилари, поэтому начал я. - Хилл, вы, наверно, поздно возвращаетесь домой? - Да. - И ваша супруга, конечно, жаловалась, что не видит вас с семи утра до восьми вечера. - Меня это очень угнетало, но что поделаешь. - И самый жуткий день, конечно, суббота. Возвращаетесь из Вунсокета или Тайвертона усталый как собака. В кино хоть вам удается сходить? - По воскресеньям кинофильмов не показывают. Мы вернулись к футбольной теме. Я подтолкнул его локтем, и он немного оживился: - Уэнделл Фаско из Вашингтонской подает большие надежды. Вы бы видели, как этот мальчик пригибает голову и врезается в защиту. Через два года он поступает в университет Брауна. Увидите, Ньюпорт скоро будет им гордиться. - Чем больше всего вы любите с ними заниматься, Хилл? - Ну, бегом, наверно. Я сам был бегуном. - А какой вид вам больше всего нравится? - Признаюсь вам, для меня самое увлекательное состязание в году - это ньюпортская эстафета. Вы себе не представляете, как мои люди отличаются друг от друга, - я их называю "людьми", это подымает боевой дух. Всем им от пятнадцати до семнадцати. Каждый проходит три круга, потом передает палочку следующему. Возьмите Былинского, он капитан "синих". Есть ребята и побыстрее, но у него мозги. Любит бежать на втором этапе. Знает достоинства и недостатки каждого из команды и каждый дюйм дорожки. Голова, понимаете? Или Бобби Нойталер, сын садовника с Бельвью авеню. Настойчивый, упорный - но очень возбудимый. Знаете, после каждой эстафеты - выиграли, проиграли, все равно - плачет. Но остальные относятся с уважением; делают вид, что не видят. Чикколино - живет на мысу, я жил неподалеку, когда был женат, - он клоун у "красных". Очень быстрый. Бегать любит, но всегда смеется. И вот что интересно, Тед: его мать и старшая сестра накануне эстафеты идут в часовню Святого Сердца и молятся за него с полуночи до утра, когда надо идти готовить завтрак. Нет, вы представьте! Но меня не надо было к этому призывать. Мне казалось, что я слушаю Гомера, слепого и нищего, - как он поет на пиру: Не забыла Фетида Сына молений; рано возникла из пенного моря, С ранним туманом взошла на великое небо, к Олимпу; Там, одного восседящего, молний метателя Зевса Видит на самой вершине горы многоверхой, Олимпа; Близко пред ним восседает и, быстро обнявши колена Левой рукою, а правой подбрадья касаясь, Так говорит, умоляя отца и владыку бессмертных... ["Илиада", пер. Н.Гнедича] - Ей-богу, вы бы видели, как Роджер Томпсон принимает палочку, - совсем еще малыш, но вкладывает в это всю душу. У его отца кафе-мороженое на краю городского пляжа. Наш доктор говорит, что не позволит ему бегать в будущем году: ему всего четырнадцать, и, когда растут так быстро, это вредно для сердца... Перечень продолжался. Я взглянул на Диану, забытую, заброшенную. Ее глаза были открыты и смотрели куда-то с глубокой задумчивостью... Интересно, о чем они говорили в те блаженные часы в Шотландской кондитерской? Хилл показал мне дорогу к дому, где он снимал комнату. Пока мы извлекали из багажника его чемоданы, Диана вышла и окинула взглядом пустынную улицу Девятого города, где ей так редко приходилось бывать. Шел второй час ночи. Хилл достал из кармана ключ от парадного - как видно, он не уведомил хозяйку об отъезде. Диана подошла к нему. - Хилари, я ударила тебя по лицу. Пожалуйста, ударь меня тоже, и будем квиты. Он отступил, мотая головой: - Нет, Диана. Нет! - Пожалуйста. - Нет... Нет, я хочу поблагодарить тебя за эти счастливые недели. И за то, что ты была так добра к Линде. Ты поцелуешь меня, чтобы я передал ей твой поцелуй? Диана поцеловала его в щеку и неуверенной походкой вернулась к машине. Мы с Хиллом молча пожали руки, и я сел за руль. Она показала мне дорогу к дому. Въехав в большие ворота, мы увидели, что в доме гости. Перед входом стояли машины, в кабинах спали шоферы. Она прошептала: - Все помешались на маджонге. Сегодня турнир. Пожалуйста, подъедем к черному ходу. Я не хочу, чтобы видели, как я возвращаюсь с багажом. Даже черный ход представлял собой внушительную арку из песчаника. Я внес ее чемодан на темное крыльцо. Она сказала: - Обнимите меня на секунду. Я обхватил ее. Это не было объятие; наши лица не соприкасались. Ей хотелось прильнуть к чему-то не такому холодному, как высокий свод, нависший над нами; она дрожала от леденящей мысли, что жизнь опять описала круг. В кухне сновали слуги. Ей оставалось только позвонить, и она позвонила. - Спокойной ночи, - сказала она. - Спокойной ночи, мисс Белл. 4. ДОМ УИКОФФОВ Среди первых откликов на мое объявление была написанная изящным старомодным почерком записка от мисс Норины Уикофф, Бельвью авеню, дом такой-то, с просьбой зайти от трех до четырех в любой удобный для меня день. Она хотела условиться о том, чтобы я читал ей вслух. Возможно, работа покажется мне скучной, и, кроме того, она хотела бы предложить мне определенные условия, которые я волен принять или отвергнуть. На другой вечер я встретился с Генри Симмонсом за биллиардом. К концу игры я спросил его между прочим: - Генри, вы что-нибудь знаете о семье Уикофф? Он перестал целиться, разогнулся и пристально посмотрел на меня. - Странно, что вы об этом спрашиваете. Затем он нагнулся и ударил по шару. Мы кончили партию. Он мигнул, мы поставили кии, заказали что-то выпить и направились к самому дальнему столику в баре. Когда официант принес нам глиняные кружки и ушел, Генри огляделся и, понизив голос, сказал: - Дом с привидениями. Скелеты шныряют вверх и вниз по трубам, как чертовы бабочки. Я знал, что Генри торопить нельзя. - Насколько я знаю, дружище, в Ньюпорте есть четыре богатых дома с привидениями. Очень грустная ситуация. Служанки не хотят там работать; отказываются ночевать. Видят что-то в коридорах. Слышат что-то в чуланах. Нет ничего заразней истерики. Двенадцать гостей к обеду. Служанки роняют подносы. Падают в обморок по всему дому. Кухарка надевает шляпу и пальто и уходит. У дома дурная слава - вы меня поняли? Не могут найти даже ночного сторожа - никто не соглашается обходить ночью _весь_ дом... Дом Хепвортов - продали береговой охране. Коттедж Чиверса - говорили, что хозяин удушил служанку-француженку, ничего не доказано. Устроили крестный ход - свечи, кадила, все удовольствия... Духов выгнали. Продали монастырской школе. Коттедж Колби - много лет стоял пустой, сгорел ночью в декабре. Можете пойти посмотреть сами - только чертополох растет. Когда-то славился шиповником. Теперь этот ваш дом Уикоффов, прекрасный дом, - никто не знает, в чем дело. Ни трупа, ни процесса, никто не исчез, ничего, только слухи, только толки, но у него дурная слава. Старинная семья, почтеннейшая семья. Богатые! Как говорит Эдвина, могут купить и продать штат Техас и даже не заметят. В прежние дни, до войны - званые обеды, концерты, Падеревский: очень были музыкальные; потом пошли слухи. Отец и мать мисс Уикофф фрахтовали суда и ходили в научные экспедиции - он коллекционер: ракушки и языческие истуканы. Плавали по полгода. Однажды, году в одиннадцатом, он вернулся и закрыл дом. Стали жить в нью-йоркском доме. Во время войны сам мистер Уикофф и его жена тихо померли в нью-йоркских больницах и мисс Норина осталась одна - последняя в роду. Что она может сделать? Она женщина с характером. Приезжает в Ньюпорт, чтобы открыть родовой дом - дом ее детства; но никто не соглашается работать после наступления темноты. Восемь лет она снимает квартиру в коттеджах Лафоржа, но каждый день ходит в дом Уикоффов, дает завтраки, приглашает людей к чаю, а когда садится солнце, ее служанки, дворецкий и прочая челядь говорят: "Нам пора уходить, мисс Уикофф" - и уходят. А она со своей горничной, оставив свет во всем доме, едет на коляске в коттеджи Лафоржа. Молчание. - Генри, вы клянетесь, что не знаете причины этих слухов? Миссис Кранстон знает все. Вы думаете, у нее есть на этот счет теория? - Ничего такого от нее не слышал; даже Эдвина - самая сообразительная женщина на острове Акуиднек - и та ничего не знает. На другой день, в половине четвертого, я пришел в дом Уикоффов. Я давно восхищался этим домом. Не раз слезал с велосипеда, чтобы полюбоваться им - самым красивым коттеджем в Ньюпорте. Я никогда не бывал в Венеции и ее окрестностях, но сразу распознал в нем палладиевские черты, напоминающие о знаменитых виллах на Бренте. Позже я хорошо ознакомился с первым этажом. Зал был большой, но без помпезности. Потолок держали колонны и арки, расписанные фресками. Широкие порталы в мраморе вели во все стороны - благородство, но гостеприимное и полное воздуха. Пожилая служанка открыла большую бронзовую дверь и провела меня в библиотеку, где мисс Уикофф сидела за чайным столиком перед камином. Стол был накрыт на большую компанию, но электрический чайник еще не включили. Мисс Уикофф, которой я дал бы лет шестьдесят, была в черных кружевах; они ниспадали с чепца на уши и продолжались оборками и вставками до самого пола. Лицо ее - до сих пор необычайно хорошенькое - говорило об искренности, любезности и - как заметил Генри - "характере". - Я очень благодарна вам, мистер Норт, за то, что вы пришли, - сказала она, подавая мне руку; затем обернулась к служанке: - Мистер Норт, наверно, выпьет чаю, прежде чем уйти. Если будут звонить по телефону, спросите имя и номер; я позвоню позже. - Когда служанка ушла, она шепнула мне: - Будьте добры, закройте, пожалуйста, дверь. Спасибо... Я знаю, что вы человек занятой, поэтому сразу хочу объяснить, почему я вас пригласила. Мой старый друг доктор Босворт отзывался о вас с большой теплотой. Уже просигнализировано. Богатые - вроде масонской ложи: они обмениваются рекомендациями, хорошими и плохими, при помощи паролей и тайных кодов. - Кроме того, я поняла, что могу доверять вам, когда прочла, что вы выпускник Йейла. Мой дорогой отец тоже окончил Йейл, и его отец тоже. Брат, если бы он остался жив, тоже учился бы в Йейле. Я всегда замечала, что из Йейла выходят люди благородные; истинно христианские джентльмены! - Она растрогалась; я растрогался; Элайю Йейл ворочался в гробу. - Видите два старых уродливых сундука? Они стояли на чердаке. В них - наша семейная переписка, некоторые письма написаны шестьдесят - семьдесят лет назад. Я последняя в роду, мистер Норт. Многие из этих писем не представляют сегодня никакого интереса. Я давно хотела бегло просмотреть большую часть переписки... и уничтожить. Но зрение уже не позволяет читать написанное от руки, особенно если выгорели чернила. У вас зрение хорошее, мистер Норт? - Да, мадам. - Чаще всего достаточно будет проглядеть, только начало и конец. Серьезная переписка моего отца - он был видным ученым, специалистом по моллюскам, - передана вместе с коллекциями Йейлскому университету, где и хранится. Вы согласны взяться со мной за такую работу? - Да, мисс Уикофф. - При чтении старых писем всегда могут обнаружиться подробности интимного свойства. Могу я вас просить, как йейлца и христианина, чтобы они остались между нами? - Да, мисс Уикофф. - Есть, однако, еще один вопрос, в котором я хотела бы на вас рассчитывать. Мистер Норт, у меня в Ньюпорте очень странное положение. Вам уже говорили об этом... обо мне? - Нет, мадам. - На моем доме лежит проклятие. - Проклятие? - Да, многие верят, что в этом доме привидения. - Я не верю в дома с привидениями, мисс Уикофф. - Я тоже! С этой минуты мы стали друзьями. Больше того, мы стали заговорщиками и борцами. Она описала мне, как трудно нанять слуг, которые согласились бы оставаться в доме после наступления темноты. - Унизительно, когда не можешь пригласить друзей на обед, хотя они тебя постоянно приглашают. Унизительно быть объектом жалости... и чувствовать, что, возможно, и на моих дорогих родителях лежит тень подозрения. Я думаю, многие женщины на моем месте сдались бы и бросили дом совсем. Но это дом моего детства, мистер Норт! Мне было здесь хорошо! Кроме того, многие соглашаются со мной, что это самый красивый дом в Ньюпорте. Я ни за что не сдамся. Я буду бороться за него, пока не умру. Я серьезно смотрел на нее. - Что значит - бороться за него? - Очищу от подозрений! Рассею эту тень! - Мы читаем эти письма, мисс Уикофф, чтобы найти истоки несправедливых подозрений? - Совершенно верно! Вы сумеете мне помочь, как вы думаете? Я и моргнуть не успел, как превратился в Главного Инспектора Норта из Скотланд-Ярда. - В каком году вы впервые заметили, что слуги отказываются работать здесь с наступлением темноты? - Отец и мать уезжали в длительные экспедиции. Я не могла ездить с ними, потому что ужасно страдаю от качки. Я оставалась с родственниками в Нью-Йорке и занималась музыкой. Отец вернулся сюда в одиннадцатом году. Мы собирались здесь жить, но он вдруг передумал. Он закрыл дом, уволил слуг, и мы стали жить в Нью-Йорке. На лето уезжали в Саратога-Спрингс. Я умоляла его вернуться в Ньюпорт, но он не соглашался. И не объяснял почему. Во время войны и он и мать умерли. В девятнадцатом году я осталась одна на свете. Я решила вернуться в Ньюпорт и жить в этом доме круглый год. Тут я и обнаружила, что ни один слуга не соглашается жить в нем. Может быть, у мисс Уикофф есть предположения, которые могли бы пролить свет на эту историю? Никаких. У ее отца были враги? Нет, никогда в жизни! Не интересовалась ли этим делом полиция? Да о чем тут может идти речь, кроме опасений слуг и смутных слухов, будто в доме нечисто? - Когда ваш отец уезжал в экспедиции, на чьем попечении оставался дом? - Тут оставались все слуги. Отцу приятно было знать, что он может вернуться в любую минуту. А распоряжался ими дворецкий, или мажордом, который прожил в нашей семье много лет. - Мисс Уикофф, нам надо прочесть письма примерно с девятого года до двенадцатого. Когда мне прийти? - О, приходите каждый день в три часа. Мои друзья являются к чаю не раньше пяти. - Я могу приходить через день, в три. Я буду у вас завтра. - Благодарю, благодарю. Я отберу письма, относящиеся к этим годам. И великий человек изрек напоследок: - Не бывает домов с привидениями, мисс Уикофф! Бывают только неуемные фантазии и, возможно, злостные притом. Попробуем выяснить, откуда выползла эта история. Назавтра, когда я пришел, интересовавшие нас письма лежали в пачках, перевязанных красным шнуром: ее письма родителям с 1909 года по 1912-й; письма родителей к ней; шесть писем отца к матери (они редко расставались на целый день); письма отца к его брату (братом возвращенные) и ответы брата; письма ньюпортского мажордома (мистера Харланда) к отцу; переписка отца с адвокатами в Нью-Йорке и Ньюпорте; письма друзей и родственников к миссис Уикофф. Чтение семейных писем причиняло мисс Уикофф боль, но она скрепя сердце откладывала многие для уничтожения. Погода, штормы у Борнео, метели в Нью-Йорке; здоровье (отменное); женитьбы и смерти Уикоффов и родственников; планы на будущий год и перемены в планах; "любовь и поцелуи нашей милой девочке". Мы с мисс Уикофф разделили работу. Оказалось, что зрение все же позволяет ей читать письма родителей, и она предпочла заниматься этим сама. Так что вскоре мы трудились на разных участках. Я читал письма мистера Харланда: течет крыша - починена; просьбы посторонних "осмотреть дом" - отказано; повреждения оранжереи, причиненные веселящимися в канун Дня всех святых, - устранены и т.д. Я перешел к письмам мистера Уикоффа брату: найдены редкие раковины и посланы для идентификации в Смитсоновский институт; на волоске от гибели в Зондском проливе; согласование финансовых сделок; "обрадованы известиями об успехах Норины в музыке"... Наконец я наткнулся на ключ к этой злосчастной истории. Письмо отправлено из Ньюпорта 11 марта 1911 года: "Я надеюсь, ты уничтожил письмо, отправленное тебе вчера. Мне хочется, чтобы все это было забыто и больше никогда не вспоминалось. Счастье еще, что я оставил Милли и Норину в Нью-Йорке. Пусть у них сохранятся только радостные воспоминания об этом доме. Я уволил всех слуг, выплатил им жалованье и каждому дал щедрую прибавку. Я даже не довел это до сведения мистера Маллинса (его ньюпортского адвоката). Я нанял нового сторожа и в помощь ему людей, которые будут приходить в дневное время. Может быть, через несколько лет, когда эта злополучная история немного забудется, мы вернемся и снова откроем дом". Я сунул это письмо в конверт "Для повторного чтения". У меня возникло предположение о том, что тут случилось. На последнем курсе колледжа я написал и опубликовал в "Йейлском литературном журнале" незрелую пьеску под названием "Труба затрубит". Тема была заимствована из бенджонсоновского "Алхимика": хозяин уезжает на неопределенный срок, оставив дом на попечение верных слуг; в слугах постепенно развиваются умонастроения хозяев; свобода переходит в распущенность; хозяин возвращается без предупреждения и кладет конец их разгульной жизни. Живой писатель - Бен Джонсон. Мистер Уикофф, вернувшись, обнаружил грязь и непорядки, может быть, попал на какую-то оргию. Но откуда пошли слухи, что в доме "нечисто" - слово, обычно связываемое с убийством? Я решил, что должен нарушить обет молчания и навести справки в другой части города. Кроме того, я не хотел, чтобы чтение кончилось так скоро: мне нужны были деньги. В конце каждой недели служанка, провожая меня до двери, вручала конверт с чеком на двенадцать долларов. Я пришел к миссис Крэнстон вскоре после половины одиннадцатого, когда дамы, собравшиеся вокруг нее, уже расходились. Я поклонился и вполголоса сказал, что хочу обсудить с ней одно дело. Пока сцена не очистилась, я сидел в углу бара со стаканом безалкогольного пива. Затем мне подали знак приблизиться, и я придвинул свой стул. Несколько минут мы помедлили, обсуждая состояние нашего здоровья, погоду, мой план снять маленькую квартиру и все увеличивающийся спрос на мои услуги. Затем я сказал: - Миссис Крэнстон, я ищу вашего совета и руководства в одном очень щекотливом деле. И рассказал ей о моей работе в доме Уикоффов, не упомянув о найденном важном письме. - Грустная история! Грустная история! - заметила она с плохо скрываемым удовольствием и позвонила в колокольчик, стоявший тут же на столе. В этот поздний час она обыкновенно угощалась из высокого бокала - насколько я понял, белым вином. Когда слуга подал его и удалился, она повторила: - Грустная история. Одна из самых старых и почтенных семей. Мисс Уикофф вам что-нибудь объяснила? - Далеко не все, миссис Крэнстон. Она не объяснила мне, почему у дома дурная слава. Она заверила меня, что не знает, с чего это началось. - Она не знает, мистер Норт. Вы читаете всю семейную переписку довоенных лет? - Да, мадам. - И пока не нашли ничего... сенсационного? - Нет, мадам. - Может, найдете. К слову "сенсационное" в Ньюпорте очень чувствительны. Жизнь Шестого города является предметом широкой - я бы даже сказал "бульварной" - гласности. Плохо, если ваше поведение считают легкомысленным, даже позорным, но так же страшно бывает казаться смешным. Помешкав немного, миссис Крэнстон взяла телефонную трубку и назвала номер начальника полиции. - Добрый вечер, мистер Дифендорф. Это Амелия Крэнстон... добрый вечер. Как Берта?.. Как дети?.. Спасибо, у нас все хорошо. Вы же знаете, в четверг у меня тяжелый вечер... Мистер Дифендорф, тут сидит молодой человек, которого одна наша очень уважаемая дама попросила разобраться кое в каких неприятных событиях ее семейной истории. Нет, что вы! Он не по этой части. Его просто попросили читать ей вслух старую семейную переписку, которая хранилась на чердаке. Мне кажется, вам будет интересно об этом узнать. Официально к вам это дело никогда не поступало, и его надо вести под большим секретом. Не исключено, что он наткнется на сведения, за которые ухватились бы газеты. Я полностью доверяю этому молодому человеку, но, конечно, он не обладает вашим опытом и рассудительностью... Могли бы вы как-нибудь вечером встретиться с ним здесь или сказать ему, чтобы он пришел к вам на службу?.. О! Это очень любезно с вашей стороны. Да, он сейчас здесь. Его фамилия Норт... Да, тот самый. - По-видимому, "тот самый", кто имел касательство к возвращению Дианы Белл. О близости наших отношений свидетельствует то, что миссис Крэнстон (редко позволявшая себе язвительные замечания о ком бы то ни было) взглянула на меня и сухо проронила: - Я заметила, что шеф пользуется любым предлогом, чтобы покинуть лоно семьи. Ждать нам пришлось недолго. Я получил разрешение заказать еще одно пиво. Шеф был высок и плотен. Он производил впечатление человека открытого и вместе с тем застенчивого. Объяснялось это, как я впоследствии понял, беспрерывными нахлобучками от богачей, которые склонны считать, что всякий менее удачливый невероятно туп. Защита его была - делать вид, будто он сомневается в правдивости каждого сказанного ему слова. Он сердечно пожал руку миссис Крэнстон и настороженно - мне. Она рассказала ему всю историю и снова повторила, что полностью мне доверяет. - Мистер Дифендорф, я думаю, что при чтении старых писем эта история может выйти наружу и, наверно, должна выйти наружу. В конце концов, ничего такого опасного в ней нет; она не бросает тени ни на одного из членов семьи. Вы рассказали мне все, что знали, и я сдержала обещание: ни словечком не обмолвилась. Если мистер Норт найдет что-то определенное об этом в письмах, мы можем рассчитывать, что вам он скажет первому. И тогда вы сами решите, надо ли сообщить об этом мисс Уикофф. Начальник полиции остановил на мне оценивающий взгляд: - Что привело вас в Ньюпорт, мистер Норт? - Шеф, последний год войны я служил в форте Адамс, и мне здесь понравилось. - Кто был у вас командиром? - Генерал Колб, или Де Колб. - Вы здесь ходили в церковь? - Да, в церковь Эммануила. Служил там доктор Уолтер Лаури. - Мистер Огастас Белл много вам заплатил за то, что вы вернули его дочь домой? - Я сказал ему заранее, что хочу только компенсацию за перерыв в моей обычной работе. Я дважды посылал ему счет, но он до сих пор не заплатил. - Что вы с вашим велосипедом делали на Брентонском мысу несколько дней назад рано утром? - Шеф, я помешан на восходах. Я наблюдал один из самых красивых в моей жизни. Ответ привел его в некоторое замешательство. С минуту он разглядывал крышку стола. По-видимому, он отнес это к странностям, проистекающим из университетского образования. - Что вам известно об истории с домом Уикоффов? - Только то, что в нем, по слухам, нечисто. Он обрисовал положение, мне уже известное: - Почему-то возник слух, что в доме привидения... Видите ли, мистер Норт, непосредственно после войны жизнь в портовой части была гораздо более кипучей, чем сейчас. Гораздо больше яхт и прогулочных судов, пароходы линии "Фолл-Ривер", рыболовство, кое-какой торговый грузооборот. Моряки пьют. Мы подбирали их каждую ночь - без памяти, с безумными глазами, в белой горячке. В таверны на Темза-стрит служащим с Военно-морской учебной базы ходить не разрешалось - слишком много драк. Однажды ночью в восемнадцатом году нам пришлось забрать Билла Оуэнса, матроса торгового флота, двадцати одного года, родившегося и выросшего в Ньюпорте. Он напивался из вечера в вечер и начинал рассказывать всякие ужасы про дом Уикоффов. Мы не могли этого допустить. В камере он вопил и бредил; мы пытались разобраться в его бреде. Тут шеф заставил нас подождать, пока раскуривал сигару. (В гостиных у миссис Крэнстон не курили.) - Мистер Уикофф отсутствовал по шесть-восемь месяцев кряду. Он был коллекционер. Чего, миссис Крэнстон, - акульих зубов? - Ракушек и китайских вещиц, шеф. Он завещал их этому большому музею в Нью-Йорке. - Информация в Ньюпорте никогда не бывает точной - свойство интеллектуального климата. - Все это время дом находился на попечении дворецкого по фамилии Харланд. Харланд сам набирал слуг. - Девушек он подбирал в Нью-Йорке, шеф. Я к ним не имела никакого касательства. - Свет в окнах горел до полуночи. Все казалось в полном порядке. Оуэнса, в ту пору мальчика лет двенадцати, наняли таскать уголь для каминов и выносить помои - на мелкие домашние работы. Я думаю, миссис Крэнстон со мной согласится, что слуги похожи на школьников: им нужна твердая рука. Стоит выйти учителю, как подымается тарарам. - Боюсь, что в ваших словах есть доля правды, шеф, - сказала миссис Крэнстон, качая головой. - Сколько раз я в этом убеждалась. - Мистер Уикофф плохо разбирался в людях. Его дворецкий Харланд был сумасшедший дальше некуда... Билл Оуэнс говорил, что его отправляли домой в шесть часов вечера, когда он кончал работу. Но несколько раз он пробирался обратно в дом. Передние комнаты были ярко освещены, но двери и окна столовой завешены фетровыми шторами - толстыми фетровыми шторами. Они не могли устраивать свои шабаши на кухне - нет, куда там! Они были хозяева и желали пользоваться хозяйской столовой. Оуэнс говорил, что прятался в стенных шкафах и подглядывал сквозь щелку в шторах. И видел ужасные вещи. Он рассказывал всем и каждому на Темза-стрит, что видел балы с раздеванием догола и, как он выразился, "с людоедством". - Шеф, этого слова вы никогда не говорили! - Вот, а он говорил. Я уверен, что он этого не видел, но он-то думал, что видел. - Боже милостивый! - сказала миссис Крэнстон и перекрестилась. - А что еще может подумать двенадцатилетний мальчик, если увидит, как полусырое мясо едят _прямо руками_. - Господи помилуй! - сказала миссис Крэнстон. - Я не знаю, что увидел мистер Уикофф, но очень может быть, что он увидел фетровые шторы, и пятна от сырого мяса по всему полу, и свинство в лицах слуг... Извините за выражение, но слухи - как вонь. Понадобилось три года, чтобы россказни Билла Оуэнса доползли с Темза-стрит до бюро найма миссис Тербервилл. А слух всегда чем дальше, тем чернее. Что вы на это скажете, мистер Норт? - Что ж, шеф, я думаю, ни убийства, ни даже членовредительства там не было; было просто скотство, и в воображении людей оно как-то связалось с "нечистым". - И теперь мы ничего не можем исправить. Не забывайте, на стол к полиции это никогда не попадало. Горячечный бред пьяницы - не показания. Оуэнс ушел в плавание, и с тех пор о нем не слышали. Рад был познакомиться с вами, мистер Норт. Я узнал то, что мне было нужно. Мы расстались с обычными моими лживыми заверениями, что, если я выясню новые подробности, я сразу же поделюсь с ним. Что касается меня, задача была решена; но мне уже не давала покоя задача гораздо более трудная: каким способом снять проклятье, тяготеющее над домом Уикоффов? Объяснения и призывы к разуму бессильны против глубоко въевшихся - и даже лелеемых - страхов. У меня мелькнула идея. Однажды, придя туда в очередной раз, я увидел на дорожке ландо, кучера и пару, как говорили когда-то, "залетных". Мисс Уикофф собиралась уходить. Она извинилась, сказав, что ее вызвали к больной подруге: она вернется через полчаса. Горничная стояла рядом. - Мисс Уикофф, разрешите мне осмотреть комнаты на первом этаже. Я в восторге от той части дома, которую мне удалось увидеть, и хотел бы полюбоваться другими комнатами. - Ну, конечно, мистер Норт. Не стесняйтесь, пожалуйста. Я думаю, миссис Дилейфилд с удовольствием ответит на любые вопросы. Был чудесный весенний день. Все двери настежь. Я осмотрел большой зал со всех сторон; впервые увидел столовую и библиотеку. Повсюду приковывало внимание совершенство деталей, но больше всего поражала гармония здания в целом. "Это Палладио, - подумал я. - Он сам был наследником великих мастеров, а это - его потомство, так же как Версаль; но это ближе к итальянскому источнику". Когда я возвращался через большой зал к моему рабочему столу, миссис Дилейфилд сказала: - Много лет назад, до того как хозяин стал уезжать в экспедиции, здесь устраивали музыкальные вечера. Вы слышали про Падеревского, мистер Норт?.. Он здесь играл; и Уле Булль, норвежский скрипач. И мадам Нелли Мельба - вы слышали про такую? Как чудесно пела! Славное было время. А теперь - кто бы мог подумать! Прямо обидно, правда? - Скажите, миссис Дилейфилд, вам ведь не приходилось видеть или слышать здесь что-нибудь такое, тревожное? - Нет, нет, сэр, ничего такого! - Вы согласились бы здесь ночевать? - Пожалуй, нет, сэр. Я понимаю, все это, наверно, глупости, но мы не всегда хозяева своим чувствам, понимаете, что я хочу сказать? - А что, люди думают, здесь произошло? - Мне не хочется об этом говорить и думать, сэр. Одни говорят одно, другие говорят другое. По-моему, лучше в это не вдаваться. Разборка писем продолжалась. Мисс Уикофф, по-видимому, испытывала облегчение от того, что никаких признаков зловещего свойства мы не обнаружили. Мы продолжали читать просто для удовольствия, потому что Уикоффы замечательно писали письма. Но мысль о том, что можно предпринять, постепенно созревала у меня в голове. Я говорил о том, как в юности мечтал о разных профессиях. Журналистика не принадлежала к их числу. Отец мой был редактором газеты - и до и после консульства в Китае. Он делал свою работу с энтузиазмом, которого я не разделял. На мой взгляд, его ремесло слишком смахивало на манипуляцию общественным мнением, пускай даже в благих целях. Мой замысел восстановить доброе имя дома Уикоффов основывался именно на этом, но я не знал, как подступиться к делу. Дорогу мне открыл случай. История моих отношений с домом Уикоффов распадается на две части. Вторая часть привела меня в Восьмой город - приспешников и паразитов, с которыми у меня было столько общего. Она привела меня к Флоре Диленд. К пятой неделе в Ньюпорте мое расписание стало обременительным. В казино вернулся профессиональный тренер и освободил меня от второго часа упражнений с детьми, но я весь день был занят - то французским, то латынью, то арифметикой, то в одном доме, то в другом. Я искал в городе более или менее тихого места, где можно спокойно съесть второй завтрак. В самой середке Девятого города я нашел Шотландскую кондитерскую девиц Лафлин, где развивался роман Дианы Белл с Хилари Джонсом. Посещали ее конторщицы, учителя обоего пола, домохозяйки, отправившиеся "в город за покупками", - нешумное общество. Еда была простая, хорошо приготовленная и дешевая. Там мне явилось странное видение - и я надеялся, что оно явится опять: высокая женщина, сидевшая особняком и одетая, как мне представлялось, по самой последней моде. И она появилась снова. Она была в шляпе, похожей на гнездо, где сидит тропическая птица, и замысловатом платье из материала, называвшегося, кажется, "переливчатым атласом", - синь и зелень павлиньего пера вперемешку. Чтобы приступить к завтраку, ей пришлось снять перчатки и поднять вуаль - и это было сделано с непреднамеренным как будто изяществом. Черт побери! Кто ото? Как и в прошлый раз, когда она входила или поднималась уходить, комнату наполняло шуршание сотни юбок. Кто же она и главное - зачем пожаловала к нашему скромному столу? Строго говоря, ее лицо не было красивым. Нормы женской красоты меняются от века к веку, а иногда и чаще. Лицо у нее было длинное, узкое, бледное и костлявое. Позже вы услышите, как Генри Симмонс назовет его "лошадиным". Такие лица встречаются на фламандских и французских картинах пятнадцатого и шестнадцатого веков. Самое лестное, что можно было сказать о нем в 1926 году, это, что оно "аристократическое", - характеристика скорее оправдательная, чем лестная. Зато "корпус", как говорилось у нас, изголодавшихся солдат в форте Адамс, иначе - сложение, фигура, - был у нее бесподобный. Можете вообразить мое удивление, когда она, покидая кондитерскую, подошла ко мне, протянула руку и сказала: - Вы, наверно, мистер Норт. Я давно хотела с вами познакомиться. Я миссис Эдвард Дарли. Можно присесть на минуту? Она неторопливо уселась, причем смотрела мне в глаза, как бы радуясь приятной встрече. Я где-то слышал, что первое, чему учат молодую актрису в театральной школе, это садиться не опуская глаз. - Может быть, вы меня лучше знаете по псевдониму. Я Флора Диленд. Я жил укромной академической жизнью. Я принадлежал к тем жалким тридцати миллионам американцев, которые никогда не слышали о Флоре Диленд. Большинство остальных среди этих тридцати миллионов вообще не привыкли читать что бы то ни было. Тем не менее я произвел разные одобрительные звуки. - Вам хорошо живется в Ньюпорте, мистер Норт? - Да, очень даже. - И где вы только не бываете! Вы вездесущи - читаете вслух доктору Босворту чудесные работы о епископе Беркли; читаете басни Лафонтена с девочкой Скилов. В вашем возрасте - и столько познаний! И ума тоже - я имею в виду находчивость. Как вам удалось помешать нелепому побегу Дианы Белл - подумать только! Диана, можно сказать, моя родственница, через Хаверлеев. Своевольная девица. Это просто чудо, что вы уговорили ее не валять дурака. Пожалуйста, расскажите, как вам удалось. Я никогда не был красивым мужчиной. Все, что есть во мне, унаследовано от предков, вместе с шотландским подбородком и висконсинскими зубами. Элегантные женщины никогда не шли через всю комнату, чтобы со мной познакомиться. Я недоумевал, что кроется за этим дружелюбием, - и вдруг меня осенило: Флора Диленд была "пачкунья", газетная сплетница. С ней я очутился в Восьмом городе - прихлебателей и паразитов. Я сказал: - Миссис Дарли... мадам, как прикажете вас называть? - О, зовите меня мисс Диленд. - И беспечно добавила: - Можете звать меня Флорой - я ведь работница. - Флора, о мисс Белл я не могу сказать ни слова. Я дал обещание. - Что вы, мистер Норт, это не для печати! Меня просто интересует ум и изобретательность. Мне нравятся находчивые люди. Я, наверно, несостоявшаяся романистка. Давайте будем друзьями. Ладно? - Я кивнул. - У меня ведь есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с газетами. У меня коттедж в Наррагансетте, и я люблю по субботам и воскресеньям принимать гостей. Для гостей - отдельный коттедж, он к вашим услугам. Всем нам время от времени нужны перемены, правда? - Она встала и снова протянула руку. - Можно вам позвонить в ХАМЛ? - Да... да. - А как мне вас звать - Теофил? - Тедди. Предпочитаю, чтобы меня звали Тедди. - Вы должны мне рассказать про доктора Босворта и епископа Беркли, Тедди. Ну и семейка там, в "Девяти фронтонах"! Еще раз до свидания, Тедди, и, пожалуйста, приезжайте в мой милый маленький "Кулик" - поплавать, поиграть в теннис и в карты. Работница со ста двадцатью миллионами читателей, и фигурой, как у Ниты Нальди, и голосом, подобным дымчатому бархату, как у Этель Барримор... О, мой Дневник! Не к миссис Крэнстон обращаться с таким вопросом. Тут требовался мужской разговор. - Генри, - сказал я, когда мы натирали мелом кии у Германа, - а что за пачкуны подвизаются у нас в городе? - Странно, что вы это спрашиваете, - сказал он и продолжал игру. Когда мы кончили партию, он поманил меня к самому дальнему столу и заказал наши обычные напитки. - Странно, что вы это спрашиваете. Я вчера видел на улице Флору Диленд. - Кто она? Во всех парикмахерских и биллиардных есть столы и полки со свежим и старым чтивом для посетителей, ожидающих своей очереди. Генри подошел к такой кипе и безошибочно вытащил воскресное приложение одной бостонской газеты. Он развернул его и расстелил передо мной: "Нью-йоркский судья винит матерей в том, что в высших слоях общества участились разводы. От нашего специального корреспондента Флоры Диленд". Я прочел. Жуткая картина. Имена не названы, но для читателя более искушенного, чем я, намеки прозрачны. - Ковбой, - продолжал Генри (он полагал, что Висконсин - сердце Дикого Запада). - Флора Диленд происходит из самых старинных и почтенных семей Нью-Йорка и Ньюпорта. Не из каких-нибудь там железнодорожных и угольных - настоящая Старая Гвардия. В родстве со всеми. Очень живая - как говорят, "гуляет". Не обошлось без ошибок. Можно разбить семью-другую, но не разбивай семью, где разбивается капитал. Свою долю простительных ошибок она всю выбрала. Один лишился из-за нее наследства. Родственники не желают ее знать. Вы улавливаете, дружище? Что делать бедной девушке? В долг не дает даже тетя Генриетта. Сколько можно? Тогда она берет бумагу и перо; становится пачкуньей - с пылу, с жару, вся подноготная. Вроде... вроде... ну, многие жены не укладываются в свой бюджет; боятся сказать мужьям; где мы закладываем нашу бриллиантовую диадему? В Висконсине это идет нарасхват. Ну, то, что она пишет под фамилией Диленд, более или менее пристойно; но мы знаем, что она пописывает и под другими фамилиями. У нее есть колонка "Что мне шепнула Сюзанна" - подписывается "Белинда". Глаза на лоб лезут. Видно, заколачивает большие деньги, так и эдак. Еще разъезжает с лекциями: "Девушки Ньюпорта". Смешные истории про то, какие мы тут мартышки. - Генри, она все лето живет в Ньюпорте? - Куда ей тут деваться? В коттеджи Лафоржа ее и не подумают пустить. В "Мюнхингер Кинге" правило, то есть говорится, что правило: пускают не больше чем на три ночи. У нее дом в Наррагансетте. Там веселее, чем в Ньюпорте, - лучше пляжи, моложе публика, местечки поукромней, клубы, где можно играть, - всякое такое. - Где она добывает сведения? - Никто не знает. Может быть, свои агенты - например, сестры в больницах. Пациенты болтают. Много болтают в косметических кабинетах. Слуги - почти никогда. - Она красивая, Генри? - Красивая? Красивая?! У нее лицо как у лошади. Пришло приглашение в "Кулик". В субботу, к обеду, и до утра понедельника: "Купальных костюмов для вас тут с