частного, не приспособленного к жизни парня. Младенца надо кому-то подкинуть - и у меня родилась идея. - Так вот, Элберт, скоро все переменится. Идите и продолжайте работать, как обычно: несколько дней надо потерпеть. Не подавайте виду, что вы чего-то ждете, не то сорвете весь план. - Не буду. Не буду. - А пока что ступайте к себе и ложитесь спать. Доктор Эддисон дал вам снотворное? Высыпаетесь хоть немного? - Да, - неуверенно ответил он. - Дал мне таблетки. - Вы сейчас взвинчены. Я вам не могу сегодня читать. Примите таблетку доктора Эддисона и - о чем вы думаете, когда хотите успокоиться? Он посмотрел на меня с доверчивой улыбкой. - Я думаю о том, как сделать красивое надгробье Эдгару Аллану По. - Нет! Нет! Выкиньте По из головы! Думайте о том, что у вас впереди - о свободе, женитьбе, Абигейл. Отдохните как следует. Спокойной ночи. - Спокойной ночи, Тед. В конце коридора стоял телефон. Я позвонил доктору Эддисону. - Доктор, это Тед Норт. Можно к вам зайти минут через десять? - Конечно! Конечно! Всегда готов к небольшому радению. Как я уже говорил, в "X" был свой врач, Уинтроп Эддисон, доктор медицины, громоздкий, крепкий как дуб старик семидесяти с лишним. Хотя его табличка еще была прибита к столбу веранды, всем незнакомым он говорил, что больше не принимает, но не было случая, чтобы он отказал кому-нибудь из прежних пациентов. Он сам стригся, сам себе готовил, сам ухаживал за садом, и поскольку ряды его старых пациентов редели, у него было много свободного времени. Он любил сидеть в гостиной нашего здания и рад был поговорить с любым постояльцем, который выражал к этому готовность. Мне было приятно его общество, и в моем Дневнике постепенно складывался его портрет. У него был большой запас историй, не всегда подходящих для слушателей младшего возраста. Я сбегал на Темза-стрит, купил бутылку самого лучшего, вернулся на нашу улицу и позвонил к нему в дверь. - Заходите, профессор. С чем вы на этот раз? Я протянул ему гостинец. Зная, что я не пью крепких напитков, он приложился к горлышку и пробормотал: - Нектар, сущий нектар! - Понимаете, доктор, у меня затруднения. Вы клянетесь Гиппократом полгода не говорить об этом ни слова? - Согласен, мальчик. Согласен! Через два месяца будете как стеклышко. Зря я вас не предупредил насчет хождения в "Гамак Хетти". - Мне нужен не врач. Слушайте: мне нужен умный, солидный, первоклассный совет. - Я слушаю. - Что вы думаете об Элберте Хьюзе? - Ему нужен отдых; ему нужно питание; ему нужен хребет. Возможно, ему нужна мама. Его что-то грызет. Говорить не хочет. Я рассказал ему о шайке мошенников, о замечательном даре Элберта, о рабском его положении. Старик выслушал с наслаждением и основательно глотнул из бутылки. - Элберт хочет уйти от них, но не дай бог, если они заподозрят, что он рассказал полиции или еще кому-нибудь. Очень опасные типы, доктор. Они и так угрожали изуродовать его - _изувечить ему правую руку_. Вы можете придумать ему болезнь, чтобы он залег на полтора месяца? Это подорвет аферу, и они уедут из города. Он у них один. Он им несет золотые яйца. Старик долго и громко смеялся. - Это напоминает мне один случай двадцатипятилетней давности... - Не сейчас! Не сейчас! - У его жены была крапивница - ужасная! То, что я называю "крапивница с чертополохом". Просил меня придумать предлог, чтобы ему не спать с ней в одной кровати. Она говорила, что глаз не может сомкнуть, если его нет рядом. - Доктор, не сейчас. Не сейчас, умоляю. Я _всю_ историю выслушаю, но в другой раз. Вспомните, мы же вместе пишем книгу. - Она должна была называться "Бриллианты за пазухой: мемуары ньюпортского врача"; лучшая ее часть - в моем Дневнике. - Вернемся к Элберту Хьюзу. Что это за болезнь, когда дрожит рука? А может, вы устроите так, чтобы он временно ослеп? Доктор Эддисон поднял руку, призывая к молчанию. Он был в глубокой задумчивости. - Есть! - вскричал он. - Я знал, что вы придумаете, доктор. - В прошлом месяце Билл Хинкл, как всегда, стирал в подвале. И попал рукой в каландр - представляете? Рука вышла плоская, как игральная карта. Ну, я вправил костяшки и разлепил пальцы. К рождеству будет играть в покер. Я сделаю Элберту гипс, большой, как осиное гнездо. - Вы чудо, доктор. Только вам придется объявить: "Посетители не допускаются", потому что эти бандиты захотят его навестить. Они такие злобные, что сдерут гипс и изуродуют руку. Он им испортил всю игру. Они погонятся за ним хоть в Китай. А вы могли бы написать Святому Джо, чтобы к нему в комнату никого не допускали? - Когда его надо загипсовать? - Сегодня вторник. Я хочу, чтобы несколько дней он поработал, как обычно. Скажем, в субботу утром... Доктор, ваша дочка любит стихи? - Сама пишет - большей частью гимны. - Она получит экземпляр "Псалма жизни", под стеклом, в рамке, практически с подписью автора. - Она обрадуется. "Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг! И умрет не дух, а плоть". Чушь, но талантливая. - Тут он снова впал в глубокую задумчивость. - Погодите! У Святого Джо не хватит пороху удержать бандитов. Элберту там опасно. - Эх, доктор, если бы вы могли спрятать его у себя. Элберт накопил много денег. Он бы мог платить какому-нибудь здоровенному санитару, чтобы тот караулил, пока вас нет. - Есть я, нет меня - стар я воевать с головорезами. Еще убью невзначай. Спрячьте его в Нью-Гемпшире или в Вермонте. - Вы не знаете Элберта. Он ни к чему не приспособлен, кроме каллиграфии. Он свяжется с матерью или с невестой, а эти люди знают их адреса. Кто-то должен думать за него. У него не все дома. Он гений - он слегка ненормальный. Думает, что он - Эдгар Аллан По. - Великий Иегошафат! Есть! Выдадим его за сумасшедшего. Один мой приятель держит лечебницу для душевнобольных в двадцати милях отсюда - пробраться туда не легче, чем в турецкий гарем. - Не слишком ли сложно? Нельзя придумать что-нибудь попроще? - К чертям! Молодость бывает только раз. Пусть она будет сложной до предела. В субботу утром мы его выкрадем. Назовем это энцефалитом. - Замечательно, доктор. Я знал, что обращаюсь к тому, к кому надо. Хорошо, мы спасли Элберта от увечий. Но тут встает другая задача, и мне нужны ваши идеи. Глотните: вам понадобится вдохновение, настоящее вдохновение. Нам нужно быстро выгнать их из города. В полицию мы не хотим обращаться. Мы хотим их спугнуть. - Есть, - сказал доктор. - Предъявить им обвинение и привлечь их к суду может только министерство почт. Они распространяют по почте фальшивые товары. Вполне понятно, почему они не получают писем и телефонных вызовов по адресу миссис Киф. Чтобы абонировать ящик на почте, они должны дать местный адрес. Скорее всего, они дали адрес отеля "Юнион" на Вашингтон-сквере, где они живут. Этот Форсайт - он же не сидит в гостинице в рабочее время, верно? Вот, завтра утром я зайду туда и с мрачным видом попрошу мистера Форсайта. "Его нет". - "Передайте ему, что к нему заходил и еще зайдет представитель министерства почт Соединенных Штатов". - В гостинице вас не узнают, доктор? - Я не был у них по вызову двадцать лет. Потом вы выкроите время во второй половине дня, до пяти, и проделаете то же самое. Потом я попрошу проделать это одного пациента - бывший садовник, важный, как судья. Тут ваш Форсайт струхнет. Я попрошу миссис Киф сказать, что вечером к нему заходил представитель почтового ведомства. Под хвостом у него станет жарко. - У меня тем временем наклюнулась еще одна идея в дополнение к вашей. Позвольте зачитать вам письмо от губернатора Массачусетса, которое Элберт исполнит на губернаторском личном бланке. Глотните. "Мистеру Джону Форсайту, торговцу историческими документами и автографами, Ньюпорт, штат Род-Айленд. Уважаемый мистер Форсайт, как Вам, вероятно, известно, мой кабинет в здании Правительства Штата украшают портреты наших выдающихся деятелей. Они являются собственностью Штата. Однако у меня есть приемная меньших размеров, где я повесил ряд подлинных писем из моего собственного собрания. Мой друг любезно предоставил мне отпечатанный на мимеографе список Ваших весьма интересных предложений на осень 1926 года, найденный им в номере отеля в Талсе, штат Оклахома. В моем собрании имеется ряд пробелов, которые я хотел бы заполнить, в частности, письма Торо, Маргарет Фуллер и Луизы Мей Олкотт. Кроме того, я хотел бы заменить ряд имеющихся у меня писем - Эмерсона, Лоуэлла и Боудича - письмами более существенного содержания. Не будете ли Вы так добры сообщить мне адрес Вашей конторы и выставочного зала в Ньюпорте с тем, чтобы я мог послать эксперта на предмет ознакомления с Вашими фондами. Просьба эта - личного характера, и я прошу Вас рассматривать ее как конфиденциальную. Искренне Ваш..." и прочая, и прочая. - Тут мы их и выкурим. - Завтра я разбужу Элберта в шесть часов, чтобы он успел написать его до работы. Как его отправить из Бостона? - Дочка отправит. Суньте письмо ко мне, как только он кончит. Завтра среда; они получат его в пятницу утром. Элберт должен исчезнуть до того, как они его прочтут. - Какие-нибудь еще идеи, доктор? - Да. Как вы думаете, Элберт может заплатить долларов тридцать за свое спасение? - Наверняка. - Я попрошу приятеля походить взад-вперед перед домом миссис Киф. Ему нужны деньги, и он будет в восторге от такой работы. Он бывший актер. Когда их экспедитор отправится на почту с коробками, Ник пойдет за ним и будет во все совать нос. Потом он вернется к дому миссис Киф и, когда мошенники кончат работу, вонзит в них ястребиный взгляд, и они увидят, как он заносит в книжечку все их приходы и уходы, - понимаете? - Прекрасно! - Вы позвоните миссис Киф, что он поставлен охранять ее. Китайцем мне быть, если они не закажут фургон и не уберутся в субботу утром. Скажите миссис Киф, чтобы позвонила мне, как только они объявят об отъезде, - я посижу в передней и послежу, чтобы они не безобразничали. Если нужно, мы с Ником подежурим всю ночь по очереди. Все так и вышло. На следующей неделе я въехал. Вонь выветрилась быстро. 8. ФЕНВИКИ Моей любимой ученицей на утренних занятиях по теннису в казино была Элоиза Фенвик. Ей было четырнадцать лет, то есть - смотря по тому, что на нее накатит, - от десяти до шестнадцати. Иной раз, когда я приходил на корты, она обеими руками хватала меня за локоть и заставляла волочить ее к задней линии; иной раз шла впереди - единственная чемпионка мира, которая была к тому же дамой, графиней Акуиднека и прилежащих островов. Кроме того, она была умна и порой приводила меня в изумление; она была непроста и скрытна; она была прекрасна как утро и, по-видимому, не отдавала себе в этом отчета. Сперва нам редко выпадал случай поговорить на посторонние темы, но мы и без этого считали себя друзьями. Дружба тридцатилетнего мужчины с шекспировской героиней четырнадцати лет - один из лучших подарков жизни, редко достающийся родителям. На плечах Элоизы лежала тяжелая ноша. Однажды она сказала: - Мистер Норт, а нельзя, чтобы мой брат Чарльз тоже брал у вас уроки? - Она украдкой показала на молодого человека, который отрабатывал удары у стенки на дальнем конце корта. Я уже приглядывался к нему. На вид ему было лет шестнадцать; он держался особняком. В его манерах сквозила надменность, но - оборонительного свойства. Его лицо было покрыто прыщами и пятнами, приписываемыми обычно половому созреванию. - Уроки тенниса, Элоиза? С юношами его возраста занимается мистер Добс. - Он не любит мистера Добса. А у вас не желает брать уроки, потому что вы учите детей. Он никого не любит. Нет... мне просто хотелось бы, чтобы вы его чему-нибудь учили. - Ну, я ведь не могу, пока меня не просят, правда? - Вас попросит мама. Я посмотрел на нее. Ее тон и посадка головы говорили яснее слов, что она, Элоиза, уже устроила это - как устраивает, наверно, многое другое, что привлекает ее внимание. Два дня спустя, в конце следующего урока, Элоиза объявила: - Мама хочет поговорить с вами о Чарльзе. - Она показала глазами на даму, сидевшую на галерее для зрителей. Чарльза я заметил еще раньше: он тренировался у стены. Я пошел за Элоизой, которая представила меня матери и удалилась. Миссис Фенвик была достойной матерью Элоизы. Она приехала за детьми, чтобы отвезти их домой поели утомительных упражнений, и по случаю автомобильной поездки была в густой вуали. Она протянула мне руку. - Мистер Норт, у вас есть несколько свободных минут? Садитесь, пожалуйста. Ваше имя хорошо известно у нас дома и в домах моих друзей, которым вы читаете. Элоиза от вас в восторге. Я улыбнулся и сказал: - Я не смел на это надеяться. Она добродушно засмеялась, и между нами установилось взаимное доверие. - Я хочу с вами поговорить о моем сыне Чарльзе. Элоиза сказала, что вы его знаете в лицо. Мне бы очень хотелось, чтобы у вас нашлось время подтянуть его по французскому. Осенью он поступает в школу. - Она назвала очень известную католическую школу поблизости от Ньюпорта. - Он жил во Франции и немножко болтает по-французски, но ему нужно заняться грамматикой. Он не в ладу с родами существительных и спряжением глаголов. Он преклоняется перед всем французским, и у меня впечатление, что он действительно хочет усовершенствоваться в языке. - Она слегка понизила голос: - Его смущает, что Элоиза разговаривает гораздо правильнее, чем он. Я помолчал. - Миссис Фенвик, четыре года и три лета я преподавал французский ученикам, которые с удовольствием занялись бы чем-нибудь другим. Это все равно что таскать в гору мешки с камнями. Нынешним летом я решил работать поменьше. Я уже отказался от нескольких учеников, которых надо было подогнать по французскому, немецкому и латыни. Мне нужно, чтобы ученик сам выразил мне готовность заниматься французским - и заниматься со мной. Я хотел бы поговорить с вашим сыном и услышать его волеизъявление. Она опустила взгляд, потом посмотрела на сына. Наконец она сказала - с грустью, но напрямик: - Вы многого хотите от Чарльза Фенвика... Мне трудно это говорить... Я не робкая женщина и отнюдь не робка умом, но мне очень тяжело описывать некоторые наклонности - или черты - Чарльза. - Может быть, я вам помогу, миссис Фенвик. В школе, где я преподавал, директор имел обыкновение отдавать мне детей, которые не отвечали стандарту "Истинно Американского Мальчика", нужного ему в школе, - детей, которых он называл "трудными". Звонил телефон: "Норт, я хочу, чтобы вы побеседовали с Фредериком Пауэллом: его воспитатель говорит, что он бредит и стонет во сне. Мальчик вашего прихода". В моем приходе - лунатики, мальчики, которые мочатся в постели, мальчики, которые так тоскуют по дому, что плачут целыми ночами и страдают рвотой; мальчик, который хотел повеситься из-за того, что провалился по двум предметам и знал, что отец не будет с ним разговаривать все пасхальные каникулы, и так далее. - Спасибо, мистер Норт... Я бы хотела, чтобы в вашем приходе нашлось место и для Чарльза. У него другая беда. Но, наверно, даже более тяжелая: он относится свысока, чуть ли не с презрением ко всем, кто его окружает, кроме, может быть, Элоизы и нескольких священников, на чьих службах он присутствовал... Элоиза ему гораздо ближе родителей. - Какие у Чарльза причины быть столь низкого мнения о нас, остальных? - Какая-то позиция превосходства... Я набралась смелости дать ей определение: он сноб, неимоверный сноб. Он никогда не сказал слуге "спасибо", он на них даже не смотрит. А если он благодарит отца или меня, когда мы стараемся сделать ему приятное, его едва слышно. За едой, когда посторонних нет (он не желает спускаться вниз, если в доме гости), он сидит молча. Его ничто не интересует, кроме одной темы: нашего положения в свете. И отцу его и мне это глубоко безразлично. У нас есть друзья - здесь и в Балтиморе, - и мы их любим. А Чарльза крайне волнует, приглашены ли мы на прием, который он считает важным; в лучших ли клубах состоит его отец; играю ли я, как пишут газеты, "ведущую роль в свете". Он приводит отца в ярость своими вопросами, у кого больше состояние - у нас или у Таких-то. Чарльз низкого мнения о нас, потому что мы не лезем из кожи вон, чтобы... ах, я больше не могу... Сквозь вуаль было видно, как она заливается краской. Она приложила ладони к щекам. Я быстро сказал: - Прошу вас, миссис Фенвик, продолжайте. - Я уже говорила: мы католики. Чарльз очень серьезно относится к религии. Отец Уолш, который часто бывает у нас дома, любит Чарльза и доволен им. Я говорила с ним об этом... об этой нелепой светскости. Он не придает этому значения; он думает, что с возрастом это пройдет - и скоро. - Расскажите немного о его учении. - Да, да... В девять лет у Чарльза нашли болезнь сердца. В Балтиморе и в медицинском институте Джонса Хопкинса работает много выдающихся врачей. Они лечили его и вылечили - они говорят, что сейчас он совершенно здоров. Но тогда мы забрали его из школы, и с тех пор он занимается только с частными преподавателями. - Не этим ли объясняется, что у него так мало друзей и он всегда один? - Отчасти - но еще и его высокомерием. Мальчики его не любят, а он их считает грубыми и вульгарными. - А изъяны кожи не сыграли тут свою роль? - Это появилось всего десять месяцев назад. Его лечат лучшие дерматологи. А отношения с нами у него сложились давно. Я ей улыбнулся. - Как вы думаете, можно его убедить, чтобы он подошел и побеседовал со мной? - Элоиза способна убедить его в чем угодно. Мы не устаем благодарить бога, что это четырнадцатилетнее дитя так разумно и так нам помогает. - Тогда я пойду в зал и отменю следующее занятие. Пожалуйста, попросите Элоизу убедить его, чтобы он подошел к этому столу и поговорил со мной. Могли бы вы с Элоизой под каким-нибудь предлогом оставить нас на полчаса вдвоем? - Да, нам надо в магазин. - Она поманила Элоизу и передала ей мою просьбу. Мы с Элоизой обменялись многозначительными взглядами, и я пошел звонить. Когда я возвратился, Чарльз занимал стул, который только что освободила его мать; он повернул его так, чтобы сидеть ко мне в профиль. В школе, где я учился, и в школе, где я преподавал, ученики вставали при появлении учителя. В знак приветствия Чарльз, не глядя на меня, лишь слегка кивнул. У него были хорошие черты лица, но щека, которую он обратил ко мне, была покрыта бугорками и кратерами. Я сел. О том, чтобы он пожал руку мелкому служащему казино, не могло быть и речи. - Мистер Фенвик - в начале беседы я буду называть вас так, потом я буду звать вас Чарльзом, - Элоиза говорит, что вы долго жили во Франции и несколько лет занимались языком. Я полагаю, вам нужно всего несколько недель - слегка навести лоск на неправильные глаголы. Элоиза меня просто удивила. Она хоть завтра может получить приглашение в какой-нибудь замок и выйти из этого испытания с блеском. Вам, вероятно, известно, что родовитые французы не признают американцев, которые говорят по-французски неправильно. Они считают нас дикарями. Немного позже я спрошу вас, желаете ли вы поработать со мной над этим, но для начала, мне кажется, нам надо познакомиться друг с другом. Элоиза и ваша мать кое-что мне о вас рассказали; может быть, и вы что-то хотите узнать обо мне? Молчание. Я молчал так долго, что он наконец заговорил. Тон его был небрежен и преисполнен снисходительности: - Вы учились в Йейле... это правда, что вы окончили Йейл? - Да. Снова длительное молчание. - Если вы учились в Йейле, почему вы работаете в казино? - Чтобы зарабатывать деньги. - Вы не похожи на... бедного. Я рассмеялся. - Ну что вы, Чарльз, я очень беден, но - весел. - Вы состояли в каком-нибудь обществе... и тамошних клубах? - Я был членом Альфа-Дельта-Фи и Елизаветинского клуба. Ни в одном из привилегированных обществ не состоял. Он впервые поглядел на меня. - Вы пытались вступить? - При чем здесь пытался? Мне не предлагали. Еще один взгляд. - Вы очень из-за этого огорчались? - Может быть, не приняв меня, они поступили мудро. Может быть, я бы им совсем не подошел. Клубы предназначены для людей, у которых много общего. Вам, Чарльз, в каких бы клубах хотелось состоять? - Молчание. - Лучшие клубы создаются по интересам. Например, в вашем родном городе, в Балтиморе, уже сто лет существует клуб, по-моему, один из самых привлекательных на свете - и самый недоступный. - Это какой? - Он называется Клуб кетгута. - Чарльз не верил своим ушам. - Издавна известно, что между музыкой и медициной существует какое-то сродство. В Берлине есть симфонический оркестр, состоящий из одних терапевтов. Вокруг института Джонса Хопкинса собралось такое созвездие врачей, какого нет ни в одном заведении мира. В Клубе кетгута состоят самые знаменитые профессора, и каждый вторник вечером они собираются и исполняют камерную музыку - потому что каждый из них не только профессор, но и умеет играть на фортепиано, скрипке, альте, виолончели и, может быть, даже на кларнете или пикколо. - На чем? - На пикколо. Вам известно, что это такое? Произошла странная вещь. Крапчато-красное лицо Чарльза стало сплошь багровым. Вдруг я понял, - ба! - что для маленького мальчика слово "пикколо", благодаря простому созвучию, полно волнующе-жутких и восхитительных ассоциаций с "запретным" - с тем, о чем не говорят вслух; а всякое "запретное" слово стоит в ряду слов, гораздо более разрушительных, чем "пикколо". Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из которой он должен был вырасти к двенадцати. Ну конечно! Всю жизнь он занимался с преподавателями; он не общался с мальчиками своего возраста, которые "вентилируют" эти запретные вопросы при помощи смешков, шепота, грубых шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным. Я объяснил, о каком инструменте идет речь, и, чтобы проверить свою догадку, расставил ему еще одну западню. - В Саратога-Спрингсе есть женский Клуб всадниц - тоже очень привилегированный: миллионерши держат лошадей и выпускают их на состязания, но сами почти не ездят. Насчет этого клуба есть старая шутка: некоторые называют его Клубом задниц - дамы сидят не на лошадях, а на задницах. Сработала и эта. Красный флаг снова взвился. Я безмятежно продолжал: - Вы в каком клубе хотели бы состоять? - Что? - Балтиморским врачам даром не нужен клуб миллионерш в Саратога-Спрингсе, а те едва ли будут обмирать от камерной музыки... Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы со мной поработать над тонкостями французского языка? Будьте совершенно откровенны, Чарльз. Он сглотнул и сказал: - Да, сэр. - Отлично! Когда вы опять будете во Франции, какой-нибудь знатный человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный дом и вам будет приятно, что вы свободно ведете беседу и... Я посижу здесь и подожду вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. - Я протянул руку; он пожал ее и встал. Я улыбнулся: - Не рассказывайте эту маленькую историю про Саратога-Спрингс там, где она может вызвать смущение; она годится только для мужского слуха. - И я кивнул в знак окончания разговора. Вернулись миссис Фенвик с Элоизой. - Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик. - О, как хорошо! - Мне кажется, тут много значило слово Элоизы. - А мне можно приходить на занятия? - Элоиза, вы и так хорошо владеете французским. При вас Чарльз не раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет не хватать. А сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью. Элоиза вздохнула и отошла. - Миссис Фенвик, есть у вас десять минут? Я хочу изложить вам программу. - Конечно, мистер Норт. - Мадам, вы любите музыку? - В детстве я серьезно думала стать пианисткой. - Кто ваши любимые композиторы? - Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все больше и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете? - Потому что одна малоизвестная сторона жизни Моцарта поможет вам понять, что затрудняет жизнь Чарльзу. - Чарльз и Моцарт! - Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения. - Мистер Норт, вы в своем уме? (Здесь я должен прервать рассказ для короткого объяснения. Читатель, безусловно, заметил, что я, Теофил, не колеблясь выдумываю мифические сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не склонен говорить ни ложь, ни правду во вред ближнему. Нижеследующий пассаж, касающийся писем Моцарта, - правда, которую легко проверить.) - Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из робкого десятка. То, что я собираюсь сказать, касается материй, которые многим кажутся низменными и даже отвратительными. Само собой, вы можете прервать мой рассказ, когда вам будет угодно, но, мне кажется, он объяснит, почему Чарльз - замкнутый и несчастливый юноша. Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники кресла и сказала: - Я слушаю. - Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в Аугсбурге. В тех, что опубликованы, много звездочек, означающих сокращения. Ни один издатель и биограф не решится опубликовать их полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора. Эти письма к Basle - так в Германии и в Австрии уменьшительно называют двоюродную сестру - сплошная цепь детских непристойностей. Не так давно знаменитый писатель Стефан Цвейг купил их и напечатал со своим предисловием, чтобы ознакомить с ними своих друзей. Я этой брошюры не видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне их и предисловие Стефана Цвейга. Письма - что называется, скатологические, то есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них нет или почти нет намеков полового характера - только "клозетный юмор". Они написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что Моцарт, так рано созревший, опустился до инфантильных шуток? Прекрасные письма отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию о смерти матери в Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт был лишен нормального детства. Ему еще не было десяти, а он уже сочинял и исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил его по Европе как вундеркинда. Помните, он взобрался на колени к королеве Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской школе, по и работал летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью - десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими "запретными" темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти - двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт - если говорить фигурально - никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. - Я помолчал. - Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье - и стал болезнью. Она холодно возразила: - Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова. - В том-то и дело, миссис Фенвик! - Как же вам удалось усмотреть в этом болезнь? - В ее голосе звучала издевка. Она была очень приятная женщина, но сейчас ей приходилось нелегко. - Чисто случайно. В разговоре он обошелся со мной довольно грубо. Он спросил меня, состоял ли я в студенческие годы в некоторых весьма привилегированных клубах, и, когда я сказал, что нет, он пытался меня унизить. Но у меня богатый опыт. Он произвел на меня очень хорошее впечатление; однако я вижу, что он живет в путах тревоги. Она закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, тихо сказала: - Продолжайте, пожалуйста! Я рассказал ей о музыкальном клубе в Балтиморе и о том, как покраснел Чарльз. Я сказал ей, что поставил опыт, выдумав карточный клуб, названный по одной из мастей, - с тем же результатом. Я объяснил, что для мальчиков - и возможно для девочек - в определенном возрасте английский язык - минное поле, усеянное взрывчатыми словами; я сказал, что вспомнил о письмах Моцарта и что Чарльз, которого учили дома, был отрезан от обычной мальчишеской жизни. Я сказал, что он застрял на той ступени развития, которую должен был одолеть несколько лет назад, а западня, в которой он застрял, - страх, и то, что называют его снобизмом, - всего лишь бегство в мир, где нет опасности услышать взрывчатое слово. Я спросил его, хочет ли он со мной работать, чтобы сравняться во французском с Элоизой, - и он согласился, а перед тем как уйти, пожал мне руку и посмотрел мне в глаза. - Миссис Фенвик, вы, может быть, помните, как Макбет просит врача излечить леди Макбет от лунатизма: "Придумай, как... средствами, дающими забвенье, освободить истерзанную грудь..."? Она сказала, без всякой укоризны: - Но вы не врач, мистер Норт. - Нет. Чарльзу нужен просто друг с некоторым опытом в таких вопросах. Нельзя быть уверенным, что все врачи - потенциальные друзья. - Вы полагаете, Моцарт с годами избавился от этой "детскости"? - Нет. Избавиться не может никто. Избавляются - почти - от тревоги; остальное обращают в смех. Сомневаюсь, что Чарльз вообще умеет улыбаться. - Мистер Норт, каждое ваше слово было мне ненавистно. Но я понимаю, что вы, по всей вероятности, правы. Бы берете Чарльза учеником? - С одним условием. Вы должны обсудить это с мистером Фенвиком и отцом Уолшем. Французскому синтаксису я могу учить кого угодно, но теперь, узнав, в чем беда Чарльза, я не смогу просиживать с ним часы и не пытаться помочь. Я не мог бы обучать алгебре - как взялся один мой знакомый - девушку, страдающую религиозной манией; она тайком носила власяницу и колола себя гвоздями. Я хочу получить у вас разрешение на то, что никогда бы не посмел сделать без разрешения. Я хочу вводить на каждом уроке одно-два "взрывчатых слова". Если бы у меня был ученик, у которого главный интерес в жизни - птицы, наши французские уроки вертелись бы вокруг скворцов и страусов. Учение не в тягость тогда, когда оно сопрягается с внутренней жизнью ученика. Внутренняя жизнь Чарльза сопряжена с безнадежными усилиями дорасти до мужского мира. Его снобизм сопряжен с этим клубком, который сидит у него внутри. Он об этом не догадается, но мои уроки будут опираться как раз на его фантазии - о светском престиже и о пугающей сфере запретного. Она зажмурила глаза, потом открыла: - Прошу прощения, чего именно вы хотите от меня? - Вашего разрешения, чтобы на уроках я мог время от времени пользоваться вульгарными, заземленными образами. Можете мне поверить, я буду избегать похабного и непристойного. Я не знаю Чарльза. Возможно, он почувствует ко мне враждебность и сообщит вам или отцу Уолшу, что у меня низменный склад ума. Вы, вероятно, знаете, что больные люди порою тоже держатся за свою болезнь. Она встала. - Мистер Норт, это был очень тяжелый для меня разговор. Мне надо все обдумать. Я свяжусь с вами... Всего хорошего. Она неуверенно протянула руку. Я поклонился. - Если вы примете мое условие, я готов заниматься с Чарльзом по понедельникам, средам и пятницам с половины девятого до половины десятого в голубой комнате, которая у нас за спиной. Она растерянно поискала взглядом детей, но Элоиза с Чарльзом наблюдали за нами и подошли сами. Элоиза сказала: - Мистер Норт не хочет, чтобы я тоже ходила на занятия; но я его прощаю. - Потом она повернулась, обхватила брата за талию и добавила: - Я так рада, что Чарльз будет заниматься. Чарльз, держась очень прямо, сказал мне поверх блестящей головки сестры: - Au revoir, monsieur le professeur! [До свидания, господин учитель! (фр.)] Миссис Фенвик, в смятении глядя на детей, спросила: - Вы готовы ехать, мои милые? - И увела их. Через два дня, когда кончились мои последние занятия по теннису, ко мне подошла Элоиза и передала записку от матери. Я сунул ее в карман. - Вы не будете читать? - Подожду. А сейчас мы лучше пойдем в кондитерскую Лафоржа есть пломбир... Как вы думаете, в записке - отказ или приглашение на работу? У Элоизы было три смеха. На этот раз я услышал протяжное и тихое голубиное воркование. - Не скажу, - ответила она, уже сказав мне все. Сегодня она решила быть двадцатилетней, но взяла меня за руку на виду у всей Бельвью авеню - изумляя лошадей, шокируя престарелых дам в электрических фаэтонах и решительно открывая летний сезон. - Неужели ото наша последняя тренировка, мистер Норт? Я вас никогда не увижу? Мы сели не на высокие табуреты перед стойкой с газированной водой, как однажды до этого, а за столик в самом дальнем углу. - Надеюсь, мы с вами будем есть здесь пломбир каждую пятницу, утром, в это время - сразу после урока с Чарльзом. От тренировки аппетит у нас разыгрался, и пломбир был очень кстати. - А вы довольно хорошо знаете, что происходит вокруг вас, правда, Элоиза? - Ну, девушке ведь никто ничего не говорит, и ей приходится быть чуточку ведьмой. Приходится угадывать чужие мысли, да? Когда я была маленькой, я подслушивала у дверей, но потом перестала... Вот вы, взрослые, вдруг заметили, что с Чарльзом неладно. Поняли, что он совсем запутался... в какой-то паутине; всего боится. Вы, наверно, что-то сказали маме, потому что она тоже испугалась. Вы просили ее пригласить к обеду отца Уолша? - Я хранил молчание. - Вчера вечером он пришел к обеду, а после обеда нас с Чарльзом отправили наверх, а сами ушли в библиотеку и устроили военный совет. И наверху, за километр от них, мы слышали, как смеется отец Уолш. У мамы голос был такой, как будто она плакала, а отец Уолш все время хохотал навзрыд... Пожалуйста, прочтите письмо, мистер Норт, - не мне, конечно, а про себя. Я прочел: "Уважаемый мистер Норт, преподобный отец просил передать Вам, что в молодости он тоже работал воспитателем в лагере для мальчиков. Он сказал мне, чтобы я попросила Вас приступить к занятиям - чтобы вы делали Ваше дело, а он помолится. Меня утешают мысли о даме из Зальцбурга, для которой все кончилось так хорошо. Искренне Ваша _Миллисент Фенвик_". Я не считаю, что от молодых нужно все скрывать. - Элоиза, прочтите письмо, но пока не просите объяснений. Она прочла. - Спасибо, - сказала она и немного задумалась. - А Бетховен родился не в Зальцбурге? Мы ездили туда, когда мне было лет десять, и смотрели его дом. - Элоиза, трудно быть ведьмой? Я хочу сказать: это сильно усложняет жизнь? - Нет! Не дает рассиживаться. Все время надо тянуться... Не дает заплесневеть. - О, вас и это беспокоит? - А разве это не беспокоит всех? - Меня - нет, когда вы рядом... Элоиза, я всегда спрашиваю моих молодых друзей, что они в последнее время читали. Вы, например? - Я-то? Британскую энциклопедию - я набрела на нее, когда хотела почитать про Элоизу и Абеляра. Потом я прочла про Джордж Элиот, про Джейн Остин и про Флоренс Найтингейл. - Как-нибудь откройте на "Б" и прочтите про епископа Беркли, который жил в Ньюпорте, а потом сходите посмотреть его дом. Откройте на "М" и прочтите про Моцарта, который родился в Зальцбурге. Она хлопнула себя по рту. - Ух, как вам, должно быть, скучно разговаривать с такими темными девушками! Я расхохотался. - Позвольте мне судить об этом, Элоиза. Пожалуйста, рассказывайте дальше про энциклопедию. - А для другого я читала про буддизм, ледники и всякие такие вещи. - Простите, что задаю столько вопросов, но почему вы читаете про буддизм в ледники? Она слегка покраснела и смущенно взглянула на меня. - Чтобы было, о чем говорить за столом. Когда папа с мамой устраивают званые обеды и завтраки, мы с Чарльзом едим наверху. Когда приглашают родственников или старых друзей, нас тоже зовут; но Чарльз никогда не садится за стол с посторонними - кроме, конечно, отца Уолша. Когда мы остаемся вчетвером, он ест с нами, но почти не разговаривает... Мистер Норт, я вам открою секрет: Чарльз думает, что он сирота; он думает, что папа с мамой его усыновили. По-моему, он сам не очень в это верит, но так говорит. - Она понизила голос. - Он думает, что он принц из другой страны - вроде Польши, или Венгрии, или даже Франции. - И об этом знаете только вы? Она кивнула. - Так что сами понимаете, как трудно папе с мамой вести разговор - да еще при слугах! - с человеком, который держится так, будто они ему совсем чужие. - Он думает, что и вы королевского происхождения? Она ответила резко: - Я ему не позволяю. - Поэтому за столом вы заполняете паузы буддизмом, ледниками и рассказами о Флоренс Найтингейл? - Да... и тем, что вы мне рассказывали. Как вы учились в Китае. Этого хватило на целый завтрак - правда, я немножко приукрасила. Вы всегда говорите правду, мистер Норт? - Вам - да. Скучно говорить правду людям, которым хочется совсем другого. - Я рассказала, как девушки в Неаполе думали, что у вас дурной глаз. Постаралась рассказать посмешнее, и Марио даже выбежал из комнаты - так он смеялся. - А теперь я вам вот что скажу. Милая Элоиза, если вы увидите, что Чарльз понемножку выпутывается из паутины, можете сказать себе, что это - только благодаря вам. - Она посмотрела на меня с удивлением. - Потому что если вы кого-то любите, вы передаете ему свою любовь к жизни; вы поддерживаете веру; вы отпугиваете демонов. - Мистер Норт - у вас на глазах слезы! - Счастливые слезы. В следующий понедельник, в половине девятого, я встретился с Чарльзом. За истекшие дни им вновь овладело высокомерное недоверие; все же он соизволил сесть ко мне лицом. Он был похож на лису, которая следит из чащи за охотником. В моем Дневнике нет конспекта наших уроков, но я нашел приколотую к странице неразборчивую схему нашего продвижения - тему по синтаксису на каждый урок и "взрывчатые слова", имевшиеся у меня в запасе: вспомогательные глаголы, сослагательное наклонение, четыре прошедших времени и так далее; derriere, coucher, cabinet [задница, спать, уборная (фр.)] и так далее. Я не обнаружил плана кампании против снобизма, но помню, что почти все время имел ее в виду. Урок обычно начинался легкой встряской, затем шли сорок минут чисто грамматической долбежки и под конец - разговорная практика. Все уроки велись по-французски; здесь - по большей части - я буду излагать их в переводе. (Но прослежу, чтобы время от времени читатель получал удовольствие за свои деньги.) На первых порах во время двадцатиминутной разговорной практики я весьма осмотрительно тревожил его скромность, но в грамматической части действовал все настойчивее - и с отменным успехом. - Чарльз, как называются эти странные будочки на улицах - эти удобства, которые сооружают только для мужчин? Он не без труда вспомнил слово "pissoirs". - Да, у них еще есть более изысканное и любопытное название - vespasiennes, - по имени римского императора, которому мы обязаны этим удачным изобретением. Теперь, когда вы стали старше и будете больше вращаться среди взрослых, вас изумит, как мало стесняются даже самые утонченные дамы и господа, упоминая о подобных предметах. Так что приготовьтесь к этому, хорошо? - Да, сэр... - Чарльз, надеюсь, что, когда вам будет лет двадцать с чем-нибудь, вы станете парижским студентом, как я в свое время. Все мы были бедные, но жили очень весело. Непременно поселитесь на Левом берегу и сделайте вид, что вы бедны. Не пейте слишком много перно; единственный раз, когда я напился, как свинья, я напился перно - не увлекайтесь им, ладно? Как нам было весело! Я расскажу вам историю - немножко risque [смелую (фр.)], но вы ведь не