ы наших умывальников никогда не затыкаются. У вас же все раковины снабжены затычками, и, как только начинаешь мыться, вода делается все грязнее и грязнее. А поскольку у вас отдельные краны для холодной и горячей воды, никак не удается добиться приятной температуры, и, если хочешь мыться чистой водой, приходится непрерывно перескакивать от кипятка ко льду. Или в Америке всегда было мало воды? Нет, мне просто не верится, что в такой развитой, такой культурной стране вдруг не хватает воды. Ник засмеялся. Многие другие впечатления Гончарова были столь же неожиданны, и разговор еще дальше отошел от основной темы - и все же после каждого экскурса в область музыки, литературы или театра они вновь возвращались к своей работе, но так и не смогли прийти ни к каким окончательным выводам. И весь вечер Гончаров говорил о своей работе так, словно ему ни разу в жизни не пришлось жалеть о том, что он сделал, занимаясь наукой. Если он и принимал участие в создании бомбы, это либо никак не подействовало на него, либо у него были иные критерии, - настолько иные, что Нику очень хотелось бы узнать о них побольше. Но даже теперь, после долгого дружеского разговора, он так же, как и в первую минуту их встречи, не мог задать свой вопрос, касавшийся государственной тайны. Весь мир знал имена американцев, работавших над бомбой. Никто не знал имен людей, работавших над ней в Советском Союзе. От внешнего мира их скрывала завеса тайны, и никакие вопросы не могли приподнять ее, по каким бы причинам и как бы импульсивно они ни задавались. - Вы должны приехать в Москву, - сказал Гончаров с характерным для него неожиданным переходом от горячего спора к дружеской беседе. - И непременно посетить нашу лабораторию, а может быть, и станцию, чтобы ознакомиться с тем, что я делаю. И когда каждый из нас посмотрит работу другого своими глазами, мы сможем обсудить все дело более толково. - Поехать в Москву? - Гончаров говорил об этом так просто, словно речь шла о поездке в Чикаго. - Почему бы и нет? - И Ник весело засмеялся. Он отвез Гончарова в гостиницу. После грозы ночь была удивительно ясная, и он опустил верх машины, чтобы полностью насладиться влажной мягкостью воздуха. В сердце его царила радость, он вновь обрел себя. У входа в отель они обменялись дружеским рукопожатием и улыбнулись, внезапно смущенные чувством, которое их так крепко связывало. - Как странно, - произнес Гончаров, не выпуская руки Ника. - Мы столько с вами говорили и ничего не сказали о себе. - Это правда, а ведь с первой минуты нашей встречи у меня на языке вертелось множество вопросов. Но я не знаю, как вам их задать, чтобы вы поняли, что они диктуются самым дружеским отношением. Гончаров бросил на Ника настороженный, проницательный взгляд, и снова Ник ощутил за его улыбкой напряжение. - Ну, мои-то вопросы были бы очень просты. Я не знаю, где вы родились, кто были ваши родители, и все же у меня такое ощущение, что я очень хорошо с вами знаком. Если вам захочется задать мне какие-нибудь вопросы, уверяю вас, я пойму, каким чувством они продиктованы, но если лучше их не задавать, - он сложил руки, словно умоляя о благоразумии, - то этих вопросов ни вам, ни мне лучше не задавать, только и всего. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать вам, как много значила для меня эта встреча. - Для вас? - удивился Ник. - Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать вам, как много она значила для меня. - Вы расскажете мне, когда приедете в Москву. Ник снова улыбнулся. - Хорошо. Так, значит, увидимся в Москве. - Ник, собираясь проститься, пожал руку, сжимавшую его пальцы, а затем рассмеялся. - И кстати, я родился в Нью-Йорке, у меня нет ни братьев, ни сестер, и я учился в государственной школе. - В Нью-Йорке? - сказал Гончаров, по-прежнему не выпуская руки Ника. В его голосе слышалась мечтательная грусть. - Теперь, когда я наконец увидел этот город, мне трудно вспомнить, как было, когда я его еще не видел. Всю жизнь мне так хотелось его увидеть, что, когда мы вышли из самолета в Нью-Йорке, казалось, будто мы высаживаемся на Луну! И все остальные чувствовали то же самое, хотя читали много американских романов, видели кое-какие американские фильмы и даже знакомы с некоторыми из ваших журналов, такими, как "Лайф" и "Лук", ну и, разумеется, мой любимый журнал - лучший, который у вас издается. - "Нэшнл джиогрэфик"... - Он вам нравится? - спросил Ник. - О, я на него подписываюсь. "Нэшнл джиогрэфик" и "Физикл ревью" - вот два американских журнала, которые я регулярно читаю. Я люблю читать о чужих странах, а когда читаешь "Джиогрэфик" - будто сам путешествуешь! Если не считать Соединенных Штатов, мне больше всего хотелось бы побывать в Бразилии. Это моя давнишняя мечта - отправиться с какой-нибудь экспедицией в бразильские джунгли и там вдруг услышать голос поющей женщины. - Он произнес это тихо и проникновенно, в то же время улыбаясь своей романтической фантазии. - Голос все приближается, и вот выходит она, самая красивая женщина Америки, Дина Дурбин. - В ночном мраке прозвучал его тихий смешок. - Всю жизнь мне хотелось посмотреть Америку. Она оказалась такой, как мы ожидали, и в то же время совсем другой. Такая... такая смесь красивого и безобразного, хорошего и дурного... это было... - Он взмахнул свободной рукой и закрыл глаза, не находя слов. - Но если нам показалось, что мы приехали на Луну, то нью-йоркцы, едва узнав, что мы - советские граждане, стали относиться к нам так, словно это мы приехали с Луны! Официантки, шоферы такси, служащие отеля - все были удивительно любезны! До чего нелепо, что мы с вами так долго были разъединены и теперь глазеем друг на друга, как на диковинку, - вдруг рассердился он. - Нелепо! Просто нелепо! Глупо! Ну, довольно негодовать на историю, - закончил он, вновь улыбнувшись своей лукавой улыбкой. - Обещайте мне, что вы приедете в Москву. - Обещаю, - сказал Ник. Они в последний раз горячо пожали друг другу руки и расстались. Ник вел машину сквозь темноту, что-то тихонько напевая. Он жалел, что рядом с ним нет Мэрион, чтобы он мог рассказать ей о своем обновлении и скоротать часы до утра, когда он снова возьмется за работу с прежней страстью. Он был уверен, что не уснет, такое им владело волнение. Однако он заснул, а на следующее утро всю дорогу до института испытывал ту же светлую радость. Он чувствовал ее, пока не взялся за работу, а тогда вдруг понял, что ничего не изменилось, - он заразился страстью у другого, взял ее взаймы, а внутри по-прежнему оставалась пустота. Два дня спустя, когда Хэншел снова зашел к нему в кабинет, Ник стоял у окна. Солнечные лучи зажигали золотые цехины в его волосах цвета слоновой кости, озаряли худое измученное лицо, но гасли в сумрачных глазах. - Ну? - весело спросил Хэншел, опускаясь в кресло. - Как прошел визит русских? - Было очень интересно, - сказал Ник. Хэншел засмеялся. - Ай-ай-ай! Что за ответ, да еще таким замогильным голосом? Вы с Гончаровым разобрались в ваших расхождениях? Ник медленно покачал головой. Приговор был произнесен не только над ним, но и над всеми, кто жил, страстно любя жизнь. - Нет, - сказал он, - мы говорили о них, но и только. - Я не могу понять одного: почему сам факт расхождения результатов сковывает вас по рукам и ногам? - продолжал Хэншел все с той же легкой улыбочкой, которая словно говорила, что он понимает куда больше, чем Ник ему рассказал. - В конце концов любой эксперимент всегда дает результаты, которые хоть немного да отличаются от результатов, полученных другими. Вы показали только, что существует реальная возможность неправильности всей теории в целом. Исходите из этого, а уточнением деталей пусть занимается кто-нибудь другой. - Вы ведь знаете, я не могу так, Леонард. Я вам уже говорил. - Да, вы говорили, но ссылались на нелепую причину. Настоящая причина лежит гораздо глубже. И мы оба знаем это. Видите ли, я убежден, что мы с вами в одном положении. - Не говорите так! - потребовал Ник. - Не смейте так говорить! - Раз кончилось, то кончилось навсегда, - сказал Хэншел. - Я прошел через это. Ник, я знаю. - Прервалось на время, но не кончилось. Я не выдержал бы, если бы поверил этому. - Послушайте, - сказал Хэншел устало, - вы говорите с человеком, который прошел через все это. Вы думаете, меня не охватил ужас, когда я впервые понял, что со мной происходит? - Он спросил это с такой силой, что Ник вдруг догадался, какая жгучая трагедия крылась под ироническим спокойствием Хэншела. - Но я не стал строить несбыточных планов, как вы. Я выскочил из лаборатории, захлопнул за собой дверь, запер ее и больше не возвращался - ни разу даже не позволил себе подумать о том, чтобы вернуться. О господи! - продолжал он зло. - Что уж такого особенного в исследовательской работе? Что за радость быть творчески мыслящим человеком? Сочинять книги, создавать картины, заниматься ли наукой - да чем угодно! Эдит права. Она была права с самого начала. Девяносто девять целых девятьсот девяносто девять тысячных процента всех людей, живших от начала времен, не имели ни малейшего представления о том, что такое новая мысль, что такое прозрение, как это бывает, когда вдруг видишь истину, которой до тебя вот так не постигал никто! И все же они живут, они преуспевают, они смеются и, вероятно, счастливы. Так какого же дьявола мы убиваем себя? Кто доказал, что это так уж важно? - Вы же и доказываете вот сейчас, - ответил Ник. - Послушайте себя. Стали бы вы так горячиться из-за чего-нибудь бессмысленного и ненужного? - Обойдемся без софистики, Ник. Я старше вас и стараюсь вам помочь. Я рассказал вам об этом только потому, что вижу, как вы мучаетесь, а мой опыт мог бы пойти вам на пользу. То, что случилось с вами, рано или поздно случается со всеми. Просто что-то ломается, только и всего. Так черт с ним! Это еще не конец света. - Да? - Да. И если хотите знать правду, будь это хоть конец света, мне все равно плевать. Завтра или послезавтра - какая разница? - сказал Хэншел устало. - Мне надоело жить. Иногда у меня такое ощущение, что я не живу, а просто жду смерти. И вы чувствуете то же. Ник, или почувствуете... - Я скажу вам, что я чувствую, - ответил Ник. - Словно надо мной произнесен какой-то ужасный приговор, а я отказываюсь его принять. - И вы думаете, что добьетесь его отмены? - Меня словно придавило обвалом, и я знаю, что извне помощь прийти не может. Это ясно. Мне придется выкарабкиваться наружу самому и найти для этого силы в самом себе. - Ну что ж, - сказал Хэншел, помолчав. - У меня к вам есть еще одно предложение. Не обязательно Подписывать контракт на два года. Ближайшая конференция назначена на эту осень, и она продлится месяца два-три, не считая месяца подготовки. Почему бы вам не принять в ней участие вместе со мной? Попробуйте, только и всего. Ник ничего не ответил. - Я не знаю, будет ли она в Женеве или в Вене, - невозмутимо продолжал Хэншел. - Во всяком случае, у вас хватит времени побывать в Лондоне и Париже. Вы сможете поговорить со всеми, кто занимается космическими лучами: с Пауэллом, Джелли и Яноши. Может быть, это вам поможет. - Поможет мне? - Ник скептически улыбнулся. - Так, значит, вы готовы поверить, что я могу преодолеть это состояние? - Какая разница, во что я верю? Разве недостаточно, что я перестал с вами спорить? Ник покачал головой. - Я повторяю вам еще раз: у меня такое ощущение, что в вашем кресле сидит сам сатана, улыбается мне вашей улыбкой, говорит со мной вашими словами. Хэншел усмехнулся. - Это очень похоже на признание, не правда ли? - Признание чего? - Всего, что я говорил. Ведь считается, что сатана бродит по свету, предлагая купить душу за исполнение самой невероятной мечты. Неужели возможность покинуть лабораторию, избавиться от необходимости творить - это и есть ваше заветное желание? - Вы читаете собственные мысли, а не мои, - возразил Ник. - Я не понимаю даже, как с таким отношением к будущему вы можете принимать участие в международных конференциях, которые призваны в конечном счете обеспечить возможность хоть какого-то будущего. - Когда я участвую в таких конференциях, то участвую в них умом, а не сердцем. Какая разница, что я чувствую? Необходимо выдвинуть определенные пункты, только и всего. И я выступаю в их поддержку. - Но что это, в конце концов, за пункты? - спросил Ник, вскипая. - Послушайте, Леонард, всю свою жизнь я думал только о физике. Все остальное, включая даже условия, необходимые для существования человека, я считал само собой разумеющимся. Мне было не до них. Если возникали вопросы, связанные с моралью, философией или этикой, я просто полагался на общее мнение. - А как, по-вашему, поступают все остальные? - Но этого недостаточно. Так живут амебы. Они передвигаются с места на место, не следуя какому-нибудь определенному направлению, без всякой цели, если не считать стремления выжить. Человек отличается от низших животных тем, что думает не только о настоящем моменте, но и о будущем, когда по-прежнему будет продолжаться жизнь, по-прежнему будут сбываться надежды. Однако строить планы можно, только имея какую-то точку зрения. Мне все равно, какую именно, - но должен быть руководящий принцип. Без этого ощущения будущего человек перестанет быть человеком. - Перестаньте! - резко сказал Хэншел. Его невозмутимость снова не выдержала мучительной бури, еще бушевавшей в нем. - Не выношу этого студенческого философствования. Вы уже достаточно пожили, чтобы узнать, каков на самом деле мир, иначе говоря, чтобы заметить истинную животную натуру людей, скрытую за любезной улыбкой, хорошими манерами, притворным сочувствием! Человеческой злобе нет предела. Вспомните крохотные жестокости, заполняющие каждую минуту каждого дня: подленькие предательства друзей, мелкие гадости мужа по отношению к жене, брата по отношению к брату. Они настолько обычны, что проходят незамеченными. Вы думаете, кто-нибудь посчитается с вашей тоской по утраченной способности творить или хотя бы поймет ее? Да какое до этого дело простому землекопу, продавцу в бакалейном магазине, счетоводу, который думает только о том, как не пропустить очередной взнос за купленные в рассрочку товары? Они посмотрят на вас, широко открыв свои глупые глаза, потому что им неизвестно даже значение таких слов, и поинтересуются только, будут ли вам меньше платить. И если услышат "нет", то просто пожмут плечами и порекомендуют вам не валять дурака. Они же не знают. Ник, - сказал он, возбужденно подавшись вперед, - говорю вам, они не знают, что это такое, они не знают, что это бесконечно преображает жизнь и что при этом обычные будничные дела представляются серой скукой, оглупляющей своей пустотой. В лучшем случае этим людям доступно только смутное ощущение, что они как будто что-то упустили в жизни, хотя даже не знают, как это называется; но и услышав название, они не поймут. А вы говорите мне об этих людях и об их будущем! Да разве они его заслуживают? - Но если нет будущего для них, то его нет и для меня, - сказал Ник. - Правда, я знаю только то, что чувствую сам, но мои чувства не могут так уж отличаться - разве что интенсивностью - от того, что чувствуют другие люди. Мы неразрывно связаны не только с нашим биологическим видом, но и с нашим временем. Мы так же не можем выйти из состава человечества, как не можем покинуть наше столетие. И поэтому все ваши возражения кажутся мне бессмысленными и не объясняют, о чем вы думаете, когда сидите за этим вашим столом в Женеве, или Вене, или где-нибудь еще и спорите по вопросам приоритета и процедуры. Считается, что вы лепите будущее мира, но лично для вас это будущее не имеет смысла. Люди, которым придется жить в этом будущем, вызывают у вас отвращение. Так где же эта доблестная волнующая новая жизнь, которую вы обрели? Чем, собственно, вы отличаетесь от землекопа, продавца и счетовода, которые так вам противны? В конце концов все сводится к тому, что вы отрабатываете свое жалованье - и только. Вы не можете предложить мне ничего лучше того, что я имею. По крайней мере здесь у меня есть реальный шанс вернуть себе то, что мне необходимо. - Это не возвращается. Ник, - медленно сказал Хэншел. - Не возвращается, и все. Однако, если вы так относитесь к тому, что я делаю, - а как бы то ни было, в мире сейчас нет ничего важнее, - тем больше у вас оснований отдать свою кипучую энергию в распоряжение нашей делегации. Ник посмотрел ему в глаза. - Послушайте, Леонард, чего вы, собственно, хотите? Взять меня в помощники или обратить в свою веру? Неужели для вас будет победой, если я брошу научную работу? Вы меня так уговариваете, что мне кажется, вам просто не терпится услышать, как я скажу: "Я тоже сдаюсь". Хэншел мучительно покраснел, но улыбнулся. - Это уже зло сказано, - заметил он ровным голосом. - Что бы я ни говорил, к каким бы доводам ни прибегал, - сказал Ник, - вы неизменно соглашаетесь и добавляете, что это еще одна причина, чтобы я поехал с вами, - даже если все эти причины противоречат одна другой. - Совершенно справедливо, - признал Хэншел. - И получается полная бессмыслица - разве что слова, которыми вы пользуетесь, для вас ничего не значат... - Ничего, - согласился Хэншел, - абсолютно ничего. - ...и вы хотите только заставить меня отказаться от научной работы. Глаза Хэншела блеснули, и он покраснел еще больше, но все-таки улыбнулся и обезоруживающе развел руками. - Я назову вам еще одну причину: хотя бы используйте меня для того, чтобы на несколько месяцев уехать отсюда, ведь здесь вам приходится не слишком сладко, я у вас возникают всяческие осложнения. Я, знаете ли, не слепой, я вижу, что происходит. Ник покачал головой. - Я скажу вам правду, Леонард, - признался он наконец. - Я боюсь ехать. Хэншел сочувственно вздохнул. - Потому что это может вам понравиться? - спросил он вкрадчиво. К нему вернулась его невозмутимость, на губах снова появилась добродушная улыбка. - Потому что окажется, что именно это вам и нужно? Вот теперь мы добираемся до правды! Я знал это с самого начала! Но бояться не надо - если это то, что вам нужно, зачем сопротивляться? Поразмыслите еще, Ник, и помните: только дураки живут, не имея запасного выхода. 3 Весна становилась все прекраснее, но он был так занят, что замечал ее урывками, словно мчался по длинным темным туннелям, лишь изредка оказываясь на свету. Он оглушал себя деятельностью: трижды в неделю семинар в университете по физике высоких энергий, в понедельник днем коллоквиум для младших сотрудников, в пятницу утром совещания с руководителями групп для анализа результатов за неделю - и все это помимо его основной работы, которой он упрямо продолжал заниматься, хотя и не мог на ней внутренне сосредоточиться. На самом же деле он ждал - словно раз и навсегда затаив дыхание. И все это время любовь стучалась в двери его жизни, моля, чтобы ее впустили. Но он не мог искренне сказать, что отвечает на эту любовь, и потому не произносил слова "люблю", хотя Мэрион его мучительно ждала. Она мужественно пыталась обходиться теми заменителями, которые он предлагал ей - нежностью и привязанностью, - но не могла скрыть, до чего ей тяжело. - Этого мало, - сказала она как-то ночью у него дома. - Я больше не хочу себя обманывать. Ты ко мне равнодушен, вот и все. - Без тебя я сошел бы с ума, - сказал он, беря ее за руку. - Ты нужна мне. - Я нужна тебе, но ты меня не любишь, а я тебя люблю. - Ее голос звучал сердито, но на самом деле это была всего лишь боль и беспомощность. - Так оно и идет. Я только и думаю о том, как нам встретиться. Я готова на что угодно, лишь бы выкроить час или даже полчаса, а для тебя, если я могу прийти - прекрасно, а если нет - тоже ничего. Я тебя не упрекаю, - сказала она с отчаянием. - Ты можешь чувствовать только то, что чувствуешь, но я устала, устала, устала биться головой об стену и притворяться, что в этом счастье. Мне этого просто мало. В полумраке ее лицо белело, как будто озаренное лунным светом, который смягчил, почти стер все его черты, и только в глазах таилась глубокая жалость. Он обнял ее, стараясь утешить, но она оттолкнула его - теперь, когда ее страдание вырвалось наружу, ей все казалось невыносимым. - Не надо меня гладить, точно я ребенок! - крикнула она. - Мне нужно гораздо больше, чем такая ласка. - Мэрион... - начал он, но она снова его перебила. - Каким тоном ты говоришь, - сказала она, прижимая руки к щекам. - Так спокойно, так невозмутимо! - Ты просто не понимаешь, - сказал он мягко, - это совсем другое. Ты не знаешь, что это такое. - Нет, знаю. Я знаю, что ты где-то далеко-далеко. Мне ли не знать, как ты поглощен своей работой?! - Поглощен? - спросил он и улыбнулся. - Поглощен? Работой?.. Я мучаюсь именно потому, что работа меня не поглощает. Да, я работаю. Но я просто занимаюсь ею - и только, а этого недостаточно. Она поглядела на него, не понимая, но он нежно взял ее за руки. - Ну как я могу объяснить тебе, - тихо продолжал он, искренне желая облечь все это в понятные для нее слова, потому что был ей стольким обязан. Пусть она будет единственным человеком, с которым он может говорить откровенно. - Ну, как будто ты идешь, и вдруг в тебе что-то сломалось. Никакой боли, только ужас сжимает сердце, и ты чувствуешь, что в тебе умерло самое главное. Но ты идешь дальше и мало-помалу убеждаешь себя, что все пустяки. А на следующий день обнаруживаешь, что не можешь сделать каких-то самых простых, обыкновенных вещей, потом оказывается, что тебе не по силам еще что-то. И вот через некоторое время приходится признать, что твоя первая реакция была правильна: сломалась основа. Это и случилось со мной. Я могу работать, но ужас в сердце говорит мне, что пройдет немного времени - и я сумею сохранять только внешнее подобие жизни, а потом не буду способен даже на это. Она глядела на него широко открытыми глазами, ожидая, что он скажет дальше. - Это пройдет, - шепнула она, когда поняла, что он кончил. То же когда-то сказала Руфь, и ему стало ясно, что и Мэрион не понимает, о чем он говорит. - Через несколько дней или через несколько недель... - Нет, - он решительно покачал головой, - так не будет. Я знаю. Сам собой этот процесс не остановится. Он будет продолжаться до тех пор, пока я либо не отыщу средство, чтобы его остановить, либо не увижу, что ничего сделать нельзя. - Я люблю тебя, - сказала она. Он вскочил и отошел в другой конец комнаты. - Я буду любить тебя всю свою жизнь, - сказала она ему вслед. - Я поняла это с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, я пробыла с тобой не больше пятнадцати минут и в присутствии еще пяти человек, и все-таки я тут же отказалась от своего места и перешла работать в институт только для того, чтобы быть около тебя. Но даже сейчас между нами все та же стена, и ты не пускаешь меня к себе. - Но ведь я только что пытался объяснить тебе, - сказал он тоскливо, - почему я не способен на такое прямое и непосредственное чувство, какого ты от меня ждешь. О черт, к чему все это? Мы так усердно описываем наши собственные переживания, что даже не слышим друг друга. Ради бога, прекратим эти разговоры. Мы получаем друг от друга что-то важное, так будем довольны и этим. - Не могу, - сказала она. - Слишком больно. И мне надо решать, как быть с моей жизнью. Если бы нам хоть было легко вместе. Но и этого нет. Я не приношу тебе счастья. Ты редко смеешься. Ты почти не улыбаешься. Печальнее тебя я никого не встречала. - Правда? - засмеялся он, внезапно почувствовав, как верен этот портрет. - Неужели я так плох? - Да, - сказала она. - Ты ужасен! Не прошло и месяца, как они снова оказались в тупике. Они поехали за сорок миль в ресторан, где некому было их узнать: им хотелось создать иллюзию, что они имеют законное право быть вместе. Они танцевали, и она с удовольствием слушала музыку, но вдруг ее лицо побелело. Она стала похожа на испуганную одиннадцатилетнюю девочку. - Не делай поворота, - прошептала она, почти не шевеля губами, - веди меня в конец зала, так, чтобы мы могли сесть. - Что случилось? - спросил он, прекрасно понимая, что их узнали. - Сослуживец моего, мужа, - сказала она, притворяясь, что читает меню, но на лице ее были стыд и презрение к себе. - Ник, - вдруг добавила она, - как насчет этого приглашения в Женеву? - Ты же знаешь, что я отказался. - Еще не поздно переменить решение. - Я не знаю, взяли ли они кого-нибудь другого. Кажется, нет, если ты это имеешь в виду. - Ник, место еще не занято. Так согласись же, милый! Пожалуйста! - Она по-прежнему не отводила глаз от меню, но в голосе ее слышалась страстная мольба. - Если ты поедешь в Женеву, я поеду с тобой. Я разведусь с мужем. Но тебе не надо будет жениться на мне, - добавила она. - Только, пожалуйста, поедем куда-нибудь, где мы сможем быть вместе без этой отвратительной комедии. Я ненавижу притворство, я ненавижу ложь. Мне тяжело жить с человеком, которого я больше не люблю, чье сердце я должна разбить, хотя не хочу причинять ему боль. Я хочу быть с тобой, Ник, все время, всегда. Пожалуйста, дай мне эту возможность. Он долго ничего не отвечал, рассматривая свои руки. - Уйдем отсюда, Мэрион. Здесь не место для таких разговоров. Его тон был ответом на ее просьбу, и она побледнела, словно ее ударили. - Это значит "нет", - сказала она, не шевельнувшись. - Ты не знаешь, что означает для меня эта поездка в Женеву, - сказал он. - Она означает два года за границей вместе. Мы могли бы съездить в Париж, в Рим, в Лондон так же просто, как ездим в Чикаго и Сент-Луис. За два года все разговоры здесь утихнут и, когда мы вернемся, все уже будет забыто. - Вернемся? Для чего? - спросил он. - Нельзя на два года бросить научную работу, а потом вернуться к ней. Стоит выбиться из колеи - и все кончено. В наши дни развитие науки вдет слишком быстро - во всяком случае, для меня. Я только-только не отстаю. Я устал и еле держусь на воде, а ты просишь меня оттолкнуть бревно, которое не дает мне утонуть. Единственное, что ты пропустила, описывая нашу будущую жизнь, - это моя работа. - Неужели ты не можешь думать ни о чем другом? - Моя работа - это я, - сказал он медленно. - Я не мучился бы так только из-за каких-то частных неудач. Я сказал бы: "Ну и черт с ними, уедем отсюда и немножко отдохнем". Это у меня не каприз, просто я не могу иначе. Но говоря так, он все время убеждал себя, что только из-за глупого упрямства не хочет принять легкий выход и уехать за границу с красивой женщиной, которая его любит. Какая разница, что сам он ее не любит? В мире нет женщины, которую он бы любил, и он вообще не позволит себе полюбить до тех пор, пока будет помнить, в какую муку обошлась ему любовь к Руфи. Но годы и опыт подсказывали ему, что это самообман. Если он будет заниматься работой, которую не любит, он начнет презирать себя; если он будет жить с женщиной, которую не любит, он перестанет чувствовать себя свободным, а Мэрион будет оскорблена и в конце концов возненавидит его, так как в глубине души никогда ему этого не простит. - Откуда ты знаешь, что они до сих пор никого не пригласили? - спросил он. - Я так поняла из слов Хэншела. - Хэншела? - Ник бросил на нее внимательный взгляд, но голос его остался спокойным. - Да, он позвонил мне вчера. Он сказал, что подбирает штат для следующей поездки и ему нужны технические сотрудники. И он спросил, поеду ли я с тобой, если ты все-таки решишь ехать, - она попыталась улыбнуться. - Когда я сказала ему, что никогда не бывала за границей, он пришел в такой восторг, словно сделал мне приятный подарок. Он был очарователен. Мне начинает казаться, что мое первое впечатление было ошибочным. - Оно не было ошибочным, - сказал Ник. - Он пытался использовать тебя в своих интересах. - Пожалуй, нам пора идти, - произнесла она тихо, не глядя на него. - Все уже сказано. Они ехали назад в молчании, пронизанном тоской и болью, и каждый так остро воспринимал состояние другого, словно нервы их обнажились: все недосказанное стало понятным, и они с горестным недоумением читали мысли друг друга. Их прощальный поцелуй был легким прикосновением холодных губ, но губы эти были так хорошо знакомы, что стоило пожелать - и они сразу же стали бы нежными и теплыми; однако и Ник и Мэрион словно оцепенели под тяжким грузом сознания, что если конец не наступил теперь, то он наступит в следующий раз или в крайнем случае - через раз. Утром она пришла в институт и собрала свои вещи, пока он был еще в городе на университетском семинаре. Когда он приехал, ее уже не было. На его столе лежал конверт с запиской: "Ник, милый! Другого выхода нет, и ты сам это знаешь. Я хотела бы сказать тебе бесконечное множество вещей, но их ты тоже знаешь. И не знаешь ты, может быть, только одного - того, что я чувствую сейчас, но я хочу, чтобы ты знал об этом и поверил этому. И это просто вот что - спасибо тебе. Ник, любимый! Я люблю тебя. Мэрион" Он опять и опять тупо перечитывал это письмо, прятал его в свой стол, но на следующий день вынимал снова, а на следующий снова - и так много дней. Это бывает в жизни каждого человека, пытался он убедить себя, обычная плата за право жить; но он потерял уже слишком много такого, что начинал ценить, лишь когда становилось поздно, и все доводы логики тонули в ощущении, что стены, полы и потолок его жизни зияют широкими щелями, и непонятно, как они вообще еще держатся. Легкое дуновение, самый слабый звук - и все рухнет. Он продолжал напряженно работать, и снова его энергичная деятельность, его серьезное лицо с крепко сжатыми губами скрывали паническое бегство от самого себя, и снова он был слеп и к прошлому и к будущему - ко всему, кроме настоящей минуты. В начале мая телеграмма из Москвы сразу заставила его очнуться. "Академия наук СССР посылает вам официальное приглашение сентябрьскую московскую конференцию физике космических лучей непременно примите участие Гончаров". Потом пришло письмо, гораздо более ясное и подробное. Оно было напечатано на плотной белой бумаге, с типографским штампом славянскими буквами, который он перевел так: "Академия наук Союза Советских Социалистических Республик. Москва, Большая Калужская, 14". Письмо было адресовано по-русски доктору Никласу Реннету, Институт ядерной физики, Кливленд, Огайо, и он сам перевел начало: "Академия наук СССР с 18 по 25 сентября проводит в Москве конференцию по физике частиц высокой энергии. Конференция будет в основном посвящена..." Но тут его охватило нетерпение, и он взял приложенный английский перевод: "...посвящена экспериментам по взаимодействию элементарных частиц высокой энергии, которые с помощью ускорителей проводятся в Советском Союзе. Кроме того, предполагается обсудить теоретическую сторону вопроса, а также различные проблемы, связанные с космическими лучами. Академия наук СССР приглашает Вас принять участие в конференции и оплатит все Ваши расходы по двухнедельному пребыванию в Советском Союзе. После конференции гости смогут посетить различные научно-исследовательские институты. Если Вы намереваетесь принять участие в конференции, не откажите в любезности как можно скорее сообщить об этом Академии наук СССР, указав название докладов, с которыми Вы хотели бы выступить, и перечислив иностранные языки, которыми Вы могли бы пользоваться как рабочими. С искренним уважением А.Н.Несмеянов, академик, президент Академии наук". Он прошел с письмом по нагретым солнцем газонам в административный корпус. Летний зной жег его золотистую голову, а когда он морщился от яркого солнца, на его лице проступали все борозды, оставленные страданием. Коллингвуд прочел письмо, а затем внимательно посмотрел на Ника. - Ну? - спросил он. - Я еду? - Едете ли? А разве вы не хотите поехать? - Два месяца назад я был бы в восторге, а сейчас, право, не знаю. Я хотел бы повидаться с Гончаровым, и все же... - Что с вами происходит, Ник? Последние месяцы у вас такой вид, словно вас оглушили. Я очень беспокоюсь о вас, да и все остальные тоже. - Ну, пусть все остальные беспокоятся о ком-нибудь еще, - сказал Ник, - а я чувствую себя прекрасно. - Как бы не так! Все беспокоятся о вас, потому что все вас любят. Вы знаете, сколько людей хотят работать у нас только потому, что это значит работать с вами? Вы поедете в Москву. А до того как поехать в Москву, вы съездите в Нью-Йорк, в Лондон и, если хватит времени, в Париж - или можете побывать в Париже на обратном пути. Вы уже три года не брали отпуска. - Он мне не был нужен. Здесь я чувствую себя менее одиноким. - Так, значит, вам пора познать радости одиночества. Ну, пусть Руфь вас оставила. Я не знаю, почему она так поступила, и это меня не касается. Она прекрасная женщина и всегда мне нравилась. Но на земле живут миллиарды людей, причем половина из них женщины. Если любви достойна только одна десятая процента, все равно человеку этого хватит на двадцать пять жизней. - Дело не в женщинах. А в чем - и не знаю; пожалуй, во мне самом. Я попал куда-то, где не такой воздух, где небо не того цвета... - Он внезапно оборвал фразу. - Хорошо, так что же я должен делать? - Телеграфируйте Несмеянову, что вы согласны, затем подайте заявление о паспорте и визе, а я улажу все со службой безопасности. Ник бросил на него унылый взгляд. - Неужели мне и сейчас нужно пройти через это? - Боюсь, что да. Пусть вы давно уже не занимаетесь такой работой, но слишком много лет вы были засекречены, чтобы разгуливать по свету как вам заблагорассудится. С их точки зрения вы все еще под запретом. Поймите, Ник, вы же не гражданин Джо, который может получить заграничный паспорт хоть завтра. Вы физик, - прибавил он с легкой иронией. - В мире, созданном физиками, мы - плененные волшебники. Нам больше нигде полностью не доверяют. Такова действительность, и надо с этим мириться. Во всяком случае, вы едете в Москву. Это официальный приказ. Погодите... телеграмма, паспорт, виза... Что еще осталось? Ник весело улыбнулся. Его охватило то же ощущение, какое он испытал перед приездом Гончарова, но только на этот раз оно было значительно сильней. Он миновал поворот в длинном темном туннеле, и впереди снова забрезжил свет. - Очевидно, подучиться русскому языку, - сказал он. 4 Через два дня после заключительного семинара в университете, в душный вечер Нику позвонил Хэншел и, сказав, что был у знакомого где-то рядом, попросил разрешения зайти выпить чего-нибудь. - Я в двух кварталах от вас, - пояснил он, и Нику было неудобно отказаться от встречи, хотя меньше всего на свете ему хотелось провести вечер с Хэншелом. Тот последнее время действовал на него угнетающе. Пять минут спустя в жарком мраке хлопнула автомобильная дверца, и в кругу света появился Хэншел, улыбающийся, в безупречном летнем костюме из великолепной материи - нигде ни единой морщинки; казалось, он, как ящерица, не только гладок, быстр и скользок, но так же нечувствителен ни к жаре, ни к холоду. Ник в белой рубашке, серых шортах и сандалиях вышел на темную террасу. - Давайте останемся здесь, - предложил он. На самом деле он просто не хотел, чтобы этот человек входил в его дом. - Здесь прохладнее. Лед и виски вон там, на столике в углу. Вам видно? - Я забежал попрощаться, - сказал Хэншел, неторопливо опускаясь на стул и наливая себе виски. - Дня через два я еду в Нью-Йорк, чтобы закончить подготовку к отъезду. Я хочу оставить вам свой адрес на случай, если вам понадобится связаться со мной. Ник пожал плечами. Падавший из гостиной свет исчертил тенями его худое лицо, и от легкого движения светлые волосы тускло блеснули. - Я уезжаю за границу, - сказал Ник. - Да, в Москву, - подтвердил Хэншел, - я слышал. Интересная поездка. Но как у вас здесь мило, - заметил он, оглядываясь. - Одинокие мужчины обычно превращают свое жилище в благоустроенный хлев. - Ну, меня хвалить не за что. Руфь в свое время все наладила, и мне остается только следовать заведенному порядку. - Разумеется, - сказал Хэншел мягким извиняющимся тоном человека, который вдруг понял, что ненароком напомнил о смерти близкого родственника. - Ваша жизнь, кажется, полна подобных перемен. Ник. Я как-то позвонил к вам в институт, когда вас не было, и узнал, что у вас новая секретарша. А та очаровательная девушка в отпуске? - Она больше у меня не работает, - отрезал Ник. Он встал, чтобы окончить этот разговор. - Чего вам налить? - О, я прекрасно устроился. Садитесь, не беспокойтесь обо мне - бутылка рядом, я сам за собой поухаживаю. Она действительно была очаровательна. Как жаль, что она от вас ушла! - Да. Так куда вы сейчас едете? - Я дам вам адрес перед уходом, - благодушно сказал Хэншел. Он вздохнул. - Она мне очень понравилась. Наверно, в моем возрасте человеку свойственно мечтать о любви подобной девушки. Когда я был моложе, я смеялся над романами стариков с молоденькими, словно такой старик был комическим персонажем. Но теперь я вижу, что смеяться надо было не над ним. Вы, Ник, еще молоды, вам этого не понять. - Она была прекрасной секретаршей, - сказал Ник. Он так хорошо держал себя в руках, что голос его звучал почти небрежно. - Но эта работа ее "не удовлетворяла. На телевидении она может добиться гораздо большего. Дело в том, что она по образованию журналистка. Работа в институте была для нее просто некоторой передышкой, без всякого будущего. Хэншел покосился на него, а потом медленно повернул голову и поглядел ему прямо в глаза. В темноте его лицо казалось бледным пятном. - Мне кажется, "будущее" - это ваше любимое слово, - заметил он. - О чем бы ни шел разговор, вы в конце концов всегда его произносите. Я тоже иначе относился бы к будущему, если бы со мной была девушка вроде этой. Я буду говорить с вами прямо. Ник, хотя, конечно, это не мое дело: некоторые люди обладают роковой способностью проходить мимо того, что им больше всего нужно, когда оно само идет к ним в руки. Вместо того чтобы покрепче сжать пальцы, они отдергивают их, словно обжегшись. Она последовала бы за вами куда угодно и сделала бы все, чтобы вы были счастливы, я это понял просто по тому, как она на вас глядела. Ник посмотрел на рюмку, которую сжимал в своих длинных пальцах. Нет, его не спровоцируют на откровенность. Бесцеремонная настойчивость Хэншела все больше приводила его в ярость. - Это не было ошибкой, - сказал он, сдерживаясь. - Мне пока еще совсем не хочется стать пожилым государственным деятелем от науки. Мне пока еще совсем не хочется связывать свою жизнь с молодой женщиной только потому, что она красива и влюблена в меня, или, вернее, в человека, за которого меня принимает, - я-то хорошо знаю, что совсем на него не похож. Она меня не понимала. И никогда не поняла бы. Бросим эту тему, Леонард. Не заставляйте меня говорить о том, о чем я говорить не хочу. - Да, конечно, но ведь вы уже начали, и, здесь я или нет, вы уже не остановитесь, так и будете себя терзать. Я вас давно знаю, Ник, и даю вам честное слово, что я вовсе не враг вам, как вы думаете. - Я не думаю, что вы мне враг, Леонард. Мне трудно объяснить. - И к тому же вы из тех, кто слишком горд, чтобы снизойти до объяснений. Бьюсь об заклад, что вы и не пытались ничего объяснить этой девушке. - Я пытался, но ничего не вышло. Если бы мы не расстались, я бы продолжал эти бесполезные объяснения, а потом через некоторое время бросил бы их, и то проклятое одиночество, которое так убийственно в браке, засасывало бы меня все глубже и глубже, - он прямо и безжалостно поглядел на Хэншела, - пока в конце концов мною полностью не овладела бы злоба и ненависть. Но к тому времени уже появились бы дети, о которых она так страстно м