сидела "миссис Идом" под густой коричневой вуалью, и громко сказал: - Он, по-моему, распорядился, чтобы ему не мешали. Что-нибудь дома стряслось? Пожар? Аппендицит? Укусила бешеная собака? - Не-ет... не думаю. - Обождите. Сейчас узнаю, можно ли его видеть. Скажите миссис Идом, что немецкий учитель полковника терпеть не может, когда прерывают урок. Все его боятся как огня. Рип поджидал меня на лестнице. - Она выдает себя за миссис Идом и желает с тобой поговорить. - И будь уверен, войдет. Ее ничто не остановит. - Я запру дверь наверх. Сейчас уже половина первого. А сам побуду внизу и составлю ей компанию. - Черт возьми, я хочу послушать, что ты ей скажешь. Лягу на пол галереи для музыкантов. Снизу она меня не увидит. Я снова пошел вниз, запер дверь на лестницу, спрятал ключ в карман, взял номер "Яхтинга" и уселся читать. На галерее послышался шорох. Это Рип завернулся в покрывало и лег на пол. В дверь опять позвонили. Я открыл и очутился лицом к лицу с весьма решительной дамой. Она откинула вуаль - это была очень красивая и разъяренная молодая особа. Распахнув дверь, она шагнула мимо меня в комнату. - Доброе утро. - Доброе утро, мадам. Простите, но должен вас предупредить, что, по правилам клуба, дамам сюда вход запрещен. Для женщин тут нет приемной. - Будьте добры, скажите полковнику Ванвинклю, что его желает видеть миссис Идом. - Мадам, шофер вам сказал уже...? Она села. - Простите, вы управляющий? - Отнюдь, - сказал я глубоко оскорбленным тоном. - А кто есть из распорядителей?.. Разве тут нет прислуги? - Сторож с женой, как видно, ушли в церковь. - Сэр, разрешите узнать, с кем я разговариваю? Я был само благодушие, даже осмелюсь сказать - обаяние. - Миссис Идом, я полагаю, вы более или менее представляете себе, что такое мужской клуб. По нашим правилам, ни один член клуба не может зваться так, как его зовут в повседневной жизни. У нас имена, которые нам присвоил Настоятель... Я - брат Асмодей. Член клуба, которого вы хотели видеть, - брат Беллерофонт. - Какое ребячество! - Да - со средних веков, со времен крестоносцев. Кстати, я - масон и член братства. В каждом из клубов, где я состою, мне дано имя, которое употребляют только в этом клубе. Вам, конечно, известно, что в религиозных орденах дело обстоит так же. Моя жена обижается, что я не рассказываю ей всех подробностей нашего устава... Кажется, я от кого-то слышал, что вы служите экономкой у брата Беллерофонта? Она сердито смотрела на меня и молчала. Потом поднялась. - А я все равно поговорю с полковником. - Подойдя к двери наверх, она подергала ручку. Я чистил ногти. - По-видимому, учитель немецкого ее запер. На него это похоже. - Я посижу, пока полковник не спустится. - Может, хотите почитать, миссис Идом? - Нет, спасибо. Я молча принялся за свой журнал. Она огляделась. - Ну и монахи, с позволения сказать, - стреляете оленей, лисиц и дичь. Гнусная забава! - Сейчас охотятся все меньше и меньше. Сами понимаете почему. - Она глядела на меня молча. - Из уважения к супруге брата Беллерофонта. - Молчание. - Вы, наверное, знаете о ее крестовом походе в защиту животных... Какая чудесная женщина! Каждый год спасает от смерти кошек, собак и диких зверей! Большой души человек! Золотое сердце! Я пересек комнату, чтобы поправить на стене картину. И небрежно добавил: - Постоянно слыша, какая она умница и отличная жена и мать, я всегда удивляюсь, как она позволяет своим детям ходить на пляж Бейли? Моя жена не пустила бы туда детей под страхом смертной казни. - А что тут дурного? - Удивляюсь вашему вопросу, миссис Идом. И пути кораблей, пересекающих Атлантику, и Гольфстрим проходят всего в нескольких милях. Днем и ночью там курсируют сотни судов. И по какому-то злосчастному сочетанию береговой линии, приливов и течений весь мусор, выброшенный за борт, словно намагниченный, притягивается к пляжу Бейли. Каждое утро служители собирают корзины отбросов: матросские башмаки, гнилые фрукты, дохлых попугаев, непристойные открытки и прочую грязь, которую противно даже называть. Она смотрела на меня с ужасом. - Не верю, не может этого быть. - Как это невежливо, миссис Идом! В нашем клубе джентльмены не обзывают друг друга лжецами. - Извините, пожалуйста. Я хотела сказать, что в это трудно поверить. - Благодарю вас... Я также слышал, что дама, о которой идет речь, очень заботится о питании своей семьи и прислуги. Знаете, мы с женой считаем, что суп из кормовой капусты - одно из самых питательных и вкусных блюд на свете. - Пауза. - Но один очень опытный врач не советовал нам давать детям до двенадцати лет острые сосиски, которыми торгуют на португальском базаре... А вот солонина - отличная еда! Британский флот веками кормил ею матросов и правил морями! Говорят, что Трафальгарская битва была выиграна на одной солонине. Однако тот же врач не рекомендовал моей жене давать слишком много солонины маленьким детям, даже если мясо неделями вымачивалось в чистой воде. - Скажите, брат Беллерофонт, как вы его называете, часто ходит в этот клуб? - Не так часто, как нам хотелось бы. Можно смело сказать, что он здесь - самый любимый и почитаемый человек. Членам клуба - а все они весьма состоятельные люди - стало известно, что его семья не слишком хорошо обеспечена. Его произвели в почетные члены, что освобождает от уплаты взносов. Четверо из нас, включая меня, предлагали ему высокие должности в наших фирмах и предприятиях. Брат Пруденций предлагал ему пост вице-президента страховой компании в Хартфорде. Брат Кандид возводит жилые массивы во Флориде. Имя брата Беллерофонта на бланке, его внешность, его всем известная неподкупность принесли бы миллионные доходы, долю в которых фирма с радостью предложила бы ему. Как и другие наши фирмы. Брат Беллерофонт чересчур привязан к своей семье; жена его не желает переезжать в Коннектикут или в Майами. Надеюсь, что он передумает и что необходимость вынудит его поступить в мою компанию. - А чем вы занимаетесь, сэр? - Я предпочел бы об этом не распространяться, миссис Идом. Но, учитывая его выдающиеся заслуги перед нашей страной, федеральные власти вряд ли станут придирчиво следить за нашими операциями. - Я понизил голос: - Как вы считаете, он согласится? - Брат Асмодей, я не желаю продолжать этот разговор. - Человек должен работать. Мужчине надо стоять на собственных ногах, мадам. - Я сейчас буду колотить в дверь! - Ах, миссис Идом, прошу вас, не надо! Вы разбудите девушек! - _Девушек?_ Каких девушек? - У нас, сами понимаете, под воскресенье бывают небольшие сборища. Ну и выпивка. И милое дамское общество из Нью-Бедфорда и Фолл-Ривера. Члены клуба хоть и поздно, но возвращаются домой, а их прелестным подругам мы разрешаем поспать подольше. За ними пришлют лимузин в два часа дня. - _Девушки?_ Вы хотите сказать, что полковник сидит наверху с какой-нибудь гетерой? Я призадумался. - Такого имени я что-то не помню... Аниту я видел, и Руфь, и Лилиан; кажется, Айрин. Да, и Бетти... - Я ухожу! Немедленно! Нет! Я буду колотить в дверь! - Мадам, как член этого клуба, я не допущу, чтобы вы устраивали здесь скандал. - И едко добавил: - А мне говорили, будто миссис Идом достойная женщина, чего иногда не скажешь о ее хозяйке. - На что вы намекаете? Я показал на часы: - Вам осталось ждать всего четверть часа. - На что вы намекали этим ядовитым замечанием? - В моем замечании не было никакого яда. Только дань вашим качествам, миссис Идом. - Я требую... - Если вы присядете и перестанете оскорблять наш клуб, я... дам вам кое-какие пояснения. Она села и нетерпеливо воззрилась на меня. Я снова стал полировать ногти, при этом небрежно говоря: - Моя дорогая жена не сплетница. Я никогда не слышал, чтобы она повторяла чьи-то злобные россказни - кроме одного-единственного раза. Кстати, мы - послушались врача. Больше не даем детям супа из кормовой капусты и солонины. - Вы хотели что-то сказать насчет миссис Ванвинкль. - Ах, да, - я понизил голос и придвинулся к ней вместе со стулом. - У этой во всем остальном _замечательной_ женщины есть широко известная кличка. - Кличка? - Жена услышала ее от миссис Делгард, а та - через леди Брэкнел от самой миссис Венебл. - От миссис Венебл! Я встал. - Нет! Таких вещей я дальше не передаю. Вы уж меня извините. - Вы просто невыносимы, брат Асмодей! Раз начали, прошу договаривать! - Ладно, - сказал я со вздохом, - но обещайте никому не повторять, особенно миссис Ванвинкль. - Я-то не повторю... - Видите ли, миссис Венебл слышала, будто миссис Ванвинкль послала своего мужа - этого великого человека - к миссис Темпл за ветхой тридцатилетней эгреткой, не пожелав поверить миссис Темпл, что та сама уничтожит перья. И миссис Венебл сказала: "Я больше не дам ни гроша на приюты для животных, пока миссис Ванвинкль не запрут в сумасшедший дом. - Это - Далила!" - Далила! - Вы помните, что Далила остригла волосы могучему Самсону, и он потерял всю свою силу: тогда враги кинулись в его шатер и ослепили его. Она била в цимбалы и тамбурин и отплясывала на его распростертом теле. Как утверждают ученые специалисты по Ветхому завету, эта история означает, что она произвела над ним куда более жестокую операцию. Миссис Ванвинкль побледнела как полотно. Она лишилась дара речи. - Дать вам воды? - Да, пожалуйста... Когда я вернулся из кухни, Рип уже слез с галереи для музыкантов, спустился по лестнице вниз и стучал в запертую дверь. Я ему открыл. Муж с женой безмолвно смотрели друг на друга. Она взяла из моих рук стакан, не сводя глаз с Рипа; наконец она попросила: - Николас, пусть этот ужасный человек выйдет из комнаты. - Это мой немецкий учитель, Пэм. Через несколько минут я отвезу его в Ньюпорт. Тед, поднимешься наверх, подождешь - я тогда позову. - Я пойду в город пешком, Рип. Можешь подобрать меня по дороге. Всего хорошего, мадам. И я направился к двери. На пороге я услышал, как зарыдала миссис Ванвинкль. Погода была превосходная. Шел я минут пятнадцать. Вскоре после того, как я миновал Тайвертон, меня обогнала машина миссис Ванвинкль. Она опустила вуаль, но голову держала высоко. Немного погодя возле меня остановился Рип. Я сел в машину. - Ты был очень резок, Тед... Ты был очень резок. - Машина тронулась. Помолчав несколько минут, он повторил: - Ты был очень резок. - Я знаю, что зашел чересчур далеко, и прошу прощения. Какое-то время мы ехали молча. Молча проехали десять миль. Потом он сказал: - Я ей объяснил, что ты еще в университете славился как шутник и что насчет миссис Венебл все это бред сивой кобылы. Но откуда, черт тебя дери, ты узнал про эти несчастные перья? - Не скажу. Он остановил машину и боднул меня в лоб. - Ах ты сукин сын! Но я получил тысячу долларов на Берлин! - Ну вот, в "Кафе де Пари" ты накормил меня прекрасным обедом, а в кармане у тебя было пусто, помнишь? 7. У МИССИС КИФ События, приведшие к тому, что я снял квартиру, произошли на шестой неделе моего пребывания в Ньюпорте, может быть, чуть позже. Своим житьем в Христианской ассоциации я был более или менее доволен: я ни с кем не поддерживал тесных отношений, и у меня оставалось время для подготовки к урокам. Я хорошо ладил с комендантом, несправедливо прозванным "Святой Джо", ибо он отнюдь не был святошей. Для разнообразия я иногда спускался в "библиотеку", где дозволялись карточные игры семейного типа и можно было поболтать. В этой библиотеке я и встретил необыкновенного молодого человека, чей портрет и злоключения впоследствии обнаружил в своем Дневнике. Элберт Хьюз, хилый юноша лет двадцати пяти, принадлежал к той нередко утомительной категории натур, которые называются "чувствительными". Когда-то это определение характеризовало людей, особенно восприимчивых к эстетическим и духовным ценностям; потом - чрезмерно обидчивых; в последнее время его эвфемистически прилагают к тем, кто не способен справиться даже с простейшими трудностями нашей обыденной жизни. Элберт, в общем, подпадал под третье определение. Он был невысок, но изящно сложен. Запавшие глаза смотрели из-под большого выпуклого лба, и это придавало взгляду пристальное выражение. Пальцы то и дело занимались недавно пробившимися усиками. Он был не чужд щегольства и в прохладные вечера надевал черную вельветовую блузу и пышный черный галстук, напоминая студентов, которых я встречал у Академии изящных искусств в Париже. Элберт рассказывал мне кое-что о себе, и выяснилось, что он в своем роде гений; специальность - воспроизведение почерков. Он родился в Бостоне и слушал там курсы в технической школе, страстно увлекаясь каллиграфией и шрифтами, и в особенности - выполнением надписей на надгробиях. В двадцатилетнем возрасте он нашел доходное место в ведущей ювелирной фирме, где писал образцы для гравировки на подарочном серебре, для официальных приглашений и визитных карточек. В другой фирме он писал дипломы на пергаменте и почетные грамоты уходящим на покой президентам банков. На оригинальность он не претендовал: он повторял прописи из стандартных книг шрифтов и восхищавшее его раннее английское и американское "письмо" из музеев и частных собраний. Но это было не все. Он мог скопировать любую подпись и любой почерк после недолгого "вживания" в образец. Он мог мгновенно изобразить автограф почти любого из подписавших Декларацию независимости. Он был чудом. Для меня не было новостью, что у этих "чувствительных" покорность нелепо совмещается с дерзостью. Однажды вечером он попросил меня написать какое-нибудь изречение и расписаться. Я написал по-французски (а по-французски он не знал ни слова) афоризм герцога де Ларошфуко и поставил свою подпись. Несколько минут он внимательно разглядывал листок, а затем написал: "Мистер Теодор Теофил Норт с глубоким сожалением сообщает, что не сможет воспользоваться любезным приглашением губернатора штата Массачусетс и миссис Такой-то на такой-то вечер". Это был мой почерк, обескураживающе мой. Потом он написал то же самое еще раз и передал мне, беспечно пояснив: - Вот так это написал бы Эдгар Аллан По. Я больше всего люблю писать его почерком. Когда я пишу, у меня такое чувство, как будто он сам водит моей рукой. Говорят, я на него похож. Вы замечаете, что я на него похож? - Да, но я никогда не слышал, чтобы он был таким уж каллиграфом. - Все равно у нас много общего. Оба родились в Бостоне... Больше всего мне нравится писать тексты надгробий. У По тоже много про могилы и надгробья, Это мой самый любимый писатель. - Что вы делаете в Ньюпорте? - спросил я. - В общем, то же, что в Бостоне. Один человек - Форсайт его фамилия - увидел подарочные экземпляры стихотворения Эдгара По, которые я сделал почерком По на веленевой бумаге, и несколько алфавитов в разных шрифтах. Он сказал, что он архитектор и строительный подрядчик, а контора у него в Ньюпорте. Позвал меня сюда работать и предложил хорошее жалованье. Я делаю надписи для фасадов - почт, ратуш и так далее. И надгробные надписи - для камнерезов. Это я люблю больше всего. Я смотрел на наши (мой и По) ответы губернатору. - Я вам покажу кое-что еще, - сказал он. Он извлек из папки личный бланк губернатора с тисненой печатью и написал приглашение, на которое только что дважды ответил. - Это - рука губернатора? - Я у него много работал - и для ведомства, и для резиденции. Я работал у всех лучших поставщиков канцелярских принадлежностей и собирал образцы. У меня полный сундук первосортного товара. Знаете, коллекционеры есть по всему миру - они держат это в секрете. Я меняю дубликаты. - Он выложил передо мной: "Белый Дом", "L'Ambassade de France" [посольство Франции (фр.)], "Джон Пирпонт Морган", "Министерство иностранных дел" (Великобритании), бланк Энрико Карузо с шапкой в виде автошаржа, экслибрис работы Стэнфорда Уайта... - А здесь, у Форсайта, вы этим же занимаетесь? - Так, немного, - уклончиво ответил он, пряча "образцы" в папку. - Что-то в этом роде. Он переменил тему. Из Элберта Хьюза мог бы и должен был бы получиться хороший собеседник - но не получился. Как многие люди его склада, он быстро переходил от оживления к подавленности. Он с энтузиазмом хватался за какую-нибудь тему, но вскоре сникал, словно мехи, из которых вышел воздух. Он был помолвлен. Абигейл - замечательная женщина; она (шепотом) разведена; она на шесть лет старше его, и у нее двое детей. Он добавил - с меньшим энтузиазмом, - что скопил три тысячи долларов на покупку дома (где они, надо думать, уныло скоротают свой век). Элберт поневоле вызывал восхищение и даже располагал к себе, но я стал терять к нему интерес: я стараюсь избегать пришибленных. Однако я обязан ему - он открыл мне глаза на ту сторону Ньюпорта, которую я проглядел. Элберт стал приходить в нашу маленькую библиотеку с работой; он говорил, что свет здесь лучше, чем у нас в комнатах, наверху, и это действительно было так. А я, если там не собиралось разговорчивое общество, иногда ходил в библиотеку "делать уроки". Однажды вечером я попросил его показать, чем он занимается. Он смущенно ответил, что это просто "чепуха, для развлечения". Это было письмо выдающегося историка Джорджа Бэнкрофта, в котором он приглашал столь же знаменитого Луи Агасси "на пунш и добрую беседу". Элберт с видимым удовольствием писал ответ Агасси на это заманчивое предложение. - А где оригиналы писем? - спросил я. - У мистера Форсайта большая коллекция. Он говорит, что дает объявления и скупает письма у владельцев. Элберт с документами "развлекался", а я получал от них громадное удовольствие. Это был Пятый город Ньюпорта, город, исчезнувший почти бесследно, - Ньюпорт интеллектуалов середины XIX века. Мои разнообразные занятия разжигали мой интерес ко Второму городу, к Шестому городу и к Седьмому; а жил я в Девятом городе. Когда мне было двадцать с небольшим, я мечтал об археологии. Тут было поле для раскопок. Доктор Шлиман располагал большим капиталом; у меня же - ни доллара лишнего. Я напоминал себе вычитанное где-то старое изречение: "Для воли, воспламененной страстью, нет ничего невозможного". В моем расписании еще оставалось несколько "окон" - поздним утром и в начале дня. Я понемногу готовился - ходил в публичную библиотеку и "подчитывал" об этом времени. Потом стал ходить по антикварам и торговцам подержанными вещами. Я лелеял надежду отыскать вещи, которых никто не заметил. Я сосредоточился на рукописях - дневниках, письмах, приходных книгах и документах из старых домов, на семейных фотоальбомах и всяком чердачном скарбе... Семья Джеймсов, семья Агасси (знаменитый отец и знаменитый сын), Бэнкрофты, Лонгфелло. Лонгфелло летом жил в Наханте, но часто навещал своего друга Джорджа Вашингтона Грина в Вест-Гриниче у бухты Наррагансетт и родителей Грина, которые жили в Ньюпорте. Два знаменитых его стихотворения - "Скелет в броне" и "Еврейское кладбище в Ньюпорте" - показывают, что он интересовался нашим Первым городом. "Лавки древностей" до сих пор торговали предметами из Первого и Второго городов. Мода на полуснисходительное коллекционирование викторианской мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там и сям я находил собрания дагерротипов, письма или стихотворения под стеклом, подписанные знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне не по карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с разрешения хозяев, взбирался с фонариком по лестницам, рылся в старых бочках и старых открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника продала полное собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца - отцовские учетные книги, и так далее. Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это был альбом школьницы в коралловом бархате, траченный молью, заплесневелый. Там были выцветшие синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы и автографы. На одной странице Г.-В.Лонгфелло переписал "моему милому юному другу Фейз Сомервилл "Детский час". С видом скучающего любопытства я купил альбом за два доллара; следующей осенью я продал его в Нью-Йорке за тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за фунт. Идея была в том, что, может быть, мне удастся проникнуть в этот волшебный мир (мой отец называл его "жизнь в простоте, мысль на просторе") и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора играют в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не раздастся голос: "Дети, домой и вымойте руки перед ужином". Я знал, что любое первоиздание Эдгара Аллана По - одна из самых желанных находок для любого американского книжника и что за письмами его азартно охотятся. Писатель долго гостил в Провиденсе, всего в тридцати милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт. Если бы мне удалось откопать связку писем По, какое увлекательное было бы чтение, и потом - какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих пор ни один биограф не очертил всей разносторонности устремлений _этого_ юноши: поэт, сыщик, джентльмен, может быть - актер (подобно матери), метафизик ("Эврика!"), криптограф, знаток декоративного садоводства, художник по интерьеру, измученный любовник - ноша слишком многообразная и непосильная для американца.) Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды вечером я нашел у себя под дверью экземпляр его стихотворения "Улялюм", подписанный автором, - вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно встретив Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал. Ночами по коридорам "X" не рыскали вахтеры - дежурный Мори Флинн сидел за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный. Как и многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным полицейским. Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори. - Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго? - Мы знакомы, Мори. Что случилось? - Его сосед говорит, что ему снятся страшные сны. Стонет. С кровати падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить, что ли? Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился в комнату тридцать два. Мори оставил дверь открытой и не погасил свет. Элберт сидел на краю кровати, свесив голову. - Элберт, Элберт! Что с вами? Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и вернулся в первоначальное положение. Я бесцеремонно встряхнул его - никакого результата. Я окинул взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его тонкого искусства. Это было начало "Падения дома Ашеров". На тумбочке стояла полупустая бутылка "Снотворного сиропа доктора Квимби". Я присел и стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к шее и к запястьям - как привык поступать с пьяными приятелями в Париже в 1921 году. Я проделал это несколько раз. Наконец он поднял голову и пробормотал: - Привет, Тед. Ничего... Сны страшные. - Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже. Он повалился на кровать и закрыл глаза. Снова холодные примочки. Я похлопал его по лицу и сильно ударил в плечо. Наконец мы выбрались в коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату. - Нет! Не садитесь. Подышите глубже... Расскажите, что вам снится... Да, можете прислониться к стене. - Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит. - Вы все время принимаете этот сироп? - Плохо сплю. Не хочу спать, потому что... они приходят. А спать надо: когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают. - Вы знаете доктора Эддисона? - Нет. - Почему? Он врач в "X". То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему расскажите. И не пейте больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не читайте вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему - всякие подземелья и склепы. Как думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять? - Почитаете, Тед? - Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу вам только, что это прекрасно и строго, как Эльзевиры. Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец. Дней на десять я потерял Элберта из виду. Доктор Эддисон дал ему снотворное и строго приказал питаться: Элберт почти ничего не ел. Я продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке - теперь уже по разряду чуть ли не тряпья и бутылок - мне еще раз повезло: не пошедшие в дело наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о Сведенборге. Они хранились в бочке вместе со связками старых писем к родным. Я отделил письма от теологии и купил задешево. Впервые я заинтересовался писаниями Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием (это было в начальный период моего развития) "Многообразие религиозного опыта" Уильяма Джеймса; позже я прочел несколько романов его брата. Семья Джеймсов прожила в Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив в армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы - у всех троих - в 1860 году было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи быть не могло. Письма мне рассказали мало, но я почувствовал, что напал на след. Недели через две у меня стало столько уроков, что мне пришлось совсем отказаться от своих изысканий. Остатки свободного времени уходили на поиски квартиры. Сфера поисков ограничивалась моими капиталами - на скорую руку построенные дома рабочих по улицам, спускавшимся к Темза-стрит. Я звонил в каждую дверь независимо от того, висело там объявление о сдаче комнат или нет. Я точно знал, что мне надо: две комнаты или одна большая, ванна, кухонька, пусть даже самая примитивная. Комнаты мне нужны на втором этаже с наружной лестницей, так чтобы (хотя это не единственная причина) не надо было ходить через помещения хозяина и его семьи. Меня не смущали плач младенцев, голосистые дети, кухня внизу, покатый потолок под крышей, близость пожарного депо, или шумного клуба, или церковных колоколов. Мои притязания на отдельный вход не были такими уж неосуществимыми, как это может показаться. Старые дома делились на квартиры; престарелые жильцы все больше боялись пожаров, довольно частых в этом запущенном районе. Я осмотрел много квартир и получал изрядное удовольствие от встреч, которые случались при этом. Однажды утром я нашел искомое. Я посмотрел на дом и увидел наружную лестницу. На почтовом ящике значилось: "Киф". Мне открыла худая недоверчивая женщина лет пятидесяти пяти. Лицо у нее было морщинистое, но еще сохраняло румянец, свойственный людям, живущим у северного моря. Позже я узнал, что двадцать с лишним лет назад, после смерти мужа, она начала сдавать комнаты и вырастила двух крепких сыновей, ставших моряками торгового флота. Несмотря на множество разочарований, она так и не смогла отделаться от мысли, что меблированные комнаты должны быть для жильца настоящим домом. Она была недоверчива, но жаждала верить. - Доброе утро, миссис Киф. У вас есть свободные квартиры? Она ответила не сразу: - И есть, и нет. На сколько вам нужно? - На все лето, если найдется подходящая. - Вы один?.. Где вы работаете? - Я инструктор по теннису в казино. Меня зовут Теодор Норт. - Вы в церковь ходите? - Я в Ньюпорте недавно. Во время войны я служил в форте Адамс. Тогда я ходил в город к вечерней службе - в церковь Эммануила. - Заходите, садитесь. Извините за этот наряд: утро - занимаюсь уборкой. Она провела меня в гостиную, которую следовало бы сохранить в музее для будущих поколений. - Что именно вас интересует, мистер Норт? - Одна большая комната или две маленьких; ванна и место для готовки; уборка и раз в неделю чистое белье. И желательно - на втором этаже, с наружной лестницей. Она - в который раз - измерила меня взглядом. - Сколько бы вы согласились платить, мистер Норт? - Я рассчитывал на двадцать пять долларов в месяц. Она вздохнула и стала молча разглядывать пол. Я тоже молчал. У нас обоих каждый цент был на счету, но у нее были более веские причины для беспокойства. - Сейчас она занята, но я предупредила жильцов, что, если будет надобность, они должны освободить квартиру в двухнедельный срок. Они согласились. - Они вас не устраивают, миссис Киф? - Не знаю, что и подумать. Они тут не ночуют. Попросили меня вынести кровати. Устроили вроде конторы. Поставили большой стол для работы. Говорят - архитекторы, делают проект, какой-то конкурс хотят выиграть. Какой-то там план идеального города - так словно бы. - Они причиняют вам неудобства? - Я их, бывает, неделями не слышу и не вижу - разве когда по черной своей лестнице приходят или уходят. Никогда с ними не встречаюсь - только когда он деньги платит. Дверь у них на замке день и ночь. Убираются сами. Писем никаких; звонков никаких. Мистер Норт, они в доме вроде привидений. Ни здрасьте, ни до свиданья. Разве это жильцы? В ее взгляде впервые появился намек на доверие, даже на мольбу. - Когда они первый раз пришли, они не ссылались на кого-нибудь из местных? Не давали другого адреса? - Тот, что постарше, по-моему, он у них главный, дал мне номер своего ящика на почте - триста восемь. Как-то в воскресенье я их видела за обедом в ресторане "Голубая звезда" на Темза-стрит. - А другим вы показывали эту квартиру? - Да, были две четы. Им не понравилось - кроватей нет, стульев почти нет. Они, верно, и за квартиру ее не посчитали. Да еще запах. - Запах?! - Да, по всему дому пахнет. Какая-то у них там химия. - Миссис Киф, мне кажется, у вас есть причины для беспокойства. - То есть как? - Пока не знаю. Вы можете сводить меня туда? - Да... Да, с удовольствием... И замечательный сыщик - главный инспектор Теофил Норт - вмиг вернулся к жизни. Я поднялся за ней по лестнице и, когда она громко постучала в дверь, с улыбкой сделал ей знак отойти в сторону. Я приложил ухо к щели. Услышал приглушенное ругательство, приказания, отданные шепотом, быстрые движения, что-то упало. Наконец дверь отперли, и перед нами предстал очень рассерженный высокий мужчина с усами и бородкой полковника-южанина. В белом халате он был похож на хирурга. - Извините, что помешала вам, мистер Форсайт, но вот джентльмен хочет посмотреть квартиру. - Я просил вас устраивать эти осмотры с двенадцати до часу, миссис Киф. - Люди приходят ко мне, когда им удобно. Они осматривают по пять-шесть квартир за утро. Извините, ничего не поделаешь. Это была большая комната, залитая солнечным светом, которым мне редко придется наслаждаться, и казавшаяся еще больше из-за скудной обстановки. Через всю комнату тянулся длинный стол. На одном краю его стоял макет идеальной деревни - отличная работа. Четверо мужчин выстроились по стенке, словно на военном смотру. К великому моему удивлению, младший из них оказался Элбертом Хьюзом. Он был изумлен не меньше моего и ужасно напуган. В роли сыщика мне надо было выглядеть как можно простодушнее. Я подошел к Элберту и пожал ему руку: - Привет, Хьюз. Такое чудесное утро, а вы сидите взаперти. Ничего, мы вас на корты вытащим. - Я стукнул его по плечу. - Вы что-то похудели, осунулись, Хьюз. Теннис, мой дорогой, вот что вам нужно!.. Ага! Делаем игрушки? До чего симпатичная деревенька. Извините, джентльмены, я посмотрю, найдется ли место в шкафах для моих теннисных кубков. - В комнате стояли рядом несколько посудных шкафов со стеклянными дверцами и шелковыми занавесками внутри. Я схватился за ручки, но шкафы были заперты. - Заперто?.. Ну, ничего, не трудитесь отпирать. - Я отправился в ванную и на кухню. - Мне в самый раз, - сказал я миссис Киф. - Но странный запах. Еще я собираю камни - давнишнее увлечение, - полудрагоценные. Для них тоже нужно место в шкафах. - Вернувшись в комнату, я окинул ее благодушным взглядом. Она нисколько не походила на архитектурную мастерскую. Ни одной корзины для бумаг! Комната была опрятна и прибрана, как образцовая контора в витрине универмага, - за исключением одного обстоятельства: в открытых окнах на веревочках висели аккуратно скрепленные листы бумаги - сушились. Они были окрашены в светло-табачный цвет. Я улыбнулся мистеру Форсайту и сказал: - Постирушка, а? - Миссис Киф, - сказал он, - я думаю, у джентльмена было достаточно времени, чтобы осмотреть квартиру. Нам надо работать. Я полагал, что для изготовления фальшивых денег, гравюр и офортов нужен громоздкий пресс и банки с синей и зеленой краской, но ничего подобного тут не было. Листы бумаги в окнах явно "старились". Я был на верном пути. - А вон в углу еще шкафы для моих коллекций, - радостно воскликнул я. Они были без замков. Я с трудом доставал до их ручек и поэтому два раза подпрыгнул. Дверцы распахнулись. Пытаясь удержаться от падения, я ухватился за кипы бумаги, лежавшие на полках, чем вызвал целую лавину листов, которые усыпали пол, - да, "густо, как листья осенние, что устилают ручьи Валломброзы". Все четверо бросились их подбирать, но я уже заметил, что это - написанные старомодным изящным почерком копии "Боевого гимна Республики" с автографом Джулии Уорд Хау, некогда жительницы Ньюпорта. Лежа на них ничком, я успел разглядеть, что все они - с дарственными надписями разным людям: "Дорогому другу...", "Достопочтенному судье..." Я ничем не выдал своего удивления. - Ох, джентльмены, извините, пожалуйста, - сказал я, поднимаясь с пола. - Надеюсь, я не подвернул ногу!.. Ну что ж, можно идти, миссис Киф. Я очень признателен вам за ваше терпение, джентльмены. Пока я ковылял к двери, мистер Форсайт сказал: - Миссис Киф, я надеюсь, вы оставите комнаты за нами до конца августа - и без посетителей. Я как раз собирался сделать вам предложение на этот счет. - Мы поговорим об этом после, мистер Форсайт. А сейчас не буду мешать вам работать. Спустившись с лестницы, я спросил: - Можем мы поговорить где-нибудь в другом месте - па кухне, например? Она кивнула и пошла по коридору. Я повернул в другую сторону и, открыв выходную дверь, громко сказал: "Извините, миссис Киф, мне не подходит. Неизвестно, через сколько дней выветрится этот неприятный запах. Простите за беспокойство. Всего хорошего, миссис Киф!" С этими словами я громко хлопнул выходной дверью и на цыпочках пошел к ней в кухню. Она смотрела на меня во все глаза. - По-вашему, они подозрительные люди, мистер Норт? - Делают фальшивки. - Фальшивки, господи Исусе! Фальшивки! - Нет, не фальшивые деньги. Они подделывают древности. - Фальшивки! Никогда у меня таких не было, мистер Норт. Ох, ведь отец начальника полиции дружил с моим мужем. Может, мне к нему пойти? - Я бы не стал поднимать шум. Они никому не вредят. А если и продадут сотню фальшивых писем Джорджа Вашингтона, то купят их только дураки. - Да не оставлю я их в своем доме. Фальшивки! Что мне делать, мистер Норт? - Когда у них кончается месяц? - Я вам говорила: они съедут в любое время, но за две недели я должна их предупредить. - Не подавайте виду, что вам известно, чем они заняты. Это опасная публика. Несколько дней пусть все остается, как было. Я что-нибудь придумаю. - Ох, мистер Норт, помогите мне от них избавиться. Они платят тридцать долларов в месяц. Я вам сдам за двадцать пять. Я поставлю обратно кровати и красивую мебель. - Она не выдержала: - Говорила мне сестра, когда муж умер: уезжай обратно в Провиденс. Говорила, что не будет мне здесь покоя. Говорила: в этом городе такой есть народ - дрянь народ, и липнет к нему дрянь, и сколько раз я в этом убеждалась. Я знал ее ответ заранее, но спросил: - Вы - про ту сторону Темза-стрит? - Нет! Нет! - Она показала головой на север. - Я про них - про Бельвью авеню. Бога не боятся. _Грязные деньги - вот про что я!_ Я утешил ее, как мог, и, насвистывая, покатил навстречу трудовому дню. Я нашел себе квартиру, и я слышал голос Девятого города. В тот же вечер, часов в девять, когда я освежал в памяти Новый завет по-гречески для завтрашнего урока, в дверь постучали. Я открыл: Элберт Хьюз. Судя по его виду, несчастнее человека на свете не было. - Чем могу служить, Элберт? Опять кошмары?.. Ну, что случилось? Садитесь. Он сел и расплакался. Я ждал. - Ради бога, перестаньте плакать и скажите, в чем дело. Он проговорил рыдая: - Вы знаете. Вы все видели. - Что я знаю? - Они сказали, если я кому-нибудь проболтаюсь, они мне изувечат руку. - Он вытянул правую руку. - Элберт! Элберт! Как вы могли - порядочный американский юноша - связаться с такой шайкой?.. Что сказала бы ваша мать, если бы узнала, чем вы занимаетесь? Это был выстрел наугад, но он попал в цель. Пот - градом. Я встал и отворил дверь: - Перестаньте плакать или уходите! - Я... я расскажу. - Возьмите вон то полотенце и вытритесь. Выпейте стакан воды из крана и начинайте с самого начала. Немного придя в себя, он начал: - Я вам говорил, как мистер Форсайт пригласил меня работать. Потом оказалось, что им совсем не вывески нужны, а... это. Они накупили первых и вторых изданий "Гайаваты" и "Евангелины" и заставили меня надписывать их друзьям писателя. Сперва я думал, это вроде розыгрыша. Потом я переписывал стихи и тоже надписывал. И короткие письма разных людей. Он все время придумывает что-то новое - вроде Эдгара По. Многие собирают автографы наших президентов. - А где они продают? - При мне они стараются об этом не говорить. Большей частью - по почте. У них есть штемпель: "Джон Форсайт, Торговля историческими документами и автографами". Они каждый день получают кучу писем из Техаса и такого рода мест. Он работал уже два месяца, по восемь часов в день, по пять с половиной дней в неделю. Компаньоны не спускали с него глаз ни днем, ни ночью. Они жили в гостинице для коммерсантов на Вашингтон-сквере. Элберт не отличался силой воли, но все же маленькую битву выиграл: добился, что ему разрешили жить в ХАМЛе. Его опутали словно паутиной. Он не мог пойти поесть или послушать лекцию без дружеского присмотра. Когда он объявил, что едет на выходной день в Бостон к матери и невесте, мистер Форсайт сказал: "Каникулы у нас в сентябре". Он вытащил из кармана подписанный Элбертом длинный контракт, где Элберт соглашался на "постоянное жительство в Ньюпорте, штат Род-Айленд". Мистер Форсайт любезно добавил, что, если Элберт нарушит контракт, с него взыщут через суд все выплаченное ему жалованье. "Артелью так артелью, Элберт; работать так работать". Я давно заметил, что то один, то другой из артели просиживает почти весь вечер в вестибюле "X", читая или играя в шахматы - и следя за лестницей. Как тут не приснится, что ты заживо погребен, что вокруг смыкаются стены. - Что делает кудрявый? - Он делает водяные знаки и старит бумагу. Ставит на ней пятна, а иногда подпаливает. - А другой? - Делает рамки и стеклит. Потом относит коробки на почту. - Понятно... А что за обещания изувечить вам руку? - Ну, это он, конечно, в шутку. Как-то я сказал, что меня действительно интересуют надписи - ведь они меня для этого наняли - и что я хочу на две недели съездить в Вашингтон, посмотреть там надписи на общественных зданиях - ну например, на Верховном суде и на памятнике Линкольну. Он сказал, что я ему нужен тут. Говорит: "Ведь ты не хочешь, чтобы с твоей правой рукой что-нибудь случилось?" И заломил мне пальцы - вот так... Сказал с улыбкой, но мне это не понравилось. - Понятно... Вы хотите от них отделаться, Элберт? - Ох, Тед, зачем только я их встретил. Помогите мне! Помогите! Я долго смотрел на него. Черт подери, вот я и попался. Попался в западню. Как будто я один отвечаю за этого беспомощного неполноценного полугения. Если пожаловаться в полицию, эти люди раньше или позже отомстят Элберту, или мне, или миссис Киф, или всем троим. У меня полно уроков, я не могу бросить все дела, чтобы вызволять этого нес